Страница:
кассой. И все же кое-чему он научился.
Взять хотя бы то, что он начал разбираться в существе рекламного дела.
Местные торговцы изо дня в день помещали одни и те же объявления, и текст
их почти не менялся. Юджин видел, как Лайл и Саммерс брали старые рекламы,
которые месяцами печатались без всяких изменений, и, выправив одно-два
слова, снова сдавали в цинкографию. Юджина удивляла эта косность, и когда
они наконец попадали к нему на просмотр, у него часто являлось желание
переделать их, - таким суконным языком они были написаны.
- Почему бы не давать к объявлениям маленьких рисунков? - спросил он
однажды Лайла. - Вы не находите, что они очень выиграли бы?
- Гм! Право, не знаю, - ответил Лайл. - По-моему, и так сойдет.
Здешней публике не понравилось бы такое новшество. Читатели скажут, что это
несолидно.
Юджин присматривался к журнальной рекламе и находил ее несравненно
эффектнее. Почему бы не изменить и газетную?
Но никто здесь, по-видимому, не нуждался в его советах. С клиентами
имел дело сам мистер Берджес. Это он решал, каким должно быть объявление.
Он никогда не советовался ни с Юджином, ни с Саммерсом и редко даже с
Лайлом. Лишь иногда Уильямс по его требованию давал им предварительные
указания.
Юджин был еще так молод, что вначале Уильямс не обращал на него
внимания, но потом, приглядевшись к юноше поближе, стал охотно объяснять
ему то одно, то другое: почему некоторые заметки должны быть краткими, а
некоторые - пространными; почему сообщения, касающиеся их округа, -
городишек вокруг Александрии и их обитателей, - имеют для газеты с
финансовой точки зрения гораздо большее значение, чем самый достоверный
отчет о смерти турецкого султана. А всего важнее, говорил он, следить за
тем, чтобы в имена и фамилии местных жителей не вкрались опечатки.
- Упаси вас бог неправильно набрать их, - сказал он однажды Юджину. -
А особенно следите за инициалами. Люди на этот счет очень чувствительны.
Если вы не будете осторожны, мы рискуем растерять всех подписчиков, а потом
поди разберись, как это случилось.
Юджин старался все запомнить. Ему интересно было вникнуть в механику
дела, хотя в глубине души он находил все это мелким. Да и люди казались ему
мелкими, по крайней мере большинство людей.
Но кое-что в типографском деле интересовало его. Он любил смотреть,
как в машину закладывают бумагу и как она потом работает, любил помогать
при заключке форм и наблюдать за тем, как ложатся друг на друга газетные
оттиски и отсчитываются готовые листы. Он любил прислушиваться к ходу
машины и вместе с другими переносить еще влажные кипы газет в экспедицию и
к сортировочному столу. "Морнинг Эппил" выходила не очень большим тиражом,
но в момент выпуска типография оживала, и это нравилось Юджину. Ему
нравилось, что руки и лицо у него в чернилах и краске и что это его не
смущает, нравилось видеть в зеркале свою всклокоченную шевелюру. Он
старался быть полезным где только мог, и работники газеты полюбили его,
хотя иногда он раздражал их своей неловкостью и медлительностью. Здоровье
его в то время было не из крепких, он часто страдал желудком. Иногда у него
мелькала мысль, что воздух типографии вреден для его легких, но серьезного
значения он этому не придавал.
Однако сколько ни радовался Юджин новым впечатлениям, этот мирок
казался ему тесным. За пределами редакции был несравненно больший простор.
Он это знал. И на этот простор он рассчитывал когда-нибудь выбраться. Он
надеялся уехать в Чикаго.
По мере того как Стелла проявляла все большую независимость, Юджином
все сильнее овладевала хандра. Но эти его настроения только расхолаживали
девушку. Немалую роль играл и успех, которым она пользовалась у других
молодых людей, а то, что один из них, а именно добродушный, покладистый
Харви Раттер, был и красивее Юджина и выгодно отличался от него приятным
неназойливым нравом, сыграло, пожалуй, решающую роль. Юджин иногда встречал
их вместе - Стелла ходила на каток с ним вдвоем или с компанией молодежи,
где был и Харви. Юджин возненавидел его всей душой. Порою он ненавидел и
Стеллу за то, что она не подчинилась его воле. Но ее красота по-прежнему
сводила его с ума. Стелла помогла ему создать себе идеал женщины. Теперь он
знал, что такое женская красота.
Настало время задуматься и над своим положением. До сих пор он всецело
зависел, в отношении питания, одежды и карманных денег, от родителей,
которые были не слишком щедры. Он знал мальчиков, которые могли себе
позволить увеселительную поездку в Чикаго или Спрингфилд (последний был
расположен ближе к Александрии) на субботу и воскресенье. Юджину эти
развлечения были недоступны. Отец не разрешил бы ему, вернее, не дал бы
денег. Другие мальчики благодаря щедрости родителей слыли первыми щеголями
в городе. Юджин наблюдал по воскресеньям, а иногда и в будние дни, как они,
готовясь куда-нибудь идти, прохаживались возле книжного магазина, где
обычно гуляло местное "общество", одетые с такой изысканностью, о какой он
не смел и мечтать. Тэт Мартинвуд, сын крупнейшего в городе торговца
мануфактурой, сшил себе сюртук; он иногда заходил в нем к парикмахеру
побриться, перед тем как идти к своей девушке. У Джорджа Андерсона имелась
даже фрачная пара и лакированные туфли, в которых он щеголял на всех балах.
Эд Уотербери разъезжал по городу в собственном экипаже. Правда, все эти
юноши были немного старше Юджина и их интересовали взрослые девушки, но это
не меняло дела. И Юджин страдал.
Для себя он не видел возможности разбогатеть. Отец его никогда не
будет богат, это было всякому ясно. Сам Юджин не вынес из школы никаких
практических знаний. Он ненавидел страховое дело - всю эту писанину и
погоню за клиентами, презирал торговлю швейными машинами, но и не возлагал
никаких надежд на то, что со временем ему удастся стать писателем или
художником. Все, что он рисовал, казалось ему просто баловством, а то, что
писал, - вернее, пытался писать, - казалось лишенным всякого значения и
смысла. В эту пору Юджин часто с горечью размышлял о своем будущем.
Как-то Уильямс, давно уже приглядывавшийся к юноше, остановился у его
реала.
- Послушайте, Витла, почему бы вам не уехать в Чикаго? - сказал он. -
Там гораздо больше возможностей для такого парня, как вы. Работая в
провинциальной газете, вы никогда ничего не добьетесь.
- Я знаю, - ответил Юджин.
- На меня вы не смотрите, - продолжал Уильямс, - я достаточно покружил
по свету. У меня жена и трое детей, а когда у человека семья, он не имеет
права рисковать. Вы же молоды. Почему бы вам не уехать в Чикаго и не
поступить в какую-нибудь газету? Вы там легко устроитесь.
