Драйзер Теодор. Гений

которым он выслушивал ее упреки, искреннее сожаление, что он не может или
не хочет ничего с этим поделать (она читала это на его лице), та
непосредственность, с какой он, вопреки всему, продолжал верить, что она
любит его, - все это было выше ее сил. Она с таким же успехом могла бы
пробить лбом каменную стену. Она может убить его и эту женщину, кто бы она
ни была, но этим не изменит его отношения к ней. А между тем ей только это
и нужно. Душераздирающие рыдания вырвались у нее из груди, сотрясая все ее
тело, как тростинку. Она уронила руки на кухонный стол, припала к ним
головой и, упав на колени, рыдала, рыдала без конца. Юджин растерянно стоял
над ней и думал о том, что это он разрушил ее мечту. Как это ужасно! Она
права, он - лжец, он - пес, он - негодяй. Бедная маленькая Анджела! Но все
равно, сделанного не воротишь. Чем он может помочь ей! Можно ли вообще
чем-нибудь помочь в таких случаях? Нет, конечно. Она сражена горем, сердце
ее разбито. На земле нет исцеления от этого. Священники отпускают грехи
тем, кто преступил закон, но кто исцелит раны сердца?
- Анджела, - ласково окликнул он ее. - Анджела! Прости. Не плачь,
Анджела, не надо плакать.
Но она не слышала его. Она ничего не слышала. В безысходном отчаянии
она продолжала судорожно рыдать, и ее изящная, хрупкая фигурка, казалось,
вот-вот сломится под тяжестью горя.

ГЛАВА XXIX

Но на этот раз Юджин не дал чувству жалости увлечь себя. При подобных
обстоятельствах у мужчины всегда есть возможность заключить в объятия
жертву своей жестокости, нашептывая ей участливые или покаянные слова.
Другое дело - истинная доброта и раскаяние, которые влекут за собою
исправление. Но для этого требуется полное бескорыстие и умение закрыть
глаза на зло, причиняемое тебе. Юджин не принадлежал к числу тех, кого
может исправить зрелище чьих-то страданий. Он глубоко сочувствовал Анджеле.
Он остро переживал вместе с ней ее горе, но не настолько, чтобы отрешиться
от своего, как ему казалось, законного права наслаждаться всем прекрасным.
Что плохого, спрашивал он себя, в том, что он тайно обменивался ласковыми
взглядами и нежными излияниями с Карлоттой или с какой-нибудь другой
женщиной, которая нравилась ему и которой нравился он? Неужели такая
близость - в самом деле зло? Он не тратил на Карлотту денег, принадлежащих
по праву Анджеле - разве что какие-то гроши. Он не помышлял о женитьбе на
ней, и она не рассчитывала выйти за него замуж - да это и невозможно было
бы. Он только хотел наслаждаться ее обществом. Какое же зло причинял он
этим Анджеле? Ровно никакого - если бы она ничего не узнала. Другое дело,
когда она знает, - это, конечно, очень печально и для нее и для него. Но
если бы роли переменились и Анджела вела себя так, как он по отношению к
ней, это его нисколько не огорчало бы. Рассуждая таким образом, Юджин одно
упускал из виду: что он не любил Анджелу, а она любила его. Такие доводы
напоминают кружение белки в колесе. Да это собственно и не доводы. Это
анархия чувств и ощущений. Здесь не видно желания найти какой-то выход.
Сцены повторялись, за первым припадком бешенства и горя последовали
другие, но уже менее сильные. Проявление всякого чувства только однажды
достигает своей высшей точки. Далее это уже лишь отголоски затихающего
грома, сверкание зарниц. Анджела обличала Юджина во всех его недостатках и
дурных наклонностях, а он только смотрел на нее своим мрачным взглядом и
время от времени вставлял: "Да ничего подобного! Ты знаешь, что я вовсе не
такой уж дурной человек". Или: "Зачем ты меня оскорбляешь? Ведь это все
неправда". Или: "Зачем ты так говоришь?"
- А затем, что это так, и ты знаешь, что это так! - отвечала Анджела.
- Послушай, Анджела, - сказал ей как-то Юджин, стараясь воздействовать
на нее логикой, - какой тебе смысл так меня унижать? Ну что толку, что ты
бранишь меня всякими словами? Ты хочешь, чтобы я тебя любил, да? Ведь все
дело в этом? Ничего другого тебе не нужно? Но разве ты заставишь любить
себя тем, что будешь оскорблять меня? Если я не могу любить - значит, не
могу. Зачем же эти ссоры?
