Иванова Юлия. Дремучие двери

чего-либо путного и полезного для Советского государства.
Предлагаю:
а) потребовать от кулаков немедленной сдачи всех излишков хлеба по
государственным ценам;
б) в случае отказа кулаков подчиниться закону - конфисковать у них
хлебные излишки в пользу государства с тем, чтобы 25 процентов
конфискованного хлеба было распределено среди бедноты и маломощных
середняков по низким государственным ценам или в порядке долгосрочного
кредита.
Что касается представителей ваших прокурорских и судебных властей, то
всех негодных снять с постов и заменить честными, добросовестными советскими
людьми.
Вы увидите скоро, что эти меры дадут великолепные результаты и вам
удастся не только выполнить, но и перевыполнить план хлебозаготовок".
/И.Сталин/

СТАРЫЕ МЫСЛИ О ГЛАВНОМ:
Все дело - в шкале ценностей. Она у нас разная, мы говорим на разных
языках. Закон наш, которому изумлялся Кант, вписан в сердце. Их закон -
рукотворен, наш - дан свыше. Их записанный на бумаге закон отражает
лукавство князей века сего, он "что дышло". Не может человек, который верит
в бессмертие души, в высший смысл и сверхзадачу своего пребывания на земле,
относиться к жизненному процессу так же, как исповедники лозунга: "Бери от
жизни все, другой не будет!",
Что такое жизнь - камера предварительного заключения, где надо добиться
оправдательного приговора, или увеселительное заведение? Ответ именно на
этот вопрос поделил мир на две цивилизации, начиная с распятия Христа, а
точнее, с самых первых шагов "Хомо Сапиенс".
Временное и вечное. Наше кредо - реализоваться и отдать, их -
реализоваться и забрать. Наше - освобождайся и лети, их - отягщайся и ползи,
пока хватит сил. Служить Небу и получать дары духовные и, служа Мамоне,
получать дары земные. И обольщаются те, кто утверждает, что можно служить
одновременно двум господам - Богу и Мамоне. Мы просто по разные стороны
баррикад, хотя тоже грешны, а, порой и грешнее их.
Мы знаем, что наш грех - путы, болезнь, ведущие к смерти, и стремимся
от них избавиться. Они - возводят свое греховное состояние в культ и
всячески усугубляют.
"Наши" - не национальность, не религия, не партия, не местожительство.
Это: "только то, что отдал - твое", а не "лишь то, что съел или потребил -
твое". У них - священное право собственности, у нас - "хлеба горбушку и ту
пополам". У них - права сексуальных меньшинств, у нас - "лучше вырви
глаз...", "Умри, но не давай поцелуя без любви". У них право сильного -
отнять, у нас - отдать. "Возьми" и "Дай"...
"Зачем волам вытаскивать из грязи повозку, которая везет их на бойню?"


* * *


Мы не желаем играть в их игру, которую нам навязывают. Мы свалим доску
и сбросим фигуры. Мы все равно смотрим в Небо, а не в корыто, не на
собственный пуп и не в карман. Мы сходим с ума и сваливаем доску, если не
видим Неба. Мы все равно вглядываемся в него, и если видим там отражение
пустоты нашей души, в ярости швыряем туда камни и ракеты. Мы с тоской
пытаемся разглядеть в синей пустоте образ нашего Небесного Отечества и время
от времени отчаянно стряхиваем с ног путы земные - собственность, родню,
суету... Мы считаем ворон, но не опускаем очи долу. Мы крестимся, когда
грянет гром, и швыряем в небо камни и бомбы, которые падают нам на голову.
Свобода слова - свобода вранья. Подлинная свобода - знать истинные
мысли и намерения друг друга сделала бы совместную жизнь общества
невозможной. Адом, а точнее - Судом Божиим.


