Страница:
лаская, нашептывал ей на ухо страстные признания. Он не переставал любить
Руби даже тогда, когда объяснялся в любви Анджеле, искренне считая, что эти
чувства не мешают одно другому. Он говорил себе, что любит Анджелу, но и
Руби ему нравилась, и он находил ее прелестной. Временами ему становилось
жаль ее: она была таким слабым, легкомысленным созданием. Кто на ней
женится? Что станет с нею в будущем?
В ответ на такое отношение своего возлюбленного девушка страстно
привязалась к нему и вскоре готова была ради него на любые жертвы. Как было
бы хорошо, мечтала она, жить с Юджином вдвоем в маленькой квартирке вдали
от людей. Она отказалась бы от своего ремесла натурщицы и вела бы
хозяйство. Он и сам заводил об этом разговор, мысленно играя такой
возможностью и вполне отдавая себе отчет в том, что этому, вероятно,
никогда не бывать. Жениться он хотел на Анджеле, но, будь у него деньги,
рассуждал Юджин, он мог бы устроить Руби где-нибудь отдельно. Что сказала
бы на это Анджела, нисколько его не тревожило, важно было лишь, чтобы она
ничего не знала. Он ни одной из них ни словом не обмолвился о другой, но
нередко спрашивал себя, какого мнения они были бы друг о друге, если бы
знали правду. Деньги, деньги - вот главное препятствие! Не имея денег, он
ни на ком не мог сейчас жениться - ни на Анджеле, ни на Руби. Для того
чтобы серьезно думать о женитьбе, надо сперва добиться обеспеченного
положения. Он знал, что Анджела ждет этого от него. И этого же он должен
достигнуть, если хочет сохранить Руби.
Юджина все больше тяготило его стесненное положение. Он начинал
понимать все убожество и скудность своего существования. Мэтьюз и Хау,
получавшие больше, чем он, имели возможность жить лучше. Они посещали
ночные рестораны, театры и всякие увеселительные места тех кварталов
Чикаго, которые для представителей богемы приобретают особую прелесть с
наступлением темноты. Мол, так называлась известная часть набережной реки
Чикаго, Гемблерс-Роу, в южной части Кларк-стрит, а также клуб "Уайтчепел",
где собирались газетчики, и многие другие места, излюбленные литературной
братией и более видными журналистами. Будучи натурой созерцательной,
склонной к самоанализу, Юджин не принимал участия в этих развлечениях;
свойственная этим местам крикливая безвкусица оскорбляла его эстетическое
чувство, а кроме того, у него не хватало на это средств. На занятиях в
Институте студенты рассказывали ему о своих вчерашних похождениях, не жалея
красок, чтобы придать им большую соблазнительность. Правда. Юджин не
выносил грубых, вульгарных женщин и разнузданных кутежей, но это не мешало
ему сознавать, что даже при желании он не мог бы позволить себе таких
развлечений. Для того чтобы кутить, требовались деньги, а у него их не
было.
Оттого, возможно, что он был молод и явно неопытен и непрактичен, его
хозяева и не думали прибавлять ему жалованье. Они, по-видимому, считали,
что он удовлетворится и небольшим заработком и не станет спорить из-за
денег. Целых полгода работал он в редакции без малейшего намека на
прибавку, хотя заслуживал ее больше, чем кто-либо другой. Юджин не
принадлежал к разряду людей, умеющих отстаивать свои интересы, однако это в
конце концов стало волновать его. Раздражение его все возрастало, а вместе
с тем и желание уйти из газеты, хотя работал он, как всегда, добросовестно.
Это равнодушие со стороны хозяев и побудило Юджина уехать из Чикаго,
хотя, конечно, главными причинами были Анджела, его карьера, беспокойный от
природы характер и крепнущая вера в свои силы. В Анджеле воплотилась его
мечта о будущем. Если бы он мог жениться на ней и где-нибудь твердо
обосноваться, он был бы счастлив. Что же касается Руби, то он уже
пресытился ею и, в сущности, готов был с ней расстаться. Едва ли она примет
разлуку близко к сердцу. Для этого ее чувства недостаточно глубоки. Но
вместе с тем он прекрасно понимал, что несправедлив к Руби, и когда он стал
реже навещать ее и не так интересовался ее жизнью в среде художников, ему
нередко становилось стыдно за свою жестокость. Если Юджин долго не
показывался, все поведение Руби говорило о том, что она страдает и
догадывается о его растущем равнодушии.
- Ты придешь в воскресенье вечером? - спросила она его однажды.
- Нет, никак не могу, - начал он оправдываться, - у меня работа.
- Знаю я, какая у тебя работа. Но делай, как хочешь. Мне все равно.
- Руби, зачем ты так говоришь! Не могу же я вечно сидеть с тобой.
- Я прекрасно знаю, в чем дело, Юджин. Ты меня больше не любишь.
Впрочем, это совершенно неважно.
- Руби, милая, полно, не надо, - говорил он.
А когда он уходил, она подолгу стояла у окна, глядя на унылую улицу, и
грустно вздыхала. Этот человек значил для нее больше, чем все, кого она
встречала до сих пор. Но Руби была не из тех, кто плачет.
"Он меня скоро бросит, - была ее постоянная мысль. - Он меня скоро
бросит".
Голдфарб уже давно присматривался к Юджину. Он интересовался его
работой, понимал, как тот талантлив. Сам он собирался в скором времени
перейти в другую, более крупную газету на должность редактора воскресного
номера и находил, что Юджин попусту теряет время и что необходимо указать
ему на это.
- Я думаю, что вам следовало бы перебраться в одну из здешних
влиятельных газет, - сказал он ему однажды в субботу, незадолго до
окончания занятий. - В нашей вы ничего не достигнете. Слишком она мелка.
Поищите себе что-нибудь посолиднее. Почему бы вам не толкнуться в "Трибюн"?
А не то поезжайте в Нью-Йорк. Мне кажется, вам следовало бы работать в
журнале.
Юджин упивался каждым его словом.
- Я уже подумывал об этом, - сказал он. - По всей вероятности, я поеду
в Нью-Йорк. Там я лучше устроюсь.
- Я на вашем месте предпринял бы что-нибудь. Когда засидишься в такой
газете, как эта, ничего, кроме вреда, не получается.
Юджин вернулся к своему столу. Из головы его не выходила мысль о
предстоящей перемене. Надо уезжать. Он начнет откладывать деньги, пока не
соберет полтораста - двести долларов, и тогда попытает счастья на Востоке.