- Кем, например? - спросил Юджин.
- Да хотя бы наборщиком, если вступите в союз. Не знаю, выйдет ли из
вас хороший репортер, - по-моему, это не ваше призвание, но вам надо
учиться рисовать. Художники в газете недурно зарабатывают.
Юджин с горечью подумал о своем даровании художника. Немногого он
стоит. Немногого он достиг. Все же он стал помышлять о Чикаго. Широкий мир
манил его. Только бы выбраться отсюда, только бы найти приличный заработок,
а не получать какие-то семь-восемь долларов в неделю! Это постоянно
занимало его мысли.
Однажды в воскресенье он вместе с Миртл и Стеллой отправился навестить
Сильвию; Стелла вскоре стала собираться домой, говоря, что мать будет
беспокоиться. Миртл хотела было уйти вместе с ней, но сестра упросила ее
дождаться чая.
- Пусть Юджин проводит Стеллу домой, - сказала Сильвия.
Юджин был в восторге. Неисправимый упрямец, он еще надеялся вернуть
любовь Стеллы. Когда они очутились на улице, где уже пахло весной, он
решил, что это удобный случай сказать девушке что-то такое, что вернуло бы
ее к нему.
Они вышли на окраину города, где жила Стелла, и девушка уже хотела
свернуть в своей переулок, но Юджин удержал ее.
- Ну, побудь со мной немного. Разве тебе так уж обязательно надо
домой? - стал он упрашивать.
- Нет, я могу еще погулять, - ответила она.
Беседуя, они вышли за черту города; последний дом остался позади.
Поддерживать разговор становилось все труднее. Прилагая все усилия к тому,
чтобы быть занимательным, Юджин поднял с земли три прутика, намереваясь
показать ей фокус, основанный на законе равновесия. Надо было два прутика
сложить под прямым углом, а третьим поддерживать их в воздухе. Стелла не
пожелала и пробовать. Ее это не занимало. Но Юджин настаивал, и, когда она
согласилась, он взял ее за правую руку, чтобы помочь.
- Не надо, - сказала она, отдергивая руку. - Я сама!
Но она безуспешно возилась с прутиками и хотела уже бросить их, когда
он взял обе ее руки в свои. Это произошло так внезапно, что Стелла не
смогла высвободиться и невольно посмотрела ему в глаза.
- Оставь, Юджин. Пожалуйста, отпусти мои руки.
Он отрицательно покачал головой, глядя на нее в упор.
- Прошу тебя, отпусти, - повторила она. - Не смей этого делать. Я не
хочу.
- Почему?
- Потому!
- Почему все-таки?
- Ну, просто не хочу!
- Я в самом деле больше не нравлюсь тебе? - спросил он.
- Нет, не нравишься... во всяком случае не так...
- А раньше нравился?
- Мне казалось, что да.
- Значит, ты ко мне переменилась?
- Да, если хочешь, переменилась.
Он отпустил ее руки и впился в нее трагическим взглядом. Но это на нее
не подействовало. Они медленно повернули назад, к городу. У ее калитки он
сказал:
- Что ж, видно, мне не стоит больше и приходить к тебе.
- Да, не стоит, - просто сказала она.
Она вошла в дом, ни разу не оглянувшись, а Юджин, вместо того чтобы
вернуться к сестре, отправился домой. Ему было очень тяжело, и, посидев
немного в гостиной, он ушел в свою комнату. Стемнело, а он все сидел и
смотрел из окна на деревья и горевал о своей утрате. Должно быть, он
недостаточно хорош для Стеллы, раз не мог добиться ее любви. Но в чем же
причина? То ли он недостаточно красив (Юджин и в самом деле не считал себя
красивым), то ли недостаточно силен и смел?
Он заметил, что луна висит над деревьями, как яркий щит. Два слоя
легких облаков плыли навстречу друг другу на разной высоте. Юджин оторвался
от своих мыслей и стал думать о том, откуда взялись эти облака. В солнечные
дни, когда тучки бесконечными флотилиями плывут по небу, они тают прямо на
глазах, а потом - о чудо из чудес! - снова появляются неизвестно откуда.
Когда Юджин впервые обратил на это внимание, он был немало удивлен - тогда
он еще понятия не имел, что такое облака. Потом он прочел об этом в
учебнике физической географии. Сегодня ему вспомнились и эти облака, и
бескрайние равнины, над которыми они проносятся, и трава, и деревья -
бесконечные леса, что тянутся на много миль. Как чудесен мир! Ведь именно о
таких вещах писали поэты - Лонгфелло, Брайант и Теннисон. Юджину
вспомнились "Танатопсис" и "Элегия" - его любимые поэмы. Что же это такое -
жизнь?
С болью в сердце вернулся он к мысли о Стелле. Она окончательно ушла
от него, - она, такая прекрасная! Никогда больше они не будут
разговаривать. Никогда не держать ему ее рук, не целовать ее. О, этот вечер
на катке, и тот, другой вечер, в санях! Как это было прекрасно! Он разделся
и лег в постель. Ему хотелось быть одному, отдаться своей тоске. Юджин
лежал на белой подушке и грезил о том, что могло бы быть, - о поцелуях,
ласках, о тысяче радостей.
Как-то в воскресенье, валяясь в гамаке и размышляя о том, какой
Александрия скучный город, Юджин развернул субботний номер чикагской газеты
(это был в сущности воскресный номер, так как в воскресенье газета не
выходила) и стал от скуки ее просматривать. Газета, как всегда, была
исполнена для него неотразимого интереса, чудеса большого города
притягивали его, точно магнит. Вот большой отель, который кто-то собирается
выстроить; вот портрет знаменитого пианиста, приезжающего в Чикаго на
гастроли; дальше - рецензия на новую комедию; описание романтического
уголка на Гусином острове, раскинувшемся посредине реки Чикаго, - старые
баржи служили здесь жилищем, и между ними вперевалку бродили гуси. Внимание
Юджина привлекла заметка о человеке, провалившемся в угольный люк на Южной
Холстед-стрит. Это произошло в доме номер шесть тысяч двести с чем-то, - он
и не представлял себе, что существуют такие длинные улицы. Какой это,
должно быть, гигантский город. Мысль о мчащихся по мостовым вагонах конки,
о толпах народа, о поездах до боли взволновала его, как манящий призыв.
Это чудо, эта красота, вся эта жизнь неотразимо влекли его к себе.
"Уеду в Чикаго!" - мысленно решил он и поднялся.
Вот перед ним родной дом, уютный, тихий. А в нем - мать, отец, Миртл.
Но он уедет. Ничто не мешает ему вернуться обратно, если он захочет.
"Конечно, я могу вернуться", - произнес он про себя.