* * *


"Колхозы и совхозы являются, как вам известно, крупными хозяйствами,
способными применять тракторы и машины. Они являются более товарными
хозяйствами, чем помещичьи и кулацкие хозяйства. Нужно иметь в виду, что
наши города и наша промышленность растут и будут расти с каждым годом. Это
необходимо для индустриализации страны. Следовательно, будет расти с каждым
годом спрос на хлеб, а значит будут расти и планы хлебозаготовок. Поставить
нашу индустрию в зависимость от кулацких капризов мы не можем. Поэтому нужно
добиться того, чтобы в течение ближайших трех-четырех лет колхозы и совхозы,
как сдатчики хлеба, могли дать государству хотя бы третью часть потребного
хлеба. Это оттеснило бы кулаков на задний план и дало бы основу для
более или менее правильного снабжения хлебом рабочих и Красной Армии. Но для
того, чтобы добиться этого, нужно развернуть вовсю, не жалея сил и средств,
строительство колхозов и совхозов. Это можно сделать, и это мы должны
сделать".
"Ленин говорит, что пока в стране преобладает индивидуальное
крестьянское хозяйство, рождающее капиталистов и капитализм, будет
существовать опасность реставрации капитализма. Понятно, что пока существует
такая опасность, нельзя говорить серьезно о победе социалистического
строительства в нашей стране... необходимо перейти от социализации
промышленности к социализации всего сельского хозяйства.
Это значит,.. что нужно покрыть все районы нашей страны, без
исключения, колхозами /и совхозами/, способными заменить, как сдатчика хлеба
государству, не только кулаков, но и индивидуальных крестьян.
Это значит... ликвидировать все источники, рождающие капиталистов и
капитализм, и уничтожить возможность реставрации капитализма,
Такова задача победоносного строительства социализма в нашей стране.
Задача непростая и трудная, но вполне осуществимая, ибо трудности
существуют для того, чтобы преодолевать их и побеждать". /И.Сталин, из
выступления в Сибири/