Он расстанется с Анджелой и Руби - с первой только на время, а с последней,
вероятно, навсегда, хотя он лишь робко признавался себе в этом. Он
заработает много денег, вернется обратно и женится на своей блэквудской
мечте. Его воображение, забегая вперед, рисовало ему романтическое венчание
в деревенской церковке и стоящую рядом Анджелу в белом платье. И он увезет
ее в Нью-Йорк - он, Юджин Витла, к тому времени уже прославившийся в
Восточных штатах художник. Он не переставал думать об огромном городе на
Востоке, с его дворцами, богатством, славой. Это был тот замечательный
город, про который он столько слышал, город, достойный сравнения с Парижем
и Лондоном. Он поедет туда, не откладывая, в самом скором времени. Чего он
там добьется? Удастся ли ему прославиться? И скоро ли это будет?
Так он мечтал.
Задумав поехать в Нью-Йорк, Юджин без большого труда привел эту мысль
в исполнение. Он успел положить на книжку шестьдесят долларов уже после
того, как потратился на кольцо для Анджелы, и теперь решил возможно скорее
утроить эту сумму и отправиться в путь. Важно было кое-как протянуть первое
время, пока не удастся устроиться. Если его рисунков не примут в журналах,
он поищет работу в газете. Да и вообще он был уверен, что как-нибудь
проживет. Он сообщил Хорейсу Хау и Мэтьюзу о своем намерении в самом скором
времени перебраться на Восток, и каждый из них откликнулся на эту новость
по-своему. Хау, давно уже завидовавший Юджину, был рад от него избавиться,
но вместе с тем его грызла мысль о той блестящей карьере, какую, казалось,
сулила этому щенку его решимость. "Пожалуй, он и в самом деле добьется
исключительного успеха, - думал Хау, - он так эксцентричен, так
своенравен". Мэтьюз радовался за Юджина, хотя и не без чувства горечи. Эх,
будь у него смелость Юджина, его огонь, его талант!..
- Вы там добьетесь успеха, - сказал он как-то, когда Хорейса не было в
комнате; он понимал, что тот завидует Юджину. - У вас для этого все данные.
Кое-что из ваших здешних работ послужит вам недурной рекомендацией. Как бы
и мне хотелось поехать!
- Почему же вы не едете? - спросил Юджин.
- Кто? Я? Куда мне! Мне еще рано. Я еще не дорос. Может, когда-нибудь
и рискну.
- Мне очень нравятся ваши работы, - великодушно соврал Юджин. На самом
деле он не считал работы Мэтьюза настоящим искусством, хотя, как газетные
наброски, они были недурны.
- Вы этого не думаете, Витла, - отозвался Мэтьюз. - Я прекрасно знаю
свои способности.
Юджин промолчал.
- Пишите нам по крайней мере из Нью-Йорка, хоть изредка, - продолжал
Мэтьюз. - Я буду рад услышать, как пойдет у вас дело.
- Непременно напишу, - ответил Юджин, польщенный тем интересом,
который вызвало его решение. - Обязательно.
Но он ни разу не написал.
В лице Руби и Анджелы перед Юджином вставали две трудные проблемы,
которые ему необходимо было так или иначе разрешить. Он думал о Руби с
грустью, с раскаянием, с сожалением, скорбя о ее беспомощности, о ее
загубленной жизни. Она была по-своему прелестна и мила, но ни умом, ни
сердцем ему не пара. Разве мог бы он довольствоваться ею, если бы даже и
захотел! Разве могла она заменить ему такую девушку, как Анджела? А теперь
он далеко завлек и Анджелу, ибо с тех пор как она стала его невестой, он
узнал ее с новой стороны. Эта девушка, с виду такая скромная и невинная,
минутами загоралась, точно охваченное огнем сено. Когда Юджин распускал ее
роскошные волосы и перебирал их густые пряди, глаза ее вспыхивали огнем.
"Дева Рейна! - говорил он. - Моя крошка Лорелей! Ты, как русалка,
завлекаешь юного возлюбленного в сети своих волос. Ты - Маргарита, а я
Фауст. Ты прелестная Гретхен. Как я люблю эти дивные волосы, когда они
заплетены в косы. О моя радость, мой идеал! Когда-нибудь я увековечу твой
образ на полотне. Я прославлю тебя!"
Анджела вся трепетала от этих слов. Она сгорала на жарком костре,
который он разжигал. Она прижималась губами к его губам в долгом, горячем
поцелуе, садилась к нему на колени, обвивала волосами его шею и ласкала ими
его лицо, словно омывая его в этих шелковых прядях. В такие минуты он терял
власть над собою, осыпал ее безумными поцелуями и не ограничился бы этим,
если б не девушка, которая при первом проявлении смелости со стороны Юджина
вырывалась из его объятий, ища спасения не столько от него, сколько от
самой себя. Она укоряла его, говоря, что была лучшего мнения о его любви, и
Юджин, дорожа ее доверием, старался взять себя в руки. Это удавалось ему,
так как он прекрасно знал, что не добьется того, чего хочет. Излишняя
горячность только отпугнула бы ее. И любовной борьбе их не предвиделось
конца.
Осенью, спустя несколько месяцев после помолвки с Анджелой, Юджин
покинул Чикаго. Лето он прожил кое-как, поглощенный беспокойными мыслями о
будущем. Он все больше и больше избегал Руби и наконец уехал, даже не
повидавшись с нею, хотя до последней минуты убеждал себя, что должен
проститься.
С Анджелой Юджин расставался в подавленном, угнетенном состоянии духа.
Теперь ему казалось, что он едет в Нью-Йорк не по собственному желанию, а
по горькой необходимости. Здесь, на Западе, у него нет возможности
заработать достаточно на жизнь. Они не могли бы существовать на его доходы.
А потому он должен ехать и, уезжая, рискует потерять Анджелу. Положение
рисовалось ему в самых трагических красках.
В доме ее тетки, куда Анджела приехала перед его отъездом, вырвавшись
на субботу и воскресенье, он угрюмо расхаживал по комнате, считая немногие
оставшиеся им часы и рисуя в воображении день, когда он вернется за нею.
Анджелу томил смутный страх перед событиями, которые могли этому помешать.
Ей приходилось читать повести о поэтах и художниках, которые, уехав в
большой город, уже не возвращались. Ведь и Юджин был выдающейся личностью,
- а вдруг ей не удастся удержать его? Но он дал ей обещание, он от нее без
ума, в этом не могло быть сомнения. Этот упорный, страстный, полный
душевной муки взгляд - что другое мог он выражать, как не вечную любовь?
Жизнь подарила ей бесценное сокровище - большую любовь и дала ей художника
в возлюбленные.
- Поезжай, Юджин, и не тревожься! - трагически воскликнула она
наконец, обхватив его голову обеими руками. - Я буду ждать тебя. Когда бы
ты ни вернулся, ты найдешь меня здесь. Только приезжай скорее, ведь ты
скоро приедешь, правда?
- И ты спрашиваешь! - отозвался он, целуя ее. - Ты спрашиваешь!
