Страница:
платье с большими черными кожаными пуговицами, посаженными по диагонали во
всю его длину, в красных чулках, такого же цвета туфлях и с красной
гвоздикой в волосах. Платье было низко вырезано на груди и спине, с
короткими рукавами. Она показалась Юджину ослепительной, и он сказал ей
это. Руби рассмеялась. Они отправились в кэбе: Руби заранее предупредила
его, что придется нанять экипаж. Это обошлось ему по два доллара в каждый
конец - непозволительное мотовство! - но Юджин говорил себе, что оно
вызвано исключительными обстоятельствами. Однако подобные мелочи вынуждали
его серьезно задумываться над тем, как бы лучше устроить свою жизнь.
В ужине принимали участие студенты всех курсов, как утренних, так и
вечерних. Собралось больше двухсот человек, сплошь молодежь. Тут были
студентки, натурщицы и просто приглашенные девушки самого разного
общественного положения и умственного развития. В огромной столовой стоял
невероятный шум от звона посуды, нестройного пения, шутливых выкриков и
приветствий. У Юджина и кроме однокурсников было здесь достаточно знакомых,
чтобы не скучать и не оставаться в стороне от общего веселья.
С первой же минуты выяснилось, что все знают Руби и что она пользуется
общим расположением. Она резко выделялась благодаря своему смелому туалету.
Со всех концов неслось: "Здорово, Руби!"
Это удивило и неприятно поразило Юджина. К его спутнице подходили
молодые люди, которых он никогда в глаза не видел, и заговаривали с ней о
вещах, о которых он не имел ни малейшего понятия. В течение каких-нибудь
десяти минут она раз десять убегала от него, отзываясь на чей-либо оклик, и
он то и дело замечал ее в противоположном конце комнаты: окруженная гурьбой
студентов, она весело смеялась и оживленно болтала.
По мере того как проходили часы, настроение молодежи делалось все
развязнее и легкомысленнее. По окончании ужина в одном конце зала
освободили место и угол затянули куском зеленой материи вместо ширмы. Это
была артистическая для выступающих. Какой-то студент, встреченный громкими
аплодисментами, на глазах у всех нацепил зеленые бакенбарды и прочел
монолог, подражая акценту ирландца. Другой вышел на эстраду, держа в руках
большущий, туго свернутый бумажный свиток, исписанный стихами. Можно было
подумать, что это целая поэма, которую он будет читать весь вечер. Все
ахнули. Студент актерским жестом поднял руку, требуя тишины, и, дав свитку
развернуться, приступил к декламации. Стихи оказались неплохими, но самое
забавное было то, что поэма заключала в себе не более двадцати строк. Все
остальное были попросту каракули, чтобы ввести публику в заблуждение. И
этот номер заслужил аплодисменты. Кто-то из второкурсников спел романс "В
долине Лигай", кто-то изобразил, как Темпл Бойл и другие преподаватели
просматривают работы студентов и сами показывают свое мастерство на
удивление всему классу. Это доставило зрителям большое удовольствие. Потом
после долгих криков "Десмонд! Десмонд!" одна из натурщиц прошла за зеленую
ширму и через несколько минут показалась в коротенькой юбочке испанской
танцовщицы, усыпанной черными и серебряными блестками, с кастаньетами в
руках. У кого-то из студентов нашлась мандолина, и под ее аккомпанемент
натурщица протанцевала "Ла Палому".
Все это время Юджин почти не видел Руби. Она пользовалась слишком
большим успехом. Не успела первая натурщица закончить свой танец, как
чей-то голос крикнул: "Эй, Руби! А ты почему не покажешь свое искусство?"
"А ну-ка, Руби!" - поддержал его другой поклонник ее таланта. Скоро весь
зал подхватил этот крик, и студенты, окружив девушку, стали подталкивать ее
к площадке, очищенной для танцев. Кто-то подхватил ее на руки, а затем Руби
в шутку стали перебрасывать от одной группы к другой. Раздались
аплодисменты. Юджина, для которого она была близким существом, эта
фамильярность выводила из себя. Казалось, она принадлежала не только ему, а
была достоянием всех и каждого. А Руби беспечно хохотала.
Лишь только девушку опустили на пол, она подобрала подол платья - как
делала это, танцуя для него, - и с увлечением пустилась в пляс. Студенты
обступили ее стеной. Юджину пришлось протиснуться поближе, чтобы ее
увидеть. А она, словно забыв о его существовании, задорно плясала,
постукивая каблучками. Когда Руби кончила, трое или четверо особенно
напористых юнцов стали упрашивать ее станцевать еще, бесцеремонно
дотрагиваясь до ее рук и плеч. Кто-то очистил стол, чьи-то руки подхватили
девушку и поставили на эту импровизированную эстраду. Руби танцевала еще и
еще. Кто-то крикнул: "Эй, Кенни, а ведь без красного-то платья, пожалуй,
удобнее?"
Так вот что представляла собой его временная подруга!
Когда около четырех часов утра Руби решила наконец ехать домой, -
вернее, когда студенты согласились ее отпустить, - она едва помнила, что
приехала сюда с Юджином, и заметила, что он дожидается ее, лишь в ту
минуту, как двое студентов вызвались ее проводить.
- Нет, у меня есть провожатый! - воскликнула она, завидев его. - Мне
пора ехать. До свидания! - И она направилась к Юджину.
У него было холодно на душе, он чувствовал себя здесь совсем чужим.
- Поедем? - спросила она.
Он кивнул угрюмо и укоризненно.
От рисования обнаженной натуры, в чем он достиг за зиму большого
успеха, Юджин перешел к занятиям по классу иллюстрации, где позировали
модели в костюмах. Здесь он впервые испробовал свои силы в акварели,
которой в то время особенно интересовались журналы, и вскоре его работы
стали хвалить. Хвалили, впрочем, не всегда, так как преподаватели,
убежденные в том, что суровая критика является лучшим стимулом роста,
высмеивали иной раз его удачнейшие вещи. Но Юджин верил в свое призвание и
после минутных взрывов отчаяния еще сильнее утверждался в своей вере.
Служба в мебельной компании становилась ему уже в тягость, когда в
одну из сред преподаватель класса иллюстрации Винсент Бирс, взглянув на его
набросок, сказал:
- А знаете, Витла, вы скоро сможете кое-что зарабатывать своими
рисунками.
- Вы думаете? - спросил Юджин.
- Конечно. Для такого человека, как вы, должно найтись место в
какой-нибудь газете, - хотя бы в вечерней. Вы никогда не обращались в
газету?
