Драйзер Теодор. Гений

большого пальца, Джеффордс, который опять поднялся наверх, спросил:
- У тебя, что ж, нет рукавиц?
- Я не думал об этом, - ответил Юджин.
- Этак ты себе обдерешь руки. Может, Джозеф одолжит тебе свои на
сегодня. Сходи попроси у него.
- А где этот Джозеф? - спросил Юджин.
- Там, в мастерской. Принимает на струге.
Юджин не совсем понял это выражение. Он знал, что такое струг, он все
утро прислушивался к его мощному гудению и видел, как с досок летели
стружки, но что значит "принимать на струге"?
- Где Джозеф? - спросил он строгальщика.
Тот кивнул головой в сторону высокого, сутулого рабочего лет двадцати
двух. Это был крупный, простоватый парень. Лицо у него было длинное и
узкое, широкий рот, водянисто-голубые глаза, взлохмаченные каштановые
волосы были густо посыпаны опилками. Фартуком ему служил большой кусок
дерюги, подвязанный пеньковой веревкой. На голове торчал старый выцветший
шерстяной картуз с длинным козырьком, защищавшим глаза от летевших ему в
лицо стружек и опилок. Когда Юджин подошел к нему, он одной рукой прикрывал
глаза.
- Мне сказали на дворе, что у вас, может быть, найдется пара рукавиц
для меня на сегодня, - просительно обратился к нему Юджин. - Я гружу колоды
и все руки себе ободрал. Понимаете - забыл купить рукавицы.
- Это можно, - благодушно ответил Джозеф, делая знак строгальщику,
чтобы тот остановился. - Они у меня там в шкафчике. Знаю я эту работу. Мне
тоже пришлось на ней помучаться. Когда я в первый раз сюда явился, они и с
меня спустили стружку, как вот сейчас с вас. Но вы не обращайте внимания.
Все образуется. Вы ведь здесь для поправки здоровья? Тут не всегда такая
запарка, - бывает, что и совсем делать нечего. А потом опять, глядишь,
работы подвалит. Что ж, это труд здоровый, должен вам сказать. Я почти
никогда не болею. У нас тут воздух свежий и все такое.
Продолжая приговаривать, он рылся в карманах под фартуком в поисках
ключа; потом открыл шкафчик и, достав пару огромных старых желтых рукавиц,
приветливо протянул их Юджину. Тот поблагодарил. Юджин с первого взгляда
понравился ему, как и он Юджину.
"Славный малый, - подумал Юджин, направляясь обратно к своему вагону.
- Подумать только, с какой охотой он дал мне рукавицы. Прямо удивительно!
Будь все люди так добры и расположены друг к другу, как этот паренек, до
чего легко жилось бы на свете!"
Юджин надел рукавицы и сразу убедился, что работать стало легче, так
как теперь он мог крепко браться за брусья и доски, не испытывая ни
малейшей боли. Он продолжал работу до полудня, когда раздался гудок, а
затем, усевшись в стороне, приступил к своей одинокой трапезе. После часа
его позвали носить стружки, корзину за корзиной, через кузнечный цех в
машинное отделение, где стоял огромный ящик для стружек. К четырем часам
дня Юджин успел уже разглядеть всех, с кем ему предстояло встречаться на
работе. Кузнец Гарри Форнз - "деревенский кузнец"*, как прозвал его позднее
Юджин, Джимми Садз, его помощник ("мальчик на побегушках", по определению
Юджина), механик Джон Питерс, Малаки Демси, работавший на огромном
строгальном станке, Джозеф Мьюз, целый штат плотников, слесарей,
водопроводчиков, маляров, несколько краснодеревщиков, время от времени
заходивших на нижний этаж, а также чернорабочие, то появлявшиеся, то снова
исчезавшие, - все они с удивлением разглядывали Юджина.
______________
* Герой одноименного стихотворения Лонгфелло.