Посмотри мне в глаза. Разве ты не чувствуешь?
- Да, да, да! Конечно, чувствую! - воскликнула Анджела, бросаясь к
нему в объятия.
Затем они расстались. Он ушел, подавленный сложностью и трагизмом
жизни. Глядя на звезды, ярко сверкавшие в октябрьском небе, он погрузился в
мрачные размышления. Мир прекрасен, но жить в нем порою тяжело. Все,
однако, можно претерпеть, и, вероятно, в будущем его ждут счастье и покой.
И то и другое он найдет в союзе с Анджелой, наслаждаясь ее поцелуями,
упиваясь ее любовью. Так должно быть. Весь мир этому верит, и даже сам он -
после Стеллы, и Маргарет, и Руби. Даже он.
В поезде, уносившемся из Чикаго, сидел молодой человек, погруженный в
глубокое раздумье. Пока поезд, пробираясь по бесчисленным подъездным путям,
проезжал мимо жалких дворов и домишек, мимо уличных перекрестков, мимо
гигантских фабрик и элеваторов, Юджин вспоминал о другой своей поездке,
когда он впервые рискнул отправиться в большой город. Как все переменилось!
Какой он был неотесанный, наивный. С тех пор он успел стать
художником-иллюстратором, он недурно пишет, он пользуется успехом у женщин
и имеет некоторое представление о том, что такое жизнь. Правда, он не
скопил денег, зато учился в Институте искусств, подарил Анджеле кольцо с
бриллиантом и сейчас у него с собою двести долларов, при помощи которых он
намерен произвести разведку в величайшем городе Америки. Поезд пересекал
Пятьдесят седьмую улицу. Юджин узнал места, где он нередко бывал, навещая
Руби. Он так и не простился с нею. Вон там, вдали, виднеются ряды
двухквартирных деревянных домиков, в одном из них живут ее приемные
родители. Бедная маленькая Руби! Ведь она любит его. Он поступил позорно,
но что делать! Он разлюбил ее. Правда, мысли о ней доставляли ему искреннее
огорчение, но тем скорее он постарался от них избавиться. Этим, столь
обычным в мире, трагедиям не поможешь сочувственными размышлениями.
Поезд мчался теперь по отлогим полям северной части Индианы, и, когда
мимо замелькали провинциальные городки, Юджин вспомнил Александрию. Что-то
поделывает Джонас Лайл и Джон Саммерс? Миртл писала, что ее свадьба
состоится весной: она считает, что с этим успеется и ей незачем торопиться.
Юджину порой приходило в голову, что Миртл похожа на него, - у нее тоже
быстро меняются настроения. Он твердо знал, что никогда не захочет
вернуться в Александрию, иначе как ненадолго, в гости, но ему приятно было
вспомнить об отце и матери, о старом доме, где он родился. Отец, - как мало
он знает настоящий мир!
Когда поезд миновал Питсбург, Юджин впервые увидел высокие горы,
торжественно и величаво поднимавшие свои вершины к небу, и гигантские ряды
коксовальных печей, из труб которых вырывались огненные языки.
Он видел людей за работой, видел спящие, быстро сменявшиеся города.
Какая обширная страна Америка! Как хорошо быть художником в этой стране!
Ведь здесь миллионы людей, а между тем до сих пор еще нет ни одного
гениального творения, которое отобразило бы все это - хотя бы такие вот
исполненные пафоса обычные вещи, как коксовальные печи ночью. Если бы ему
это удалось! Если бы у него достало сил всколыхнуть всю страну, чтобы его
имя зазвучало здесь подобно имени Доре во Франции или Верещагина в России!
Если бы ему удалось вдохнуть огонь в свои произведения, тот огонь, который
он ощущал в себе!
Поздно вечером Юджин забрался на свою полку и долго лежал, устремив
мечтательный взгляд в окно, где темнела ночь и сверкали звезды, а потом
задремал. Когда он проснулся, было уже утро. Поезд миновал Филадельфию и
теперь летел по широким лугам, приближаясь к Трентону. Юджин встал и
оделся, не переставая разглядывать мелькавшие мимо, как бы выстроившиеся в
боевом порядке, города - Трентон, Нью-Брансвик, Метучен, Элизабет. Эта
местность чем-то напоминала ему штат Иллинойс - она была такая же ровная.
За Нью-Арком поезд вырвался на широкий степной простор, и Юджин ощутил
близость моря; оно должно было находиться за этой степью. Тут протекали
питаемые приливом реки Пассаик и Хакенсак - у причалов стояли маленькие
суденышки и баржи, груженные кирпичом и углем. Трепет охватил его, когда
проводник стал объявлять по вагонам: "Джерси-сити", а когда он вышел на
гигантский перрон, сердце его сжалось. Он будет один, совершенно один в
Нью-Йорке, этом богатом, холодном, враждебном городе. Каким образом
добьется он здесь успеха?
Юджин вышел за ворота вокзала, туда, где за низкими сводами виднелись
паромы, и в следующее мгновение его взору открылись силуэт города, и залив,
и Гудзон, и статуя Свободы, и паромы, и пароходики, и океанские суда, - все
окутанное серой пеленою ливня, сквозь шум которого прорывались унылые
голоса сирен. Перед его глазами была картина, которую бессилен представить
себе тот, кто ее никогда не видел, а шум настоящей соленой воды, набегавшей
на берег высокими валами, настраивал его на торжественный лад, как музыка.
Какое оно изумительное, это море, чье лоно бороздят суда и мощные киты, чьи
глубины полны неизъяснимых тайн! Какое изумительное место Нью-Йорк, этот
город, стоящий на берегу океана и омываемый его волнами, - сердце обширной
страны! Вот оно море, а там - гигантские доки, откуда суда отправляются во
все порты мира. Взорам Юджина предстали их внушительные корпуса,
выкрашенные в серый и черный цвет, - они стояли пришвартованные к длинным
молам, выступающим далеко в море. Он прислушивался к сиренам, к шуму
прибоя, наблюдал за кружившими над головой чайками и думал о том, какие
сонмы людей населяют этот город. Здесь живут Джей Гулд и Рассел Сейдж,
Вандербильды и Морганы - настоящие, живые, - и все здесь. Уолл-стрит, Пятая
авеню, Мэдисон-сквер, Бродвей - сколько он слышал про эти улицы! Как-то
сложится теперь его жизнь? Чего он здесь добьется? Окажет ли ему
когда-нибудь Нью-Йорк тот триумфальный прием, какой выпадает на долю
избранных? Юджин смотрел, широко раскрыв глаза, всем сердцем устремляясь
навстречу городу и бесконечно восторгаясь им. Ну что ж, он дерзнет, он
приложит все усилия, а там кто знает... быть может... Но на душе у него
была тоска. Как ему хотелось быть сейчас с Анджелой, обрести надежный приют
в ее объятиях. Как ему хотелось ощущать на своем лице прикосновение ее рук,
ее волос. Ему не пришлось бы тогда бороться одному. Но он был один, а
вокруг него бушевал город, шумный, как океан. Он должен пойти туда и начать
борьбу.