- Обращался, как только приехал в Чикаго. Но нигде не нашлось
вакантного места. Теперь я рад, что никому не понадобился. Я думаю, что
долго бы меня держать не стали.
- Вам удаются наброски тушью, не правда ли?
- Сначала это было мне больше всего по вкусу.
- Вот видите. Вы можете быть очень полезны в газете. Но я бы на вашем
месте долго не засиживался в Чикаго. Вам надо ехать в Нью-Йорк и стараться
попасть в журнал. А сейчас было бы невредно поработать в газете.
Юджин решил обратиться в дневные газеты, - такая работа не помешала бы
ему продолжать занятия в Институте. Вечера он может отдавать работе по
классу иллюстрации и урывать часок-другой для живой натуры. Ничего лучшего
нельзя было и желать. В течение нескольких дней он один час после работы
посвящал поискам места в газете, причем брал с собой образцы своих
набросков тушью. Кое-где его рисунки понравились, но свободного места нигде
не оказалось. Нашлась, впрочем, одна газета, - из самых захудалых, - где
Юджину кое-что обещали. Главный редактор сказал ему, что им в скором
времени понадобится художник. Пусть Юджин наведается недели через
три-четыре, тогда это выяснится. Начинающим они платят немного - двадцать
пять долларов в неделю.
Юджину эти условия показались весьма заманчивыми, и, когда, явившись
через три недели, он окончательно договорился, его радости не было границ.
Теперь он вполне уверовал, что находится на пути к успеху. Ему отвели стол
в маленькой комнатке на четвертом этаже, по счастливой случайности
выходившей окнами на северо-запад, во двор. В отделе, где он работал, было,
кроме него, еще два человека, постарше, и один из них разыгрывал из себя
"шефа".
По условиям работы здесь приходилось не только рисовать тушью, но и
гравировать по цинку, то есть наносить рисунок иглой на цинковую пластинку,
покрытую слоем мела, что давало возможность легко воспроизводить клише.
Юджин не был знаком с этой техникой, и "шефу" пришлось показать ему, но он
быстро научился. Вскоре он обнаружил, что эта работа вредна для легких, так
как, царапая острием по меловой поверхности пластинки, надо все время
сдувать мел, и белая пыль набивается в рот и в нос. Он надеялся, что с
такой гравировкой придется иметь дело не часто, но как раз вначале ее
оказалось очень много, главным образом потому, что оба его товарища
сваливали все на него, пользуясь тем, что он новичок. Скоро Юджин стал
догадываться об этом, но к тому времени он успел подружиться со своими
сослуживцами, и все более или менее утряслось.
Эти новые знакомые не играли в жизни Юджина большой роли, однако они
ввели его в чикагский газетный мир, что расширило его кругозор и принесло
ему практическую пользу. Один из них - "шеф" - был фатоват и любил
пофрантить. Звали его Хорейс Хау. Второй, Джеремайя Мэтьюз, или попросту
Джерри, был маленького роста, полный, с круглой, веселой, вечно улыбающейся
физиономией и копною жестких черных волос. Он жевал табак и был не слишком
опрятен в одежде, зато трудолюбив, отзывчив и добр, Юджин обнаружил, что за
ним водятся три страстишки: он любил хорошо поесть, увлекался археологией и
экзотическими безделушками. Кроме того, он живо интересовался всем, что
происходит на свете, и был совершенно чужд всяких предрассудков, как
социальных, так и нравственных и религиозных. Дело свое он любил и,
работая, насвистывал или болтал. Юджин с самого начала почувствовал к нему
симпатию.
Работая в газете, Юджин впервые открыл у себя литературные
способности. Произошло это совершенно случайно, так как он давно отказался
от мысли чего-либо достичь в журналистике, хотя когда-то серьезно об этом
подумывал. Газета нуждалась для воскресных приложений в маленьких
фельетонах на темы местного характера. Читая некоторые такие фельетоны,
которые ему поручали иллюстрировать, Юджин приходил к убеждению, что мог бы
написать несравненно лучше.
- Скажите, кто у нас пишет эти статьи? - спросил он однажды Мэтьюза,
просматривая воскресный номер.
- Да все, кому не лень, обычно штатные репортеры. Кое-что заказывают,
кажется, на сторону. Платят всего четыре доллара за столбец.
Интересно, будут ли ему платить, подумал Юджин. Но, так или иначе, ему
хотелось этим заняться. Возможно, ему даже позволят поставить под
фельетоном свое имя, - он видел, что некоторые были подписаны. Юджин
заметил вслух, что с удовольствием написал бы что-нибудь в этом роде, но
Хау, который не только рисовал, но и пописывал статейки, лишь
неодобрительно фыркнул в ответ. Такое пренебрежение уязвило Юджина, и он
решил испытать свои силы, как только представится случай. Ему хотелось
написать что-нибудь о реке Чикаго, - он мог бы, как ему казалось, богато
иллюстрировать такой фельетон. Он описал бы Гусиный остров, - вспомнив,
кстати, то, что ему пришлось прочитать о нем несколько лет назад, - а также
незатейливые красоты городских парков, в которых он любил гулять по
воскресеньям, наблюдая влюбленных. Были у него и другие темы, но именно к
этим напрашивались очаровательные, проникнутые настроением рисунки, и
Юджину хотелось попробовать. В разговоре с редактором воскресного номера
Митчелом Голдфарбом, с которым у него установились приятельские отношения,
Юджин как-то намекнул, что река Чикаго чрезвычайно благодарный материал для
иллюстрирования.
- Что ж, действуйте, - сказал этот достойный муж, здоровый, сильный,
молодой американец лет тридцати, который смеялся взахлеб, словно ему
плеснули за ворот ледяной воды. - Нам такие вещи нужны. А вы вообще-то
умеете писать?
- Я думаю, у меня получится, если я постараюсь.
- Так за чем же дело стало! - продолжал тот, предвкушая возможность
получить бесплатный материал. - Дерзайте. Может, состряпаете что-нибудь
подходящее. Если вы пишете не хуже, чем рисуете, тогда все в порядке.
Гонорара мы штатным сотрудникам не платим, но будет ваша подпись.
Юджину этого было достаточно. Он немедленно взялся за дело. Как
художник, он уже начинал обращать на себя внимание сослуживцев. В его
рисунках была грубоватая сочность, смелость, острота и какая-то
задушевность. Хау втайне ему завидовал. Мэтьюз был преисполнен восхищения.
