Страница:
пальто.
- Куда ты идешь? - спросила Анджела.
- Немного прогуляться. Я скоро вернусь. Мне что-то не по себе.
Она проводила его до двери и поцеловала, но на душе у нее было
тревожно.
"Как бы он не заболел, - подумала она. - Ему необходимо бросить
работу".
Так начался период, которому суждено было длиться пять-шесть лет,
период, когда Юджин был сам не свой, чтобы не сказать больше. Он ни в коем
случае не потерял рассудка, если считать, что признаками здравого ума
является способность ясно рассуждать, умно острить, осмысленно спорить и
читать. Но в глубине его души царил хаос, в нем боролись самые
противоречивые мысли, чувства и ощущения. Обладая умом, склонным к
самоанализу и рефлексии, он всю свою исключительную способность глубоко
мыслить и переживать обратил теперь на самого себя и на свое душевное
состояние, и, как всегда бывает, когда мы слишком близко заглядываем в
тайны бытия, результатом было полное смятение чувств. Юджин давно уже
пришел к заключению, что человек ровно ничего не знает. Ни в религии, ни в
философии, ни в науке нельзя найти ответа на ту загадку, которая именуется
жизнью. Вот крохотный, слабо мерцающий мирок человеческой мысли, а что за
ним, над ним? В далях, не доступных для сильнейших телескопов, в бездонных
пространствах мира виднеются звездные туманности. Что происходит там? Кто
управляет их движением? И были ли когда-либо вычислены их орбиты? Жизнь
представлялась ему отталкивающей, сумрачной тайной, жалким,
полубессмысленным функционированием, бесцельно протекающим во мраке. Никто
ничего не знает, - в том числе и творец мироздания, - а сам он, Юджин, и
подавно. Взаимная вражда, жизнь, питающаяся смертью, открытое насилие - вот
человеческое существование. Если человек изнемог и свалился у дороги, если
судьба обделила его при распределении своих благ, если он не родился под
заботливым крылышком фортуны, его ждет прозябание. Даже в то время, когда
Юджин был полон сил, когда он преуспевал, жизнь представлялась ему довольно
грустным зрелищем; а сейчас, когда ему грозило вынужденное безделье и
полное крушение надежд, она внушала ему ужас. Ведь если талант изменит ему,
что у него останется? Ничего! Жалкая, эфемерная репутация, которую он не в
состоянии поддержать, полное безденежье, жена, о которой нужно заботиться,
годы страданий, а затем - смерть. Пучина смерти! Стоило Юджину унестись
мыслями к тому, что ждет человека за пределами жизни и мечтаний, и как
страшно, как больно ему становилось! С одной стороны - жизнь, счастье,
любовь и здоровье, с другой - смерть и небытие, бесконечное небытие.
Юджин не сразу утратил всякую надежду, не сразу впал в отчаяние перед
лицом этих грозных симптомов, хотя и видел, что все вокруг него рушится. Он
месяцами пытался уверить себя, что это только временное состояние, что
лекарства и врачи помогут ему. В газетах усиленно рекламировались
всевозможные патентованные средства - очищающие кровь, восстанавливающие
нервную систему, дающие питание мозговому веществу; все они, судя по
объявлениям, обещали исцеление от той или иной болезни. И хотя Юджин с
недоверием относился к патентованным лекарствам, он все же делал исключение
для тонических средств, вернее, для одного определенного тонического
средства. Врач, к которому он обратился, прописал ему покои и какое-то
превосходное, как он уверял, укрепляющее снадобье. Он спросил Юджина, не
страдает ли тот какой-нибудь изнурительной болезнью. Юджин сказал, что нет,
но признался, что позволяет себе излишества в половой жизни. Врач, однако,
не допускал и мысли, чтобы это могло, при отсутствии других причин, вызвать
расстройство нервной системы. Его состояние, несомненно, связано с
переутомлением, с душевной тревогой. Такие натуры, как Юджин, от рождения
предрасположены к нервным срывам, и им необходимо соблюдать строжайший
режим. Больному следует вести нормальный образ жизни, вовремя принимать
пищу, спать возможно больше, ложиться в определенный час. Неплохо было бы
заняться гимнастикой. Он может обзавестись гирями или другим гимнастическим
снарядом - это быстро восстановит его здоровье.
Юджин заявил Анджеле, что займется, пожалуй, гимнастикой, и записался
в гимнастический клуб. Он стал принимать прописанное ему тоническое
средство, много гулял с Анджелой и старался отвлечься от мысли, что
находится в состоянии нервной депрессии. Но все это, в сущности, не
приносило никакой пользы, так как его здоровье было сильно подорвано и ему
предстояло пройти через все муки и весь ужас упадка сил, пока организм не
возьмет свое.
А между тем его отношения с Анджелой продолжали оставаться прежними,
несмотря на все растущую уверенность Юджина, что это в какой-то мере вредит
его здоровью. Но воздержаться было нелегко, и каждая новая попытка давалась
все труднее и труднее. Он то и дело решал, что надо взять себя в руки, но
это было лишь зароком пьяницы, который ищет для себя оправдания в
постоянных обещаниях исправиться.
Теперь, когда Юджин был на виду как художник и его имя приобрело
некоторую известность среди живописцев, критиков и писателей, нет-нет да и
проявлявших интерес к его работе, ему необходимо было приложить все
старания, чтобы доказать публике, что его талант полностью сохранил свою
силу. Когда выяснилось, что его ждет долгая полоса вынужденного безделья,
Юджин был рад, что ему удалось еще до болезни почти закончить свои
парижские этюды. К тому времени, как им овладела та странная нервная
слабость, которая, по-видимому, являлась предвестницей настоящей болезни,
он уже успел окончательно отделать двадцать два холста, и Анджела умолила
его больше не прикасаться к ним. Огромным напряжением воли и без всякой
уверенности в себе он довел до конца еще пять. Мосье Шарль время от времени
заходил взглянуть на его полотна и очень лестно отзывался о них. Он далеко
не был убежден, что они будут иметь такой же успех, как американские этюды,
так как Париж был достаточно разработан в иллюстрациях и жанровых картинах.
В новых вещах Юджина не было той свежести, какая отличала его виды
Нью-Йорка, и выбор сюжетов был не так оригинален. Тем не менее мосье Шарль
искренне говорил, что он в восторге от этюдов. Если они не подойдут для
Нью-Йорка, можно будет впоследствии выставить их в Париже. Он выражал
Юджину соболезнование по поводу его болезни и настойчиво уговаривал беречь
себя.
Юджину пришло в голову, что он родился под несчастливой звездой.