Юджин и сам изучал их с большим любопытством. Он всегда интересовался
людьми. Особенный интерес возбудили в нем Гарри Форнз и Джимми Садз. Первый
- низкорослый американец ирландского происхождения, широкоплечий, с
огромными, словно вздутыми бицепсами и квадратным лицом, уверенностью в
себе и силой напоминал титана в миниатюре. Он трудился с необычайным
усердием, и оглушительные удары его молота далеко разносились по холмам и
лощинам. Джимми Садз, его помощник, был такой же низкорослый, как он,
грязный, весь какой-то искривленный и узловатый, точно старое дерево;
желтые зубы торчали у него изо рта наподобие гнилых пней, уши топорщились,
словно маленькие веера, глаза косили, но в лице его было столько
благодушия, что безобразие его просто не замечалось. Его все любили, потому
что это был честный, прямой человек, совершенно неспособный на лукавство.
Пиджак у него был втрое шире его самого, брюки - вдвое, а башмаки он,
по-видимому, приобрел у старьевщика. Зато Джимми обладал одним огромным
достоинством - он был живописен. Юджин был очарован им, а тут он еще
убедился, что Джимми Садз искренне верит, будто в окрестностях Буффало в
штате Нью-Йорк можно охотиться на бизонов*.
______________
* Буффало - по-английски - бизон.

Кроме них, внимание Юджина привлек механик Джон Питерс. Он был
неимоверно толст и поэтому получил прозвище "Джон-Бочка". Это был не
человек, а слон в образе человеческом. Ростом шесть футов, он весил свыше
трехсот фунтов. Когда он стоял в летние дни в жарком машинном отделении,
скинув верхнюю рубаху и спустив подтяжки, весь в огромных складках жира,
выпиравших сквозь тонкую нижнюю фуфайку, можно было подумать, что он
невыносимо страдает. В действительности же это было совсем не так. Джон ко
всему относился философски. Обычно он часами простаивал в тени, в дверях
машинного отделения, и глядел на сверкающие воды реки, нет-нет да и
приговаривая, что хорошо было бы не работать, а целый день полеживать да
спать.
- Эти молодчики, надо полагать, чувствуют себя недурно, вишь, сидят
себе на палубе и раскуривают сигары, - сказал он однажды Юджину, когда мимо
них проплыла нарядная яхта.
- Еще бы! - отозвался Юджин.
- Хо-хо-хо! Вот житье, так житье! Я бы тоже не прочь поплавать на
такой яхте. Хо-хо-хо!
Юджин весело расхохотался.
- Да, это жизнь! - сказал он. - От этого никто бы не отказался.
Малаки Демси, работавший на огромном струге, был унылый,
неразговорчивый малый, что объяснялось полным отсутствием у него всяких
мыслей. К тому же такая необыкновенная молчаливость была для Демси
вернейшим средством избежать земных напастей. Подобно устрице, он прятался
от всяких зол, наглухо закрывая створки своей раковины. Юджин очень скоро
это понял и, случалось, подолгу смотрел на этого человека, думая о том,
какое любопытное явление он собой представляет. Надо заметить, однако, что
Юджин и сам представлял любопытное зрелище для окружающих - даже в большей
мере, чем они для него. Он не был похож на простого рабочего, и никто
никогда не смешал бы его с ними. Слишком высоко парили его мысли, слишком
много проницательности и огня было в его взгляде. Он смеялся над собой в
душе, когда корзинами носил стружки из строгальной, где они сыпались дождем
и откуда, за отсутствием отсасывающей трубы, приходилось перетаскивать их
на плечах в жаркое машинное отделение - в царство Джона-Бочки. Последний
проникся большой симпатией к Юджину, но это было расположение такого рода,
какое пес чувствует к своему хозяину. Мысли этого человека вертелись в
узком кругу - паровая машина, садик, жена, дети и трубка. Это, да еще сон,
составляло единственную его радость, его отдых, весь его мир.