После разговора с Голдфарбом Юджин в следующее же воскресенье объехал
рукава реки Чикаго, отмечая все ее красивые места и достопримечательности,
и заготовил рисунки. Затем он отправился в публичную библиотеку,
ознакомился там с историей реки, причем случайно натолкнулся на докладные
записки правительственных инженеров о ее возможностях как средства
сообщения. То, что он написал, было не столько статьей, сколько маленьким
панегириком. Умиляясь крохотными размерами реки, он восхищался ее
красотами, которые находил там, где никому не пришло бы в голову их искать.
Голдфарб с удивлением прочитал его статью. Он и не предполагал, что у
Юджина такие литературные способности.
Сильная сторона писательских опытов Юджина заключалась в том, что,
наряду с поэтичностью и чувством колорита, он обладал логическим умом и
тяготел к фактам, а это придавало написанному существенный интерес. Он
любил покопаться в истории занимавшего его предмета и умел связать свою
тему с современностью. Он написал ряд очерков о парках, о Гусином острове,
о Брайдуэлской тюрьме, обо всем, что привлекало его.
Однако главной его страстью оставался по-прежнему рисунок. Он был для
него более естественным, более органичным средством выражения. Его
радовало, что он может описать что-то словами, а затем и нарисовать. Это
казалось Юджину прекрасным даром, его увлекала возможность придавать самым
простым вещам характер чего-то захватывающе интересного. Он во всем умел
найти интерес - и в повозке, проезжавшей по улице, и в высоком здании, и в
уличном фонаре - словом, в каждой вещи.
Своих занятий в Институте он тоже не запускал и, по-видимому, двигался
вперед.
- Я не пойму, Витла, что мне так нравится в ваших рисунках, - заметил
ему однажды Мэтьюз, - но что-то такое в них есть. Вот скажите, например,
зачем вы поместили над трубой летящих птиц?
- Сам не знаю, - ответил Юджин. - Просто я так чувствую. Должно быть,
я когда-то видел это.
- А ведь как это важно, - продолжал Мэтьюз. - Да вы и в композиции
сильны. Я никого не знаю у нас, кто бы рисовал так, как вы.
"У нас" означало в Америке, так как и он и Хау, эти труженики на
поприще изобразительного искусства, считали себя знатоками по части
рисования тушью и вообще всякой графики. Они выписывали "Югенд",
"Симплициссимус", "Пик-Ми-Ап" и европейские художественные журналы
радикального направления. Им были известны и Стейнлен, и Шере, и Муша, и
вся молодая школа французских мастеров художественного плаката. Юджин с
удивлением узнавал об этих людях и об этих журналах. Он все больше
проникался верою в себя и начинал думать о себе как о человеке недюжинном.
Как раз в эту пору, когда он набирался знаний и усиленно знакомился с
современным искусством и различными художественными школами, его роман с
Анджелой Блю пришел к своему логическому завершению: он стал женихом.
Несмотря на свою связь с Руби Кенни, продолжавшуюся и после студенческого
вечера, Юджин считал, что не может жить без Анджелы. Отчасти это
объяснялось тем, что после Стеллы ни одна девушка не сопротивлялась ему так
упорно: отчасти тем, что Анджела казалась ему такой невинной,
непосредственной и доброй. К тому же она была само очарование. Ее
прелестной фигурки не мог скрыть даже неуклюжий, провинциальный покрой ее
платьев. Нельзя было не обратить внимания на ее роскошные волосы и большие,
манящие, светло-голубые глаза. У нее были румяные губы и щеки и природное
изящество походки; она танцевала, играла на рояле. Юджин все больше
приходил к убеждению, что она не уступает по красоте ни одной из знакомых
ему девушек, зато значительно превосходит их душою. Всякий раз, как он
пытался взять ее за руку, обнять или поцеловать, она ускользала от него,
действуя обдуманно, оставаясь все время настороже и вместе с тем наполовину
уступая. Она ждала от него официального предложения не потому, что
стремилась завлечь его в свои сети, а потому, что воспитанная в духе
преклонения перед условностями, считала такие вольности недопустимыми, пока
они не помолвлены. Она в сущности была уже влюблена в него, но хотела
сначала стать его невестой. Когда он делался настойчивее, Анджелу тянуло
броситься в его объятия, но она сдерживала себя, терпеливо выжидая.
Наконец однажды вечером, когда она сидела за роялем, он внезапно обнял
ее и, порывисто прижав к себе, поцеловал.
Анджела вскочила и вырвалась из его объятий.
- Не смейте этого делать! - воскликнула она. - Это нехорошо. Я
запрещаю вам.
- Но я люблю вас, Анджела! - воскликнул он, следуя за ней. - Я хочу,
чтобы вы были моей женой. Вы согласны выйти за меня замуж, Анджела? Хотите
быть моею?
Девушка не сводила с него нетерпеливых глаз. Она понимала, что
заставила этого непосредственного, не знающего жизни юношу с темпераментом
художника поступить так, как она хотела. Она рада была бы дать согласие
сейчас же, не задумываясь, но что-то нашептывало ей, что нужно подождать.
- Я не дам вам сейчас ответа, - сказала она, - я должна посоветоваться
с родителями. Ведь они ничего еще не знают. Мне важно услышать их мнение, а
когда я снова приеду сюда, я вам отвечу.
- О Анджела! - взмолился он.
- Нет, мистер Витла, прошу вас, подождите. - Она еще ни разу не
назвала его по имени. - Я вернусь недели через две-три. Дайте мне
хорошенько подумать. Так будет лучше.
Юджин сдержал свой порыв и решил ждать, но это лишь укрепило в нем
уверенность, что лучшей жены, чем Анджела, ему не найти. Она, как ни одна
другая женщина, заставляла его умерять свою страсть и делать вид, будто его
чувства носят возвышенный платонический характер. Он даже себе пытался
внушить, что речь идет только о духовной близости, но в действительности
его пожирал огонь, зажженный ее красотой, прелестью ее тела, ее
темпераментом. Чувства Анджелы еще дремали, скованные условностями и
религиозными традициями. Если бы разбудить ее!
Он закрывал глаза и грезил.