Наслушавшись рассказов об астрологии и хиромантии, увлекаемый любопытством
и безотчетным страхом, он однажды обратился к астрологу, и тот за небольшую
мзду сообщил ему, что его ждет громкая слава не то в искусстве, не то в
литературе, но что сейчас он входит в неблагоприятную полосу, которая
продлится несколько лет. Услышав это, Юджин даже изменился в лице. Старый,
словно замшелый джентльмен качал головой над своими астрологическими
фолиантами. У него была белая грива, придававшая ему весьма почтенный вид,
и совершенно белая борода, но жилет его носил следы пролитого кофе и был
обсыпан табачным пеплом, а воротничок и манжеты казались серыми от грязи.
- Звезды предвещают вам большие огорчения в возрасте от двадцати
восьми до тридцати лет. После этого наступит длительный период
благополучия. Приблизительно на тридцать восьмом или тридцать девятом году
жизни вас снова ждут испытания, правда, не столь значительные, и вы с ними
справитесь... по крайней мере похоже на то. Гороскоп показывает, что у вас
чрезмерно чувствительная натура и сильно развитое воображение и что вы
принимаете все близко к сердцу. Кроме того, у вас, видимо, больные почки.
Не злоупотребляйте лекарствами; судя по гороскопу, у вас к ним склонность,
но они вам впрок не пойдут. Вы будете женаты дважды, но детей я не вижу.
Он долго еще бубнил что-то себе под нос, и Юджин вышел от него сильно
расстроенный. Итак, даже звезды предвещают ему продолжительный период
упадка, и в недалеком будущем его снова ждут неудачи. Правда, астролог
говорил о периоде благополучия в возрасте между тридцатью двумя и тридцатью
восемью годами. Что ж, и это утешительно. Кто же та вторая женщина, на
которой ему предстоит жениться? А как же Анджела - умрет? В этот
декабрьский день он долго бродил по улицам и все думал, думал.
С тех пор как Анджела поселилась в Нью-Йорке, ее семья много слышала
от нее об успехах Юджина. Каждую неделю одно, а то и два письма обходило
всех ее родных. Адресовались эти письма Мариетте, но читали их и миссис
Блю, и Джотем, и братья, и сестры. Таким образом, многочисленная родня была
полностью в курсе дел молодых супругов и даже сверх того, потому что
Анджела, описывая успехи своего мужа, не удовлетворялась голыми фактами.
Она придавала своим описаниям восторженную окраску, не то чтобы сознательно
привнесенную, но навеянную тем ореолом блеска и славы, которым Юджин был
окружен в ее собственном воображении. У всех ее родных, и у Мариетты в
особенности, сложилось убеждение, что жену такого талантливого человека
ждут почет и полное благоденствие. Анджела подробнейшим образом описывала
жизнь художников в нью-йоркских и парижских студиях, красоты Лондона и
Парижа, всех знаменитостей, с которыми они встречались в Америке и за
границей, - мосье Шарля, мосье Аркена, Айзека Вертхейма, Генри Томлинса,
Люка Севираса и других. Не было ни одного званого обеда или завтрака, ни
одного банкета или чая, который она не описала бы во всех подробностях, не
жалея ярких красок. В конце концов Юджин превратился в глазах своих
западных родичей в какого-то полубога. Никто не сомневался в его
гениальности. Каждый готов был видеть в нем будущего богача или во всяком
случае человека со средствами.
Нечего и говорить, что все родственники звали Юджина и Анджелу домой
погостить. Подумать только, что она вышла замуж за такого выдающегося
человека!
То же самое было и в семье Витла. Юджин не виделся с родителями со
времени своей последней поездки в Блэквуд, но и они не оставались без
вестей. Юджин был нерадивым сыном, и отчасти поэтому Анджела вменила себе в
обязанности переписку с его матерью. Она очень жалеет, писала она миссис
Витла, что до сих пор лишена удовольствия познакомиться с нею. Она очень
любит Юджина и надеется быть ему хорошей женой, а его матери - доброй
невесткой. Юджин ужасный лентяй по части писем, а потому она, Анджела,
будет теперь писать за него и каждую неделю посылать его матери весточку.
Она спрашивала, не соберутся ли мистер и миссис Витла как-нибудь навестить
их. Это доставило бы им большую радость и Юджину принесло бы пользу. Она
просила сообщить ей адрес Миртл (последняя переехала куда-то из Оттавы), и
пусть им как-нибудь напишет Сильвия. К письму были приложены: фотография,
изображавшая ее и Юджина, набросок студии, как-то сделанный Юджином, и
другой, где она, Анджела, стоит у окна и задумчиво смотрит на улицу.
Газетные репродукции его картин с первой выставки, статьи о его работе,
критические отзывы - все это Анджела посылала и своим родственникам, и
родным мужа, так что обе семьи были осведомлены обо всех их делах.
Когда здоровье Юджина стало совсем плохо, Анджела начала задумываться
над тем, как бы поэкономнее устроиться, чтобы иметь какие-то средства на
случай, если Юджин совсем сляжет. Вот тут-то ей и пришло в голову, что было
бы целесообразно поехать погостить домой. Правда, семья ее была небогата,
но на жизнь вполне хватало. Мать Юджина тоже не переставала спрашивать в
письмах, когда же они приедут хоть ненадолго; она не видела причин, почему
бы Юджин не мог закончить свои картины в Александрии с таким же успехом,
как в Нью-Йорке или в Париже. Юджин охотно согласился на это предложение, -
ему пришло в голову вместо поездки в Лондон заняться сперва Чикаго. Он мог
бы некоторое время провести с Анджелой в Блэквуде, а потом у своих родных.
Их примут с распростертыми объятиями.
Финансы их в то время были хоть и не совсем в плохом состоянии, но и
далеко не в блестящем. Из тысячи трехсот долларов тысяча сто ушли на
поездку за границу. Из остававшихся у него (вместе со старыми сбережениями)
тысячи двухсот он успел истратить еще триста долларов. Но так как мосье
Шарлю снова удалось продать две картины по четыреста долларов за каждую, то
текущий счет Юджина вырос до тысячи семисот долларов. На эти деньги,
однако, им предстояло жить до следующей продажи картин. Он каждый день
надеялся услышать о каком-нибудь новом покупателе, но их что-то не было.