* * *


Лист ждал. Покойный и чистый в первозданной своей белизне.
Так и останутся на листе эти два слова, а Иоанна уже через полчаса
будет ехать в электричке, но не в Москву, а в Первомайскую, где ей сразу и
охотно, уже как местную достопримечательность, покажут и лыжню через поле в
лощину, и дерево, под которым сидел Ленечка, и торчащую из-под снега макушку
валуна.
Следы многочисленных любопытных, набухшие талой влагой. Мальчишки,
весело проносящиеся на санках мимо злополучного валуна в ореоле тяжелых
снежных брызг - "посторонись, теть!" Показавшаяся бесконечно долгой дорога
до Коржей, запах распаренной листвы, будто в парной, поле с просвечивающими
кое-где щетинами соломы, хлюпающий осевший снег, обступившие Иоанну в Коржах
словоохотливые бабы: -Э, милая-а, их по пьянке знашь сколько колеет! Вон у
нас летось, помнишь, Петровна... Федька-то Нюркин на Сретенье... Хорошо
почтарка увидела, а то б... этот молодой ищо совсем... Бабе-то его каково!
Говорят, пацан у них? Три годика? Небось, и старики живы? А ты ему кто?
- Я же сказала - из газеты. Вот удостоверение.
- Ага, понятно.
Они смотрели на нее с любопытством и подозрительностью, не понимая
цели ее приезда, да и сама она не могла бы тогда толком объяснить, зачем
приехала в Коржи, какой информации ждала от этих баб, от истоптанной лыжни,
от катающихся мимо валуна мальчишек и почему, наконец, оказалась у Нальки,
знакомой Жоры Пушко.
Наля подтвердит сказанное следователю - заявившийся к ней днем где-то
в начале третьего Пушко /Ну выпили, посидели, потом, сама понимаешь.../ -
заночевал и уехал на следующий день утром.
Бывшей фронтовичке Нале за тридцать. Курящая, употребляющая крепкие
слова и напитки. Узнав, что Яна из газеты, она тут же метнет на стол бутылку
с мутной жидкостью, пару стопок, миску квашеной капусты: - За знакомство,
товарищ корреспондент! В застиранной гимнастерке с нашивками, уже слишком
тесной в груди и плечах, с фронтовыми ожоговыми рубцами на щеке и
подбородке, придающими ее в общем-то простенькому личику нечто мистическое.
Наля, с ее невероятными фронтовыми историями, вроде как была она снайперкой
и ходила в психическую атаку /ребята идут, а мы с Галей по бокам, немцы
видят - девчата, пока очки протрут - мы им р-раз по очкам!/ - Наля буквально
парализует восемнадцатилетнюю Яну славной своей биографией. И хотя с точки
зрения морального кодекса Наля не очень - не Яне теперь судить о морали! И
если у Нали этот минус оправдывался жизненными испытаниями, то для Яны
оправданий не было.
Потом заговорят о погибшем Ленечке, Наля вспомнит о том втором
"киношнике", и Яна расскажет про Дениса, потому что ей хотелось говорить о
нем, попытается быть объективной, взглянуть на случившееся как бы со
стороны, холодными посторонними глазами - родители вечно отсутствуют,
мальчик предоставлен самому себе, отсюда эгоцентризм, себялюбие. Пустая
квартира, богемное окружение, девицы, тоники, шкуры... Так, наверное, писали
бы о нем Самохин и Татьяна... Но чем дольше она говорила, тем явственней
представлялось ей его белеющее лицо на сгибе ее руки, его голос, вкус губ,
отозвавшихся на ее прикосновение, и Яна вдруг с ужасом понимает, что сейчас
разревется. Так и выходит, она рыдает на груди у Нальки, повторяя, что надо
жить, как она, Наля, не жалея себя и защищая грудью товарищей, что она, Яна,
беспринципная дрянь, что она презирает себя, потому что думает только о
личном счастье и ничего не может с собой поделать. А Наля, конечно, ничего
не поймет, скажет: "Пить ты слаба, девка," и проводит ее на шестичасовой
автобус. А Яна, пообещав написать про Налины подвиги, пропахшая ее
Беломором, навозом от телогрейки, всю автобусную дорогу до Первомайской и
потом в электричке будет представлять, что только забежит домой,
переоденется, предупредит мать, и в Москву, на Люсиновку. К одиннадцати она
обернется, пусть к двенадцати, она приедет к своему мужу, и никаких
разговоров о Ленечке. Не было Никакого Ленечки. Не было! Пусть он
талантливый оператор, но тряпка, рано или поздно спился бы, жена бы от него
ушла, сын отвернулся. А если бы Денис погиб, спасая Ленечку? Журналистский
долг, служение правде - это для героев. А она будет просто женой. Же-ной!...
