Драйзер Теодор. Гений

искусству. Предполагалось, что когда-нибудь вы обогатите мир замечательными
полотнами и великолепными статуями, а пока вам можно и должно жить жизнью
художника. Какая прекрасная, привольная жизнь!
Юджину давно уже грезилось нечто подобное. Он знал, что в Чикаго
немало известных мастерских, что есть художники, создающие, судя по отзывам
газет, превосходные произведения. В печати то тут, то там попадались
сообщения о выставках, по большей части бесплатных, ибо публику и так было
довольно трудно туда залучить. Однажды Юджин прочел о выставке картин
Верещагина, прославленного русского баталиста, какими-то судьбами
оказавшегося в западном полушарии. В одно из воскресений Юджин отправился
посмотреть его картины и был потрясен великолепной передачей деталей боя,
изумительными красками, правдивостью образов, ощущением трагизма, мощи,
опасности, ужаса и страданий, которое исходило от этих полотен. Они
свидетельствовали о зрелости и глубине таланта русского художника, об
исключительном богатстве его воображения и темперамента. Юджин смотрел и
думал о том, как достигнуть такого совершенства. И в течение всей
дальнейшей жизни имя Верещагина было для него величайшим стимулом. Если
быть художником, то только таким.
В другой раз Юджин увидел картину, которая затронула в нем иные
струны, хотя природа впечатления и на этот раз была художественной. Это
была картина французского художника Бугро - крупное, теплое по колориту
нагое женское тело. Совсем недавно этот художник произвел сенсацию своими
смелыми изображениями обнаженной натуры. Излюбленными образами Бугро были
не жеманные, миниатюрные, хрупкие существа, лишенные силы и страсти, а
прекрасные, полнокровные женщины, со сладострастными линиями шеи, рук,
груди, бедер и ног, женщины, созданные для того, чтобы зажечь лихорадочный
огонь в крови молодого мужчины. Художник, несомненно, понимал и знал
страсть, любил форму, чувственность, красоту. За его прекрасными образами
угадывалось брачное ложе, материнство и пухлые, цветущие младенцы, радостно
прижимаемые к груди. Его женщины вставали во всей своей красе и
притягательной силе: с полуоткрытыми сочными губами, с румянцем страсти на
щеках, с манящим желанием в глазах. Нечего и говорить, что консерваторы и
пуритане, люди религиозного и строгого воспитания, предавали такие картины
анафеме. Уже одного того, что это полотно было привезено в Чикаго для
продажи, оказалось достаточно, чтобы вызвать бурю возмущения. Нельзя
рисовать такие вещи, кричали газеты, во всяком случае незачем показывать их
публике. Многие хотели видеть в Бугро одного из тех, кто сеет соблазн и
пытается своим талантом внести разложение в общественные нравы. Поднялся
вопль, что картину надо убрать, и, как всегда бывает при взрывах
общественного протеста, она вызвала в публике огромный интерес.
Юджин тоже заинтересовался дискуссией. Он не только не видел раньше
полотен Бугро, он вообще никогда не видел ни одной настоящей картины,
изображающей обнаженное тело. Освобождаясь обычно в три часа, он успевал
посещать выставки, тем более что его теперешняя работа позволяла ему всегда
носить хороший костюм. Юджин выглядел серьезным, солидным молодым
человеком, и его просьба показать что-либо в художественном салоне не
должна была вызвать недоумения. По внешнему виду он вполне мог принадлежать
к интеллигенции или к племени художников.
Не будучи уверен в том, какой прием будет оказан столь молодому
человеку (ему еще не исполнилось и двадцати лет), Юджин тем не менее
рискнул зайти в магазин, где был выставлен Бугро, и попросил показать ему
картину. Служитель с любопытством оглядел его, но все же проводил в глубь
магазина, в комнату с темно-красными портьерами, включил электрическую
люстру в нише, затянутой красным бархатом, и отдернул занавес, скрывавший
картину. Юджин никогда не видел такого тела, такого лица. Это была красота,
которая является только в мечтах, - его идеал, воплощенный в жизнь. Он
смотрел, не отрываясь, на это лицо и шею, на пышный узел чувственных
каштановых волос, на губы, раскрытые, словно лепестки, на нежные щеки. С
изумлением разглядывал он мягко намеченные груди и живот - это обещание
материнства, которое так воспламеняет мужчин. Он мог бы часами стоять,
созерцая и наслаждаясь, но служитель, оставивший его одного на несколько
минут, вернулся.