Анджела слушала его с поникшей головой; она понимала, что ее ярость
бесполезна или почти бесполезна. Он в выгодном положении. Она любит его. В
этом все несчастье. И подумать только, что никакие слезы, никакие мольбы,
никакой гнев не помогут ей! Его может вернуть к ней только чувство, в
котором он не волен. В этом крылась горькая правда, которую Анджела, хоть и
смутно, начинала сознавать.
Сидя с опущенными на колени руками, бледная, осунувшаяся, она сказала
ему однажды, глядя в пол:
- Не знаю, что и делать! Может быть, мне лучше уйти от тебя. Если б
только не мои родные! Для них брак - святыня. Они по натуре своей
постоянные и порядочные люди. Вероятно, человек должен родиться на свет с
такими качествами - приобрести их нельзя. Для этого его нужно совершенно
переделать.
Юджин прекрасно знал, что она не уйдет от него. Прозвучавшая в ее
последних словах высокомерная нотка, - правда, невольная, - вызвала у него
улыбку. Подумать только - ему предлагают взять за образец родных Анджелы!
- Но только куда девать себя, не знаю, - продолжала она. - К своим в
Блэквуд я не могу вернуться. Я не хочу там жить. Делать я ничего не умею,
разве что детей обучать, но об этом мне и думать не хочется. Если б я могла
научиться хотя бы стенографии или счетоводству.
Она говорила так, раздумывая вслух, обращаясь больше к себе, чем к
нему. Она действительно не знала, как быть.
Юджин слушал, опустив голову; ему тяжело было думать, что Анджела
окажется выброшенной из своего дома, что ей придется работать где-нибудь
конторщицей или секретаршей. Он вовсе не хотел обрекать ее на такую жизнь.
Он предпочел бы, чтоб она осталась с ним, конечно, на приемлемых для него
условиях, - ведь водится же так у мормонов*. Какое одиночество ждет
Анджелу, если она уйдет от него! Нет, это не для нее. Не для нее, домовитой
и заботливой жены, черствый мир дельцов и торгашей. Ему хотелось бы уверить
ее, что в дальнейшем у нее не будет поводов для таких огорчений, уверить
искренне, - но с таким же успехом больной мог бы взяться за труд, доступный
только человеку здоровому и сильному. У Юджина путались мысли, и только
одно он знал ясно - если он попытается поступить как должно, ему это,
возможно, и удастся, но сам он будет несчастлив. И он предпочитал не
принимать никаких решений, полагаясь во всем на волю судьбы.
______________
* Секта, проповедующая многоженство.

Как Юджин задумал, так и получилось. Он действительно перешел под
начало Дигана и, работая с ним, пережил много любопытного. Когда Диган
заявил ему в свое время, что готов взять его к себе, Юджин написал
Хейверфорду почтительное письмо, в котором просил перевести его на другую
работу, и немедленно получил ответ, что его желание удовлетворено.
Хейверфорд сохранил о Юджине самое лучшее воспоминание. Осведомляясь о
здоровье мистера Витла, он выражал надежду, что тот находится на пути к
выздоровлению. Начальник строительного отдела как раз запрашивал о дельном
помощнике для Дигана, у которого были вечные недоразумения из-за
отчетности, и Хейверфорд считал молодого художника вполне подходящим
кандидатом для этой должности. В результате Диган получил приказ принять к
себе на работу Юджина, а Юджину, согласно другому распоряжению за подписью
начальника строительного отдела, было предложено явиться к Дигану. Юджин
застал его за постройкой угольной ямы под зданием железнодорожного депо в
Фордс-Сентре. Диган, по обыкновению, метал громы и молнии, но Юджина он
встретил широкой, довольной улыбкой.
- А! Вот и вы! Ну что ж, как раз вовремя. Я сейчас же направлю вас в
контору.
Юджин рассмеялся.
- Ясно, - сказал он.
Диган стоял в только что вырытом котловане; от его одежды пахло свежей
землей. В руках у него были отвес и ватерпас. Отложив их в сторону, он
прошел с Юджином к станционному перекрытию, вытащил из кармана старого
серого пиджака грязное, измятое письмо, осторожно развернул его толстыми,
заскорузлыми пальцами и с возмущенным видом поднял в вытянутой руке.
- Поезжайте в Вудлон, - приказал он, - разыщите для меня болты, их там
должен быть целый бочонок. Распишитесь в получении и вышлите мне их сюда.