ГЛАВА XXI

Прошло много дней - в общей сложности три месяца, - и за это время
Южин получил совершенно новое представление о мире повседневного труда. Ему
и раньше приходилось работать в подобных условиях, но его жизненный опыт в
Чикаго был лишен того проникновения в глубь вещей, которое пришло к нему
позднее. Раньше для него оставалась непонятной иерархия власти на земле да
и во всей вселенной. Мир казался ему каким-то хаосом. Здесь же, встречая
людей невежественных, стоящих на очень низком уровне развития, управляемых
людьми более искушенными и подчас, как он подозревал, злонамеренными
(впрочем, насчет этого у него не было полной уверенности), а главное, более
сильными, подчинявшими слабых своей воле, - Юджин пришел к выводу, что и
при этой системе существует возможность, хотя бы в самых грубых чертах,
организовать жизнь более или менее удовлетворительно. Правда, и здесь шла
борьба за первенство. Как и везде, люди стремились добиться тех привилегий
и почестей, которые связаны с руководством и властью - пусть даже в таких
мелочах, как укладка лесных материалов, строгание досок, изготовление
столов и стульев, и ревниво отстаивали свое превосходство, но только это
была ревность того рода, которая не мешает, а способствует достижению
разумной цели. Все стремились делать работу осмысленно, не тупо. И
гордились, при всем своем невежестве, тем, что было в них лучшего, а не
худшего. Они могли жаловаться на свою работу, огрызаться друг на друга,
огрызаться на своих начальников, но все это в конце концов объяснялось тем,
что они не в состоянии были - или им не давали - выполнять работу более
высокого порядка или осуществлять распоряжения более высокого разума.
Каждый из них стремился делать свое дело возможно лучше, возможно
совершеннее и добиться тех почестей и наград, какие влечет за собой
выполняемая в совершенстве работа. Если же они не получали вознаграждения в
соответствии с тем, как сами оценивали свой труд, это вызывало у них гнев,
протест, ропот и обиду, но каждый из них по-своему, пусть ощупью и
догадкой, стремился к осмысленной, разумной деятельности.
Не так еще много времени прошло после того, как кончились его
невзгоды, чтобы Юджин мог забыть о них; не было у него также уверенности в
том, что дарование живописца вернется к нему. Все это нередко отражалось на
его настроении, хотя он таил свои горести про себя. Только эта мысль, а с
нею перспектива бедности и неизвестности страшила его: время шло, молодость
уходила. Но когда Юджин не думал об этом, он производил впечатление
довольного человека. Более того, он умел притворяться таким и тогда, когда
на душе у него скребли кошки. Благодаря тому, что он не был постоянной
частицей этого мира тяжелого труда, а также и потому, что ему нечего было
бояться потерять место, предоставленное в виде особой любезности, он
испытывал чувство превосходства над рабочими. Он старался не обнаруживать
это чувство, а наоборот, всячески его скрывал, но ни сознание
исключительности своего положения, ни безразличие ко всяким мелочам,
волновавшим других, никогда не оставляли Юджина. Он бегал взад и вперед,
таская корзины со стружками, шутил с "деревенским кузнецом", дружил с
Джоном-Бочкой, с Малаки Демси, с коротышкой Джимми Садзом, одним словом, со
всеми, кто готов был принять его дружбу. Однажды во время полуденного
перерыва он взялся за карандаш и нарисовал Гарри Форнза у наковальни с
поднятым молотом, его помощника Джимми Садза на заднем плане и горн, в
котором пылал огонь. Форнз глянул через его плечо и едва поверил своим
глазам.
- Что это ты делаешь? - с удивлением спросил он.
Юджин рисовал за столом, у окна, в которое струилось яркое солнце, и
поглядывал на блестевшую вдали реку. Он уже поел - он успел обзавестись
коробкой-бутербродницей и приносил с собой вкусные завтраки миссис
Хиббердел - и, подкрепившись, сидел, лениво раздумывая о красоте пейзажа, о
необычайности своего положения, о любопытных вещах, которые наблюдал в
мастерской, - обо всем, что приходило ему в голову.