- Сколько она стоит? - спросил Юджин.
- Десять тысяч долларов, - последовал ответ.
Юджин понимающе усмехнулся.
- Да, вещь замечательная, - сказал он и направился к выходу. Служитель
выключил свет.
Эта картина, как и полотна Верещагина, оставила глубокий след в душе
Юджина. Но, как ни странно, у него не было желания создать что-либо в этом
роде. Он лишь испытывал радостное волнение, разглядывая ее. Эта картина
воплотила его идеал женщины - идеал красоты, и он всем существом жаждал
найти подобное создание, которое отнеслось бы к нему благосклонно.
Были и другие выставки (на одной он, между прочим, увидел подлинного
Рембрандта), которые произвели на него немалое впечатление, но ни один
художник не взволновал его так глубоко, как Верещагин и Бугро. Юджина все
неудержимее влекло к искусству; ему хотелось побольше узнать и самому
испытать свои силы. Однажды, набравшись смелости, он зашел в Институт
искусств и навел справки у секретарши. Это была женщина с весьма
практическим складом ума. Она сообщила ему, что занятия продолжаются с
октября по май, что он может записаться в класс живой натуры, или гипсов,
или в тот и другой - хотя гипсы для начала целесообразнее, - или в класс
иллюстрации, где натурщиков и натурщиц пишут в костюмах различных эпох, а
также сказала, сколько ему придется платить за это. Он узнал, что в каждом
классе свой преподаватель (человек с именем и весом) - но Юджину пока нет
надобности обращаться к кому-либо из них, - а также свой староста. От
учащегося требуется добросовестная работа - ради его же собственного блага.
Юджин не видел самые классы, но вынес впечатление, что здесь каждый уголок
насыщен искусством; даже коридоры и служебные комнаты были изящно отделаны,
и всюду висели гипсовые слепки - руки, ноги, торсы, бедра и головы.
Юджину казалось, что он постоял у открытой двери и заглянул в новый
мир. Он с радостью узнал, что ему предоставляется возможность учиться
рисовать пером или кистью в классе иллюстрации, а также, если он пожелает,
заниматься вечерами по классу живой натуры и посещать, без особой доплаты,
от пяти до шести класс эскиза. Он несколько удивился, узнав из врученного
ему печатного проспекта, что в классе живой натуры пишут с обнаженных
моделей - мужчин и женщин. Он и впрямь был на пути в новый мир. Этот мир
казался ему естественным и необходимым, но вместе с тем от него веяло
чем-то неприступным, наводившим на мысль о священном храме, куда доступ
открыт лишь избранным и одаренным. Одарен ли он? Погодите! Он еще покажет
себя, хоть он и неотесанный провинциал!
Юджин решил записаться, во-первых, в класс живой натуры, где занятия
происходили по понедельникам, средам и пятницам от семи до десяти, и,
во-вторых, в класс эскиза, который работал ежедневно с пяти до шести. Он
понимал, что знает очень мало - вернее, ничего не знает - о строении и
анатомии человеческого тела и что ему лучше всего поработать над этим.
Костюм и иллюстрация подождут, а что касается пейзажей, тех самых видов
города, которые его особенно увлекали, то с этим надо повременить, пока он
не постигнет основного.
До сих пор Юджин никогда не пытался рисовать лицо или человеческую
фигуру - разве только очень мелким планом, как деталь более крупной
композиции. Теперь ему предстояло делать углем наброски головы или тела с
живой натуры, и это его пугало. Он знал, что придется работать в одном
классе с пятнадцатью - двадцатью другими студентами, которые увидят его
работы и будут критиковать их. Дважды в неделю их будет просматривать
преподаватель. Как он узнал из проспекта, тот, кто в течение месяца
обнаружил наибольшие успехи, получает право выбирать себе лучшее место
всякий раз, когда группа приступает к новой работе. Преподаватели
представлялись Юджину людьми хорошо известными среди американских
художников - все это были "Н.А.", "национальные академики". Он и не
подозревал, с каким презрением относились к этому званию в некоторых
кругах.