Потом отправляйтесь в контору и отвезите им эту накладную. - Он снова стал
шарить в карманах и достал еще одну измятую бумажку. - Вот еще канитель! -
воскликнул он, глядя на нее с возмущением. - С ума они там все посходили,
что ли! Вечно пристают ко мне с этими накладными. Можно, черт возьми,
подумать, что я их украсть собираюсь! Что, я их слопаю? Накладные,
накладные! С утра до вечера накладные! Кому это нужно? Этакая ерунда!
Лицо его еще больше побагровело и выражало возмущение. Юджину стало
ясно, что Диган чем-то нарушил железнодорожные правила и получил за это
взбучку, или же, как говорят дорожники, ему "хвост накрутили". Он был
крайне возмущен и бушевал во весь размах своего ирландского темперамента.
- Ладно, - сказал Юджин. - Все будет в порядке. Предоставьте это мне.
Диган начал понемногу успокаиваться. Наконец-то у него толковый
помощник. Расставаясь с Юджином, он не преминул, однако, метнуть в свое
начальство последнюю молнию.
- Вы им там скажите, что я распишусь за болты только тогда, когда
получу их, и ни в коем случае не раньше! - прогудел он.
Юджин рассмеялся. Он заранее знал, что не станет передавать слов
Дигана, но рад был дать ему возможность отвести душу. С большим рвением
приступил он к новой работе, довольный возможностью быть на воздухе,
наслаждаться сиянием солнца и совершать короткие поездки взад и вперед по
всей дороге. Это было восхитительно. Теперь дело пойдет на поправку, он был
уверен в этом.
Юджин поехал в Вудлон и расписался в получении болтов. Затем он зашел
в контору и познакомился с управляющим, которому лично передал накладную, и
тот объяснил ему, в чем главное затруднение Дигана. Оказалось, что нужно
ежемесячно заполнять до двадцати пяти отчетных бланков, не говоря уже о
бесконечных накладных, на которых надо расписываться при получении
материалов. Будь то целая секция мостовой фермы, или один болт, или фунт
замазки, - все равно нужно было расписываться в получении. Достаточно было
умело настрочить отчет о своей работе, чтобы снискать расположение
управляющего конторой. (Что работа производилась надлежащим образом, это
разумелось само собой.) И вот эти-то отчеты никак не давались Дигану,
несмотря на то, что в составлении их ему порою помогали и жена и все трое
детей - мальчик и две девочки. Он постоянно попадал в беду.
- Боже ты мой! - воскликнул управляющий конторой, когда Юджин сказал
ему, что, по мнению Дигана, болты могли преспокойно лежать на станции, пока
они ему не понадобятся, а тогда он и расписался бы в их получении. - Вот
так так! - он даже за голову схватился от огорчения. - Пусть они лежат там,
пока ему не понадобятся - слыхали? Ну, а как мне быть с моей отчетностью?
Я-то должен иметь эти накладные! Вы скажите Дигану, что он обязан это
понимать, он не первый день работает на железной дороге. Передайте ему от
моего имени категорическое требование расписываться на соответствующем
бланке за все, что ему выдано, как только его уведомят, что материал для
него выписан. Я настаиваю на этом без всяких оговорок. Чтобы немедленно
являлся за материалом. Обалдеть можно! И пусть берется за ум, пока не
поздно, не то ему несдобровать! Я больше не стану этого терпеть. Уж вы
помогите ему. Ведь с меня-то требуют отчет.
Юджин сказал, что поможет Дигану. Это была работа как раз по нем. Он
чувствовал, что будет ему полезен. Он снимет с него часть забот.
Время шло. Стало холоднее, и хотя сначала новые обязанности казались
Юджину интересными, постепенно, как это всегда бывает, они начали ему
надоедать. Приятно было, конечно, в хорошую погоду стоять под деревьями у
источника или ручейка, где прокладывался мостик или строился колодец,
питавший соседнюю водокачку, и любоваться окружающим пейзажем. Но когда
похолодало, все это потеряло свою прелесть. Диган по-прежнему оставался
интересным объектом для изучения. Этот человек не переставал со всеми
препираться. Вся его неутомимая, хотя и ограниченная узкими рамками
деятельность проходила среди досок, тачек, щебня, цемента и состояла лишь в
стройке - без той радости, которую дает пользование плодами своих усилий.