По пути домой она вспомнит - надо все-таки зайти в редакцию. Там уже,
наверное, никого нет, девятый час, но надо же честно объяснить Хану свой
отказ, пусть в письменном виде, так даже будет лучше, убедительнее, а заодно
предупредит, что завтра она, возможно, задержится.
В редакции Людочка, барабанящая на своей "Оптиме" какую-то левую работу
в пяти экземплярах, сообщит Яне, что все тихо. Хан так и не приходил, а в
промтоварный, по достоверным источникам, завезли шерсть.
На столе у Xана по-прежнему лежал ее лист. Иоанна села в кресло, зажгла
настольную лампу.
"Андрей Романович!"
Лист ждал. Покойный и чистый в первозданной своей белизне...
И тогда увидит Иоанна заснеженный лес, убегающую в глубь просеки лыжню.
Услышит, как скрипит снег, как пыхтит и ноет сзади Ленечка, ощутит на щеках
жгучее ледяное дыхание надвигающейся метели.
И знакомый мучительно-сладкий озноб - предвестник начала. Заглянет
Людочка, положит на стол ключи, что-то спросит и уйдет домой. Позвонит мать.
- Ничего не случилось, работаю. Надолго. Ты ложись, не жди.
Иоанна отвечала матери, Людочке. Но была уже не здесь, не за столом
Хана. Она писала. Она была Денисом. Она видела зимний лес его глазами -
режиссера и горожанина, упиваясь непривычной колдовской тишиной, которую
хрустко и звонко, как крыльями, рассекали его лыжи. Наслаждаясь самим этим
полетом, ловкими стремительными движениями разгоряченного молодого тела,
летящей навстречу пуховой вязью заиндевелых ветвей во мгновенных вспышках то
золотисто-голубого, то розовато-палевого закатного неба.
Денис вспомнил об отставшем Ленечке и с досадой повернул назад - что
он, в самом деле, тащится! Так они никуда не успеют до темноты.
Потом она стала Ленечкой, который не замечал ни кружева посеребренных
берез, ни золотисто-розовой голубизны закатного неба, ни прочих красот,
которому было просто тяжело и нудно передвигаться на этих деревяшках, он
чувствовал себя громоздким, неповоротливым и рыхлым, как куль с ватой, идти
ему было жарко, а стоять холодно, он проклинал Дениса, которому далось это
Власово, и мечтал о привычно-уютном тепле квартиры, когда можно будет
скинуть с себя эти кандалы, залезть в ванну, а потом жена Рита нальет
горячего чаю или чего покрепче, совсем немного, потому что они идут в гости.
Он ей обещал быть в шесть, а сейчас уже почти четыре...
Потом она была попеременно то Денисом, то Ленечкой, так же злилась,
мерзла и орала, остановившись на лыжне где-то между Коржами, Власово и
железнодорожной станцией. А тем временем стало быстро смеркаться, краски
исчезли. Небо затянула белесая муть, ледяной пронизывающий ветер погнал по
лыжне клубы снежной пыли.
Ничего не оставалось делать, как поворачивать к станции. Ехали молча,
по-прежнему испытывая друг к другу неприязнь, которая усиливалась вместе с
метелью. Денис думал, что если б не этот тюфяк, они б давно были во Власове,
где могли бы, кстати, и заночевать. А Ленечка... Он уже, конечно, подъезжал
бы к Москве, наблюдая эту треклятую метель из окна теплого вагона. А теперь
он, скорее всего, и в гости не попадет, дома будет скандал...
Слева от лыжни был спуск в лощину. Ехать к станции лощиной было дольше,
но Денис подумал, что там не так продувает. Спуск - ровный, пологий, всего с
одним поворотом, к тому же скольжение слабое, показался Денису настолько
безопасным, что ему и в голову не пришло беспокоиться за Ленечку. Однако как
ни медленно он ехал, привычного скрипа лыж за спиной слышно не было. Денис
крикнул - ему отозвалась лишь метель.
Чертыхаясь, повернул обратно.
- Эй, ну что еще?.. Леонид! Лыжу сломал? Ленька, ты что? Не валяй
дурака...
Будто и в самом деле валял дурака Ленечка, раскинувшись на снегу в
какой-то нелепо-шутовской позе - одна нога согнута в колене, другая вместе с
лыжей торчит из снега, голова откинута, рот открыт, будто Ленечка зашелся в
беззвучном хохоте. В изголовье валялась шапка.
Она была Денисом, стоящим над неподвижно распростертым Ленечкой и все
еще не желающим верить в беду.
Ведь ничего не должно было случиться. Ничего...
Денисом, приподнявшим ленечкину голову и ощутившим на пальцах зловещую
теплую липкость, такую невероятную в снежном сыпучем водовороте метели.
И еще более невероятную твердость макушки валуна посреди пухово-мягкой