Мало того, выставка, устроенная в январе, произвела далеко не такое
впечатление, как он ожидал. Его полотна привлекали общее внимание: и
критика и публика высказывали мнение, что Юджин становится популярен, - в
противном случае, разве стал бы мосье Шарль так с ним возиться? Однако сам
мосье Шарль находил, что парижские этюды не могут рассчитывать на такой же
успех у американцев, как работы на американские темы. Возможно, говорил он,
они встретят лучший прием во Франции. Юджин был удручен общим тоном
отзывов, но это объяснялось больше его болезненным состоянием, чем
какими-либо действительными причинами. Можно было еще попытать счастья в
Париже, могли найтись покупатели и здесь. Но так как эти последние о себе
не заявляли и так как в феврале Юджин уже не в состоянии был работать и
необходимо было соблюдать строжайшую экономию, он решил принять приглашение
своих родителей и родных Анджелы и провести некоторое время в Иллинойсе и
Висконсине. Может быть, он за это время поправится. Он надеялся также, если
позволит здоровье, поработать в Чикаго.
Только укладывая вещи перед отъездом из студии на Вашингтон-сквер
(которую им так и не пришлось освобождать, ибо мистер Декстер все еще не
возвращался), Анджела впервые наткнулась на доказательство двоедушия
Юджина. С присущей ему беспечностью во всем, что не имело отношения к его
работе, Юджин положил все письма, полученные в свое время от Кристины
Чэннинг, и единственное письмо от Руби Кенни в коробку из-под почтовой
бумаги и сунул ее на дно сундука. Он давно успел забыть про эти письма,
хотя у него осталось впечатление, что они лежат в таком месте, где никак не
могут быть обнаружены. Когда Анджела принялась разбирать вещи в сундуке,
она наткнулась на коробку, открыла ее и достала письма.
В тот период Анджела жила только Юджином. Все ее помыслы, все ее
чувства были целиком поглощены связывавшими их отношениями. Юджин и его
дела - других интересов для нее не существовало. Она в недоумении
посмотрела на письма, а потом открыла одно их них - со штемпелем Флоризеля.
Оно было написано три года назад, в то самое лето, когда Анджела так
нетерпеливо ждала приезда Юджина в Блэквуд. Начиналось оно довольно
невинно: "Дорогой Ю.". Но дальнейшее его содержание говорило об очень
интимной близости.
"Я поехала сегодня утром взглянуть, не осталось ли каких-нибудь
вещественных доказательств пребывания Дианы и Адониса в Аркадии. Ничего
существенно важного я не нашла. Несколько шпилек, обломок перламутровой
пуговицы от летней блузки, огрызок карандаша, которым некий гений делал
наброски. Деревья, казалось, и понятия не имели о каких бы то ни было
нимфах или дриадах. Трава не была помята, как будто никто никогда по ней и
не ходил. Даже удивительно, как много могут знать деревья и как они умеют
хранить тайну.
Каково-то сейчас в жарком городе! Тоскуете ли Вы по мерному качанию
некоего гамака? О, этот аромат листвы и росы! Не переутомляйте себя
работой. Будущее лежит у Ваших ног, а жизненных сил у Вас, пожалуй, даже
слишком много. Вам нужно побольше спокойствия, сэр. И значительно больше
оптимизма. Шлю свои наилучшие пожелания.
Диана".
"Кто она, эта Диана?" - тотчас же заволновалась Анджела, так как, едва
взяв письмо в руки, она сразу взглянула на подпись на другой странице; а
прочитав первое письмо, стала с лихорадочной быстротой перебирать
остальные, горя желанием узнать имя этой женщины. Но имени нигде не было.
"Диана гор", "Дриада", "Лесная нимфа", "К.", "К.Ч." - вот какие подписи
следовали одна за другой, сбивая с толку, вызывая раздражение и ярость. Но
наконец она набрела на имя незнакомки. Оно значилось под письмом из
Балтиморы, в котором Юджина приглашали в Флоризель, - "Кристина".
"А! - подумала Анджела. - Кристина! Вот как ее зовут!" Потом снова
принялась за письма и стала читать их все подряд, в надежде найти ключ к
разгадке - фамилию. Все они были написаны в одном и том же тоне, в этом,
столь присущем студиям и столь презираемом Анджелой, вычурном,
неестественном, непристойном, лицемерном, вульгарном и
притворно-высокопарном тоне. Как возненавидела Анджела эту женщину! Она
могла бы задушить ее, она размозжила бы ей голову об одно из тех деревьев,
про которые та писала. Противная тварь. Как она смела! А Юджин - как он
мог! Так вот она, награда за ее любовь! Вот чем он отвечал на ее
преданность! В то самое время, когда она так терпеливо ждала его, он был в
горах, у этой Дианы. А она еще упаковывает его сундук, словно рабыня
какая-то. Он не любит ее по-настоящему, он, наверно, никогда по-настоящему
ее не любил! Разумеется, не любил! Никогда не любил! Боже мой!
И, со свойственной ее натуре страстностью, она театрально заломила
руки, обезумев от неистовства и чувства обиды. Но вдруг остановилась. Среди
писем было одно, написанное другим почерком и на более простой бумаге.
Подпись гласила: "Руби".
"Дорогой Юджин, уже несколько недель, как я получила твое письмо, но
до сих пор не могла заставить себя ответить. Я знаю, что между нами все
кончено, да иначе и не могло быть. Мне кажется, ты неспособен долго любить
одну женщину. Ты прав, конечно, что тебе необходимо было ехать в Нью-Йорк,
там тебя ждет более широкое поле деятельности. Все это так, но мне очень
больно, что ты не пришел проститься. Все же мог бы зайти. Однако я ни в чем
тебя не упрекаю, Юджин. В сущности, конец немногим отличается от того, что
было между нами все последнее время. Я тебя любила, но я знаю, что так или
иначе перенесу это и никогда не буду упрекать тебя. Пожалуйста, верни мне
мои письма и фотографии. Теперь они тебе больше не нужны.
Руби.
Ночью я стояла у окна и смотрела на улицу. Луна сияла, ветер
раскачивал голые деревья. Вдали, среди лугов, блестел пруд, и в нем
отражалась луна. Он казался серебряным. О Юджин, лучше бы мне умереть!"
Прочитав это письмо, Анджела вскочила, как и Юджин в свое время.
Грустный тон его проник ей в сердце, она сама могла бы написать такое
письмо. Руби! Кто она такая? Где он скрывал ее, когда она, Анджела,
приезжала в Чикаго? Неужели это было в ту осень и зиму, когда она стала его
невестой? Да, несомненно. Достаточно взглянуть на число. В ту осень он
надел ей на палец бриллиантовое колечко. Он клялся ей в вечной любви. Он
клялся, что во всем мире нет женщины, подобной ей. И в то же время, он
по-видимому, ухаживал за этой женщиной, и, может быть, не только ухаживал.