Едва успев достроить и отделать что-нибудь, Диган со своими рабочими
перекочевывал в другое место, где им снова предстояло рыть и копать. Глядя
на развороченную землю, на кучи желтоватой глины, на чумазых итальянцев
(достаточно чистых душою, но выпачканных в земле и скрюченных от работы),
Юджин размышлял о том, долго ли еще он сможет это выдержать. Подумать
только, что он, именно он, должен работать здесь с Диганом и с его
"морскими свинками"! Временами он чувствовал себя всеми покинутым, до ужаса
одиноким и несчастным. Он тосковал по Карлотте, тосковал по студии
художника, по благоустроенной, культурной жизни. Судьба обошлась с ним
несправедливо, но он бессилен; он не обладает способностью "делать деньги".
Приблизительно в это время Дигану была поручена постройка довольно
большого четырехэтажного здания для мастерской, в двести футов по фасаду и
столько же в глубину. Диган получил эту работу главным образом потому, что
благодаря Юджину все узнали, какой он работник. Юджин быстро и точно
составлял все его отчеты и докладные записки, и начальство строительного
участка, наконец, оценило своего десятника по заслугам. Диган был в
восторге от этого нового ответственного поручения, предвкушая возможность
отличиться.
- Как только мы начнем строить этот домик, Юджин, мой мальчик, для нас
наступят славные деньки! - восклицал он. - Это вам не дренажная труба и не
угольная яма! Вот подождите, пусть явятся каменщики, тогда вы кое-что
увидите.
Юджин был очень доволен, что их работа заслужила такое признание, но
для него в ней, конечно, не было никакого будущего. Он чувствовал себя
одиноким и грустил.
Кроме того, Анджела не переставала жаловаться, - и совершенно
справедливо, - что слишком уж тяжела их жизнь. Для чего все это, что это ей
даст? Сам он, вероятно, поправит свое здоровье и к нему вернется дарование,
- пережитая встряска и перемена образа жизни, по-видимому, действительно
вели к тому, - а что будет с нею? Юджин ее не любит. Если он снова станет
на ноги, то, очевидно, лишь для того, чтобы бросить ее. В лучшем случае он
даст ей средства и положение в обществе, - но разве это ее утешит? Ей нужна
любовь, его любовь. А этого не было, или, вернее, была лишь тень любви.
После недавней памятной сцены Юджин решил не выказывать Анджеле чувств,
которых он к ней не питал, и это еще ухудшило их отношения. Анджела верила,
что он по-своему привязан к ней, но эта привязанность шла от рассудка, не
от сердца. Ему было жаль ее. Жаль! Как ненавистна была ей мысль о жалости!
Если он ничего больше не способен ей дать, то что же, кроме горя, принесет
ей будущее?
Как ни странно, подозрительность Анджелы в этот период до такой
степени обострила все ее чувства и восприятия, что она почти безошибочно
могла сказать, - не имея на то никаких данных, - что вот сейчас Юджин у
Карлотты или возвращается от нее. Когда он вечерами приходил домой, что-то
в его поведении (не говоря уж об излучаемых мозгом волнах, которые
передавались от него Анджеле, когда он бывал у Карлотты) мгновенно
подсказывало ей, где он был и что делал. Она иногда спрашивала его об этом,
и он небрежно отвечал: "Да так, ездил в Уайт-Плейнс". Или "Был в Скарборо".
Но почти каждый раз, когда он на самом деле был с Карлоттой, она вся
вспыхивала и кричала:
- Ну конечно! Знаю я, где ты был! Ты опять виделся с этой подлой
тварью! О, господь еще покарает ее! И тебе тоже не миновать наказания!
Погоди, увидишь!
При этом слезы ручьем лились у нее из глаз, и она жестоко кляла его.
Юджин испытывал чуть ли не священный ужас перед этими необъяснимыми
доказательствами ее всеведения. Он не понимал, как могла Анджела знать или
хотя бы с такой уверенностью подозревать что-то. Он до известной степени
увлекался спиритуалистическими теориями и учением о подсознательном
мышлении. Он верил в существование у человека некоего подсознательного "я",
которое обладает способностью воспринимать окружающее и передавать свои
впечатления дальше, и предполагал, что сознанию Анджелы сигналы эти
передаются в виде смутных страхов и подозрений. Но если все непостижимые
силы природы ополчились на него, то как может он продолжать подобный образ
жизни, да еще и наслаждаться им? Очевидно, так нельзя. Он будет
когда-нибудь жестоко наказан за это. Его страшила мысль, что существует
какой-то закон возмездия, воздающий злом за зло. Правда, немало
преступлений и пороков остается ненаказанными, но многое, надо полагать,
сурово карается, доказательством чему могут служить такие явления, как
самоубийство, преждевременная смерть и потеря рассудка. Так ли это? Неужели
избежать расплаты за грехи можно, только воздерживаясь от них? Юджин много
размышлял над этим.