Не зная, куда направиться в совершенно незнакомом ему городе, Юджин
сел на паром у пристани Дебросс-стрит и, очутившись на Вест-стрит, долго
бродил по этой оживленной улице, разглядывая подъездные пути к докам. С
этой стороны Манхэттен показался ему совсем неприглядным. Но, говорил он
себе, пусть этот город не блещет красотой, зато в других отношениях в нем
должно быть много замечательного. Когда же он увидел массивы прижатых друг
к другу домов, нескончаемый людской поток, потрясающую картину уличного
движения, он понял, что огромное скопище людей уже само по себе создает
впечатление величественности и что в этом-то и заключается основная
особенность Манхэттена. Но были и другие особенности: преобладание низких
строений в старом городе, целые кварталы тесных улочек, неприглядные
потемневшие кирпичные и каменные дома, добрую сотню лет терпящие непогоду,
- все это вызывало в Юджине порою любопытство, а порою и гнетущую тоску. Он
легко поддавался внешним впечатлениям.
Во время своих блужданий Юджин не переставал высматривать себе место
для жилья - небольшой дом с садиком или хотя бы деревцом перед окнами.
Наконец в нижнем конце Седьмой авеню внимание его привлек ряд домов с
железными балкончиками. Он стал спрашивать, и в одном из них оказалась
комната за четыре доллара в неделю. Пока что, подумал он, можно будет
остановиться на этом. В гостинице стоило бы дороже. Хозяйка, неимоверно
унылая особа в черном затрепанном платье, показалась ему каким-то безликим
существом, вид которого вызывал одну мысль: какое, должно быть, печальное
занятие - держать постояльцев! Да и комната была такая же уныло-заурядная,
но Юджин стоял у преддверия нового мира, и все его интересы и мысли были
там. Ему не терпелось увидеть город. Он оставил в комнате чемодан, послал
за сундуком и вышел на улицу - ведь он приехал сюда для того, чтобы учиться
и познавать.
В этот начальный период знакомства с Нью-Йорком Юджин всецело отдался
своим впечатлениям. Он и не пробовал думать о том, что делать дальше, а
выходил на улицу и попросту брел куда глаза глядят. Так, в первый же день
он прошел вниз по Бродвею до здания муниципалитета, а вечером - вверх от
Четырнадцатой улицы до Сорок второй. Вскоре он был уже знаком с Третьей
авеню, с Бауэри, с роскошью Пятой авеню и Риверсайд-Драйв, с красотами
Ист-Ривер, Баттери, Сентрал-парка и нижней частью Ист-Сайда. В самое
короткое время он успел повидать все чудеса столичной жизни - толпы народа
на улицах в обеденный час и перед открытием театров на Бродвее, ужасающую
толчею утром и днем в торговых кварталах, бесконечные вереницы экипажей на
Пятой авеню и в Сентрал-парке. В свое время его поражали богатство и
роскошь Чикаго, но от того, что он увидел сейчас, захватывало дыхание.
Здесь все было так обнажено, так наглядно, так понятно. Во всем
чувствовалась та пропасть, которая отделяет простого смертного от
представителей богатых классов. От этого сознания у Юджина кровь застывала
в жилах; какое-то отупение охватывало его при мысли о том, как низко он
стоит на общественной лестнице. До приезда в этот город он был довольно
высокого мнения о себе, теперь же, чем больше он смотрел вокруг, тем
делался меньше в собственных глазах. Что такое он сам? Что такое искусство?
Какое дело до всего этого городу? Город больше интересовался другим -
нарядами, едой, визитами, путешествиями. Нижнюю часть острова заполнило
холодное торгашество, наводившее на Юджина ужас; в верхней же части, где
тон задавали женщины и показная роскошь, царило сладострастное сибаритство,
вызывавшее в нем зависть. У него было всего двести долларов; с этими
деньгами он должен был пробить себе дорогу, - и вот каков был тот мир,
который ему предстояло покорить.
Люди с темпераментом Юджина легко поддаются чувству подавленности. Он
чересчур жадно упивался зрелищем открывшейся перед ним жизни и теперь
страдал от "умственного несварения". Он слишком много увидел за слишком
короткий срок. Неделями бродил он по городу, изучая витрины, библиотеки,
музеи, широкие проспекты, и с каждым днем отчаяние все глубже проникало в
его душу. Ночью он возвращался в свою убогую комнату и садился писать
пространные послания Анджеле, рисуя ей все, что он видел, и уверяя в вечной
любви; эти письма были для него единственной возможностью дать выход своей
бьющей через край энергии и своим настроениям. Это были вдохновенные
письма, полные ярких красок и сильных переживаний, но Анджела толковала их
по-своему. Для нее они были свидетельством нежных чувств и искренней тоски,
поскольку она считала, что их диктует разлука с нею. Так оно и было
отчасти, но в гораздо большей степени эти письма вызывались одиночеством и
желанием выразить те ощущения, которые пробудила в Юджине грандиозная
панорама развернувшейся перед ним жизни. Он посылал ей также зарисовки
сценок, которые ему случалось наблюдать: толпа в глубоких сумерках на
Тридцать четвертой улице; суденышко на Ист-ривер, неподалеку от Восемьдесят
шестой улицы, в проливной дождь; баржа на буксире, груженная вагонами.
Юджин и сам не знал, что он будет делать с этими этюдами, но ему хотелось
испробовать свои силы в журнальной графике. Эти великолепные издания
немного пугали его; теперь, когда он мог зайти в редакцию и предложить свои
услуги, он гораздо меньше верил в себя.
В одну из первых недель пребывания в Нью-Йорке Юджин получил письмо от
Руби. Прощальное письмо, которое он отправил ей по прибытии в Нью-Йорк,
принадлежало к тем вымученным посланиям, которые диктуются угасшей
страстью. Он очень сожалеет, писал Юджин, что вынужден был уехать, не
простившись с нею. Он уже совсем собрался зайти, но из-за спешки, вызванной
неотложными приготовлениями... и так далее и тому подобное. Он надеется на
днях побывать в Чикаго и тогда непременно навестит ее. Он по-прежнему ее
любит, но ему необходимо было уехать туда, где для него таятся величайшие
возможности.
"Я помню, как ты была очаровательна, когда мы впервые встретились, -
писал он в заключение, - и я никогда не забуду моего первого впечатления,
Руби!"