- А вот увидишь, - благодушно ответил он, так как они с кузнецом были
большие друзья.
Кузнец продолжал смотреть с интересом и, наконец, воскликнул:
- Ба, да ведь это я! Верно?
- У-гу! - отозвался Юджин.
- А куда ты эту штуку денешь, когда кончишь? - с жадным любопытством
спросил кузнец.
- Отдам тебе, а то что ж еще!
- Да ну? Вот спасибо! - ответил восхищенный кузнец. - Женато как
обрадуется! Ты ведь, говорят, художник? Я слыхал от ребят. А мне, знаешь,
никогда не случалось видеть настоящего художника. Вот здорово, прямо
замечательно. Вылитый я, верно?
- Да, похож, - спокойно ответил Юджин, продолжая рисовать.
Подошел помощник кузнеца.
- Ты что делаешь? - спросил он.
- Картину рисует, простофиля ты этакий, не видишь, что ли? -
авторитетным тоном сообщил ему кузнец. - Ну, куда лезешь? Не мешай.
- А кто ему мешает? - раздраженно отозвался помощник кузнеца.
Джимми сразу стало ясно, что начальство пытается в этот исторический
момент оттеснить его на задний план, но он твердо решил не поддаваться.
Кузнец сердито глянул на него, но слишком уж интересно было следить за тем,
как подвигается у Юджина работа, и он не стал настаивать, так что Джимми
получил возможность подойти совсем близко и, в свою очередь, посмотреть.
- Хо-хо-хо! Да ведь это никак вы? - с горячим любопытством спросил он
кузнеца, указывая большим грязным пальцем на рисунок.
- Не мешайся, - ответил тот высокомерно. - Конечно, я. Говорю, не
налезай!
- А это я? Хо-хо-хо! Вот здорово! И каким я здесь молодцом. А что,
нет? Хо-хо-хо!
Маленький помощник кузнеца радостно осклабился, рот его растянулся до
ушей. Он не обращал ни малейшего внимания на окрики начальства.
- Если ты будешь хорошо вести себя, Джимми, - весело сказал Юджин, не
отрываясь от работы, - я, пожалуй, и тебя как-нибудь нарисую, отдельно.
- Ну? Неужели нарисуешь? Брось шутить! Нет, ей-богу, вот это будет
дело! Хо-хо-хо, что ты скажешь на это? Небось, там на родине меня и не
узнают. А уж как мне хотелось бы иметь такую штуку.
Юджин улыбался. Кузнец был огорчен. Такое разделение почестей было ему
не по душе. Но так или иначе, а его собственный портрет вышел прекрасно. И
кузница тоже. Юджин продолжал работать, пока не раздался гудок. Когда
захлопали передаточные ремни и загудели маховики, он встал.
- Ну, вот и готово, Форнз, - сказал он. - Нравится?
- Чего лучше, черт возьми! - ответил тот и понес набросок в свой
шкафчик. Немного спустя он, однако, достал его оттуда и повесил на стене,
против горна, чтобы все видели. Это было для него целое событие. Набросок
Юджина тотчас же сделался темой самых оживленных обсуждений. Он,
оказывается, художник, он умеет рисовать картины, - уже одно это было
необычайной новостью. К тому же сходство разительное, - и Форнз, и Садз, и
кузница вышли как живые. Всех разбирало любопытство и зависть. Все
отказывались понимать, почему кузнецу такое предпочтение. Почему Юджин не
нарисовал их сначала? И сейчас не предлагает нарисовать? Первым явился
Джон-Бочка, которого Джимми Садз успел уже обо всем оповестить и привести
лично.