Что касается возврата к материальной обеспеченности, то дело это было
отнюдь не легкое. За несколько лет Юджин так отошел от искусства, от
журналов, редакций, выставок, художественных магазинов и галерей, что ему
представлялось почти невозможным снова вернуться туда. Вдобавок, он
сомневался в своих силах. У него накопилось много набросков - типы рабочих
и улицы в Спионке, Диган с его артелью, Карлотта, Анджела, но он знал, что
все это вещи невысокого качества, что в них недостает той мощи, той
выразительности, какими когда-то отличались его работы. Придется, думал он,
сначала испробовать силы на журнальном поприще, если только удастся
завязать отношения в этом мире, - поработать в каком-нибудь захудалом
журнальчике, пока не почувствуешь себя способным на что-то большее. Но у
него не было уверенности, что для него найдется даже такая работа.
Серьезный душевный надлом вселил в Юджина страх перед жизнью, внушил ему
потребность в моральной поддержке такой женщины, как Карлотта, или даже в
еще более надежной и крепкой опоре, и предстоящие поиски работы пугали его.
Обязанности, которые он выполнял сейчас, не оставляли ему ни одной
свободной минуты. Но он понимал, что с этой жизнью надо покончить. Он
устало думал обо всем этом, поглощенный желанием добиться чего-то лучшего,
и в конце концов все-таки набрался смелости и распростился с железной
дорогой, обеспечив себе сначала другую работу.

ГЛАВА XXX

Только по истечении изрядного срока, видя, как Анджела ведет почти
безнадежную борьбу, чтобы жить на его заработок да еще кое-что откладывать,
Юджин взялся за ум и стал серьезно искать более подходящую работу. Все это
время он внимательно присматривался к Анджеле и наблюдал, как упорно и
настойчиво, невзирая на все трудности и лишения, выполняла она все, что
требовалось по дому. Она готовила, убирала, ходила за покупками; перешивала
свои старые платья так, чтобы они возможно дольше служили и выглядели к
тому же модными; сама мастерила себе шляпки - одним словом, делала все, что
было в ее силах, стремясь к тому, чтобы денег, лежавших в банке, хватило,
пока Юджин не станет на ноги. Она охотно мирилась с тем, что он брал из
этих денег, чтобы одеться, тогда как сама не соглашалась ни цента
израсходовать на себя. Она жила надеждой на лучшее. Очевидно, когда-нибудь
Юджин поймет, как она нужна ему. Впрочем, она не верила, что их прежние
отношения вернутся. Ей никогда не забыть прошлого, да и он не забудет.
Роман Юджина с Карлоттой, под давлением различных неблагоприятных
обстоятельств, медленно близился к концу. Эта связь не могла противостоять
бурям, обрушившимся на нее с самого ее возникновения. Во-первых, мать
Карлотты осторожно дала понять зятю, что у него есть все основания не
оставлять жену надолго одну, и это сильно связывало Карлотту. При этом
миссис Хиббердел не переставала упрекать дочь в распущенности - примерно
так же, как Анджела Юджина, - и Карлотте все время приходилось отбиваться.
Она была настолько прижата к стене, что не рискнула снять отдельную
квартиру, а Юджин ни за что не хотел брать у нее деньги, чтобы оплачивать
дорогостоящие посещения загородных ресторанов и отелей. Карлотта надеялась,
что у него когда-нибудь снова появится своя студия и она будет видеться с
ним, как со знаменитостью, в его родной стихии. Так было бы во всех
отношениях лучше.