Говорить об этом сейчас было величайшей бестактностью, но Юджин не мог
Руби даже тогда, когда объяснялся в любви Анджеле, искренне считая, что эти
чувства не мешают одно другому. Он говорил себе, что любит Анджелу, но и
Руби ему нравилась, и он находил ее прелестной. Временами ему становилось
жаль ее: она была таким слабым, легкомысленным созданием. Кто на ней
женится? Что станет с нею в будущем?
В ответ на такое отношение своего возлюбленного девушка страстно
привязалась к нему и вскоре готова была ради него на любые жертвы. Как было
бы хорошо, мечтала она, жить с Юджином вдвоем в маленькой квартирке вдали
от людей. Она отказалась бы от своего ремесла натурщицы и вела бы
хозяйство. Он и сам заводил об этом разговор, мысленно играя такой
возможностью и вполне отдавая себе отчет в том, что этому, вероятно,
никогда не бывать. Жениться он хотел на Анджеле, но, будь у него деньги,
рассуждал Юджин, он мог бы устроить Руби где-нибудь отдельно. Что сказала
бы на это Анджела, нисколько его не тревожило, важно было лишь, чтобы она
ничего не знала. Он ни одной из них ни словом не обмолвился о другой, но
нередко спрашивал себя, какого мнения они были бы друг о друге, если бы
знали правду. Деньги, деньги - вот главное препятствие! Не имея денег, он
ни на ком не мог сейчас жениться - ни на Анджеле, ни на Руби. Для того
чтобы серьезно думать о женитьбе, надо сперва добиться обеспеченного
положения. Он знал, что Анджела ждет этого от него. И этого же он должен
достигнуть, если хочет сохранить Руби.
Юджина все больше тяготило его стесненное положение. Он начинал
понимать все убожество и скудность своего существования. Мэтьюз и Хау,
получавшие больше, чем он, имели возможность жить лучше. Они посещали
ночные рестораны, театры и всякие увеселительные места тех кварталов
Чикаго, которые для представителей богемы приобретают особую прелесть с
наступлением темноты. Мол, так называлась известная часть набережной реки
Чикаго, Гемблерс-Роу, в южной части Кларк-стрит, а также клуб "Уайтчепел",
где собирались газетчики, и многие другие места, излюбленные литературной
братией и более видными журналистами. Будучи натурой созерцательной,
склонной к самоанализу, Юджин не принимал участия в этих развлечениях;
свойственная этим местам крикливая безвкусица оскорбляла его эстетическое
чувство, а кроме того, у него не хватало на это средств. На занятиях в
Институте студенты рассказывали ему о своих вчерашних похождениях, не жалея
красок, чтобы придать им большую соблазнительность. Правда. Юджин не
выносил грубых, вульгарных женщин и разнузданных кутежей, но это не мешало
ему сознавать, что даже при желании он не мог бы позволить себе таких
развлечений. Для того чтобы кутить, требовались деньги, а у него их не
было.
Оттого, возможно, что он был молод и явно неопытен и непрактичен, его
хозяева и не думали прибавлять ему жалованье. Они, по-видимому, считали,
что он удовлетворится и небольшим заработком и не станет спорить из-за
денег. Целых полгода работал он в редакции без малейшего намека на
прибавку, хотя заслуживал ее больше, чем кто-либо другой. Юджин не
принадлежал к разряду людей, умеющих отстаивать свои интересы, однако это в
конце концов стало волновать его. Раздражение его все возрастало, а вместе
с тем и желание уйти из газеты, хотя работал он, как всегда, добросовестно.
Это равнодушие со стороны хозяев и побудило Юджина уехать из Чикаго,
хотя, конечно, главными причинами были Анджела, его карьера, беспокойный от
природы характер и крепнущая вера в свои силы. В Анджеле воплотилась его
мечта о будущем. Если бы он мог жениться на ней и где-нибудь твердо
обосноваться, он был бы счастлив. Что же касается Руби, то он уже
пресытился ею и, в сущности, готов был с ней расстаться. Едва ли она примет
разлуку близко к сердцу. Для этого ее чувства недостаточно глубоки. Но
вместе с тем он прекрасно понимал, что несправедлив к Руби, и когда он стал
реже навещать ее и не так интересовался ее жизнью в среде художников, ему
нередко становилось стыдно за свою жестокость. Если Юджин долго не
показывался, все поведение Руби говорило о том, что она страдает и
догадывается о его растущем равнодушии.
- Ты придешь в воскресенье вечером? - спросила она его однажды.
- Нет, никак не могу, - начал он оправдываться, - у меня работа.
- Знаю я, какая у тебя работа. Но делай, как хочешь. Мне все равно.
- Руби, зачем ты так говоришь! Не могу же я вечно сидеть с тобой.
- Я прекрасно знаю, в чем дело, Юджин. Ты меня больше не любишь.
Впрочем, это совершенно неважно.
- Руби, милая, полно, не надо, - говорил он.
А когда он уходил, она подолгу стояла у окна, глядя на унылую улицу, и
грустно вздыхала. Этот человек значил для нее больше, чем все, кого она
встречала до сих пор. Но Руби была не из тех, кто плачет.
"Он меня скоро бросит, - была ее постоянная мысль. - Он меня скоро
бросит".
Голдфарб уже давно присматривался к Юджину. Он интересовался его
работой, понимал, как тот талантлив. Сам он собирался в скором времени
перейти в другую, более крупную газету на должность редактора воскресного
номера и находил, что Юджин попусту теряет время и что необходимо указать
ему на это.
- Я думаю, что вам следовало бы перебраться в одну из здешних
влиятельных газет, - сказал он ему однажды в субботу, незадолго до
окончания занятий. - В нашей вы ничего не достигнете. Слишком она мелка.
Поищите себе что-нибудь посолиднее. Почему бы вам не толкнуться в "Трибюн"?
А не то поезжайте в Нью-Йорк. Мне кажется, вам следовало бы работать в
журнале.
Юджин упивался каждым его словом.
- Я уже подумывал об этом, - сказал он. - По всей вероятности, я поеду
в Нью-Йорк. Там я лучше устроюсь.
- Я на вашем месте предпринял бы что-нибудь. Когда засидишься в такой
газете, как эта, ничего, кроме вреда, не получается.
Юджин вернулся к своему столу. Из головы его не выходила мысль о
предстоящей перемене. Надо уезжать. Он начнет откладывать деньги, пока не
соберет полтораста - двести долларов, и тогда попытает счастья на Востоке.