Через две недели Анджела вернулась, готовая связать себя с Юджином
обетом верности. Юджин нетерпеливо ждал, горя желанием услышать из ее уст
этот ответ. Он хотел встретить ее под дымным навесом вокзала, пообедать
вместе у Кингсли, преподнести ей цветы и надеть заранее приготовленное
кольцо (оно стоило семьдесят пять долларов и поглотило почти все его
сбережения). Но она слишком хорошо понимала всю серьезность момента и
хотела встретиться с ним только в гостиной тетки, где она будет ждать его
во всеоружии своей красоты. Она написала ему, что приезжает рано утром, и
когда он в субботу в восемь вечера явился к ней, Анджела вышла к нему в
платье, которое считала наиболее "романтичным", - том самом, что было на
ней при их первой встрече в Александрии. Она не украсила свой корсаж
цветами, так как ждала их от него, и когда он поднес ей красные розы,
приколола их к поясу. Анджела была воплощением изящества и сияющей
молодости, она и впрямь походила на ту, чьим именем он прозвал ее, - на
прекрасную Илэйн, одну из придворных дам короля Артура. Ее золотистые
волосы были собраны на затылке в тяжелый узел, лицо разрумянилось от
волнения, губы были влажны, глаза горели. Всем своим сияющим видом она
показывала Юджину, что рада ему.
Юджин сам себя не помнил от восторга. Всякая романтическая ситуация
приводила его в экстаз. Красота любви, неописуемая прелесть юности песней
отдавались в его душе, зажигая в крови лихорадку волнения.
- Наконец-то вы здесь, Анджела! - сказал он, пытаясь удержать обе ее
руки в своих. - Ну что?
- Не торопите меня, - ответила она. - Я хочу сперва поговорить с вами.
Я вам что-нибудь сыграю.
- Нет, я хочу знать сейчас, - сказал он, следуя за ней к роялю. - Я
должен знать. Я не в силах больше ждать.
- Я еще не решила, - уклончиво отвечала она. - Дайте мне подумать.
Лучше я вам сыграю.
- Нет, нет! - настаивал он.
- Пожалуйста, дайте мне поиграть.
Невзирая на его просьбы, она отдалась звукам, все время ощущая его
присутствие, словно какую-то нависшую над нею силу. Когда она кончила
играть и под действием музыки все ее ощущения еще более обострились, он
обнял ее за плечи, как уже было однажды, но она снова вырвалась и отбежала
в угол, точно загнанный зверек. Он с восторгом смотрел на ее
разрумянившееся лицо, растрепавшиеся волосы, на розы, повисшие у пояса.
- Ну, - проговорил он, останавливаясь перед нею, - согласны вы быть
моей женой?
Девушка низко опустила голову, как бы борясь с сомнениями и страшась
его настойчивости. Он стал на колено, чтобы заглянуть ей в глаза, и обвил
руками ее талию.
- Да, Анджела?
Она смотрела на его мягкие волосы, темные и густые, на его чистый,
белый лоб, черные глаза и красиво очерченный подбородок. Ей хотелось
сказать "да" как можно театральнее, и она сочла момент подходящим. Она
обхватила руками его голову, и посмотрела ему в глаза.
- Ты будешь любить меня? - спросила она, не сводя с него взгляда.
- Да, да! - воскликнул он. - Ты сама это знаешь, Анджела. Ведь я без
ума от тебя.
Она закинула его голову назад и коснулась губами его губ. В этом
поцелуе была мучительная страсть. Она долго не отпускала его, но, наконец,
он поднялся и стал осыпать поцелуями ее лицо, рот, глаза, шею.
- Мой бог! - вырвалось у него. - Как ты прекрасна!
Его голос испугал ее.
- Так нельзя.
- Но я не в силах бороться с собой. Как ты хороша!
Она охотно простила ему все за этот комплимент.
Последовали жгучие минуты, когда они сидели рядом, крепко обнявшись, и
он, прижав ее к себе, шептал ей о своих планах на будущее. Он достал
кольцо, которое купил для нее, и надел ей на палец. Он будет великим
художником, она - женою художника. Он будет рисовать ее прелестное лицо,
волосы, ее тело. Когда ему захочется написать любовную сцену, он
запечатлеет на полотне ту, которую они только что пережили. Они проговорили
до часу ночи, и она стала просить его уйти домой, но он не уходил. Он
простился только в два часа, но лишь с тем, чтобы снова вернуться рано
утром и пойти с нею в церковь.
Для Юджина наступила чудесная пора - пора бурного расцвета всех его
душевных и творческих сил, когда его способность воспринимать явления
литературы и искусства стала глубже и изощреннее, а любовь к Анджеле
рождала в нем тысячи новых непривычных мыслей. Чрезвычайно обострившаяся
восприимчивость помогала ему понимать многое, над чем он раньше не
задумывался: несообразность требований, предъявляемых человеку религиозными
догмами; безнадежность той путаницы, которая царит в вопросах
нравственности; то обстоятельство, что внутри нашего общественного
организма существует рядом множество различных миров и что в сущности не
выработано никаких определенных, твердых взглядов, обязательных для всех и
каждого. Мэтьюз говорил ему о различных течениях в философии - о Канте,
Гегеле, Шопенгауэре, - и благодаря ему Юджин отчасти познакомился с их
мыслями и теориями. От Хорейса Хау он слышал о таких популярных в то время
писателях, глашатаях новых исканий, как Пьер Лоти, Томас Гарди, Метерлинк,
Толстой. Юджин был не из тех, кто зачитывается книгами - слишком сильна
была в нем жажда жизни, - но он многому научился в спорах, которым
отдавался с увлечением. Ему уже начинало казаться, что он может справиться
с любым делом, со всем, за что бы он ни взялся, - может сочинять стихи,
пьесы, повести, рисовать, писать, иллюстрировать и так далее. Он воображал
себя то полководцем, то оратором или политическим деятелем и мечтал о том,
каких высот он мог бы достигнуть, если бы твердо остановился на чем-нибудь
одном. Иногда он вслух произносил отрывки зажигательных речей, которые
сочинял, бродя по улицам. Но все эти юношеские мечтания искупались
искренней любовью к труду. Он ни от чего не уклонялся и охотно брал на себя
любые обязанности.
После вечерних занятий в Институте Юджин иногда ехал к Руби и
добирался до ее дома часов в одиннадцать. Они заранее договаривались, и
наружная дверь оставалась открытой, что позволяло ему входить, никого не
беспокоя. Не раз случалось, что он находил ее спящей в ее маленькой
комнатке рядом с гостиной; она лежала как темнокудрый ребенок, свернувшись
клубочком в своем красном шелковом халатике. Руби знала, что Юджину
нравится ее тяготение к красивому и изысканному, и старалась одеваться и
делать все по-особенному. Она ставила на столик возле кровати свечу под
красным колпачком и оставляла на одеяле небрежно брошенную книгу, чтобы он,
войдя, подумал, будто она читала. Он входил беззвучно, брал ее сонную на
руки, будил поцелуем в губы и, прижав к груди, уносил в гостиную, а там,
всю его длину, в красных чулках, такого же цвета туфлях и с красной
гвоздикой в волосах. Платье было низко вырезано на груди и спине, с
короткими рукавами. Она показалась Юджину ослепительной, и он сказал ей
это. Руби рассмеялась. Они отправились в кэбе: Руби заранее предупредила
его, что придется нанять экипаж. Это обошлось ему по два доллара в каждый
конец - непозволительное мотовство! - но Юджин говорил себе, что оно
вызвано исключительными обстоятельствами. Однако подобные мелочи вынуждали
его серьезно задумываться над тем, как бы лучше устроить свою жизнь.