Словно движимый какой-то неодолимой силой, Юджин вошел в дом, поднялся
к себе и достал маленький саквояж. Он сложил туда вещи, которые могли
понадобиться ему в первую очередь. В кармане у него было девять долларов -
с некоторых пор он копил деньги. Он спустился вниз и остановился в дверях
гостиной.
- Что случилось? - спросила мать, глядя на его серьезное лицо,
говорившее о внутренней борьбе.
- Я еду в Чикаго, - сказал он.
- Когда? - спросила она пораженная, не зная, что и думать.
- Сегодня, - ответил он.
- Не может быть! Ты шутишь! - воскликнула мать.
Она недоверчиво улыбалась. Конечно, это только мальчишеская выходка,
не больше.
- Я еду сегодня же, - сказал он. - И хочу поспеть к четырехчасовому
поезду.
Теперь на лице матери появилась тревога.
- Быть не может, - повторила она.
- Ведь я в любое время могу вернуться, если захочу, - сказал Юджин. -
Пора мне поискать себе другое занятие.
Вошел отец. У него была маленькая мастерская в сарае, где он иногда
чистил машины и чинил фургоны. Он все утро копался там.
- Что случилось? - спросил он, увидев их взволнованные лица.
- Юджин уезжает в Чикаго.
- Это когда же? - иронически спросил отец.
- Сегодня. Он говорит, что едет сейчас.
- Ты это, надеюсь, не всерьез? - сказал пораженный Витла. Он ушам
своим не верил. - Что это тебе загорелось? Такой шаг надо хорошенько
обдумать! На какие же средства ты будешь там жить?
- Проживу как-нибудь, - сказал Юджин. - Я еду. Хватит с меня
Александрии. Я хочу выбраться отсюда.
- Ну что ж, - сказал отец, веривший в инициативу. Оказывается, он
плохо знал своего сына. - Ты уложил чемодан?
- Нет, пусть мама вышлет мне вещи.
- Не уезжай сегодня, - стала упрашивать миссис Витла. - Подожди,
Юджин, пока у тебя будет хоть что-нибудь на примете. Это слишком серьезный
шаг. Подожди до завтра.
- Я поеду сегодня, мама. - Он обнял ее одной рукой. - Мамочка!..
Он был уже сейчас выше ее ростом и продолжал расти.
- Хорошо, Юджин, - тихо сказала она. - Но напрасно ты уезжаешь.
Ее мальчик покидал ее - сердце матери обливалось кровью.
- Я всегда могу вернуться. Ведь это всего лишь сотня миль.
- Что ж, поезжай, - сказала она наконец, стараясь держаться бодро. - Я
уложу твой саквояж.
- Я уже все уложил.
Она пошла проверить.
- Ну что ж, скоро пора ехать, - сказал Витла, думавший, что Юджин еще
колеблется. - Очень жаль. Хотя это, разумеется, пойдет тебе на пользу. Во
всяком случае ты знаешь, что здесь тебе всегда будут рады.
- Знаю, - сказал Юджин.
Они отправились к поезду все вместе - Юджин, отец и Миртл. Мать не
пошла с ними. Она осталась дома плакать.
По дороге на вокзал они зашли к Сильвии.
- Что ты, Юджин! - воскликнула она. - Что за странная фантазия! Не
надо ехать!
- Он твердо решил, - сказал Витла.
Наконец Юджин вырывался на свободу. Любовь, семья, все близкое, родное
крепко держало его в своих объятиях, и с каждым шагом он словно рвал эти
узы. Они добрались до вокзала. Подошел поезд. Отец ласково и крепко пожал
сыну руку.
- Будь молодцом, - сказал он и судорожно глотнул.
Миртл поцеловала брата.
- Какой ты чудила, Юджин! Пиши мне.
- Ладно.
Он поднялся в вагон. Прозвонил звонок, и поезд тронулся. Юджин смотрел
на знакомые места, и боль, настоящая боль сжала его сердце... Стелла, мать,
отец, Миртл, их милый домик... Все это уходило из его жизни.
- Гм-м! - чуть ли не застонал он, прочищая горло. - Черт побери!
Он откинулся на спинку скамьи и заставил себя ни о чем не думать. Он
должен пробить себе дорогу. Это и есть жизнь. И это должно быть его целью.
Он добьется своего.
Чикаго - кто его опишет! Кто опишет этот гигантский муравейник,
выросший словно по мановению жезла на гнилых болотах приозерья! На целые
мили протянулись мрачные домишки, на целые мили ушли вперед улицы с
торцовыми мостовыми, газовыми фонарями, водопроводными магистралями и
пустынными деревянными тротуарами, по которым скоро заснуют толпы прохожих.
Стук сотен тысяч молотков, звонкие удары зубил в руках каменщиков! Длинные,
смыкающиеся вдали ряды телеграфных мачт; тысячи и тысячи стоящих вразброс,
словно часовые, домиков, заводов, устремленных ввысь фабричных труб, и
среди них вдруг одинокая невзрачная церковка, смиренно приткнувшаяся на
голом пустыре. Нетронутая целина прерии с выгоревшей на солнце травой.
Широкие железнодорожные насыпи, по которым ползут стальные пути - десять,
пятнадцать, двадцать, тридцать в ряд, - унизанные, словно бусинками,
тысячами и тысячами грязных вагонов. Громыхающие паровозы, бегущие поезда,
люди у переездов - пешеходы, возчики, кучера, подводы с пивом, платформы с
углем, кирпичом, камнем, песком - зрелище новой, неприкрашенной,
неукротимой жизни!
По мере приближения к Чикаго Юджин начинал все больше и больше
понимать существо и значение огромного города. Какими невнятными казались
ему теперь слабые газетные отголоски по сравнению с этой яркой,
красноречивой, полнокровной жизнью! Перед ним раскрывался новый мир -
мощный, влекущий, совсем особенный. Когда поезд стал подъезжать к городу,
внимание юноши привлекла красивая пригородная станция - такой он еще
никогда не видел. Никогда не приходилось ему видеть и такого скопления
рабочих-иностранцев - целые толпы литовцев, поляков, чехов дожидались
пригородного поезда. Никогда он не видел и настоящего большого завода, а
здесь они вырастали перед ним один за другим - сталелитейные, фаянсовые,
мыловаренные, чугунолитейные заводы, мрачные и неприступные на фоне
вечереющего неба. Несмотря на воскресенье, что-то юное, энергичное,
оживленное чувствовалось в атмосфере этих улиц. С интересом смотрел Юджин
на конки, дожидавшиеся пассажиров. В одном месте переправа через реку
производилась на канатном пароме; это была грязная, неприглядная речонка,
но во всю ее ширь теснилось множество судов, а по обоим берегам тянулись
огромные амбары, зерновые элеваторы, угольные склады - архитектура насущных
нужд большого города. Воображение Юджина разыгралось. Как хорошо было бы
передать эту картину в черных тонах, лишь кое-где тронув красным или
зеленым огни вдоль мостов и на судах. В некоторых журналах художники делают
такие вещи, но у них это получается недостаточно живописно.