Боже! Неужели такие вещи бывают? Он твердил ей о своей любви и одновременно
волочился за этой Руби! Он целовал и ласкал ее - и эту Руби! Случалось ли
кому-нибудь попадать в такое положение? Подумать только, что он, Юджин
Витла, мог так обмануть ее! Надо ли удивляться, что по приезде в Нью-Йорк
он хотел отделаться от нее, точно так же, как от своей Руби! А Кристина! А
эта Кристина! Где она сейчас? Кто она такая? Что она сейчас делает? Анджела
готова была бежать к Юджину и бросить ему в лицо обвинение во всех его
подлостях, но вспомнила, что его нет дома - он вышел пройтись. К тому же он
болен, очень болен. Осмелится ли она упрекать его за эти преступные эпизоды
прошлого?
Анджела вернулась к раскрытому сундуку и села. Ее глаза смотрели
холодно и жестко, но в них отражался страх и мучительная любовь. Ее лицо,
которое в минуты спокойствия напоминало лик мадонны, заострилось и
побледнело. По-видимому, думала она, Кристина бросила его, хотя, впрочем,
кто знает, быть может, они продолжают тайком переписываться. При этой мысли
Анджела встала. Нет, письма были давнишние. Вероятно, переписка
прекратилась еще два года назад. А что было в его письмах? Любовные
излияния? Нежные уверения вроде тех, какими он обольщал ее? О, это
вероломство мужчин, эта лживость, это незнание никакой ответственности,
долга! Взять ее отца - вот это совсем другой человек. Или ее братья - их
слово свято. А она стала женой обманщика, который даже в дни самого пылкого
увлечения изменял ей. И она позволила ему совратить ее, опозорить ее семью.
Слезы хлынули у нее из глаз, горячие слезы, которые, казалось, жгли ей
щеки.
Но теперь он ее муж, и он болен, и ей придется примириться со своим
положением. Да она и готова примириться, так как в конце концов она ведь
любит его. Но, бог ты мой, какое мучение, сколько во всем этом притворства,
бездушия, жестокости!
Юджин вернулся домой лишь через несколько часов, и у Анджелы было
вполне достаточно времени, чтобы обдумать свои действия. Веря безгранично в
гениальность своего мужа, - чему способствовали и чужое мнение и ее
собственная любовь к нему, - она могла думать лишь о том, чтобы излить на
Юджина всю накопившуюся в ее душе желчь, излечить его от скверных
наклонностей, пристыдить за его возмутительное прошлое, сделать так, чтобы
он понял, как дурно он обошелся с ней и как должен об этом сожалеть. Ей
хотелось, чтобы он раскаялся, глубоко раскаялся, чтобы он помучился; но она
далеко не была уверена в том, что этого добьется. Он вечно парил в облаках,
он так безразлично относился ко всему окружающему, он до такой степени был
погружен в созерцание жизни, что трудно было заставить его думать о ней,
Анджеле. Вот чего она ему не могла простить. У него были иные боги, которых
он ставил выше ее, - богом было для него искусство, богом была природа,
богом был человек как объект для живописи. Она не раз пеняла ему за
последний год:
- Ты не любишь меня. Не любишь!
А он отвечал ей:
- Ты ошибаешься, я тебя люблю. Но пойми же, Ангелочек, я не могу
целыми днями болтать с тобой. У меня есть моя работа, я должен развивать
свое дарование. Я не могу все время целовать тебя.
- Ах, не в этом дело, не в этом дело! - горячо возражала она. - Просто
ты меня не любишь так, как должен был бы любить. Видно, я тебе безразлична.
Если бы ты любил меня, я бы это чувствовала.
- Зачем ты это говоришь, Анджела! - отвечал он. - И к чему все это?
Странная ты женщина, как я посмотрю. Ну, прошу тебя, будь благоразумна.
Попробуй смотреть на вещи немного философски. Не можем мы любезничать с
утра до ночи.
- Любезничать! Вот как ты выражаешься! Вот как ты об этом думаешь!
Словно это какая-то обязанность, которую ты должен выполнять! О, я ненавижу
любовь! Ненавижу жизнь! Ненавижу философию! Лучше бы я умерла!
- Ради бога, Анджела, перестань! Я не выношу этого! Я не в силах
терпеть эти сцены! В этом нет ни капли здравого смысла. Ты отлично знаешь,
что я тебя люблю. Разве я этого не доказал? Зачем бы я иначе женился на
тебе? Разве я обязан был жениться?
- Боже мой! Боже мой! - продолжала она рыдать, ломая руки. - Нет, ты
совсем меня не любишь! Нисколько не любишь! Так оно теперь и пойдет - все
хуже и хуже, все меньше и меньше любви, пока ты наконец и смотреть на меня
не захочешь! Ты возненавидишь меня! О боже, боже!
Чувство, с которым она рисовала себе эту будущую беду, было понятно
Юджину. В сущности, ее страх перед катастрофой, которая грозила опрокинуть
утлую ладью ее счастья, был в достаточной мере обоснован. Вполне возможно,
что его любви придет конец, тем более что и сейчас это не было любовью в
истинном смысле слова, то есть страстным желанием духовной близости. Он,
собственно, никогда не любил ее за ум или за душевную красоту. Теперь,
размышляя над этим, он отдавал себе отчет, что между ними никогда не было
того взаимопонимания, которое создается общностью взглядов и стремлений. Их
близость зиждилась на чем-то подсознательном, на естественном влечении,
идущем не от разума, не от духовного восприятия мира, а только от
чувственности и желания, чисто физического желания - сильного, стихийного,
неукротимого. И по какой-то причине он, как это ни странно, всегда
испытывал к ней жалость. Она такая маленькая, она так мучается
предчувствием несчастья, она так боится жизни и того, что жизнь может с нею
сделать. Было бы жестоко разрушить все ее надежды и помыслы. Но вместе с
тем ему было обидно, что он сам отдал себя в это рабство, сам подставил шею
под это ярмо. Он мог бы гораздо лучше устроить свою жизнь. Он мог бы
жениться на богатой женщине или на женщине с артистической душой, с
философским складом ума вроде Кристины Чэннинг, которая была бы с ним
спокойна и счастлива. Анджела никогда не будет с ним счастлива. И в самом
деле, он не может восхищаться ею, носиться с нею так, как ей этого хочется.
Даже в те минуты, когда Юджин старался успокоить ее, рассеять ее страхи, он
внутренне соглашался с ней, что между ними далеко не все обстоит
благополучно, и не переставал думать о том, насколько иначе могла бы
- Куда ты идешь? - спросила Анджела.