Однажды вечером, в один из октябрьских понедельников, запасшись
несколькими листками бумаги, которую он приобрел, следуя указаниям все того
же всеведущего проспекта, Юджин приступил к занятиям. Он слегка нервничал,
оглядывая ярко освещенные коридоры и классы, и вид проходивших мимо молодых
людей и девушек отнюдь не способствовал его успокоению. Ему сразу бросились
в глаза их веселость и непринужденные манеры. Студенты производили
впечатление интересных, мужественных и в большинстве красивых мужчин, а
студентки - изящных, бойких и уверенных в себе молодых особ. Одна или две
из них, как мысленно отметил Юджин, выделялись какой-то своеобразной,
непонятной ему красотой. О, это был прекрасный мир.
Классные комнаты поразили его не меньше. Они так давно служили своему
назначению, что все стены их были измазаны краской, соскобленной с палитр.
Не было даже мольбертов, одни только стулья и маленькие скамеечки;
стульями, как узнал Юджин, студенты пользовались вместо мольбертов,
перевернув их ножками кверху, скамеечки заменяли им стулья. Посередине
класса были устроены подмостки высотой с обыкновенный стол, где позировали
натурщицы или натурщики, а в одном углу комнаты стояла ширма, за которой
они одевались. Ни картин, ни статуй - голые стены, и у одной из них
почему-то рояль. В коридорах и в общем зале висели изображения нагого тела
или его частей во всевозможных положениях, и для Юджина, при его
непосредственности и молодости, это служило немалым соблазном. Он
посматривал на них с тайным удовольствием, но понимал, что никому не должен
признаваться в таких мыслях. Люди искусства, говорил он себе, должны
казаться равнодушными к подобным искушениям, они должны быть выше таких
чувств. Ведь они приходят сюда работать, а не мечтать о женщинах.
Когда настал час, назначенный для занятий, студенты засуетились и
забегали, некоторые стали совещаться между собой, и вскоре мужчины заняли
один ряд комнат, а женщины - другой. В своем классе Юджин увидел
молоденькую девушку, которая сидела у самой ширмы и со скучающим видом
смотрела по сторонам. Черноволосая и черноглазая, она была хороша собой; ее
лицо выдавало ирландское происхождение. На ней была шапочка, напоминавшая
национальный головной убор польских женщин, и красный плащ. Юджин подумал,
что это натурщица, и втайне спрашивал себя, неужели он и в самом деле
увидит ее нагой. Спустя несколько минут, когда все расселись, по рядам
прошло легкое движение, и в класс неторопливо вошел высокий мужчина лет
тридцати шести, весьма живописной внешности. Он гуляющей походкой прошел
через всю комнату и потребовал внимания. На нем был поношенный серый
шерстяной костюм и небрежно сдвинутая набекрень коричневая шляпа с
небольшими полями, которую он не нашел нужным снять. Под пиджаком виднелась
голубая в полоску рубашка с отложным воротником и без галстука - все вместе
придавало ему чрезвычайно самодовольный вид. Это был высокий, стройный
мужчина, с длинным, узким лицом, твердо очерченной линией большого рта,
крупными руками и ногами; ходил он вперевалку, как моряк. Юджин догадался,
что это и есть "м-р Темпл Бойл, Н.А.", их преподаватель, и ожидал, что
сейчас будет произнесено нечто вроде вступительной речи. Но тот лишь
заявил, что старшим по классу назначен мистер Уильям Рэй, и выразил
надежду, что не услышит жалоб на беспорядок и напрасную трату времени. По
средам и пятницам он будет регулярно просматривать работы и надеется, что
все студенты постараются заниматься успешно. Затем он предложил классу
приступить к делу и так же неторопливо удалился.
Юджин узнал от одного из студентов, что это действительно был мистер
Бойл. Молодая ирландка прошла за ширму, и Юджин со своего места увидел, что
она раздевается. Это смутило его, но он взял себя в руки, чтобы не
опозориться в присутствии стольких студентов. Он перевернул стул ножками
кверху, как это сделали другие, и сел на скамеечку. Уголь в маленькой
коробочке лежал рядом. Он разгладил бумагу, натянутую на доску, и
нетерпеливо ждал, сохраняя внешнее спокойствие. Некоторые студенты
переговаривались между собой. Наконец натурщица сбросила с себя тонкую,
прозрачную сорочку, и в следующее мгновение показалась из-за ширмы нагая и
совершенно спокойная. Поднявшись на помост, она стала в позу лицом к
студентам, опустив руки вдоль бедер и запрокинув голову. У Юджина зазвенело
в ушах, краска залила лицо, сначала он даже боялся посмотреть на девушку.