снежной невесомости. Тоже липкого и теплого.
Пальцы Дениса вонзаются в снег. Холодная сыпучесть в ладони мокнет,
твердеет, просачивается меж пальцами темными каплями. Денис разжимает руку -
какой он темный, этот комок, в густеющих сумерках похожий на упавшую в снег
птицу.
Потом она вместе с ним терла лицо Ленечки снегом, пытаясь привести в
чувство. Поняв, что это бесполезно, непослушными заледеневшими пальцами
отцепляла крепления лыж. Отряхнув от снега шапку, нахлобучивала Ленечке на
голову - голова безвольно болталась на шее, шапка падала. Пришлось опустить
"уши" и завязать тесемки под подбородком, ощутив на Ленечкиной шее слабые
частые толчки пульса. Она была им, стягивающим шарф, чтобы тащить Ленечку,
первые несколько минут не ощущавшим ни холода, ни тяжести пятипудового тела
- в горячке испуга, да и тащил вниз, под горку, и снег примят был, накатан.
Потом он подумал, что тащить надо было вверх, а не в лощину, в которой
совсем занесло и без того слабую лыжню, и путь длиннее. Это он, однако,
сообразил уже внизу когда, было поздно, хотя легче было бы исправить ошибку,
чем вот так ощупью, с черепашьей скоростью, преодолевать снежную трясину,
которая, казалось, с каждым шагом все глубже, жаднее засасывала наливающееся
все большей тяжестью ленечкино тело.
И все свирепее метель, лютее морозный ветер, темнее небо - непрерывно
жалящий рой взбесившихся ледяных пчел. В этой муке не было передышки. Когда
он останавливался, когда расслаблялись измученные предельной перегрузкой
мышцы, замедлялись дыхание, пульс, тогда ледяные жала начинали прокалывать
нейлон куртки, вонзались с удвоенной яростью в щеки, шею, не защищенную
шарфом, в глаза, уже ничего не различающие в жалящей тьме. Распухшие,
склеенные веки, давящая боль в бровях, переносице...
И с каждым шагом все более ненавистные шесть пудов, к которым он
прикован шарфом, и осознанием, что это неподъемное, непосильное, неподвижное
- все-таки Ленечка, розовый, улыбчивый, талантливый его оператор, с которым
они несколько часов назад в электричке вели профессиональную беседу о том, о
сем. Ленечка, у которого двое детей и жена Рита, с которой он сегодня
вечером должен идти в гости.
Она была Денисом, и чем мучительней давались ему шаги, чем яростней
бунтовало терзаемое холодом и страхом тело, стремясь освободиться и бежать в
тепло и безопасность, тем услужливей подсказывал ему инстинкт самосохранения
забыть, что "это" все-таки Ленечка, а видеть в нем лишь безжизненные
неодушевленные пять пудов. Когда, в какой малодушный миг он сдался, позволив
себе обмануть себя?
- Я только сбегаю за помощью и вернусь, - убеждал Денис Дениса, которым
была она. Я просто бегу за помощью...
Он подтащил Ленечку к дереву, привалил спиной, укутал шарфом, в этом
последнем порыве растратив, казалось, остатки сил и тепла, и, уже
переключившись только на себя, содрогнулся от леденящего холода, усталости и
страха.
Она была Денисом, одиноким, жалким, смертельно перепуганным,
Он побежал.
Назад по снежной борозде, вспаханной ленечкиным телом, вверх, мимо
валуна, где валялись ленечкины лыжи и палки, и дальше, дальше, каким-то
десятым чутьем находя лыжню.
Так, наверное, бегут с поля боя. Обезумевшие, безвольные, гонимые лишь
животным страхом.
Полчаса, час бежал он, не думая о прислоненном к дереву Ленечке, не
думая ни о чем, кроме тепла.
Но когда он выскочил на поле и разглядел вдали исхлестанными,
заплывшими влагой глазами то выныривающие, то вновь тонущие в белой воющей
мгле огни станции и понял, что спасен, мысль о Ленечке шевельнулась, ожила в
нем. Скорее всего он побежал не к станции, а к переезду, потому что надеялся
именно там найти помощь, машину. Хотя какой мог быть толк от машины?..
Однако версию циничного расчета /заметал следы/, которой придерживался
следователь, Иоанна отвергла. Она была Денисом, который бежал к переезду в
наивной детской надежде, что все само собой образуется, как образовывалось
всегда, когда кто-то постарше и поопытней, где советом, где делом брался
разрешить Денисовы проблемы. Потому и побежал он не к станции, где не было
шансов кого- либо застать, кроме кассирши, а к переезду, хоть и смутно
представлял себе, как в такую пургу, ночью, без лыж пойдет этот некто за