В ужине принимали участие студенты всех курсов, как утренних, так и
вечерних. Собралось больше двухсот человек, сплошь молодежь. Тут были
студентки, натурщицы и просто приглашенные девушки самого разного
общественного положения и умственного развития. В огромной столовой стоял
невероятный шум от звона посуды, нестройного пения, шутливых выкриков и
приветствий. У Юджина и кроме однокурсников было здесь достаточно знакомых,
чтобы не скучать и не оставаться в стороне от общего веселья.
С первой же минуты выяснилось, что все знают Руби и что она пользуется
общим расположением. Она резко выделялась благодаря своему смелому туалету.
Со всех концов неслось: "Здорово, Руби!"
Это удивило и неприятно поразило Юджина. К его спутнице подходили
молодые люди, которых он никогда в глаза не видел, и заговаривали с ней о
вещах, о которых он не имел ни малейшего понятия. В течение каких-нибудь
десяти минут она раз десять убегала от него, отзываясь на чей-либо оклик, и
он то и дело замечал ее в противоположном конце комнаты: окруженная гурьбой
студентов, она весело смеялась и оживленно болтала.
По мере того как проходили часы, настроение молодежи делалось все
развязнее и легкомысленнее. По окончании ужина в одном конце зала
освободили место и угол затянули куском зеленой материи вместо ширмы. Это
была артистическая для выступающих. Какой-то студент, встреченный громкими
аплодисментами, на глазах у всех нацепил зеленые бакенбарды и прочел
монолог, подражая акценту ирландца. Другой вышел на эстраду, держа в руках
большущий, туго свернутый бумажный свиток, исписанный стихами. Можно было
подумать, что это целая поэма, которую он будет читать весь вечер. Все
ахнули. Студент актерским жестом поднял руку, требуя тишины, и, дав свитку
развернуться, приступил к декламации. Стихи оказались неплохими, но самое
забавное было то, что поэма заключала в себе не более двадцати строк. Все
остальное были попросту каракули, чтобы ввести публику в заблуждение. И
этот номер заслужил аплодисменты. Кто-то из второкурсников спел романс "В
долине Лигай", кто-то изобразил, как Темпл Бойл и другие преподаватели
просматривают работы студентов и сами показывают свое мастерство на
удивление всему классу. Это доставило зрителям большое удовольствие. Потом
после долгих криков "Десмонд! Десмонд!" одна из натурщиц прошла за зеленую
ширму и через несколько минут показалась в коротенькой юбочке испанской
танцовщицы, усыпанной черными и серебряными блестками, с кастаньетами в
руках. У кого-то из студентов нашлась мандолина, и под ее аккомпанемент
натурщица протанцевала "Ла Палому".
Все это время Юджин почти не видел Руби. Она пользовалась слишком
большим успехом. Не успела первая натурщица закончить свой танец, как
чей-то голос крикнул: "Эй, Руби! А ты почему не покажешь свое искусство?"
"А ну-ка, Руби!" - поддержал его другой поклонник ее таланта. Скоро весь
зал подхватил этот крик, и студенты, окружив девушку, стали подталкивать ее
к площадке, очищенной для танцев. Кто-то подхватил ее на руки, а затем Руби
в шутку стали перебрасывать от одной группы к другой. Раздались
аплодисменты. Юджина, для которого она была близким существом, эта
фамильярность выводила из себя. Казалось, она принадлежала не только ему, а
была достоянием всех и каждого. А Руби беспечно хохотала.
Лишь только девушку опустили на пол, она подобрала подол платья - как
делала это, танцуя для него, - и с увлечением пустилась в пляс. Студенты
обступили ее стеной. Юджину пришлось протиснуться поближе, чтобы ее
увидеть. А она, словно забыв о его существовании, задорно плясала,
постукивая каблучками. Когда Руби кончила, трое или четверо особенно
напористых юнцов стали упрашивать ее станцевать еще, бесцеремонно
дотрагиваясь до ее рук и плеч. Кто-то очистил стол, чьи-то руки подхватили
девушку и поставили на эту импровизированную эстраду. Руби танцевала еще и
еще. Кто-то крикнул: "Эй, Кенни, а ведь без красного-то платья, пожалуй,
удобнее?"
Так вот что представляла собой его временная подруга!
Когда около четырех часов утра Руби решила наконец ехать домой, -
вернее, когда студенты согласились ее отпустить, - она едва помнила, что
приехала сюда с Юджином, и заметила, что он дожидается ее, лишь в ту
минуту, как двое студентов вызвались ее проводить.
- Нет, у меня есть провожатый! - воскликнула она, завидев его. - Мне
пора ехать. До свидания! - И она направилась к Юджину.
У него было холодно на душе, он чувствовал себя здесь совсем чужим.
- Поедем? - спросила она.
Он кивнул угрюмо и укоризненно.
От рисования обнаженной натуры, в чем он достиг за зиму большого
успеха, Юджин перешел к занятиям по классу иллюстрации, где позировали
модели в костюмах. Здесь он впервые испробовал свои силы в акварели,
которой в то время особенно интересовались журналы, и вскоре его работы
стали хвалить. Хвалили, впрочем, не всегда, так как преподаватели,
убежденные в том, что суровая критика является лучшим стимулом роста,
высмеивали иной раз его удачнейшие вещи. Но Юджин верил в свое призвание и
после минутных взрывов отчаяния еще сильнее утверждался в своей вере.
Служба в мебельной компании становилась ему уже в тягость, когда в
одну из сред преподаватель класса иллюстрации Винсент Бирс, взглянув на его
набросок, сказал:
- А знаете, Витла, вы скоро сможете кое-что зарабатывать своими
рисунками.
- Вы думаете? - спросил Юджин.
- Конечно. Для такого человека, как вы, должно найтись место в
какой-нибудь газете, - хотя бы в вечерней. Вы никогда не обращались в
газету?