Потом, взяв уголь, он начал наносить на бумагу какие-то робкие штрихи,
пытаясь хотя бы отчасти передать ее позу и черты лица. Все происходившее
казалось ему необыкновенным - и то, что он в этой комнате, и то, что перед
ним натурщица, - словом, что он учится живописи. Так вот каков этот мир,
столь не похожий на тот, который он знал до сих пор. И он вступил в него,
так как нашел свое призвание.

ГЛАВА VII

Только окончательно решив поступить в Институт искусств, Юджин впервые
навестил свою семью. Несмотря на то, что его родной дом находился в
каких-нибудь ста милях от Чикаго, у него никогда не возникало желания
поехать туда, даже на рождественские праздники. Но теперь у него есть что
сказать родным - он будет художником. А что до его службы, тут все обстояло
как нельзя лучше. Мистер Митчли был им, по-видимому, доволен. Юджин
ежедневно сдавал ему деньги и неоплаченные счета. Тот проверял наличность,
а на неоплаченных счетах делал пометку "Ко взысканию". Случались у Юджина и
просчеты: денег оказывалось то слишком много, то слишком мало. Но так как
излишками покрывались недостающие суммы, то в конечном итоге счет
выравнивался. В денежных вопросах Юджин не был способен к обману. Ему
многое хотелось бы приобрести, но он готов был терпеливо ждать, пока это
достанется ему честным путем. Именно эта черта в его характере и нравилась
мистеру Митчли. Он стал подумывать, что из Юджина, пожалуй, выйдет толк.
Юджин выехал из Чикаго в пятницу вечером, перед Днем труда -
праздником, который, как известно, приходится на первый понедельник
сентября и который неукоснительно отмечался в городе всеми. Он сообщил
мистеру Митчли о своем желании выехать в субботу после рабочего дня, чтобы
провести дома воскресенье и понедельник, но тот предложил ему сделать за
четверг и пятницу все, что у него намечено на субботу, и выехать в пятницу
вечером.
- Тем более что в субботу мы работаем только полдня, - добавил он. -
Таким образом, вы и с делами справитесь и дома пробудете не два, а три дня.
Юджин поблагодарил мистера Митчли и последовал его совету. Он уложил в
чемодан все лучшее, что у него было из одежды, и сел в поезд, думая о том,
что его ждет дома. Многое изменилось за это время! Стелла уехала. Его
юношеская наивность и неопытность отошли в прошлое. Теперь он едет домой
как человек бывалый, с кое-какими перспективами на будущее. Он и не
догадывался, каким мальчиком он еще выглядел, как мало еще знал жизнь и как
далеко было ему до того трезвого благоразумия, которое так высоко ценит
мир.
На вокзале в Александрии Юджина встретили отец, Миртл и Сильвия со
своим двухлетним сынишкой. Они приехали в семейной коляске, в которой было
место и для него. Юджин ласково поздоровался со всеми и с подобающей
скромностью принял их восторженные похвалы своей внешности.
- Здорово ты вырос! - воскликнул отец. - Оказывается, Юджин, ты будешь
высоким мужчиной. Я уже боялся, что ты перестал расти.
- А мне и не заметно, что я сколько-нибудь вырос, - сказал Юджин.
- Нет, правда, - вставила Миртл. - Ты стал гораздо выше, Джин. И
потому кажешься похудевшим. Ну как ты, поздоровел, окреп?
- Еще бы мне не окрепнуть, - смеясь, ответил Юджин, - когда я за день
делаю миль пятнадцать - двадцать и все время на свежем воздухе!
Сильвия справилась насчет его желудка. В общем, все то же самое,
ответил Юджин. То как будто лучше, то опять хуже. Один врач посоветовал ему
выпивать утром стакан горячей воды, но он никак себя не заставит. Противно
глотать эту гадость.
Так, за разговорами и расспросами, они и не заметили, как доехали до
дому, где миссис Витла ждала их на крыльце. Завидев ее в поздних сумерках,
Юджин соскочил на ходу и бросился к ней.
- Мамочка! - воскликнул он. - Не ждала меня так скоро, правда?
- Скоро, говоришь?.. - только и вымолвила она и припала к его груди.
Несколько секунд она не выпускала его из объятий, а потом сказала: - Ты
стал совсем взрослым, Юджин!
Юджин прошел в гостиную и огляделся. Все здесь было по-прежнему. Те же
книги, тот же стол и стулья, та же лампа, спускающаяся на блоке с потолка.