Он расстанется с Анджелой и Руби - с первой только на время, а с последней,
вероятно, навсегда, хотя он лишь робко признавался себе в этом. Он
заработает много денег, вернется обратно и женится на своей блэквудской
мечте. Его воображение, забегая вперед, рисовало ему романтическое венчание
в деревенской церковке и стоящую рядом Анджелу в белом платье. И он увезет
ее в Нью-Йорк - он, Юджин Витла, к тому времени уже прославившийся в
Восточных штатах художник. Он не переставал думать об огромном городе на
Востоке, с его дворцами, богатством, славой. Это был тот замечательный
город, про который он столько слышал, город, достойный сравнения с Парижем
и Лондоном. Он поедет туда, не откладывая, в самом скором времени. Чего он
там добьется? Удастся ли ему прославиться? И скоро ли это будет?
Так он мечтал.
Задумав поехать в Нью-Йорк, Юджин без большого труда привел эту мысль
в исполнение. Он успел положить на книжку шестьдесят долларов уже после
того, как потратился на кольцо для Анджелы, и теперь решил возможно скорее
утроить эту сумму и отправиться в путь. Важно было кое-как протянуть первое
время, пока не удастся устроиться. Если его рисунков не примут в журналах,
он поищет работу в газете. Да и вообще он был уверен, что как-нибудь
проживет. Он сообщил Хорейсу Хау и Мэтьюзу о своем намерении в самом скором
времени перебраться на Восток, и каждый из них откликнулся на эту новость
по-своему. Хау, давно уже завидовавший Юджину, был рад от него избавиться,
но вместе с тем его грызла мысль о той блестящей карьере, какую, казалось,
сулила этому щенку его решимость. "Пожалуй, он и в самом деле добьется
исключительного успеха, - думал Хау, - он так эксцентричен, так
своенравен". Мэтьюз радовался за Юджина, хотя и не без чувства горечи. Эх,
будь у него смелость Юджина, его огонь, его талант!..
- Вы там добьетесь успеха, - сказал он как-то, когда Хорейса не было в
комнате; он понимал, что тот завидует Юджину. - У вас для этого все данные.
Кое-что из ваших здешних работ послужит вам недурной рекомендацией. Как бы
и мне хотелось поехать!
- Почему же вы не едете? - спросил Юджин.
- Кто? Я? Куда мне! Мне еще рано. Я еще не дорос. Может, когда-нибудь
и рискну.
- Мне очень нравятся ваши работы, - великодушно соврал Юджин. На самом
деле он не считал работы Мэтьюза настоящим искусством, хотя, как газетные
наброски, они были недурны.
- Вы этого не думаете, Витла, - отозвался Мэтьюз. - Я прекрасно знаю
свои способности.
Юджин промолчал.
- Пишите нам по крайней мере из Нью-Йорка, хоть изредка, - продолжал
Мэтьюз. - Я буду рад услышать, как пойдет у вас дело.
- Непременно напишу, - ответил Юджин, польщенный тем интересом,
который вызвало его решение. - Обязательно.
Но он ни разу не написал.
В лице Руби и Анджелы перед Юджином вставали две трудные проблемы,
которые ему необходимо было так или иначе разрешить. Он думал о Руби с
грустью, с раскаянием, с сожалением, скорбя о ее беспомощности, о ее
загубленной жизни. Она была по-своему прелестна и мила, но ни умом, ни
сердцем ему не пара. Разве мог бы он довольствоваться ею, если бы даже и
захотел! Разве могла она заменить ему такую девушку, как Анджела? А теперь
он далеко завлек и Анджелу, ибо с тех пор как она стала его невестой, он
узнал ее с новой стороны. Эта девушка, с виду такая скромная и невинная,
минутами загоралась, точно охваченное огнем сено. Когда Юджин распускал ее
роскошные волосы и перебирал их густые пряди, глаза ее вспыхивали огнем.
"Дева Рейна! - говорил он. - Моя крошка Лорелей! Ты, как русалка,
завлекаешь юного возлюбленного в сети своих волос. Ты - Маргарита, а я
Фауст. Ты прелестная Гретхен. Как я люблю эти дивные волосы, когда они
заплетены в косы. О моя радость, мой идеал! Когда-нибудь я увековечу твой
образ на полотне. Я прославлю тебя!"
Анджела вся трепетала от этих слов. Она сгорала на жарком костре,
который он разжигал. Она прижималась губами к его губам в долгом, горячем
поцелуе, садилась к нему на колени, обвивала волосами его шею и ласкала ими
его лицо, словно омывая его в этих шелковых прядях. В такие минуты он терял
власть над собою, осыпал ее безумными поцелуями и не ограничился бы этим,
если б не девушка, которая при первом проявлении смелости со стороны Юджина
вырывалась из его объятий, ища спасения не столько от него, сколько от
самой себя. Она укоряла его, говоря, что была лучшего мнения о его любви, и
Юджин, дорожа ее доверием, старался взять себя в руки. Это удавалось ему,
так как он прекрасно знал, что не добьется того, чего хочет. Излишняя
горячность только отпугнула бы ее. И любовной борьбе их не предвиделось
конца.
Осенью, спустя несколько месяцев после помолвки с Анджелой, Юджин
покинул Чикаго. Лето он прожил кое-как, поглощенный беспокойными мыслями о
будущем. Он все больше и больше избегал Руби и наконец уехал, даже не
повидавшись с нею, хотя до последней минуты убеждал себя, что должен
проститься.
С Анджелой Юджин расставался в подавленном, угнетенном состоянии духа.
Теперь ему казалось, что он едет в Нью-Йорк не по собственному желанию, а
по горькой необходимости. Здесь, на Западе, у него нет возможности
заработать достаточно на жизнь. Они не могли бы существовать на его доходы.
А потому он должен ехать и, уезжая, рискует потерять Анджелу. Положение
рисовалось ему в самых трагических красках.
В доме ее тетки, куда Анджела приехала перед его отъездом, вырвавшись
на субботу и воскресенье, он угрюмо расхаживал по комнате, считая немногие
оставшиеся им часы и рисуя в воображении день, когда он вернется за нею.
Анджелу томил смутный страх перед событиями, которые могли этому помешать.
Ей приходилось читать повести о поэтах и художниках, которые, уехав в
большой город, уже не возвращались. Ведь и Юджин был выдающейся личностью,
- а вдруг ей не удастся удержать его? Но он дал ей обещание, он от нее без
ума, в этом не могло быть сомнения. Этот упорный, страстный, полный
душевной муки взгляд - что другое мог он выражать, как не вечную любовь?
Жизнь подарила ей бесценное сокровище - большую любовь и дала ей художника
в возлюбленные.
- Поезжай, Юджин, и не тревожься! - трагически воскликнула она
наконец, обхватив его голову обеими руками. - Я буду ждать тебя. Когда бы
ты ни вернулся, ты найдешь меня здесь. Только приезжай скорее, ведь ты
скоро приедешь, правда?
- И ты спрашиваешь! - отозвался он, целуя ее. - Ты спрашиваешь!