- Обращался, как только приехал в Чикаго. Но нигде не нашлось
вакантного места. Теперь я рад, что никому не понадобился. Я думаю, что
долго бы меня держать не стали.
- Вам удаются наброски тушью, не правда ли?
- Сначала это было мне больше всего по вкусу.
- Вот видите. Вы можете быть очень полезны в газете. Но я бы на вашем
месте долго не засиживался в Чикаго. Вам надо ехать в Нью-Йорк и стараться
попасть в журнал. А сейчас было бы невредно поработать в газете.
Юджин решил обратиться в дневные газеты, - такая работа не помешала бы
ему продолжать занятия в Институте. Вечера он может отдавать работе по
классу иллюстрации и урывать часок-другой для живой натуры. Ничего лучшего
нельзя было и желать. В течение нескольких дней он один час после работы
посвящал поискам места в газете, причем брал с собой образцы своих
набросков тушью. Кое-где его рисунки понравились, но свободного места нигде
не оказалось. Нашлась, впрочем, одна газета, - из самых захудалых, - где
Юджину кое-что обещали. Главный редактор сказал ему, что им в скором
времени понадобится художник. Пусть Юджин наведается недели через
три-четыре, тогда это выяснится. Начинающим они платят немного - двадцать
пять долларов в неделю.
Юджину эти условия показались весьма заманчивыми, и, когда, явившись
через три недели, он окончательно договорился, его радости не было границ.
Теперь он вполне уверовал, что находится на пути к успеху. Ему отвели стол
в маленькой комнатке на четвертом этаже, по счастливой случайности
выходившей окнами на северо-запад, во двор. В отделе, где он работал, было,
кроме него, еще два человека, постарше, и один из них разыгрывал из себя
"шефа".
По условиям работы здесь приходилось не только рисовать тушью, но и
гравировать по цинку, то есть наносить рисунок иглой на цинковую пластинку,
покрытую слоем мела, что давало возможность легко воспроизводить клише.
Юджин не был знаком с этой техникой, и "шефу" пришлось показать ему, но он
быстро научился. Вскоре он обнаружил, что эта работа вредна для легких, так
как, царапая острием по меловой поверхности пластинки, надо все время
сдувать мел, и белая пыль набивается в рот и в нос. Он надеялся, что с
такой гравировкой придется иметь дело не часто, но как раз вначале ее
оказалось очень много, главным образом потому, что оба его товарища
сваливали все на него, пользуясь тем, что он новичок. Скоро Юджин стал
догадываться об этом, но к тому времени он успел подружиться со своими
сослуживцами, и все более или менее утряслось.
Эти новые знакомые не играли в жизни Юджина большой роли, однако они
ввели его в чикагский газетный мир, что расширило его кругозор и принесло
ему практическую пользу. Один из них - "шеф" - был фатоват и любил
пофрантить. Звали его Хорейс Хау. Второй, Джеремайя Мэтьюз, или попросту
Джерри, был маленького роста, полный, с круглой, веселой, вечно улыбающейся
физиономией и копною жестких черных волос. Он жевал табак и был не слишком
опрятен в одежде, зато трудолюбив, отзывчив и добр, Юджин обнаружил, что за
ним водятся три страстишки: он любил хорошо поесть, увлекался археологией и
экзотическими безделушками. Кроме того, он живо интересовался всем, что
происходит на свете, и был совершенно чужд всяких предрассудков, как
социальных, так и нравственных и религиозных. Дело свое он любил и,
работая, насвистывал или болтал. Юджин с самого начала почувствовал к нему
симпатию.
Работая в газете, Юджин впервые открыл у себя литературные
способности. Произошло это совершенно случайно, так как он давно отказался
от мысли чего-либо достичь в журналистике, хотя когда-то серьезно об этом
подумывал. Газета нуждалась для воскресных приложений в маленьких
фельетонах на темы местного характера. Читая некоторые такие фельетоны,
которые ему поручали иллюстрировать, Юджин приходил к убеждению, что мог бы
написать несравненно лучше.
- Скажите, кто у нас пишет эти статьи? - спросил он однажды Мэтьюза,
просматривая воскресный номер.
- Да все, кому не лень, обычно штатные репортеры. Кое-что заказывают,
кажется, на сторону. Платят всего четыре доллара за столбец.
Интересно, будут ли ему платить, подумал Юджин. Но, так или иначе, ему
хотелось этим заняться. Возможно, ему даже позволят поставить под
фельетоном свое имя, - он видел, что некоторые были подписаны. Юджин
заметил вслух, что с удовольствием написал бы что-нибудь в этом роде, но
Хау, который не только рисовал, но и пописывал статейки, лишь
неодобрительно фыркнул в ответ. Такое пренебрежение уязвило Юджина, и он
решил испытать свои силы, как только представится случай. Ему хотелось
написать что-нибудь о реке Чикаго, - он мог бы, как ему казалось, богато
иллюстрировать такой фельетон. Он описал бы Гусиный остров, - вспомнив,
кстати, то, что ему пришлось прочитать о нем несколько лет назад, - а также
незатейливые красоты городских парков, в которых он любил гулять по
воскресеньям, наблюдая влюбленных. Были у него и другие темы, но именно к
этим напрашивались очаровательные, проникнутые настроением рисунки, и
Юджину хотелось попробовать. В разговоре с редактором воскресного номера
Митчелом Голдфарбом, с которым у него установились приятельские отношения,
Юджин как-то намекнул, что река Чикаго чрезвычайно благодарный материал для
иллюстрирования.
- Что ж, действуйте, - сказал этот достойный муж, здоровый, сильный,
молодой американец лет тридцати, который смеялся взахлеб, словно ему
плеснули за ворот ледяной воды. - Нам такие вещи нужны. А вы вообще-то
умеете писать?
- Я думаю, у меня получится, если я постараюсь.
- Так за чем же дело стало! - продолжал тот, предвкушая возможность
получить бесплатный материал. - Дерзайте. Может, состряпаете что-нибудь
подходящее. Если вы пишете не хуже, чем рисуете, тогда все в порядке.
Гонорара мы штатным сотрудникам не платим, но будет ваша подпись.
Юджину этого было достаточно. Он немедленно взялся за дело. Как
художник, он уже начинал обращать на себя внимание сослуживцев. В его
рисунках была грубоватая сочность, смелость, острота и какая-то
задушевность. Хау втайне ему завидовал. Мэтьюз был преисполнен восхищения.