- Немного прогуляться. Я скоро вернусь. Мне что-то не по себе.
Она проводила его до двери и поцеловала, но на душе у нее было
тревожно.
"Как бы он не заболел, - подумала она. - Ему необходимо бросить
работу".
Так начался период, которому суждено было длиться пять-шесть лет,
период, когда Юджин был сам не свой, чтобы не сказать больше. Он ни в коем
случае не потерял рассудка, если считать, что признаками здравого ума
является способность ясно рассуждать, умно острить, осмысленно спорить и
читать. Но в глубине его души царил хаос, в нем боролись самые
противоречивые мысли, чувства и ощущения. Обладая умом, склонным к
самоанализу и рефлексии, он всю свою исключительную способность глубоко
мыслить и переживать обратил теперь на самого себя и на свое душевное
состояние, и, как всегда бывает, когда мы слишком близко заглядываем в
тайны бытия, результатом было полное смятение чувств. Юджин давно уже
пришел к заключению, что человек ровно ничего не знает. Ни в религии, ни в
философии, ни в науке нельзя найти ответа на ту загадку, которая именуется
жизнью. Вот крохотный, слабо мерцающий мирок человеческой мысли, а что за
ним, над ним? В далях, не доступных для сильнейших телескопов, в бездонных
пространствах мира виднеются звездные туманности. Что происходит там? Кто
управляет их движением? И были ли когда-либо вычислены их орбиты? Жизнь
представлялась ему отталкивающей, сумрачной тайной, жалким,
полубессмысленным функционированием, бесцельно протекающим во мраке. Никто
ничего не знает, - в том числе и творец мироздания, - а сам он, Юджин, и
подавно. Взаимная вражда, жизнь, питающаяся смертью, открытое насилие - вот
человеческое существование. Если человек изнемог и свалился у дороги, если
судьба обделила его при распределении своих благ, если он не родился под
заботливым крылышком фортуны, его ждет прозябание. Даже в то время, когда
Юджин был полон сил, когда он преуспевал, жизнь представлялась ему довольно
грустным зрелищем; а сейчас, когда ему грозило вынужденное безделье и
полное крушение надежд, она внушала ему ужас. Ведь если талант изменит ему,
что у него останется? Ничего! Жалкая, эфемерная репутация, которую он не в
состоянии поддержать, полное безденежье, жена, о которой нужно заботиться,
годы страданий, а затем - смерть. Пучина смерти! Стоило Юджину унестись
мыслями к тому, что ждет человека за пределами жизни и мечтаний, и как
страшно, как больно ему становилось! С одной стороны - жизнь, счастье,
любовь и здоровье, с другой - смерть и небытие, бесконечное небытие.
Юджин не сразу утратил всякую надежду, не сразу впал в отчаяние перед
лицом этих грозных симптомов, хотя и видел, что все вокруг него рушится. Он
месяцами пытался уверить себя, что это только временное состояние, что
лекарства и врачи помогут ему. В газетах усиленно рекламировались
всевозможные патентованные средства - очищающие кровь, восстанавливающие
нервную систему, дающие питание мозговому веществу; все они, судя по
объявлениям, обещали исцеление от той или иной болезни. И хотя Юджин с
недоверием относился к патентованным лекарствам, он все же делал исключение
для тонических средств, вернее, для одного определенного тонического
средства. Врач, к которому он обратился, прописал ему покои и какое-то
превосходное, как он уверял, укрепляющее снадобье. Он спросил Юджина, не
страдает ли тот какой-нибудь изнурительной болезнью. Юджин сказал, что нет,
но признался, что позволяет себе излишества в половой жизни. Врач, однако,
не допускал и мысли, чтобы это могло, при отсутствии других причин, вызвать
расстройство нервной системы. Его состояние, несомненно, связано с
переутомлением, с душевной тревогой. Такие натуры, как Юджин, от рождения
предрасположены к нервным срывам, и им необходимо соблюдать строжайший
режим. Больному следует вести нормальный образ жизни, вовремя принимать
пищу, спать возможно больше, ложиться в определенный час. Неплохо было бы
заняться гимнастикой. Он может обзавестись гирями или другим гимнастическим
снарядом - это быстро восстановит его здоровье.
Юджин заявил Анджеле, что займется, пожалуй, гимнастикой, и записался
в гимнастический клуб. Он стал принимать прописанное ему тоническое
средство, много гулял с Анджелой и старался отвлечься от мысли, что
находится в состоянии нервной депрессии. Но все это, в сущности, не
приносило никакой пользы, так как его здоровье было сильно подорвано и ему
предстояло пройти через все муки и весь ужас упадка сил, пока организм не
возьмет свое.
А между тем его отношения с Анджелой продолжали оставаться прежними,
несмотря на все растущую уверенность Юджина, что это в какой-то мере вредит
его здоровью. Но воздержаться было нелегко, и каждая новая попытка давалась
все труднее и труднее. Он то и дело решал, что надо взять себя в руки, но
это было лишь зароком пьяницы, который ищет для себя оправдания в
постоянных обещаниях исправиться.
Теперь, когда Юджин был на виду как художник и его имя приобрело
некоторую известность среди живописцев, критиков и писателей, нет-нет да и
проявлявших интерес к его работе, ему необходимо было приложить все
старания, чтобы доказать публике, что его талант полностью сохранил свою
силу. Когда выяснилось, что его ждет долгая полоса вынужденного безделья,
Юджин был рад, что ему удалось еще до болезни почти закончить свои
парижские этюды. К тому времени, как им овладела та странная нервная
слабость, которая, по-видимому, являлась предвестницей настоящей болезни,
он уже успел окончательно отделать двадцать два холста, и Анджела умолила
его больше не прикасаться к ним. Огромным напряжением воли и без всякой
уверенности в себе он довел до конца еще пять. Мосье Шарль время от времени
заходил взглянуть на его полотна и очень лестно отзывался о них. Он далеко
не был убежден, что они будут иметь такой же успех, как американские этюды,
так как Париж был достаточно разработан в иллюстрациях и жанровых картинах.
В новых вещах Юджина не было той свежести, какая отличала его виды
Нью-Йорка, и выбор сюжетов был не так оригинален. Тем не менее мосье Шарль
искренне говорил, что он в восторге от этюдов. Если они не подойдут для
Нью-Йорка, можно будет впоследствии выставить их в Париже. Он выражал
Юджину соболезнование по поводу его болезни и настойчиво уговаривал беречь
себя.
Юджину пришло в голову, что он родился под несчастливой звездой.