Ничего нового не прибавилось ни в другой, парадной, гостиной, ни в спальных
комнатах, ни в кухне. Мать немного постарела, отец - нисколько. Сильвия
заметно изменилась. Ее круглое личико слегка осунулось и заострилось.
"Печать материнства", - подумал Юджин. Лицо Миртл светилось спокойствием и
счастьем. У нее был теперь жених, некий Фрэнк Бэнгс, управляющий местной
мебельной фабрикой. Он был совсем еще молод и недурен собой. В семье
считали, что со временем он будет состоятельным человеком. Старый Билл -
одна из двух рабочих лошадей - был продан. Не было в живых Бродяги - одной
из овчарок, и кот Джек погиб где-то во время ночных прогулок.
Юджин стоял в кухне и наблюдал за матерью, которая жарила для него
увесистый бифштекс и готовила в честь его приезда бисквит со сладкой
подливкой, и у него было такое ощущение, словно этот мир стал ему чужим. Он
был еще теснее и меньше, чем ему представлялось. Да и самый город, когда он
проезжал по улицам, показался ему меньше, меньше стали и дома. Конечно,
здесь было хорошо. Но эти уютные, тихие дворики чересчур уж напоминали
деревню. А отец, со своей торговлей швейными машинами, - до чего же он
ограничен. Типичный провинциал. Как это дико, вдруг подумал Юджин, что у
них в доме никогда не было рояля. А ведь Миртл любит музыку. И сам он тоже
обнаружил в себе страстную любовь к музыке. В Центральном музыкальном зале
в Чикаго по вторникам и пятницам давались органные концерты, и он иногда
успевал попасть на них после работы. Кроме того, выступления некоторых
видных проповедников, - людей, известных своими либеральными взглядами,
как, например, профессор Суинг, преподобный Г.У.Томас, преподобный
Гансолус, профессор Солтас, - всегда сопровождались прекрасной музыкой. Все
это Юджин открыл для себя в своем стремлении узнать жизнь и бежать от
одиночества. И теперь он понимал, что старый мир, в котором он жил
когда-то, был просто глухим, захолустным городишкой. Никогда он не вернется
к такой жизни.
На другой день, отлично выспавшись в своей прежней спальне, Юджин
пошел в "Морнинг Эппил" повидаться с мистером Калебом Уильямсом и мистером
Берджесом, с Джонасом Лайлом и Джоном Саммерсом. На площади возле суда он
повстречал Эда Митчела и Джорджа Тэпса, а потом Билла Грониджера и еще
четырех или пятерых товарищей по школе. От них он узнал все новости. Джордж
Андерсон женился на здешней девушке и теперь живет в Чикаго - работает там
на бойнях. Эд Уотербери уехал в Сан-Франциско. Хорошенькая дочка мистера
Сэмпсона, Бесси Сэмпсон, когда-то так дружившая с Тэдом Мартинвудом,
сбежала с приезжим из Андерсона, что в штате Индиана. Об этом в свое время
было много разговоров.
Юджин слушал. Но каким все это казалось ему ничтожным по сравнению с
той новой средой, в которую он попал. Ни один из этих молодых людей и не
догадывался, какие виды на будущее рисовались ему, Юджину. В Париж! Ни в
коем случае не меньше! И в Нью-Йорк! Хотя он не мог бы сказать, какой
дальней дорогой туда доберется. А Билл Грониджер устроился на службу в
багажное отделение одного из местных вокзалов и рад. Бог ты мой!
В редакции "Морнинг Эппил" все было по-старому. Юджин после двух лет
думал найти здесь большие перемены, а между тем изменился он сам. Это он
попал в круговорот всяких ломок и превращений. Он чистил ржавые печи, он
был помощником агента по продаже недвижимого имущества, возчиком,
инкассатором. Он узнал Маргарет Дафф, и мистера Редвуда, заведующего
прачечной, и мистера Митчли. Большой город озарил его своим светом -
Верещагин, Бугро, Институт искусств. Он шел вперед семимильными шагами, а
этот городок тоже двигался, но так же, как раньше, понемножку, не торопясь.
Калеб Уильямс, как и встарь, носился по комнате веселый,
разговорчивый, исполненный участия.
- Рад тебя видеть, Юджин, - заявил он, уставившись на него своим
единственным, слезящимся глазом. - Рад, что ты делаешь успехи. Это хорошо.