После разговора с Голдфарбом Юджин в следующее же воскресенье объехал
рукава реки Чикаго, отмечая все ее красивые места и достопримечательности,
и заготовил рисунки. Затем он отправился в публичную библиотеку,
ознакомился там с историей реки, причем случайно натолкнулся на докладные
записки правительственных инженеров о ее возможностях как средства
сообщения. То, что он написал, было не столько статьей, сколько маленьким
панегириком. Умиляясь крохотными размерами реки, он восхищался ее
красотами, которые находил там, где никому не пришло бы в голову их искать.
Голдфарб с удивлением прочитал его статью. Он и не предполагал, что у
Юджина такие литературные способности.
Сильная сторона писательских опытов Юджина заключалась в том, что,
наряду с поэтичностью и чувством колорита, он обладал логическим умом и
тяготел к фактам, а это придавало написанному существенный интерес. Он
любил покопаться в истории занимавшего его предмета и умел связать свою
тему с современностью. Он написал ряд очерков о парках, о Гусином острове,
о Брайдуэлской тюрьме, обо всем, что привлекало его.
Однако главной его страстью оставался по-прежнему рисунок. Он был для
него более естественным, более органичным средством выражения. Его
радовало, что он может описать что-то словами, а затем и нарисовать. Это
казалось Юджину прекрасным даром, его увлекала возможность придавать самым
простым вещам характер чего-то захватывающе интересного. Он во всем умел
найти интерес - и в повозке, проезжавшей по улице, и в высоком здании, и в
уличном фонаре - словом, в каждой вещи.
Своих занятий в Институте он тоже не запускал и, по-видимому, двигался
вперед.
- Я не пойму, Витла, что мне так нравится в ваших рисунках, - заметил
ему однажды Мэтьюз, - но что-то такое в них есть. Вот скажите, например,
зачем вы поместили над трубой летящих птиц?
- Сам не знаю, - ответил Юджин. - Просто я так чувствую. Должно быть,
я когда-то видел это.
- А ведь как это важно, - продолжал Мэтьюз. - Да вы и в композиции
сильны. Я никого не знаю у нас, кто бы рисовал так, как вы.
"У нас" означало в Америке, так как и он и Хау, эти труженики на
поприще изобразительного искусства, считали себя знатоками по части
рисования тушью и вообще всякой графики. Они выписывали "Югенд",
"Симплициссимус", "Пик-Ми-Ап" и европейские художественные журналы
радикального направления. Им были известны и Стейнлен, и Шере, и Муша, и
вся молодая школа французских мастеров художественного плаката. Юджин с
удивлением узнавал об этих людях и об этих журналах. Он все больше
проникался верою в себя и начинал думать о себе как о человеке недюжинном.
Как раз в эту пору, когда он набирался знаний и усиленно знакомился с
современным искусством и различными художественными школами, его роман с
Анджелой Блю пришел к своему логическому завершению: он стал женихом.
Несмотря на свою связь с Руби Кенни, продолжавшуюся и после студенческого
вечера, Юджин считал, что не может жить без Анджелы. Отчасти это
объяснялось тем, что после Стеллы ни одна девушка не сопротивлялась ему так
упорно: отчасти тем, что Анджела казалась ему такой невинной,
непосредственной и доброй. К тому же она была само очарование. Ее
прелестной фигурки не мог скрыть даже неуклюжий, провинциальный покрой ее
платьев. Нельзя было не обратить внимания на ее роскошные волосы и большие,
манящие, светло-голубые глаза. У нее были румяные губы и щеки и природное
изящество походки; она танцевала, играла на рояле. Юджин все больше
приходил к убеждению, что она не уступает по красоте ни одной из знакомых
ему девушек, зато значительно превосходит их душою. Всякий раз, как он
пытался взять ее за руку, обнять или поцеловать, она ускользала от него,
действуя обдуманно, оставаясь все время настороже и вместе с тем наполовину
уступая. Она ждала от него официального предложения не потому, что
стремилась завлечь его в свои сети, а потому, что воспитанная в духе
преклонения перед условностями, считала такие вольности недопустимыми, пока
они не помолвлены. Она в сущности была уже влюблена в него, но хотела
сначала стать его невестой. Когда он делался настойчивее, Анджелу тянуло
броситься в его объятия, но она сдерживала себя, терпеливо выжидая.
Наконец однажды вечером, когда она сидела за роялем, он внезапно обнял
ее и, порывисто прижав к себе, поцеловал.
Анджела вскочила и вырвалась из его объятий.
- Не смейте этого делать! - воскликнула она. - Это нехорошо. Я
запрещаю вам.
- Но я люблю вас, Анджела! - воскликнул он, следуя за ней. - Я хочу,
чтобы вы были моей женой. Вы согласны выйти за меня замуж, Анджела? Хотите
быть моею?
Девушка не сводила с него нетерпеливых глаз. Она понимала, что
заставила этого непосредственного, не знающего жизни юношу с темпераментом
художника поступить так, как она хотела. Она рада была бы дать согласие
сейчас же, не задумываясь, но что-то нашептывало ей, что нужно подождать.
- Я не дам вам сейчас ответа, - сказала она, - я должна посоветоваться
с родителями. Ведь они ничего еще не знают. Мне важно услышать их мнение, а
когда я снова приеду сюда, я вам отвечу.
- О Анджела! - взмолился он.
- Нет, мистер Витла, прошу вас, подождите. - Она еще ни разу не
назвала его по имени. - Я вернусь недели через две-три. Дайте мне
хорошенько подумать. Так будет лучше.
Юджин сдержал свой порыв и решил ждать, но это лишь укрепило в нем
уверенность, что лучшей жены, чем Анджела, ему не найти. Она, как ни одна
другая женщина, заставляла его умерять свою страсть и делать вид, будто его
чувства носят возвышенный платонический характер. Он даже себе пытался
внушить, что речь идет только о духовной близости, но в действительности
его пожирал огонь, зажженный ее красотой, прелестью ее тела, ее
темпераментом. Чувства Анджелы еще дремали, скованные условностями и
религиозными традициями. Если бы разбудить ее!
Он закрывал глаза и грезил.