восемь километров спасать Ленечку, которого он и знать не знает. Может,
грезился Денису эдакий киногерой, супермен на самосвале - огромный и
сильный, добрый и самоотверженный...
Но чуда не произошло. У переезда стояла одна-единственная новенькая
"Волга", ожидая прохода товарняка, и сидевшие в машине, посасывая сигареты,
смотрели на Дениса из своего уютного обособленного мирка испуганно и
удивленно. Он бормотал что-то, стуча зубами, про холод, метель, может, и про
оставленного в лощине Ленечку, но грохотал товарняк, и из его бормотания они
поняли лишь, что он до смерти окоченел, застигнутый в лесу метелью. Он
продолжал бормотать, но ему уже раздраженно приказали поскорей садиться и
закрыть дверь, а то он и их заморозит.
- Но я с лыжами...
- Закинь на багажник. Быстрей, шлагбаум...
Денис повиновался. Упал на сиденье, машина тронулась.
- Если хочешь, подкинем до Черкасской, дорогой согреешься. Куришь?
Чем более удалялась "Волга" от переезда, леса, лощины, всего, что он
только что пережил, тем невероятнее и бесполезнее казалось в этом
обособленном уютном мирке заговорить о спасении Ленечки признаться, что он -
негодяй и трус, бросил в лесу раненого. И Денис все откладывал - то было
нужно побыстрей проскочить переезд, то взять предложенную сигарету,
прикурить, машинально, отвечать на вопросы, подыскивая своему поступку
объяснение, оправдание... Но оправдания не было.
Разомлевшее, растекшееся в блаженном тепле и бездействии тело, ровный
стрекот мотора, голосов, беспечный смех... И такое неправдоподобное в своей
жути видение прислоненного к дереву Ленечки. - Сейчас, сейчас я им скажу
думал Денис, - Но как ужасно после всей этой болтовни. Как сказать? Ехали,
ехали... Ужасно! Ладно, доеду до Черкасской, соберу людей... Эти все равно
ничем не помогут. А вдруг будет поздно? Пока соберу, пока доберемся... Нет,
нельзя, надо сказать этим. Сейчас же...
Но ничего он не сказал, продолжал улыбаясь, ужасаясь своему бездействию
и, все больше запутываясь, участвовать в общем разговоре.
"Если приедем поздно, я буду кругом виноват, - думал он, - Почему
бросил одного? Какого лешего поперся в Черкасскую? И никак не оправдаешься,
не объяснишь... Дернуло его свернуть в лощину! Дернуло вообще вернуться за
Ленечкой!"
Всего три часа назад мир был прекрасен. Если бы он не вернулся с
Власовской лыжни... Если б, съехав в лощину, не полез бы снова на гору...
Стоп. А кто, собственно, знает, что он вернулся? Только Ленечка. А то, что
он снова поднялся на гору, не знает и Ленечка. Ленечка был без сознания.
Поехал вперед, думал, что Симкин едет следом, или решил ехать поверху... Не
возвращаться же! И кто-то другой, случайный, увидел лежащего Ленечку,
пытался тащить до станции, выдохся... Когда Симкин придет в себя, он сможет
лишь сказать, что видел, как Денис поехал вниз, в лощину. Каким образом
Ленечка будет спасен, Денис не думал - просто иначе нельзя и все каким-то
образом образуется, потому что иначе нельзя... О том другом страшном
варианте думать не хотелось, и он с отвращением отгонял от себя назойливо
жужжащую где-то в подсознании мыслишку, что как раз этот страшный вариант
для него, Дениса, был бы наилучшим, что тогда он оказался бы отодвинутым от
раскинувшегося на снегу, будто в приступе беззвучного хохота Ленечки на
много минут и километров. Он летел бы дальше к Власово в том голубом,
серебряном и розовом, прекрасном и беззаботном мире, а от Власова прямая
лыжня до Черкасской. И никакого Ленечки. С Ленечкой они расстались, как
только выехали из Коржей. Симкин устал, к тому же торопился в
гости, и поехал прямо на станцию...
И снова ледяное отрезвляющее видение кукольно-послушного и
одновременно непослушного ленечкиного тела, заваливающегося то влево, то
вправо под тяжестью головы, болтающейся на шее, будто мяч в сетке.
- Нет, нет, надо сказать. Нельзя не сказать. А сказать - как? Сказать
нельзя...
И опять наивная детская надежда, что в Черкасской все каким-то образом
уладится, помимо его, Дениса, решения и воли.
В Черкасской, отвязывая прицепленные к багажнику лыжи, он продолжал
терзаться: Надо бы сказать. Услышал в приоткрывшееся окно:
Скорей, электричка! Они здесь редко. Окоченеешь. Успеешь, беги!