Со временем будешь художником, а? Что ж, я лично считаю, что ты для того и
создан. Я не всякому молодому человеку посоветовал бы ехать в Чикаго, но ты
будешь там как раз на месте. Если б у меня не было жены и троих детей, ни
за что бы оттуда не уехал. Но когда у человека семья... - Он сделал
выразительную паузу и покачал головой. - О-хо-хо! По одежке протягивай
ножки.
И ушел искать запропастившуюся куда-то заметку.
Джонас Лайл был все так же осанист, флегматичен и философски настроен.
Он приветствовал Юджина серьезным, испытующим взглядом.
- Ну-с, как дела?
Юджин улыбнулся.
- Неплохо.
- Наборщиком, значит, не собираетесь быть?
- Как будто нет.
- Что ж, это, пожалуй, к лучшему. Их и без того слишком много.
Пока они разговаривали, подошел бочком Джон Саммерс.
- Как поживаете, мистер Витла? - спросил он.
Юджин посмотрел на него. Джон был уже отмечен печатью смерти. Он еще
больше исхудал, лицо приняло мертвенный оттенок, плечи ссутулились.
- Очень хорошо, мистер Саммерс, - сказал Юджин.
- А я не могу похвастаться, - сказал старый печатник. Он
многозначительно постучал себя по груди. - Это штука скоро меня доконает.
- Не верьте ему, - вмешался Лайл. - Джон вечно ноет. Он здоров, как
никогда. Я ему говорю, что он еще лет двадцать проскрипит.
- Нет, нет, - сказал Саммерс, качая головой. - Я-то знаю.
И он тут же куда-то исчез, пояснив предварительно: "Это здесь рядом,
через дорогу", как всегда говорил, когда шел выпить.
- Он и года не протянет, - сказал Лайл, едва за ним закрылась дверь. -
Берджес только потому его терпит, что стыдно выгонять больного на улицу. Но
его песенка спета.
- Это сразу видно, - сказал Юджин. - Выглядит он ужасно.
И они продолжали беседовать в том же духе.
В двенадцать часов Юджин вернулся домой. Миртл заявила, что вечером он
непременно должен пойти с ней и с мистером Бэнгсом в гости. Там будут игры,
угощение. Ему никогда раньше не случалось задумываться над тем, что
молодежь в городе не танцевала и почти не занималась музыкой. Редко у кого
в доме был рояль.
После ужина пришел мистер Бэнгс, и все трое отправились на типичную
для провинциального городка вечеринку. Она немногим отличалась от тех, на
которых Юджин бывал когда-то со Стеллой, - разве только участники ее почти
все были постарше. Два года играют огромную роль в жизни молодых людей.
Человек двадцать юношей и девушек с трудом помещались в трех просторных
комнатах и на веранде; окна и двери на веранду были раскрыты. За окнами
была пожелтевшая трава и редкие осенние цветы. Трещали кузнечики,
запоздалые светлячки носились в воздухе. Был тихий, теплый вечер.
Первые попытки создать непринужденное настроение были не очень
успешны. Кого-то с кем-то знакомили, местные денди перебрасывались
остротами и шутками. Было довольно много новых лиц, преимущественно среди
девушек; одни перебрались сюда из других мест, другие за время отсутствия
Юджина успели расцвести и созреть.
- Выходите за меня замуж, Мэдж, я куплю вам котиковые сережки! -
услышал он слова одного из юнцов.
Юджин улыбнулся, а девушка посмотрела на него и рассмеялась.
- Он воображает, что это остроумно.
Юджину всегда стоило больших усилий преодолеть сковывавшую его в таких
случаях застенчивость. Он боялся уронить себя во мнении окружающих - в этом
проявлялось его тщеславие, его повышенное самолюбие. И сейчас он
нерешительно прислушивался к разговорам, пытаясь с помощью двух-трех
остроумных замечаний присоединиться к общей беседе, и уже начал было
оживляться, когда в комнату вошла незнакомая ему девушка в сопровождении
жениха Миртл - Бэнгса. Она весело смеялась чему-то, и этот веселый,
мелодичный смех сразу привлек к себе внимание Юджина. На ней было белое
платье, отделанное золотисто-коричневой лентой, пропущенной на подоле по
краю оборки. Длинные толстые косы оттенка матового золота обвивали ее
голову. У нее был прямой нос, тонкие и румяные губы и чуть выдающиеся
скулы. Что-то было в ней, выделявшее ее среди окружающих, - едва уловимое
обаяние незаурядности. Юджина безотчетно потянуло к этой девушке.
Подвел ее к Юджину Бэнгс. Это был подтянутый, всегда улыбающийся