- Ну и ну! - воскликнул он, еще больше выкатив свои рачьи глаза. - Вот
это класс, а? И как вы похожи, Форнз! Провалиться мне, если не похожи. А
Садз-то! Убей меня бог, ежели это не Садз! Ведь это же ты, чучело! Как
живой! Будь я проклят, коли вру! Вот здорово! Сберегите эту штуку, кузнец.
- Я и сберегу, - гордо ответил тот.
Джон-Бочка с сожалением вернулся к себе в машинное отделение. После
него явился Джозеф Мьюз, сутулый и по-утиному качающий на ходу головой.
- Нет, что вы скажете! - воскликнул он. - Вот красота! Да он рисует
нисколько не хуже тех, которых во всяких там журналах печатают. Я иногда
смотрю эти штуки. Прямо замечательно! Вы только поглядите на Садза, там,
сзади. Ну, Садз, это тебе повезло, ей-ей! А теперь ему бы и нас нарисовать.
Хуже мы, что ли? Чем вы можете перед нами похвастать, а?
- Как же, станет он возиться с вами, рисовать всякий сброд! -
добродушно ответил кузнец. - Он только стоящих людей рисует. Не забывай
этого, Мьюз. Ему нужны настоящие ребята, каких не жаль и нарисовать, а не
такие, как вы, несчастные строгальщики и пильщики!
- Ну уж нет, не скажи, - презрительно отозвался Джозеф, в котором под
действием этой перепалки заговорило чувство юмора. - Если он искал стоящих
ребят, нечего было ходить сюда. Настоящие ребята там - снаружи. Не советую
тебе забывать это, кузнец. И никогда я не видал, чтобы они водились в
кузницах!
- Эй, вы, потише! - крикнул Садз, занявший наблюдательный пост в
дверях. - Старшой идет!
Джозеф сделал вид, будто направляется в машинное отделение попить
воды, а кузнец - будто ему необходимо раздуть пламя в горне. В мастерскую,
не торопясь, вошел Джек Стикс.
- Это кто рисовал? - спросил он, окинув взглядом помещение и заметив
набросок на стене.
- Мистер Витла, новичок, - почтительно ответил кузнец.
- Здорово сделано, а? - сказал мастер довольным тоном. - Картина хоть
куда. Выходит, он художник?
- И мне думается, что так, - вкрадчиво сказал кузнец, всегда
старавшийся ладить с начальством. Он подошел к мастеру и, став рядом,
добавил: - Он эту штуку в перерыв за полчаса нарисовал.
- Вишь ты! А ведь славно! - И мастер в раздумье пошел своей дорогой.
Если Юджин умеет делать такие вещи, то зачем он здесь? Не иначе, как
из-за расстроенного здоровья. И он, пожалуй, дружен с кем-нибудь из
большого начальства. Надо быть с ним полюбезнее. До сих пор мастер
относился к новичку с чувством опасливой подозрительности, этот человек был
для него загадкой. Кто его знает, зачем он здесь - может, подослан за ним
шпионить? Теперь же он подумал, что, вероятно, ошибался.
- Не давайте новичку слишком тяжелой работы, - сказал он Биллу и
Джону. - Он еще недостаточно окреп. Ведь его прислали к нам для поправки
здоровья.
Его распоряжение было выполнено, так как спорить с мастером не
полагалось, но это откровенное заступничество было единственным, что могло
повредить популярности Юджина. Рабочие не любили мастера. И Юджин
пользовался бы большей симпатией, если бы мастер меньше благоволил к нему
или был настроен определенно против него.