ПРЕДДВЕРИЕ 21

* * *
За что вы идете, если велят - "воюй"?
Можно быть разорванным бомбищей,
можно умереть за землю за свою,
но как умирать за общую?
. . .
Жена, да квартира, да счет текущий
вот это - отечество, райские кущи!
Ради бы вот такого отечества
Мы понимали б и смерть и молодечество.
. . .
Подведите мой посмертный баланс!
Я утверждаю и - знаю - не налгу:
На фоне сегодняшних дельцов и пролаз
Я буду - один! - в неоплатном долгу. . . .
Что может быть капризней славы и пепельней?
В гроб что ли брать, когда умру?
Наплевать мне, товарищи, в высшей степени
На деньги, на славу и на прочую муру!
. . .
Я с теми, кто вышел строить и месть
В сплошной лихорадке буден.
Отечество славлю, которое есть,
Но трижды - которое будет.
. . .
Но в быту походкой рачьей
пятятся многие к жизни фрачьей.
* * *

Из беседы с немецким писателем Э.Людвигом:
Людвиг: - Но ведь Петр Великий очень много сделал для развития своей
страны, для того, чтобы перенести в Россию западную культуру.
Сталин: - Да, конечно, Петр Великий сделал много для возвышения класса
помещиков и развития нарождавшегося купеческого класса. Петр сделал очень
много для создания и укрепления национального государства помещиков и
торговцев, и укрепление национального государства этих классов происходило
за счет крепостного крестьянства, с которого драли три шкуры.


* * *


"Было бы глупо думать, что наш рабочий класс, проделавший три
революции, пойдет на трудовой энтузиазм и массовое ударничество ради того,
чтобы унавозить почву для капитализма. Наш рабочий класс идет на трудовой
подъем не ради капитализма, а ради того, чтобы окончательно похоронить
капитализм и построить в СССР социализм". И.Сталин.
"...Вы говорите о вашей преданности мне. Может быть, это случайно
сорвавшаяся фраза. Но если это не случайная фраза, я бы советовал вам
отбросить прочь "принцип" преданности лицам. Имейте преданность рабочему
классу, его партии, его государству. Это нужно и хорошо. Но не смешивайте ее
с преданностью лицам, с этой пустой и ненужной интеллигентской побрякушкой".
/Сталин - Шатуновскому/

БИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА:
1927г. Руководство работой пленума ЦК. Речь о развитии текстильной
промышленности Советского Союза. Речь на собрании железнодорожных
мастерских, Речь на 5 Всесоюзной конференции ВЛКСМ. Речь о характере и
перспективах китайской революции. Руководство работой пленума ЦК ВКПб.
Участие в работе 4 съезда Советов СССР. Избран членом ЦИК. Тезисы "Вопросы
китайской революции". Речь "Революция в Китае и задачи Коминтерна",
Руководство пленумом ЦК и ЦКК и речь "Международное положение и оборона
СССР" и о нарушении партийной дисциплины Зиновьевым и Троцким. Речь
"Политическая физиономия русской оппозиции". Речь "Троцкистская оппозиция
прежде и теперь". Речь "Партия и оппозиция". Руководство работой 15 съезда
ВКПб. Избран членом ЦК. Избран членом Политбюро, Оргбюро, Секретариата ЦК и
утвержден Генеральным секретарем ЦК ВКПб.


СЛОВО В ЗАЩИТУ ИОСИФА:

- Коммунизм - вера в высшее предназначение человечества и отдельного
человека, в идеалы христианской этики /единение, взаимопомощь, нравственная
чистота, чувство долга/. Можно сказать, что это была вера в "неведомого
Бога", которого каждый исповедует по-своему, в том числе и атеисты, называя
Его - справедливостью и правдой. При Иосифе не было ни свободы, ни