Наслушавшись рассказов об астрологии и хиромантии, увлекаемый любопытством
и безотчетным страхом, он однажды обратился к астрологу, и тот за небольшую
мзду сообщил ему, что его ждет громкая слава не то в искусстве, не то в
литературе, но что сейчас он входит в неблагоприятную полосу, которая
продлится несколько лет. Услышав это, Юджин даже изменился в лице. Старый,
словно замшелый джентльмен качал головой над своими астрологическими
фолиантами. У него была белая грива, придававшая ему весьма почтенный вид,
и совершенно белая борода, но жилет его носил следы пролитого кофе и был
обсыпан табачным пеплом, а воротничок и манжеты казались серыми от грязи.
- Звезды предвещают вам большие огорчения в возрасте от двадцати
восьми до тридцати лет. После этого наступит длительный период
благополучия. Приблизительно на тридцать восьмом или тридцать девятом году
жизни вас снова ждут испытания, правда, не столь значительные, и вы с ними
справитесь... по крайней мере похоже на то. Гороскоп показывает, что у вас
чрезмерно чувствительная натура и сильно развитое воображение и что вы
принимаете все близко к сердцу. Кроме того, у вас, видимо, больные почки.
Не злоупотребляйте лекарствами; судя по гороскопу, у вас к ним склонность,
но они вам впрок не пойдут. Вы будете женаты дважды, но детей я не вижу.
Он долго еще бубнил что-то себе под нос, и Юджин вышел от него сильно
расстроенный. Итак, даже звезды предвещают ему продолжительный период
упадка, и в недалеком будущем его снова ждут неудачи. Правда, астролог
говорил о периоде благополучия в возрасте между тридцатью двумя и тридцатью
восемью годами. Что ж, и это утешительно. Кто же та вторая женщина, на
которой ему предстоит жениться? А как же Анджела - умрет? В этот
декабрьский день он долго бродил по улицам и все думал, думал.
С тех пор как Анджела поселилась в Нью-Йорке, ее семья много слышала
от нее об успехах Юджина. Каждую неделю одно, а то и два письма обходило
всех ее родных. Адресовались эти письма Мариетте, но читали их и миссис
Блю, и Джотем, и братья, и сестры. Таким образом, многочисленная родня была
полностью в курсе дел молодых супругов и даже сверх того, потому что
Анджела, описывая успехи своего мужа, не удовлетворялась голыми фактами.
Она придавала своим описаниям восторженную окраску, не то чтобы сознательно
привнесенную, но навеянную тем ореолом блеска и славы, которым Юджин был
окружен в ее собственном воображении. У всех ее родных, и у Мариетты в
особенности, сложилось убеждение, что жену такого талантливого человека
ждут почет и полное благоденствие. Анджела подробнейшим образом описывала
жизнь художников в нью-йоркских и парижских студиях, красоты Лондона и
Парижа, всех знаменитостей, с которыми они встречались в Америке и за
границей, - мосье Шарля, мосье Аркена, Айзека Вертхейма, Генри Томлинса,
Люка Севираса и других. Не было ни одного званого обеда или завтрака, ни
одного банкета или чая, который она не описала бы во всех подробностях, не
жалея ярких красок. В конце концов Юджин превратился в глазах своих
западных родичей в какого-то полубога. Никто не сомневался в его
гениальности. Каждый готов был видеть в нем будущего богача или во всяком
случае человека со средствами.
Нечего и говорить, что все родственники звали Юджина и Анджелу домой
погостить. Подумать только, что она вышла замуж за такого выдающегося
человека!
То же самое было и в семье Витла. Юджин не виделся с родителями со
времени своей последней поездки в Блэквуд, но и они не оставались без
вестей. Юджин был нерадивым сыном, и отчасти поэтому Анджела вменила себе в
обязанности переписку с его матерью. Она очень жалеет, писала она миссис
Витла, что до сих пор лишена удовольствия познакомиться с нею. Она очень
любит Юджина и надеется быть ему хорошей женой, а его матери - доброй
невесткой. Юджин ужасный лентяй по части писем, а потому она, Анджела,
будет теперь писать за него и каждую неделю посылать его матери весточку.
Она спрашивала, не соберутся ли мистер и миссис Витла как-нибудь навестить
их. Это доставило бы им большую радость и Юджину принесло бы пользу. Она
просила сообщить ей адрес Миртл (последняя переехала куда-то из Оттавы), и
пусть им как-нибудь напишет Сильвия. К письму были приложены: фотография,
изображавшая ее и Юджина, набросок студии, как-то сделанный Юджином, и
другой, где она, Анджела, стоит у окна и задумчиво смотрит на улицу.
Газетные репродукции его картин с первой выставки, статьи о его работе,
критические отзывы - все это Анджела посылала и своим родственникам, и
родным мужа, так что обе семьи были осведомлены обо всех их делах.
Когда здоровье Юджина стало совсем плохо, Анджела начала задумываться
над тем, как бы поэкономнее устроиться, чтобы иметь какие-то средства на
случай, если Юджин совсем сляжет. Вот тут-то ей и пришло в голову, что было
бы целесообразно поехать погостить домой. Правда, семья ее была небогата,
но на жизнь вполне хватало. Мать Юджина тоже не переставала спрашивать в
письмах, когда же они приедут хоть ненадолго; она не видела причин, почему
бы Юджин не мог закончить свои картины в Александрии с таким же успехом,
как в Нью-Йорке или в Париже. Юджин охотно согласился на это предложение, -
ему пришло в голову вместо поездки в Лондон заняться сперва Чикаго. Он мог
бы некоторое время провести с Анджелой в Блэквуде, а потом у своих родных.
Их примут с распростертыми объятиями.
Финансы их в то время были хоть и не совсем в плохом состоянии, но и
далеко не в блестящем. Из тысячи трехсот долларов тысяча сто ушли на
поездку за границу. Из остававшихся у него (вместе со старыми сбережениями)
тысячи двухсот он успел истратить еще триста долларов. Но так как мосье
Шарлю снова удалось продать две картины по четыреста долларов за каждую, то
текущий счет Юджина вырос до тысячи семисот долларов. На эти деньги,
однако, им предстояло жить до следующей продажи картин. Он каждый день
надеялся услышать о каком-нибудь новом покупателе, но их что-то не было.