Последовавшие за этим дни хотя и были тяжелыми для Юджина, все же
принесли ему душевный покой; вскоре он обнаружил, что постоянно кипевшая
здесь работа, в которой он нес свою долю участия, отражалась на нем
благотворно. Впервые за многие годы он стал хорошо спать. По утрам,
незадолго до семичасового гудка, он надевал свой синий рабочий комбинезон и
фуфайку и до полудня, а потом с часу до шести таскал стружки и щепки,
складывал пиломатериалы, помогая рабочим на дворе, грузил и разгружал
вагоны и вместе с Джоном-Бочкой поддерживал огонь в топках. На голове у
него была старая шляпа - миссис Хиббердел нашла ее в чулане, - мягкое
коричневое сомбреро, немало перевидавшее на своем веку. Он напяливал ее на
голову, лихо надвигая на одно ухо. У него были большие желтые рукавицы,
которые он не снимал весь день, сильно изношенные и измятые, но вполне еще
пригодные для работы в мастерской и на дворе. Он научился совсем неплохо
расправляться с пиломатериалами, искусно складывал бревна, "принимал со
струга", за которым стоял Малаки Демси, работал на механической ножовке и
выполнял всякие другие поручения. Его энергия была неистощима, потому что
он устал от дум и надеялся физическим трудом заглушить и преодолеть в себе
мысли об утрате своего таланта, надеялся забыть о том, что не сможет больше
писать, что его карьера художника загублена. Юджина самого удивляли и
радовали сделанные им наброски, так как еще недавно первой его мыслью было
бы, что ничего у него не выйдет. Благодаря живому интересу рабочих и
выпавшим на его долю похвалам он сделал эти рисунки шутя, и, как ни
странно, сам находил их удачными.
Дома перед обедом он снимал рабочий комбинезон и, приняв холодный душ,
надевал новый коричневый костюм, купленный в магазине готового платья; он
решился истратить на него восемнадцать долларов, так как имел теперь верный
заработок. Ему нелегко было отлучаться из мастерской за какой-нибудь
покупкой, поскольку заработная плата (пятнадцать центов в час) полагалась
только за фактически проработанное время. Свои картины он сдал на хранение
в Нью-Йорке, но не мог съездить туда (или, вернее, не хотел терять время),
чтобы заняться их продажей. Он узнал, что может отлучиться в любую минуту,
не вызывая никаких расспросов, - придется только пожертвовать заработком, -
но если ему хотелось сохранить плату, то для отпуска требовалась серьезная
причина. Внешний вид его - вечером, по возвращении с работы в шесть
тридцать, и в воскресные дни - был весьма привлекателен. Он производил
впечатление человека воспитанного, чрезвычайно выдержанного и даже
изысканного, а в тех случаях, когда ни с кем не разговаривал, - немного
печального. Его грызла тоска и тревога, он чувствовал себя выбитым из
колеи. Дома ему было скучно. Как и в Александрии, до встречи с Фридой, он
тосковал по обществу молодых девушек. Где-то сейчас Фрида, думал он, что
она делает? Не вышла ли замуж? Как жаль, если вышла. О, если бы жизнь
послала ему такую девушку, как Фрида, - такую юную, прекрасную! Когда
спускалась ночь, Юджин подолгу сидел, глядя на озаренную луною реку, -
созерцание природы было его единственным утешением, - и мечтал. Как красиво
все вокруг! Как прекрасна жизнь - и этот поселок, и деревья в летнем уборе,
и мастерская, где он работает, и река, и Джозеф, и коротышка Джимми, и
Джон-Бочка, и звезды. О, если бы снова начать писать, снова полюбить!
Любить! Любить! Разве может что-нибудь сравниться с тем счастьем, какое
приносит любовь!
Весенний вечер, воздух, напоенный благоуханием, - как вот сегодня, -
темные деревья, склонившие верхушки; или призрачные сумерки, пронизанные
серебряными, зеленоватыми и оранжевыми бликами, ласковый шепот ветерка,
отдаленное кваканье лягушек - и девушка. Боже мой! Что может быть
прекраснее этого? И какое значение имеет все остальное? Девушка - ее нежные
юные руки обвиваются вокруг вашей шеи, ее губы прижались к вашим губам в
упоении чистой любви, ее глаза поблескивают во мраке, как два светлых
озера!