Поезд, пробираясь среди длинных составов, подошел к бесконечной крытой
платформе, где под гигантской выпуклой крышей из стекла и стали шипело штук
двадцать дуговых фонарей. Толпы людей сновали взад и вперед, пыхтели
паровозы, гулко звонили колокола.
У Юджина не было в этом городе ни родных, ни знакомых - никого, к кому
он мог бы обратиться, но он не испытывал одиночества. Новая, невиданная
картина жизни захватила его целиком. Он вышел из вагона и неторопливым
шагом направился к выходу, гадая, куда идти. На углу, в свете зажженного
фонаря, ему бросилась в глаза дощечка с надписью "Мэдисон-стрит". Он
взглянул вдоль улицы: по обе стороны ее, уходя вдаль, выстроились магазины,
тащились конки, торопливо сновали пешеходы. "Какое зрелище!" - мелькнуло у
него в голове, и он повернул на запад. Погруженный в размышления, прошел он
мили три, и только когда совсем стемнело, спохватился, что не позаботился о
еде и ночлеге. Добродушный толстяк, сидевший на стуле с плетеным сиденьем у
ворот извозного двора, казалось, сулил все необходимые сведения.
- Вы не знаете, где здесь поблизости сдается комната? - спросил Юджин.
Человек, наслаждавшийся вечерним воздухом, внимательно оглядел его.
Это был владелец двора.
- Вон там, через улицу, в доме семьсот тридцать два, живет одна
пожилая женщина, - сказал он. - У нее как будто есть комната. Может, она
пустит вас.
Молодой человек явно внушал ему доверие.
Юджин перешел на ту сторону и позвонил у двери первого этажа. Ему
открыла высокая приветливая женщина. В ее облике было что-то материнское.
Волосы ее были белы.
- Что вам угодно? - спросила она.
- Джентльмен вот там, у извозного двора, сказал мне, что у вас можно
снять комнату.
Женщина ласково улыбнулась. Растерянность юноши, его сияющие от
возбуждения глаза, а также одежда и манеры выдавали провинциала.
- Да, войдите, - сказала она. - У меня есть комната. Можете ее
посмотреть.
Это была маленькая спальня, совершенно изолированная, окнами на улицу
- опрятная, скромная, удобная.
- Она мне нравится, - сказал Юджин.
Женщина снова улыбнулась.
- Платить мне будете два доллара в неделю, - сказала она.
- Хорошо, - сказал Юджин, ставя на пол свой чемодан. - Я беру ее.
- Вы ужинали? - спросила женщина.
- Нет, но я скоро пойду прогуляться, посмотреть город и найду, где
поесть.
- А то я накормлю вас, - предложила хозяйка.
Юджин поблагодарил ее, и она опять улыбнулась. Вот что Чикаго делает с
провинцией - забирает у нее молодежь.
Юджин открыл ставни, стал на колени и облокотился на подоконник. Он
смотрел на улицу, где все казалось ему необыкновенным. Витрины залиты
огнями. Люди спешат, - как гулко раздаются их шаги! И куда ни глянешь, - на
восток, на запад, - везде то же самое, повсюду большой, огромный,
изумительный город. Как хорошо здесь! Теперь он это знает. Ради этого
стоило приехать. Как мог он так долго сидеть в Александрии! Он здесь
устроится, непременно устроится. Он был глубоко уверен. Он знал это.
Чикаго в то время действительно представлял для новичка целый мир
возможностей и надежд. Тут было столько нового, еще не тронутого - все
находилось в стадии созидания. Протянувшиеся длинными рядами дома и
магазины были по большей части временными постройками - одноэтажными и
двухэтажными бараками, но кое-где попадались уже и трехэтажные и
четырехэтажные кирпичные здания, возвещавшие лучшее будущее. Торговый
центр, расположенный между озером и рекой, - между Северной и Южной
сторонами, - таил в себе неограниченные возможности, так как здесь были
сосредоточены магазины, обслуживавшие не только Чикаго, но и весь Средний
Запад. Тут были внушительные банки, конторы, огромные розничные магазины,
отели и постоянно бурлил людской поток, олицетворяющий юность, иллюзии,
безыскусственные мечтания миллионов людей. Попав сюда, вы начинали
чувствовать, что Чикаго - это неудержимый порыв, это людские надежды,
людские желания. Это был город, вливавший жизненные силы в каждую
колеблющуюся душу; новичка он заставлял грезить, пожилым внушал, что нет
такого тяжелого положения, которое не могло бы измениться к лучшему.
За всем этим скрывалась, конечно, борьба. Юность, надежды и энергия
вступали в бешеную гонку. Здесь надо было работать, не отставая, живей
поворачиваться, не зевать. Здесь необходимо было обладать инициативой.
Город требовал от человека самого лучшего, что было в нем, - иначе он
просто от него отворачивался. Как юность в своих смутных исканиях, так и
зрелость испытывали это на себе. Здесь не было места лежебокам.
Юджин, едва обосновавшись, понял это. На профессию наборщика он как-то
махнул рукой. С этим у него было покончено. Ему хотелось быть художником
или чем-то в этом роде, но он понятия не имел, как приступить к делу. Лучше
всего устроиться в газету, да вряд ли там принимают начинающих. А ведь он
ничего не умеет. Правда, его сестре Миртл очень нравились его наброски, но
что она понимает? Если бы он мог где-нибудь подучиться, найти кого-нибудь,
кто поучил бы его... А пока придется работать...
Прежде всего он, разумеется, попытал счастья в газетах, в этих
великолепных учреждениях, куда тянет всякого, кто хочет проложить себе
дорогу. Но Юджина испугали шумные редакции, хмурые заведующие
художественными отделами и заносчивые редакторы. Один из этих власть имущих
нашел небезынтересными те три-четыре наброска, которые показал ему Юджин,
но он был в дурном расположении духа, и - нет, ему никто не нужен. Он так и
сказал: "Нет, нам никого не надо". Юджин с горечью подумал, что, очевидно,
его и на этом поприще ждет провал.
Вся беда юноши заключалась в том, что его способности еще дремали.
Красота жизни, то изумительное, что есть в ней, уже держало его в своей
власти, но он еще не в состоянии был передать это в линиях и красках. Он
без конца бродил по шумным улицам, подолгу простаивал у витрин и часами
глядел на лодки, скользившие по реке, и на сновавшие по озеру суда. Как-то
днем, когда Юджин стоял на берегу озера, на горизонте показалась шхуна,
плывшая под всеми парусами, - первый корабль, который он увидел в своей
жизни. Чуткая душа его встрепенулась. Руки нервно сжались в кулаки, дрожь
пробежала по телу. Он сел на парапет и все смотрел и смотрел, пока шхуна не
Взять хотя бы то, что он начал разбираться в существе рекламного дела.