Мало того, выставка, устроенная в январе, произвела далеко не такое
впечатление, как он ожидал. Его полотна привлекали общее внимание: и
критика и публика высказывали мнение, что Юджин становится популярен, - в
противном случае, разве стал бы мосье Шарль так с ним возиться? Однако сам
мосье Шарль находил, что парижские этюды не могут рассчитывать на такой же
успех у американцев, как работы на американские темы. Возможно, говорил он,
они встретят лучший прием во Франции. Юджин был удручен общим тоном
отзывов, но это объяснялось больше его болезненным состоянием, чем
какими-либо действительными причинами. Можно было еще попытать счастья в
Париже, могли найтись покупатели и здесь. Но так как эти последние о себе
не заявляли и так как в феврале Юджин уже не в состоянии был работать и
необходимо было соблюдать строжайшую экономию, он решил принять приглашение
своих родителей и родных Анджелы и провести некоторое время в Иллинойсе и
Висконсине. Может быть, он за это время поправится. Он надеялся также, если
позволит здоровье, поработать в Чикаго.
Только укладывая вещи перед отъездом из студии на Вашингтон-сквер
(которую им так и не пришлось освобождать, ибо мистер Декстер все еще не
возвращался), Анджела впервые наткнулась на доказательство двоедушия
Юджина. С присущей ему беспечностью во всем, что не имело отношения к его
работе, Юджин положил все письма, полученные в свое время от Кристины
Чэннинг, и единственное письмо от Руби Кенни в коробку из-под почтовой
бумаги и сунул ее на дно сундука. Он давно успел забыть про эти письма,
хотя у него осталось впечатление, что они лежат в таком месте, где никак не
могут быть обнаружены. Когда Анджела принялась разбирать вещи в сундуке,
она наткнулась на коробку, открыла ее и достала письма.
В тот период Анджела жила только Юджином. Все ее помыслы, все ее
чувства были целиком поглощены связывавшими их отношениями. Юджин и его
дела - других интересов для нее не существовало. Она в недоумении
посмотрела на письма, а потом открыла одно их них - со штемпелем Флоризеля.
Оно было написано три года назад, в то самое лето, когда Анджела так
нетерпеливо ждала приезда Юджина в Блэквуд. Начиналось оно довольно
невинно: "Дорогой Ю.". Но дальнейшее его содержание говорило об очень
интимной близости.
"Я поехала сегодня утром взглянуть, не осталось ли каких-нибудь
вещественных доказательств пребывания Дианы и Адониса в Аркадии. Ничего
существенно важного я не нашла. Несколько шпилек, обломок перламутровой
пуговицы от летней блузки, огрызок карандаша, которым некий гений делал
наброски. Деревья, казалось, и понятия не имели о каких бы то ни было
нимфах или дриадах. Трава не была помята, как будто никто никогда по ней и
не ходил. Даже удивительно, как много могут знать деревья и как они умеют
хранить тайну.
Каково-то сейчас в жарком городе! Тоскуете ли Вы по мерному качанию
некоего гамака? О, этот аромат листвы и росы! Не переутомляйте себя
работой. Будущее лежит у Ваших ног, а жизненных сил у Вас, пожалуй, даже
слишком много. Вам нужно побольше спокойствия, сэр. И значительно больше
оптимизма. Шлю свои наилучшие пожелания.
Диана".
"Кто она, эта Диана?" - тотчас же заволновалась Анджела, так как, едва
взяв письмо в руки, она сразу взглянула на подпись на другой странице; а
прочитав первое письмо, стала с лихорадочной быстротой перебирать
остальные, горя желанием узнать имя этой женщины. Но имени нигде не было.
"Диана гор", "Дриада", "Лесная нимфа", "К.", "К.Ч." - вот какие подписи
следовали одна за другой, сбивая с толку, вызывая раздражение и ярость. Но
наконец она набрела на имя незнакомки. Оно значилось под письмом из
Балтиморы, в котором Юджина приглашали в Флоризель, - "Кристина".
"А! - подумала Анджела. - Кристина! Вот как ее зовут!" Потом снова
принялась за письма и стала читать их все подряд, в надежде найти ключ к
разгадке - фамилию. Все они были написаны в одном и том же тоне, в этом,
столь присущем студиям и столь презираемом Анджелой, вычурном,
неестественном, непристойном, лицемерном, вульгарном и
притворно-высокопарном тоне. Как возненавидела Анджела эту женщину! Она
могла бы задушить ее, она размозжила бы ей голову об одно из тех деревьев,
про которые та писала. Противная тварь. Как она смела! А Юджин - как он
мог! Так вот она, награда за ее любовь! Вот чем он отвечал на ее
преданность! В то самое время, когда она так терпеливо ждала его, он был в
горах, у этой Дианы. А она еще упаковывает его сундук, словно рабыня
какая-то. Он не любит ее по-настоящему, он, наверно, никогда по-настоящему
ее не любил! Разумеется, не любил! Никогда не любил! Боже мой!
И, со свойственной ее натуре страстностью, она театрально заломила
руки, обезумев от неистовства и чувства обиды. Но вдруг остановилась. Среди
писем было одно, написанное другим почерком и на более простой бумаге.
Подпись гласила: "Руби".
"Дорогой Юджин, уже несколько недель, как я получила твое письмо, но
до сих пор не могла заставить себя ответить. Я знаю, что между нами все
кончено, да иначе и не могло быть. Мне кажется, ты неспособен долго любить
одну женщину. Ты прав, конечно, что тебе необходимо было ехать в Нью-Йорк,
там тебя ждет более широкое поле деятельности. Все это так, но мне очень
больно, что ты не пришел проститься. Все же мог бы зайти. Однако я ни в чем
тебя не упрекаю, Юджин. В сущности, конец немногим отличается от того, что
было между нами все последнее время. Я тебя любила, но я знаю, что так или
иначе перенесу это и никогда не буду упрекать тебя. Пожалуйста, верни мне
мои письма и фотографии. Теперь они тебе больше не нужны.
Руби.
Ночью я стояла у окна и смотрела на улицу. Луна сияла, ветер
раскачивал голые деревья. Вдали, среди лугов, блестел пруд, и в нем
отражалась луна. Он казался серебряным. О Юджин, лучше бы мне умереть!"
Прочитав это письмо, Анджела вскочила, как и Юджин в свое время.
Грустный тон его проник ей в сердце, она сама могла бы написать такое
письмо. Руби! Кто она такая? Где он скрывал ее, когда она, Анджела,
приезжала в Чикаго? Неужели это было в ту осень и зиму, когда она стала его
невестой? Да, несомненно. Достаточно взглянуть на число. В ту осень он
надел ей на палец бриллиантовое колечко. Он клялся ей в вечной любви. Он
клялся, что во всем мире нет женщины, подобной ей. И в то же время, он
по-видимому, ухаживал за этой женщиной, и, может быть, не только ухаживал.