Посмотри мне в глаза. Разве ты не чувствуешь?
- Да, да, да! Конечно, чувствую! - воскликнула Анджела, бросаясь к
нему в объятия.
Затем они расстались. Он ушел, подавленный сложностью и трагизмом
жизни. Глядя на звезды, ярко сверкавшие в октябрьском небе, он погрузился в
мрачные размышления. Мир прекрасен, но жить в нем порою тяжело. Все,
однако, можно претерпеть, и, вероятно, в будущем его ждут счастье и покой.
И то и другое он найдет в союзе с Анджелой, наслаждаясь ее поцелуями,
упиваясь ее любовью. Так должно быть. Весь мир этому верит, и даже сам он -
после Стеллы, и Маргарет, и Руби. Даже он.
В поезде, уносившемся из Чикаго, сидел молодой человек, погруженный в
глубокое раздумье. Пока поезд, пробираясь по бесчисленным подъездным путям,
проезжал мимо жалких дворов и домишек, мимо уличных перекрестков, мимо
гигантских фабрик и элеваторов, Юджин вспоминал о другой своей поездке,
когда он впервые рискнул отправиться в большой город. Как все переменилось!
Какой он был неотесанный, наивный. С тех пор он успел стать
художником-иллюстратором, он недурно пишет, он пользуется успехом у женщин
и имеет некоторое представление о том, что такое жизнь. Правда, он не
скопил денег, зато учился в Институте искусств, подарил Анджеле кольцо с
бриллиантом и сейчас у него с собою двести долларов, при помощи которых он
намерен произвести разведку в величайшем городе Америки. Поезд пересекал
Пятьдесят седьмую улицу. Юджин узнал места, где он нередко бывал, навещая
Руби. Он так и не простился с нею. Вон там, вдали, виднеются ряды
двухквартирных деревянных домиков, в одном из них живут ее приемные
родители. Бедная маленькая Руби! Ведь она любит его. Он поступил позорно,
но что делать! Он разлюбил ее. Правда, мысли о ней доставляли ему искреннее
огорчение, но тем скорее он постарался от них избавиться. Этим, столь
обычным в мире, трагедиям не поможешь сочувственными размышлениями.
Поезд мчался теперь по отлогим полям северной части Индианы, и, когда
мимо замелькали провинциальные городки, Юджин вспомнил Александрию. Что-то
поделывает Джонас Лайл и Джон Саммерс? Миртл писала, что ее свадьба
состоится весной: она считает, что с этим успеется и ей незачем торопиться.
Юджину порой приходило в голову, что Миртл похожа на него, - у нее тоже
быстро меняются настроения. Он твердо знал, что никогда не захочет
вернуться в Александрию, иначе как ненадолго, в гости, но ему приятно было
вспомнить об отце и матери, о старом доме, где он родился. Отец, - как мало
он знает настоящий мир!
Когда поезд миновал Питсбург, Юджин впервые увидел высокие горы,
торжественно и величаво поднимавшие свои вершины к небу, и гигантские ряды
коксовальных печей, из труб которых вырывались огненные языки.
Он видел людей за работой, видел спящие, быстро сменявшиеся города.
Какая обширная страна Америка! Как хорошо быть художником в этой стране!
Ведь здесь миллионы людей, а между тем до сих пор еще нет ни одного
гениального творения, которое отобразило бы все это - хотя бы такие вот
исполненные пафоса обычные вещи, как коксовальные печи ночью. Если бы ему
это удалось! Если бы у него достало сил всколыхнуть всю страну, чтобы его
имя зазвучало здесь подобно имени Доре во Франции или Верещагина в России!
Если бы ему удалось вдохнуть огонь в свои произведения, тот огонь, который
он ощущал в себе!
Поздно вечером Юджин забрался на свою полку и долго лежал, устремив
мечтательный взгляд в окно, где темнела ночь и сверкали звезды, а потом
задремал. Когда он проснулся, было уже утро. Поезд миновал Филадельфию и
теперь летел по широким лугам, приближаясь к Трентону. Юджин встал и
оделся, не переставая разглядывать мелькавшие мимо, как бы выстроившиеся в
боевом порядке, города - Трентон, Нью-Брансвик, Метучен, Элизабет. Эта
местность чем-то напоминала ему штат Иллинойс - она была такая же ровная.
За Нью-Арком поезд вырвался на широкий степной простор, и Юджин ощутил
близость моря; оно должно было находиться за этой степью. Тут протекали
питаемые приливом реки Пассаик и Хакенсак - у причалов стояли маленькие
суденышки и баржи, груженные кирпичом и углем. Трепет охватил его, когда
проводник стал объявлять по вагонам: "Джерси-сити", а когда он вышел на
гигантский перрон, сердце его сжалось. Он будет один, совершенно один в
Нью-Йорке, этом богатом, холодном, враждебном городе. Каким образом
добьется он здесь успеха?
Юджин вышел за ворота вокзала, туда, где за низкими сводами виднелись
паромы, и в следующее мгновение его взору открылись силуэт города, и залив,
и Гудзон, и статуя Свободы, и паромы, и пароходики, и океанские суда, - все
окутанное серой пеленою ливня, сквозь шум которого прорывались унылые
голоса сирен. Перед его глазами была картина, которую бессилен представить
себе тот, кто ее никогда не видел, а шум настоящей соленой воды, набегавшей
на берег высокими валами, настраивал его на торжественный лад, как музыка.
Какое оно изумительное, это море, чье лоно бороздят суда и мощные киты, чьи
глубины полны неизъяснимых тайн! Какое изумительное место Нью-Йорк, этот
город, стоящий на берегу океана и омываемый его волнами, - сердце обширной
страны! Вот оно море, а там - гигантские доки, откуда суда отправляются во
все порты мира. Взорам Юджина предстали их внушительные корпуса,
выкрашенные в серый и черный цвет, - они стояли пришвартованные к длинным
молам, выступающим далеко в море. Он прислушивался к сиренам, к шуму
прибоя, наблюдал за кружившими над головой чайками и думал о том, какие
сонмы людей населяют этот город. Здесь живут Джей Гулд и Рассел Сейдж,
Вандербильды и Морганы - настоящие, живые, - и все здесь. Уолл-стрит, Пятая
авеню, Мэдисон-сквер, Бродвей - сколько он слышал про эти улицы! Как-то
сложится теперь его жизнь? Чего он здесь добьется? Окажет ли ему
когда-нибудь Нью-Йорк тот триумфальный прием, какой выпадает на долю
избранных? Юджин смотрел, широко раскрыв глаза, всем сердцем устремляясь
навстречу городу и бесконечно восторгаясь им. Ну что ж, он дерзнет, он
приложит все усилия, а там кто знает... быть может... Но на душе у него
была тоска. Как ему хотелось быть сейчас с Анджелой, обрести надежный приют
в ее объятиях. Как ему хотелось ощущать на своем лице прикосновение ее рук,
ее волос. Ему не пришлось бы тогда бороться одному. Но он был один, а
вокруг него бушевал город, шумный, как океан. Он должен пойти туда и начать
борьбу.