Местные торговцы изо дня в день помещали одни и те же объявления, и текст
их почти не менялся. Юджин видел, как Лайл и Саммерс брали старые рекламы,
которые месяцами печатались без всяких изменений, и, выправив одно-два
слова, снова сдавали в цинкографию. Юджина удивляла эта косность, и когда
они наконец попадали к нему на просмотр, у него часто являлось желание
переделать их, - таким суконным языком они были написаны.
- Почему бы не давать к объявлениям маленьких рисунков? - спросил он
однажды Лайла. - Вы не находите, что они очень выиграли бы?
- Гм! Право, не знаю, - ответил Лайл. - По-моему, и так сойдет.
Здешней публике не понравилось бы такое новшество. Читатели скажут, что это
несолидно.
Юджин присматривался к журнальной рекламе и находил ее несравненно
эффектнее. Почему бы не изменить и газетную?
Но никто здесь, по-видимому, не нуждался в его советах. С клиентами
имел дело сам мистер Берджес. Это он решал, каким должно быть объявление.
Он никогда не советовался ни с Юджином, ни с Саммерсом и редко даже с
Лайлом. Лишь иногда Уильямс по его требованию давал им предварительные
указания.
Юджин был еще так молод, что вначале Уильямс не обращал на него
внимания, но потом, приглядевшись к юноше поближе, стал охотно объяснять
ему то одно, то другое: почему некоторые заметки должны быть краткими, а
некоторые - пространными; почему сообщения, касающиеся их округа, -
городишек вокруг Александрии и их обитателей, - имеют для газеты с
финансовой точки зрения гораздо большее значение, чем самый достоверный
отчет о смерти турецкого султана. А всего важнее, говорил он, следить за
тем, чтобы в имена и фамилии местных жителей не вкрались опечатки.
- Упаси вас бог неправильно набрать их, - сказал он однажды Юджину. -
А особенно следите за инициалами. Люди на этот счет очень чувствительны.
Если вы не будете осторожны, мы рискуем растерять всех подписчиков, а потом
поди разберись, как это случилось.
Юджин старался все запомнить. Ему интересно было вникнуть в механику
дела, хотя в глубине души он находил все это мелким. Да и люди казались ему
мелкими, по крайней мере большинство людей.
Но кое-что в типографском деле интересовало его. Он любил смотреть,
как в машину закладывают бумагу и как она потом работает, любил помогать
при заключке форм и наблюдать за тем, как ложатся друг на друга газетные
оттиски и отсчитываются готовые листы. Он любил прислушиваться к ходу
машины и вместе с другими переносить еще влажные кипы газет в экспедицию и
к сортировочному столу. "Морнинг Эппил" выходила не очень большим тиражом,
но в момент выпуска типография оживала, и это нравилось Юджину. Ему
нравилось, что руки и лицо у него в чернилах и краске и что это его не
смущает, нравилось видеть в зеркале свою всклокоченную шевелюру. Он
старался быть полезным где только мог, и работники газеты полюбили его,
хотя иногда он раздражал их своей неловкостью и медлительностью. Здоровье
его в то время было не из крепких, он часто страдал желудком. Иногда у него
мелькала мысль, что воздух типографии вреден для его легких, но серьезного
значения он этому не придавал.
Однако сколько ни радовался Юджин новым впечатлениям, этот мирок
казался ему тесным. За пределами редакции был несравненно больший простор.
Он это знал. И на этот простор он рассчитывал когда-нибудь выбраться. Он
надеялся уехать в Чикаго.
По мере того как Стелла проявляла все большую независимость, Юджином
все сильнее овладевала хандра. Но эти его настроения только расхолаживали
девушку. Немалую роль играл и успех, которым она пользовалась у других
молодых людей, а то, что один из них, а именно добродушный, покладистый
Харви Раттер, был и красивее Юджина и выгодно отличался от него приятным
неназойливым нравом, сыграло, пожалуй, решающую роль. Юджин иногда встречал
их вместе - Стелла ходила на каток с ним вдвоем или с компанией молодежи,
где был и Харви. Юджин возненавидел его всей душой. Порою он ненавидел и
Стеллу за то, что она не подчинилась его воле. Но ее красота по-прежнему
сводила его с ума. Стелла помогла ему создать себе идеал женщины. Теперь он
знал, что такое женская красота.
Настало время задуматься и над своим положением. До сих пор он всецело
зависел, в отношении питания, одежды и карманных денег, от родителей,
которые были не слишком щедры. Он знал мальчиков, которые могли себе
позволить увеселительную поездку в Чикаго или Спрингфилд (последний был
расположен ближе к Александрии) на субботу и воскресенье. Юджину эти
развлечения были недоступны. Отец не разрешил бы ему, вернее, не дал бы
денег. Другие мальчики благодаря щедрости родителей слыли первыми щеголями
в городе. Юджин наблюдал по воскресеньям, а иногда и в будние дни, как они,
готовясь куда-нибудь идти, прохаживались возле книжного магазина, где
обычно гуляло местное "общество", одетые с такой изысканностью, о какой он
не смел и мечтать. Тэт Мартинвуд, сын крупнейшего в городе торговца
мануфактурой, сшил себе сюртук; он иногда заходил в нем к парикмахеру
побриться, перед тем как идти к своей девушке. У Джорджа Андерсона имелась
даже фрачная пара и лакированные туфли, в которых он щеголял на всех балах.
Эд Уотербери разъезжал по городу в собственном экипаже. Правда, все эти
юноши были немного старше Юджина и их интересовали взрослые девушки, но это
не меняло дела. И Юджин страдал.
Для себя он не видел возможности разбогатеть. Отец его никогда не
будет богат, это было всякому ясно. Сам Юджин не вынес из школы никаких
практических знаний. Он ненавидел страховое дело - всю эту писанину и
погоню за клиентами, презирал торговлю швейными машинами, но и не возлагал
никаких надежд на то, что со временем ему удастся стать писателем или
художником. Все, что он рисовал, казалось ему просто баловством, а то, что
писал, - вернее, пытался писать, - казалось лишенным всякого значения и
смысла. В эту пору Юджин часто с горечью размышлял о своем будущем.
Как-то Уильямс, давно уже приглядывавшийся к юноше, остановился у его
реала.
- Послушайте, Витла, почему бы вам не уехать в Чикаго? - сказал он. -
Там гораздо больше возможностей для такого парня, как вы. Работая в
провинциальной газете, вы никогда ничего не добьетесь.
- Я знаю, - ответил Юджин.
- На меня вы не смотрите, - продолжал Уильямс, - я достаточно покружил
по свету. У меня жена и трое детей, а когда у человека семья, он не имеет
права рисковать. Вы же молоды. Почему бы вам не уехать в Чикаго и не
поступить в какую-нибудь газету? Вы там легко устроитесь.