Боже! Неужели такие вещи бывают? Он твердил ей о своей любви и одновременно
волочился за этой Руби! Он целовал и ласкал ее - и эту Руби! Случалось ли
кому-нибудь попадать в такое положение? Подумать только, что он, Юджин
Витла, мог так обмануть ее! Надо ли удивляться, что по приезде в Нью-Йорк
он хотел отделаться от нее, точно так же, как от своей Руби! А Кристина! А
эта Кристина! Где она сейчас? Кто она такая? Что она сейчас делает? Анджела
готова была бежать к Юджину и бросить ему в лицо обвинение во всех его
подлостях, но вспомнила, что его нет дома - он вышел пройтись. К тому же он
болен, очень болен. Осмелится ли она упрекать его за эти преступные эпизоды
прошлого?
Анджела вернулась к раскрытому сундуку и села. Ее глаза смотрели
холодно и жестко, но в них отражался страх и мучительная любовь. Ее лицо,
которое в минуты спокойствия напоминало лик мадонны, заострилось и
побледнело. По-видимому, думала она, Кристина бросила его, хотя, впрочем,
кто знает, быть может, они продолжают тайком переписываться. При этой мысли
Анджела встала. Нет, письма были давнишние. Вероятно, переписка
прекратилась еще два года назад. А что было в его письмах? Любовные
излияния? Нежные уверения вроде тех, какими он обольщал ее? О, это
вероломство мужчин, эта лживость, это незнание никакой ответственности,
долга! Взять ее отца - вот это совсем другой человек. Или ее братья - их
слово свято. А она стала женой обманщика, который даже в дни самого пылкого
увлечения изменял ей. И она позволила ему совратить ее, опозорить ее семью.
Слезы хлынули у нее из глаз, горячие слезы, которые, казалось, жгли ей
щеки.
Но теперь он ее муж, и он болен, и ей придется примириться со своим
положением. Да она и готова примириться, так как в конце концов она ведь
любит его. Но, бог ты мой, какое мучение, сколько во всем этом притворства,
бездушия, жестокости!
Юджин вернулся домой лишь через несколько часов, и у Анджелы было
вполне достаточно времени, чтобы обдумать свои действия. Веря безгранично в
гениальность своего мужа, - чему способствовали и чужое мнение и ее
собственная любовь к нему, - она могла думать лишь о том, чтобы излить на
Юджина всю накопившуюся в ее душе желчь, излечить его от скверных
наклонностей, пристыдить за его возмутительное прошлое, сделать так, чтобы
он понял, как дурно он обошелся с ней и как должен об этом сожалеть. Ей
хотелось, чтобы он раскаялся, глубоко раскаялся, чтобы он помучился; но она
далеко не была уверена в том, что этого добьется. Он вечно парил в облаках,
он так безразлично относился ко всему окружающему, он до такой степени был
погружен в созерцание жизни, что трудно было заставить его думать о ней,
Анджеле. Вот чего она ему не могла простить. У него были иные боги, которых
он ставил выше ее, - богом было для него искусство, богом была природа,
богом был человек как объект для живописи. Она не раз пеняла ему за
последний год:
- Ты не любишь меня. Не любишь!
А он отвечал ей:
- Ты ошибаешься, я тебя люблю. Но пойми же, Ангелочек, я не могу
целыми днями болтать с тобой. У меня есть моя работа, я должен развивать
свое дарование. Я не могу все время целовать тебя.
- Ах, не в этом дело, не в этом дело! - горячо возражала она. - Просто
ты меня не любишь так, как должен был бы любить. Видно, я тебе безразлична.
Если бы ты любил меня, я бы это чувствовала.
- Зачем ты это говоришь, Анджела! - отвечал он. - И к чему все это?
Странная ты женщина, как я посмотрю. Ну, прошу тебя, будь благоразумна.
Попробуй смотреть на вещи немного философски. Не можем мы любезничать с
утра до ночи.
- Любезничать! Вот как ты выражаешься! Вот как ты об этом думаешь!
Словно это какая-то обязанность, которую ты должен выполнять! О, я ненавижу
любовь! Ненавижу жизнь! Ненавижу философию! Лучше бы я умерла!
- Ради бога, Анджела, перестань! Я не выношу этого! Я не в силах
терпеть эти сцены! В этом нет ни капли здравого смысла. Ты отлично знаешь,
что я тебя люблю. Разве я этого не доказал? Зачем бы я иначе женился на
тебе? Разве я обязан был жениться?
- Боже мой! Боже мой! - продолжала она рыдать, ломая руки. - Нет, ты
совсем меня не любишь! Нисколько не любишь! Так оно теперь и пойдет - все
хуже и хуже, все меньше и меньше любви, пока ты наконец и смотреть на меня
не захочешь! Ты возненавидишь меня! О боже, боже!
Чувство, с которым она рисовала себе эту будущую беду, было понятно
Юджину. В сущности, ее страх перед катастрофой, которая грозила опрокинуть
утлую ладью ее счастья, был в достаточной мере обоснован. Вполне возможно,
что его любви придет конец, тем более что и сейчас это не было любовью в
истинном смысле слова, то есть страстным желанием духовной близости. Он,
собственно, никогда не любил ее за ум или за душевную красоту. Теперь,
размышляя над этим, он отдавал себе отчет, что между ними никогда не было
того взаимопонимания, которое создается общностью взглядов и стремлений. Их
близость зиждилась на чем-то подсознательном, на естественном влечении,
идущем не от разума, не от духовного восприятия мира, а только от
чувственности и желания, чисто физического желания - сильного, стихийного,
неукротимого. И по какой-то причине он, как это ни странно, всегда
испытывал к ней жалость. Она такая маленькая, она так мучается
предчувствием несчастья, она так боится жизни и того, что жизнь может с нею
сделать. Было бы жестоко разрушить все ее надежды и помыслы. Но вместе с
тем ему было обидно, что он сам отдал себя в это рабство, сам подставил шею
под это ярмо. Он мог бы гораздо лучше устроить свою жизнь. Он мог бы
жениться на богатой женщине или на женщине с артистической душой, с
философским складом ума вроде Кристины Чэннинг, которая была бы с ним
спокойна и счастлива. Анджела никогда не будет с ним счастлива. И в самом
деле, он не может восхищаться ею, носиться с нею так, как ей этого хочется.
Даже в те минуты, когда Юджин старался успокоить ее, рассеять ее страхи, он
внутренне соглашался с ней, что между ними далеко не все обстоит
благополучно, и не переставал думать о том, насколько иначе могла бы