Так было еще совсем недавно с Фридой и когда-то с Анджелой. И как
давно он пережил это со Стеллой! Милая, славная Стелла, как она была
прелестна! А теперь он здесь, он болен и одинок, он женат на Анджеле, она
скоро приедет, и... Он вставал, чтобы прогнать эти мысли, брался за книгу,
расхаживал по террасе или шел спать. У него было тоскливо на душе,
мучительно тоскливо. Где бы Юджин ни находился, для него существовала лишь
одна радость - весенняя пора и любовь.

ГЛАВА XXII

В те дни, когда Юджин, живя словно в полусне, работал, мечтал,
фантазировал, в Ривервуд приехала к матери Карлотта Уилсон - миссис Норман
Уилсон, как ее называли в том мире, где она вращалась. Это была высокая
брюнетка тридцати двух лет, красивая, изящная женщина английского типа,
знавшая людей не только благодаря природному уму и ярко выраженному чувству
юмора, но и на основании житейского опыта - иногда горького, показавшего ей
и блеск жизни и ее изнанку. Начать хотя бы с того, что Карлотта была женою
игрока, игрока-профессионала, одного из тех субъектов, которые, изображая
джентльменов и действительно сходя за таковых, пользуются этим, чтобы
беспощадно обирать своих неосторожных партнеров. Карлотта Хиббердел
познакомилась с ним на скачках в Спрингфилде, куда приехала с отцом и
матерью. Уилсон случайно был в этом городе по какому-то делу. Отец
Карлотты, агент по продаже недвижимого имущества, одно время довольно
преуспевавший, интересовался скаковыми лошадьми, и за его конюшней
числилось несколько рекордов, правда, не мировых. Норман Уилсон тоже
выдавал себя за агента по продаже недвижимости и довольно удачно провел
несколько весьма крупных сделок с земельными участками, но главным его
искусством и основой его благосостояния была игра. Ему были известны все
возможности, какие предлагает город для азартных игр, он имел обширный круг
знакомых, среди тех, кто увлекается игрой, - мужчин и женщин, как в
Нью-Йорке, так и в других городах, - и его удача или искусство временами
бывали поистине феноменальны. Но случалось, что его упорно преследовали
неудачи. Были периоды, когда он мог позволить себе жить в самых роскошных
квартирах, есть в лучших ресторанах, посещать самые дорогие загородные
клубы и всячески развлекаться в обществе друзей. Но вдруг наступала полоса
невезения, и Уилсон проигрывался в пух, но так как он упорно цеплялся за
прежний образ жизни, то приходилось влезать в долги. Как и все игроки, он
был до некоторой степени фаталистом и упрямо не сдавался, веря, что счастье
вновь улыбнется ему. И так и случилось, потому что, когда положение
становилось особенно затруднительным, его мозг начинал усиленно работать, и
всегда находился какой-нибудь способ вывернуться. Система его заключалась в
том, что он, как паук, плел паутину и ждал, пока в его сети не залетит
какая-нибудь неосторожная муха.
Когда Карлотта Хиббердел выходила за него замуж, она не знала за своим
пылким возлюбленным ни этого редкого таланта, ни его тайной пагубной
страсти. Как и все люди его типа, он был нежен, вкрадчив, настойчив и
страстен. Было что-то кошачье в его манерах, и это, как магнит, влекло ее к
нему. Она не могла понять его в то время - да в сущности не понимала и
позднее. Распутные повадки, которые она стала замечать за ним - и не только
по отношению к себе, но и по отношению к другим женщинам, - изумляли
Карлотту и вызывали в ней чувство гадливости. Она убедилась, что он эгоист,
самодур, что это черствый, скучный, ограниченный человек, недалекий во
всем, что выходит за пределы его специфического мирка. Когда у него
водились деньги, он не отказывал себе ни в чем, что в его глазах
способствовало украшению жизни, но Карлотта обнаружила, к своему