- Кем, например? - спросил Юджин.
- Да хотя бы наборщиком, если вступите в союз. Не знаю, выйдет ли из
вас хороший репортер, - по-моему, это не ваше призвание, но вам надо
учиться рисовать. Художники в газете недурно зарабатывают.
Юджин с горечью подумал о своем даровании художника. Немногого он
стоит. Немногого он достиг. Все же он стал помышлять о Чикаго. Широкий мир
манил его. Только бы выбраться отсюда, только бы найти приличный заработок,
а не получать какие-то семь-восемь долларов в неделю! Это постоянно
занимало его мысли.
Однажды в воскресенье он вместе с Миртл и Стеллой отправился навестить
Сильвию; Стелла вскоре стала собираться домой, говоря, что мать будет
беспокоиться. Миртл хотела было уйти вместе с ней, но сестра упросила ее
дождаться чая.
- Пусть Юджин проводит Стеллу домой, - сказала Сильвия.
Юджин был в восторге. Неисправимый упрямец, он еще надеялся вернуть
любовь Стеллы. Когда они очутились на улице, где уже пахло весной, он
решил, что это удобный случай сказать девушке что-то такое, что вернуло бы
ее к нему.
Они вышли на окраину города, где жила Стелла, и девушка уже хотела
свернуть в своей переулок, но Юджин удержал ее.
- Ну, побудь со мной немного. Разве тебе так уж обязательно надо
домой? - стал он упрашивать.
- Нет, я могу еще погулять, - ответила она.
Беседуя, они вышли за черту города; последний дом остался позади.
Поддерживать разговор становилось все труднее. Прилагая все усилия к тому,
чтобы быть занимательным, Юджин поднял с земли три прутика, намереваясь
показать ей фокус, основанный на законе равновесия. Надо было два прутика
сложить под прямым углом, а третьим поддерживать их в воздухе. Стелла не
пожелала и пробовать. Ее это не занимало. Но Юджин настаивал, и, когда она
согласилась, он взял ее за правую руку, чтобы помочь.
- Не надо, - сказала она, отдергивая руку. - Я сама!
Но она безуспешно возилась с прутиками и хотела уже бросить их, когда
он взял обе ее руки в свои. Это произошло так внезапно, что Стелла не
смогла высвободиться и невольно посмотрела ему в глаза.
- Оставь, Юджин. Пожалуйста, отпусти мои руки.
Он отрицательно покачал головой, глядя на нее в упор.
- Прошу тебя, отпусти, - повторила она. - Не смей этого делать. Я не
хочу.
- Почему?
- Потому!
- Почему все-таки?
- Ну, просто не хочу!
- Я в самом деле больше не нравлюсь тебе? - спросил он.
- Нет, не нравишься... во всяком случае не так...
- А раньше нравился?
- Мне казалось, что да.
- Значит, ты ко мне переменилась?
- Да, если хочешь, переменилась.
Он отпустил ее руки и впился в нее трагическим взглядом. Но это на нее
не подействовало. Они медленно повернули назад, к городу. У ее калитки он
сказал:
- Что ж, видно, мне не стоит больше и приходить к тебе.
- Да, не стоит, - просто сказала она.
Она вошла в дом, ни разу не оглянувшись, а Юджин, вместо того чтобы
вернуться к сестре, отправился домой. Ему было очень тяжело, и, посидев
немного в гостиной, он ушел в свою комнату. Стемнело, а он все сидел и
смотрел из окна на деревья и горевал о своей утрате. Должно быть, он
недостаточно хорош для Стеллы, раз не мог добиться ее любви. Но в чем же
причина? То ли он недостаточно красив (Юджин и в самом деле не считал себя
красивым), то ли недостаточно силен и смел?
Он заметил, что луна висит над деревьями, как яркий щит. Два слоя
легких облаков плыли навстречу друг другу на разной высоте. Юджин оторвался
от своих мыслей и стал думать о том, откуда взялись эти облака. В солнечные
дни, когда тучки бесконечными флотилиями плывут по небу, они тают прямо на
глазах, а потом - о чудо из чудес! - снова появляются неизвестно откуда.
Когда Юджин впервые обратил на это внимание, он был немало удивлен - тогда
он еще понятия не имел, что такое облака. Потом он прочел об этом в
учебнике физической географии. Сегодня ему вспомнились и эти облака, и
бескрайние равнины, над которыми они проносятся, и трава, и деревья -
бесконечные леса, что тянутся на много миль. Как чудесен мир! Ведь именно о
таких вещах писали поэты - Лонгфелло, Брайант и Теннисон. Юджину
вспомнились "Танатопсис" и "Элегия" - его любимые поэмы. Что же это такое -
жизнь?
С болью в сердце вернулся он к мысли о Стелле. Она окончательно ушла
от него, - она, такая прекрасная! Никогда больше они не будут
разговаривать. Никогда не держать ему ее рук, не целовать ее. О, этот вечер
на катке, и тот, другой вечер, в санях! Как это было прекрасно! Он разделся
и лег в постель. Ему хотелось быть одному, отдаться своей тоске. Юджин
лежал на белой подушке и грезил о том, что могло бы быть, - о поцелуях,
ласках, о тысяче радостей.
Как-то в воскресенье, валяясь в гамаке и размышляя о том, какой
Александрия скучный город, Юджин развернул субботний номер чикагской газеты
(это был в сущности воскресный номер, так как в воскресенье газета не
выходила) и стал от скуки ее просматривать. Газета, как всегда, была
исполнена для него неотразимого интереса, чудеса большого города
притягивали его, точно магнит. Вот большой отель, который кто-то собирается
выстроить; вот портрет знаменитого пианиста, приезжающего в Чикаго на
гастроли; дальше - рецензия на новую комедию; описание романтического
уголка на Гусином острове, раскинувшемся посредине реки Чикаго, - старые
баржи служили здесь жилищем, и между ними вперевалку бродили гуси. Внимание
Юджина привлекла заметка о человеке, провалившемся в угольный люк на Южной
Холстед-стрит. Это произошло в доме номер шесть тысяч двести с чем-то, - он
и не представлял себе, что существуют такие длинные улицы. Какой это,
должно быть, гигантский город. Мысль о мчащихся по мостовым вагонах конки,
о толпах народа, о поездах до боли взволновала его, как манящий призыв.
Это чудо, эта красота, вся эта жизнь неотразимо влекли его к себе.
"Уеду в Чикаго!" - мысленно решил он и поднялся.
Вот перед ним родной дом, уютный, тихий. А в нем - мать, отец, Миртл.
Но он уедет. Ничто не мешает ему вернуться обратно, если он захочет.
"Конечно, я могу вернуться", - произнес он про себя.