Через две недели Анджела вернулась, готовая связать себя с Юджином
обетом верности. Юджин нетерпеливо ждал, горя желанием услышать из ее уст
этот ответ. Он хотел встретить ее под дымным навесом вокзала, пообедать
вместе у Кингсли, преподнести ей цветы и надеть заранее приготовленное
кольцо (оно стоило семьдесят пять долларов и поглотило почти все его
сбережения). Но она слишком хорошо понимала всю серьезность момента и
хотела встретиться с ним только в гостиной тетки, где она будет ждать его
во всеоружии своей красоты. Она написала ему, что приезжает рано утром, и
когда он в субботу в восемь вечера явился к ней, Анджела вышла к нему в
платье, которое считала наиболее "романтичным", - том самом, что было на
ней при их первой встрече в Александрии. Она не украсила свой корсаж
цветами, так как ждала их от него, и когда он поднес ей красные розы,
приколола их к поясу. Анджела была воплощением изящества и сияющей
молодости, она и впрямь походила на ту, чьим именем он прозвал ее, - на
прекрасную Илэйн, одну из придворных дам короля Артура. Ее золотистые
волосы были собраны на затылке в тяжелый узел, лицо разрумянилось от
волнения, губы были влажны, глаза горели. Всем своим сияющим видом она
показывала Юджину, что рада ему.
Юджин сам себя не помнил от восторга. Всякая романтическая ситуация
приводила его в экстаз. Красота любви, неописуемая прелесть юности песней
отдавались в его душе, зажигая в крови лихорадку волнения.
- Наконец-то вы здесь, Анджела! - сказал он, пытаясь удержать обе ее
руки в своих. - Ну что?
- Не торопите меня, - ответила она. - Я хочу сперва поговорить с вами.
Я вам что-нибудь сыграю.
- Нет, я хочу знать сейчас, - сказал он, следуя за ней к роялю. - Я
должен знать. Я не в силах больше ждать.
- Я еще не решила, - уклончиво отвечала она. - Дайте мне подумать.
Лучше я вам сыграю.
- Нет, нет! - настаивал он.
- Пожалуйста, дайте мне поиграть.
Невзирая на его просьбы, она отдалась звукам, все время ощущая его
присутствие, словно какую-то нависшую над нею силу. Когда она кончила
играть и под действием музыки все ее ощущения еще более обострились, он
обнял ее за плечи, как уже было однажды, но она снова вырвалась и отбежала
в угол, точно загнанный зверек. Он с восторгом смотрел на ее
разрумянившееся лицо, растрепавшиеся волосы, на розы, повисшие у пояса.
- Ну, - проговорил он, останавливаясь перед нею, - согласны вы быть
моей женой?
Девушка низко опустила голову, как бы борясь с сомнениями и страшась
его настойчивости. Он стал на колено, чтобы заглянуть ей в глаза, и обвил
руками ее талию.
- Да, Анджела?
Она смотрела на его мягкие волосы, темные и густые, на его чистый,
белый лоб, черные глаза и красиво очерченный подбородок. Ей хотелось
сказать "да" как можно театральнее, и она сочла момент подходящим. Она
обхватила руками его голову, и посмотрела ему в глаза.
- Ты будешь любить меня? - спросила она, не сводя с него взгляда.
- Да, да! - воскликнул он. - Ты сама это знаешь, Анджела. Ведь я без
ума от тебя.
Она закинула его голову назад и коснулась губами его губ. В этом
поцелуе была мучительная страсть. Она долго не отпускала его, но, наконец,
он поднялся и стал осыпать поцелуями ее лицо, рот, глаза, шею.
- Мой бог! - вырвалось у него. - Как ты прекрасна!
Его голос испугал ее.
- Так нельзя.
- Но я не в силах бороться с собой. Как ты хороша!
Она охотно простила ему все за этот комплимент.
Последовали жгучие минуты, когда они сидели рядом, крепко обнявшись, и
он, прижав ее к себе, шептал ей о своих планах на будущее. Он достал
кольцо, которое купил для нее, и надел ей на палец. Он будет великим
художником, она - женою художника. Он будет рисовать ее прелестное лицо,
волосы, ее тело. Когда ему захочется написать любовную сцену, он
запечатлеет на полотне ту, которую они только что пережили. Они проговорили
до часу ночи, и она стала просить его уйти домой, но он не уходил. Он
простился только в два часа, но лишь с тем, чтобы снова вернуться рано
утром и пойти с нею в церковь.
Для Юджина наступила чудесная пора - пора бурного расцвета всех его
душевных и творческих сил, когда его способность воспринимать явления
литературы и искусства стала глубже и изощреннее, а любовь к Анджеле
рождала в нем тысячи новых непривычных мыслей. Чрезвычайно обострившаяся
восприимчивость помогала ему понимать многое, над чем он раньше не
задумывался: несообразность требований, предъявляемых человеку религиозными
догмами; безнадежность той путаницы, которая царит в вопросах
нравственности; то обстоятельство, что внутри нашего общественного
организма существует рядом множество различных миров и что в сущности не
выработано никаких определенных, твердых взглядов, обязательных для всех и
каждого. Мэтьюз говорил ему о различных течениях в философии - о Канте,
Гегеле, Шопенгауэре, - и благодаря ему Юджин отчасти познакомился с их
мыслями и теориями. От Хорейса Хау он слышал о таких популярных в то время
писателях, глашатаях новых исканий, как Пьер Лоти, Томас Гарди, Метерлинк,
Толстой. Юджин был не из тех, кто зачитывается книгами - слишком сильна
была в нем жажда жизни, - но он многому научился в спорах, которым
отдавался с увлечением. Ему уже начинало казаться, что он может справиться
с любым делом, со всем, за что бы он ни взялся, - может сочинять стихи,
пьесы, повести, рисовать, писать, иллюстрировать и так далее. Он воображал
себя то полководцем, то оратором или политическим деятелем и мечтал о том,
каких высот он мог бы достигнуть, если бы твердо остановился на чем-нибудь
одном. Иногда он вслух произносил отрывки зажигательных речей, которые
сочинял, бродя по улицам. Но все эти юношеские мечтания искупались
искренней любовью к труду. Он ни от чего не уклонялся и охотно брал на себя
любые обязанности.
После вечерних занятий в Институте Юджин иногда ехал к Руби и
добирался до ее дома часов в одиннадцать. Они заранее договаривались, и
наружная дверь оставалась открытой, что позволяло ему входить, никого не
беспокоя. Не раз случалось, что он находил ее спящей в ее маленькой
комнатке рядом с гостиной; она лежала как темнокудрый ребенок, свернувшись
клубочком в своем красном шелковом халатике. Руби знала, что Юджину
нравится ее тяготение к красивому и изысканному, и старалась одеваться и
делать все по-особенному. Она ставила на столик возле кровати свечу под
красным колпачком и оставляла на одеяле небрежно брошенную книгу, чтобы он,
войдя, подумал, будто она читала. Он входил беззвучно, брал ее сонную на
руки, будил поцелуем в губы и, прижав к груди, уносил в гостиную, а там,