Не зная, куда направиться в совершенно незнакомом ему городе, Юджин
сел на паром у пристани Дебросс-стрит и, очутившись на Вест-стрит, долго
бродил по этой оживленной улице, разглядывая подъездные пути к докам. С
этой стороны Манхэттен показался ему совсем неприглядным. Но, говорил он
себе, пусть этот город не блещет красотой, зато в других отношениях в нем
должно быть много замечательного. Когда же он увидел массивы прижатых друг
к другу домов, нескончаемый людской поток, потрясающую картину уличного
движения, он понял, что огромное скопище людей уже само по себе создает
впечатление величественности и что в этом-то и заключается основная
особенность Манхэттена. Но были и другие особенности: преобладание низких
строений в старом городе, целые кварталы тесных улочек, неприглядные
потемневшие кирпичные и каменные дома, добрую сотню лет терпящие непогоду,
- все это вызывало в Юджине порою любопытство, а порою и гнетущую тоску. Он
легко поддавался внешним впечатлениям.
Во время своих блужданий Юджин не переставал высматривать себе место
для жилья - небольшой дом с садиком или хотя бы деревцом перед окнами.
Наконец в нижнем конце Седьмой авеню внимание его привлек ряд домов с
железными балкончиками. Он стал спрашивать, и в одном из них оказалась
комната за четыре доллара в неделю. Пока что, подумал он, можно будет
остановиться на этом. В гостинице стоило бы дороже. Хозяйка, неимоверно
унылая особа в черном затрепанном платье, показалась ему каким-то безликим
существом, вид которого вызывал одну мысль: какое, должно быть, печальное
занятие - держать постояльцев! Да и комната была такая же уныло-заурядная,
но Юджин стоял у преддверия нового мира, и все его интересы и мысли были
там. Ему не терпелось увидеть город. Он оставил в комнате чемодан, послал
за сундуком и вышел на улицу - ведь он приехал сюда для того, чтобы учиться
и познавать.
В этот начальный период знакомства с Нью-Йорком Юджин всецело отдался
своим впечатлениям. Он и не пробовал думать о том, что делать дальше, а
выходил на улицу и попросту брел куда глаза глядят. Так, в первый же день
он прошел вниз по Бродвею до здания муниципалитета, а вечером - вверх от
Четырнадцатой улицы до Сорок второй. Вскоре он был уже знаком с Третьей
авеню, с Бауэри, с роскошью Пятой авеню и Риверсайд-Драйв, с красотами
Ист-Ривер, Баттери, Сентрал-парка и нижней частью Ист-Сайда. В самое
короткое время он успел повидать все чудеса столичной жизни - толпы народа
на улицах в обеденный час и перед открытием театров на Бродвее, ужасающую
толчею утром и днем в торговых кварталах, бесконечные вереницы экипажей на
Пятой авеню и в Сентрал-парке. В свое время его поражали богатство и
роскошь Чикаго, но от того, что он увидел сейчас, захватывало дыхание.
Здесь все было так обнажено, так наглядно, так понятно. Во всем
чувствовалась та пропасть, которая отделяет простого смертного от
представителей богатых классов. От этого сознания у Юджина кровь застывала
в жилах; какое-то отупение охватывало его при мысли о том, как низко он
стоит на общественной лестнице. До приезда в этот город он был довольно
высокого мнения о себе, теперь же, чем больше он смотрел вокруг, тем
делался меньше в собственных глазах. Что такое он сам? Что такое искусство?
Какое дело до всего этого городу? Город больше интересовался другим -
нарядами, едой, визитами, путешествиями. Нижнюю часть острова заполнило
холодное торгашество, наводившее на Юджина ужас; в верхней же части, где
тон задавали женщины и показная роскошь, царило сладострастное сибаритство,
вызывавшее в нем зависть. У него было всего двести долларов; с этими
деньгами он должен был пробить себе дорогу, - и вот каков был тот мир,
который ему предстояло покорить.
Люди с темпераментом Юджина легко поддаются чувству подавленности. Он
чересчур жадно упивался зрелищем открывшейся перед ним жизни и теперь
страдал от "умственного несварения". Он слишком много увидел за слишком
короткий срок. Неделями бродил он по городу, изучая витрины, библиотеки,
музеи, широкие проспекты, и с каждым днем отчаяние все глубже проникало в
его душу. Ночью он возвращался в свою убогую комнату и садился писать
пространные послания Анджеле, рисуя ей все, что он видел, и уверяя в вечной
любви; эти письма были для него единственной возможностью дать выход своей
бьющей через край энергии и своим настроениям. Это были вдохновенные
письма, полные ярких красок и сильных переживаний, но Анджела толковала их
по-своему. Для нее они были свидетельством нежных чувств и искренней тоски,
поскольку она считала, что их диктует разлука с нею. Так оно и было
отчасти, но в гораздо большей степени эти письма вызывались одиночеством и
желанием выразить те ощущения, которые пробудила в Юджине грандиозная
панорама развернувшейся перед ним жизни. Он посылал ей также зарисовки
сценок, которые ему случалось наблюдать: толпа в глубоких сумерках на
Тридцать четвертой улице; суденышко на Ист-ривер, неподалеку от Восемьдесят
шестой улицы, в проливной дождь; баржа на буксире, груженная вагонами.
Юджин и сам не знал, что он будет делать с этими этюдами, но ему хотелось
испробовать свои силы в журнальной графике. Эти великолепные издания
немного пугали его; теперь, когда он мог зайти в редакцию и предложить свои
услуги, он гораздо меньше верил в себя.
В одну из первых недель пребывания в Нью-Йорке Юджин получил письмо от
Руби. Прощальное письмо, которое он отправил ей по прибытии в Нью-Йорк,
принадлежало к тем вымученным посланиям, которые диктуются угасшей
страстью. Он очень сожалеет, писал Юджин, что вынужден был уехать, не
простившись с нею. Он уже совсем собрался зайти, но из-за спешки, вызванной
неотложными приготовлениями... и так далее и тому подобное. Он надеется на
днях побывать в Чикаго и тогда непременно навестит ее. Он по-прежнему ее
любит, но ему необходимо было уехать туда, где для него таятся величайшие
возможности.
"Я помню, как ты была очаровательна, когда мы впервые встретились, -
писал он в заключение, - и я никогда не забуду моего первого впечатления,
Руби!"
Говорить об этом сейчас было величайшей бестактностью, но Юджин не мог