Словно движимый какой-то неодолимой силой, Юджин вошел в дом, поднялся
к себе и достал маленький саквояж. Он сложил туда вещи, которые могли
понадобиться ему в первую очередь. В кармане у него было девять долларов -
с некоторых пор он копил деньги. Он спустился вниз и остановился в дверях
гостиной.
- Что случилось? - спросила мать, глядя на его серьезное лицо,
говорившее о внутренней борьбе.
- Я еду в Чикаго, - сказал он.
- Когда? - спросила она пораженная, не зная, что и думать.
- Сегодня, - ответил он.
- Не может быть! Ты шутишь! - воскликнула мать.
Она недоверчиво улыбалась. Конечно, это только мальчишеская выходка,
не больше.
- Я еду сегодня же, - сказал он. - И хочу поспеть к четырехчасовому
поезду.
Теперь на лице матери появилась тревога.
- Быть не может, - повторила она.
- Ведь я в любое время могу вернуться, если захочу, - сказал Юджин. -
Пора мне поискать себе другое занятие.
Вошел отец. У него была маленькая мастерская в сарае, где он иногда
чистил машины и чинил фургоны. Он все утро копался там.
- Что случилось? - спросил он, увидев их взволнованные лица.
- Юджин уезжает в Чикаго.
- Это когда же? - иронически спросил отец.
- Сегодня. Он говорит, что едет сейчас.
- Ты это, надеюсь, не всерьез? - сказал пораженный Витла. Он ушам
своим не верил. - Что это тебе загорелось? Такой шаг надо хорошенько
обдумать! На какие же средства ты будешь там жить?
- Проживу как-нибудь, - сказал Юджин. - Я еду. Хватит с меня
Александрии. Я хочу выбраться отсюда.
- Ну что ж, - сказал отец, веривший в инициативу. Оказывается, он
плохо знал своего сына. - Ты уложил чемодан?
- Нет, пусть мама вышлет мне вещи.
- Не уезжай сегодня, - стала упрашивать миссис Витла. - Подожди,
Юджин, пока у тебя будет хоть что-нибудь на примете. Это слишком серьезный
шаг. Подожди до завтра.
- Я поеду сегодня, мама. - Он обнял ее одной рукой. - Мамочка!..
Он был уже сейчас выше ее ростом и продолжал расти.
- Хорошо, Юджин, - тихо сказала она. - Но напрасно ты уезжаешь.
Ее мальчик покидал ее - сердце матери обливалось кровью.
- Я всегда могу вернуться. Ведь это всего лишь сотня миль.
- Что ж, поезжай, - сказала она наконец, стараясь держаться бодро. - Я
уложу твой саквояж.
- Я уже все уложил.
Она пошла проверить.
- Ну что ж, скоро пора ехать, - сказал Витла, думавший, что Юджин еще
колеблется. - Очень жаль. Хотя это, разумеется, пойдет тебе на пользу. Во
всяком случае ты знаешь, что здесь тебе всегда будут рады.
- Знаю, - сказал Юджин.
Они отправились к поезду все вместе - Юджин, отец и Миртл. Мать не
пошла с ними. Она осталась дома плакать.
По дороге на вокзал они зашли к Сильвии.
- Что ты, Юджин! - воскликнула она. - Что за странная фантазия! Не
надо ехать!
- Он твердо решил, - сказал Витла.
Наконец Юджин вырывался на свободу. Любовь, семья, все близкое, родное
крепко держало его в своих объятиях, и с каждым шагом он словно рвал эти
узы. Они добрались до вокзала. Подошел поезд. Отец ласково и крепко пожал
сыну руку.
- Будь молодцом, - сказал он и судорожно глотнул.
Миртл поцеловала брата.
- Какой ты чудила, Юджин! Пиши мне.
- Ладно.
Он поднялся в вагон. Прозвонил звонок, и поезд тронулся. Юджин смотрел
на знакомые места, и боль, настоящая боль сжала его сердце... Стелла, мать,
отец, Миртл, их милый домик... Все это уходило из его жизни.
- Гм-м! - чуть ли не застонал он, прочищая горло. - Черт побери!
Он откинулся на спинку скамьи и заставил себя ни о чем не думать. Он
должен пробить себе дорогу. Это и есть жизнь. И это должно быть его целью.
Он добьется своего.
Чикаго - кто его опишет! Кто опишет этот гигантский муравейник,
выросший словно по мановению жезла на гнилых болотах приозерья! На целые
мили протянулись мрачные домишки, на целые мили ушли вперед улицы с
торцовыми мостовыми, газовыми фонарями, водопроводными магистралями и
пустынными деревянными тротуарами, по которым скоро заснуют толпы прохожих.
Стук сотен тысяч молотков, звонкие удары зубил в руках каменщиков! Длинные,
смыкающиеся вдали ряды телеграфных мачт; тысячи и тысячи стоящих вразброс,
словно часовые, домиков, заводов, устремленных ввысь фабричных труб, и
среди них вдруг одинокая невзрачная церковка, смиренно приткнувшаяся на
голом пустыре. Нетронутая целина прерии с выгоревшей на солнце травой.
Широкие железнодорожные насыпи, по которым ползут стальные пути - десять,
пятнадцать, двадцать, тридцать в ряд, - унизанные, словно бусинками,
тысячами и тысячами грязных вагонов. Громыхающие паровозы, бегущие поезда,
люди у переездов - пешеходы, возчики, кучера, подводы с пивом, платформы с
углем, кирпичом, камнем, песком - зрелище новой, неприкрашенной,
неукротимой жизни!
По мере приближения к Чикаго Юджин начинал все больше и больше
понимать существо и значение огромного города. Какими невнятными казались
ему теперь слабые газетные отголоски по сравнению с этой яркой,
красноречивой, полнокровной жизнью! Перед ним раскрывался новый мир -
мощный, влекущий, совсем особенный. Когда поезд стал подъезжать к городу,
внимание юноши привлекла красивая пригородная станция - такой он еще
никогда не видел. Никогда не приходилось ему видеть и такого скопления
рабочих-иностранцев - целые толпы литовцев, поляков, чехов дожидались
пригородного поезда. Никогда он не видел и настоящего большого завода, а
здесь они вырастали перед ним один за другим - сталелитейные, фаянсовые,
мыловаренные, чугунолитейные заводы, мрачные и неприступные на фоне
вечереющего неба. Несмотря на воскресенье, что-то юное, энергичное,
оживленное чувствовалось в атмосфере этих улиц. С интересом смотрел Юджин
на конки, дожидавшиеся пассажиров. В одном месте переправа через реку
производилась на канатном пароме; это была грязная, неприглядная речонка,
но во всю ее ширь теснилось множество судов, а по обоим берегам тянулись
огромные амбары, зерновые элеваторы, угольные склады - архитектура насущных
нужд большого города. Воображение Юджина разыгралось. Как хорошо было бы
передать эту картину в черных тонах, лишь кое-где тронув красным или
зеленым огни вдоль мостов и на судах. В некоторых журналах художники делают
такие вещи, но у них это получается недостаточно живописно.