Промежутки между их свиданиями, когда-то приносившими обоим столько
радости, все увеличивались, и Юджин мирился с этим, хотя и не без
сожаления. Если честно признаться, то после недавно пережитого недуга его
романтические наклонности представлялись ему в плачевном свете. Ему
казалось, что он начинает понимать, к чему они ведут. Богатства он таким
образом, безусловно, не наживет, - Юджин все больше убеждался в том, что
судьбы мира находятся в руках людей, чье счастье состоит в труде. Тунеядцы,
как правило, теряют все, в том числе и уважение своих сограждан. Распутные
люди быстро изнашиваются и сами себя позорят своими нездоровыми и
недостойными наклонностями. Женщины и мужчины, живущие невоздержанно,
оказываются рабами своей болезненной чувственности, и всякое здоровое
общество если не выбрасывает их за борт, то игнорирует. Если хочешь
достигнуть богатства, ты должен быть сильным, энергичным, решительным,
воздержанным - да и сохранить богатство можно только с помощью этих
качеств. Нельзя давать себе волю, в противном случае человек становится
таким, каким был сейчас он, Юджин, - развинченным, угрюмым, больным душевно
и физически.
Итак, пройдя через любовные увлечения и нужду, через болезнь и
унижения, Юджин стал ясно понимать одно - если он хочет добиться успеха, он
должен вести себя благоразумно. Улыбается ли ему такая жизнь? Этого он не
мог сказать. Но у него нет другого выхода, как это ни печально, - а раз
так, он постарается сделать все, что возможно. Задача трудная, но жизненно
важная.
Надо сказать, что Юджин все еще сохранял подчеркнуто артистическую
наружность и манеры, которые он усвоил в дни юности. Но теперь он стал
подозревать, что это придает ему нелепый и слегка несовременный вид. В
последнее время он стал замечать, что некоторые художники, из наиболее
преуспевающих, внешне ничем не отличались от обыкновенных дельцов. Это
объясняется тем, решил Юджин, что они живут в реальном мире, а не витают в
эмпиреях. Мысль эта заставила его последовать их примеру: он отказался от
свободно повязанных галстуков и небрежной прически и придал своей внешности
строгую простоту. Он продолжал носить мягкие шляпы, считая, что они ему
больше к лицу, но во всем остальном предпочел расстаться с артистическими
замашками.
Работая у Дигана, он понял, что такое настоящий тяжелый и честный
труд. Диган был простым рабочим. В нем не было ничего романтического, он и
слыхом не слыхивал ни о какой романтике. Лопаты, кирки, раствор и опалубка
- вот что составляло его жизнь, и он никогда не жаловался. Юджину
запомнилось, как однажды он посочувствовал Дигану: десятник ежедневно
вставал в четыре утра, чтобы поспеть к поезду, доставлявшему его на работу
к семи часам. Но темнота и холод ничего не значили для Дигана.
- Ясно, а как же иначе, - отозвался он с обычной усмешкой. - Надо же
вовремя быть на месте. Никто не будет мне платить за то, что я валяюсь в
постели. Если бы вам пришлось с годик вставать так каждое утро, вы бы
человеком сделались.
- Едва ли, - поддразнил его Юджин.
- Уж поверьте, - настаивал на своем Диган. - За один год. Будьте
покойны, я вижу, что вы за фрукт.
Юджину было неприятно слышать подобные замечания, но все же он
принимал их к сведению. Диган имел обыкновение делать окружающим весьма
полезные внушения касательно труда и воздержанности, причем это выходило у
него совершенно не намеренно. Просто эти два свойства - трудолюбие и
умеренность - составляли его сущность.
Однажды Юджин отправился на Типографскую площадь в надежде, что, может
быть, у него хватит смелости зайти в редакцию какой-нибудь газеты и
предложить свои услуги. Там он неожиданно наткнулся на Хадсона Дьюлу,
которого не видел уже много лет. Дьюла очень обрадовался ему.
- Ба! Да это Витла! - воскликнул он, пораженный невероятной худобой и
бледностью Юджина. - Где же вы столько времени пропадали? Ужасно рад вас
видеть. Что вы поделывали? Зайдемте к Гану, закусим, и вы мне все
расскажете.
- Я был болен, Дьюла, - откровенно сказал Юджин. - У меня было очень
серьезное нервное расстройство, и, чтобы переменить обстановку, я работал
на железной дороге. Я обращался ко всяким специалистам, но они мне не
помогли. Тогда я решил взяться за труд чернорабочего и посмотреть, что из
этого выйдет. Я совершенно выбился из колеи и вот четвертый год только и
занимаюсь тем, что привожу себя в норму. Но теперь я, по-видимому, на пути
к выздоровлению. Собираюсь в ближайшие дни уйти с железной дороги и
вернуться к живописи. Мне кажется, что я опять могу писать.
- Не странно ли? - задумчиво произнес Дьюла. - Я на днях как раз думал