Поезд, пробираясь среди длинных составов, подошел к бесконечной крытой
платформе, где под гигантской выпуклой крышей из стекла и стали шипело штук
двадцать дуговых фонарей. Толпы людей сновали взад и вперед, пыхтели
паровозы, гулко звонили колокола.
У Юджина не было в этом городе ни родных, ни знакомых - никого, к кому
он мог бы обратиться, но он не испытывал одиночества. Новая, невиданная
картина жизни захватила его целиком. Он вышел из вагона и неторопливым
шагом направился к выходу, гадая, куда идти. На углу, в свете зажженного
фонаря, ему бросилась в глаза дощечка с надписью "Мэдисон-стрит". Он
взглянул вдоль улицы: по обе стороны ее, уходя вдаль, выстроились магазины,
тащились конки, торопливо сновали пешеходы. "Какое зрелище!" - мелькнуло у
него в голове, и он повернул на запад. Погруженный в размышления, прошел он
мили три, и только когда совсем стемнело, спохватился, что не позаботился о
еде и ночлеге. Добродушный толстяк, сидевший на стуле с плетеным сиденьем у
ворот извозного двора, казалось, сулил все необходимые сведения.
- Вы не знаете, где здесь поблизости сдается комната? - спросил Юджин.
Человек, наслаждавшийся вечерним воздухом, внимательно оглядел его.
Это был владелец двора.
- Вон там, через улицу, в доме семьсот тридцать два, живет одна
пожилая женщина, - сказал он. - У нее как будто есть комната. Может, она
пустит вас.
Молодой человек явно внушал ему доверие.
Юджин перешел на ту сторону и позвонил у двери первого этажа. Ему
открыла высокая приветливая женщина. В ее облике было что-то материнское.
Волосы ее были белы.
- Что вам угодно? - спросила она.
- Джентльмен вот там, у извозного двора, сказал мне, что у вас можно
снять комнату.
Женщина ласково улыбнулась. Растерянность юноши, его сияющие от
возбуждения глаза, а также одежда и манеры выдавали провинциала.
- Да, войдите, - сказала она. - У меня есть комната. Можете ее
посмотреть.
Это была маленькая спальня, совершенно изолированная, окнами на улицу
- опрятная, скромная, удобная.
- Она мне нравится, - сказал Юджин.
Женщина снова улыбнулась.
- Платить мне будете два доллара в неделю, - сказала она.
- Хорошо, - сказал Юджин, ставя на пол свой чемодан. - Я беру ее.
- Вы ужинали? - спросила женщина.
- Нет, но я скоро пойду прогуляться, посмотреть город и найду, где
поесть.
- А то я накормлю вас, - предложила хозяйка.
Юджин поблагодарил ее, и она опять улыбнулась. Вот что Чикаго делает с
провинцией - забирает у нее молодежь.
Юджин открыл ставни, стал на колени и облокотился на подоконник. Он
смотрел на улицу, где все казалось ему необыкновенным. Витрины залиты
огнями. Люди спешат, - как гулко раздаются их шаги! И куда ни глянешь, - на
восток, на запад, - везде то же самое, повсюду большой, огромный,
изумительный город. Как хорошо здесь! Теперь он это знает. Ради этого
стоило приехать. Как мог он так долго сидеть в Александрии! Он здесь
устроится, непременно устроится. Он был глубоко уверен. Он знал это.
Чикаго в то время действительно представлял для новичка целый мир
возможностей и надежд. Тут было столько нового, еще не тронутого - все
находилось в стадии созидания. Протянувшиеся длинными рядами дома и
магазины были по большей части временными постройками - одноэтажными и
двухэтажными бараками, но кое-где попадались уже и трехэтажные и
четырехэтажные кирпичные здания, возвещавшие лучшее будущее. Торговый
центр, расположенный между озером и рекой, - между Северной и Южной
сторонами, - таил в себе неограниченные возможности, так как здесь были
сосредоточены магазины, обслуживавшие не только Чикаго, но и весь Средний
Запад. Тут были внушительные банки, конторы, огромные розничные магазины,
отели и постоянно бурлил людской поток, олицетворяющий юность, иллюзии,
безыскусственные мечтания миллионов людей. Попав сюда, вы начинали
чувствовать, что Чикаго - это неудержимый порыв, это людские надежды,
людские желания. Это был город, вливавший жизненные силы в каждую
колеблющуюся душу; новичка он заставлял грезить, пожилым внушал, что нет
такого тяжелого положения, которое не могло бы измениться к лучшему.
За всем этим скрывалась, конечно, борьба. Юность, надежды и энергия
вступали в бешеную гонку. Здесь надо было работать, не отставая, живей
поворачиваться, не зевать. Здесь необходимо было обладать инициативой.
Город требовал от человека самого лучшего, что было в нем, - иначе он
просто от него отворачивался. Как юность в своих смутных исканиях, так и
зрелость испытывали это на себе. Здесь не было места лежебокам.
Юджин, едва обосновавшись, понял это. На профессию наборщика он как-то
махнул рукой. С этим у него было покончено. Ему хотелось быть художником
или чем-то в этом роде, но он понятия не имел, как приступить к делу. Лучше
всего устроиться в газету, да вряд ли там принимают начинающих. А ведь он
ничего не умеет. Правда, его сестре Миртл очень нравились его наброски, но
что она понимает? Если бы он мог где-нибудь подучиться, найти кого-нибудь,
кто поучил бы его... А пока придется работать...
Прежде всего он, разумеется, попытал счастья в газетах, в этих
великолепных учреждениях, куда тянет всякого, кто хочет проложить себе
дорогу. Но Юджина испугали шумные редакции, хмурые заведующие
художественными отделами и заносчивые редакторы. Один из этих власть имущих
нашел небезынтересными те три-четыре наброска, которые показал ему Юджин,
но он был в дурном расположении духа, и - нет, ему никто не нужен. Он так и
сказал: "Нет, нам никого не надо". Юджин с горечью подумал, что, очевидно,
его и на этом поприще ждет провал.
Вся беда юноши заключалась в том, что его способности еще дремали.
Красота жизни, то изумительное, что есть в ней, уже держало его в своей
власти, но он еще не в состоянии был передать это в линиях и красках. Он
без конца бродил по шумным улицам, подолгу простаивал у витрин и часами
глядел на лодки, скользившие по реке, и на сновавшие по озеру суда. Как-то
днем, когда Юджин стоял на берегу озера, на горизонте показалась шхуна,
плывшая под всеми парусами, - первый корабль, который он увидел в своей
жизни. Чуткая душа его встрепенулась. Руки нервно сжались в кулаки, дрожь
пробежала по телу. Он сел на парапет и все смотрел и смотрел, пока шхуна не