Иванова Юлия. Дремучие двери

цензуры"? Вскрыла ящик Пандоры, откуда зло миллионными тиражами хлынуло в
мир? Вcя застоявшаяся грязь со дна собственной души вместе с гадами, жабами
и прочей мерзостью, которой прежняя власть не позволяла высовываться,
подниматься на поверхность - замутила вокруг воду, все отравила, полилась в
глаза, нос, уши, в душу народа... Неужто не ведают, что "горе тем, от кого
приходят соблазны"?
- Катарсис! - хихикнул АГ, потирая черные ладошки, - Беспробудный
очищающий грех.
- То-то у тебя этим катарсисом все закрома забиты! Опять будешь пленку
клянчить?..
- Не притворяйся, Позитив, - все это на твоего подзащитного работает.
"Что было бы, если бы", хоть история и не знает сослагательного наклонения.
Но сейчас она, история, вчистую вкалывает на Иосифа. Вот пробрался бы ты, к
примеру, в Историческое время лет эдак тридцать назад, изловил Чикатилло
заранее и... Ну не обязательно шлепнул, а допустим, посадил бы за решетку. А
народ бы вокруг ходил и орал, эта самая интеллигенция: "Свободу Чикатилле!
Даешь права человека!" Тебя бы назад в вечность прогнали, замки посшибали -
гуляй, Чикатилло! Ну он бы и развернулся, гульнул...
Неужто не понимают, горемычные, что с геенной никакой Чикатилло не
сравнится?.. Ну что ты плачешь, Позитив, ты радоваться должен за своего
подзащитного. Что все в его пользу. А у тебя вечно вселенские cкорби, вечно
тебе "птичку жалко"...


* * *


Внезапно машина заскрежетала, затряслась, будто в ознобе. Ганя
остановился. Попробовал поехать. Через несколько метров - та же история.
Срулил на обочину, осмотрел колеса, открыл капот - все, вроде бы, в полном
порядке на взгляд дилетанта, в технике он разбирался слабо. Вот проклятье!
Ганя запер машину и стал голосовать. Притормозил видавший виды "форд".
Ганя объяснил, в чем дело, и попросил подвезти его. Это недалеко. Водитель
сказал, что они сейчас поворачивают, что их дом в полукилометре отсюда, но
если мсье не очень торопится, он только завезет домой кузена, выгрузит
продукты, чтобы женщины успели подготовиться к празднику - ведь сегодня
старый новый год, а затем отвезет мсье куда надо, потому что они тоже
русские.
Выяснилось, что один из русских, отец Петр - настоятель местной
православной церкви, а второй - москвич, гостит у родственников по
приглашению. Москвичу было около сорока - бледный, с сумрачно горящими
глазами - будто две пиявки присосались к лицу Гани.
- Можешь говорить по-русски, - сказал он отцу Петру, - мсье зовут
Игнатий Даренов, он художник, недавно эмигрировал. Ленинградец... Не
удивляйтесь, Игнатий, моя осведомленность отчасти профессиональная. Я
реставратор икон, зовут меня Глеб, а фамилия вам все равно ничего не скажет.
Но, если угодно - Златов.
Он без улыбки протянул Гане руку. Пожатие было неожиданно крепким,
дружелюбным.
Гане было абсолютно плевать на невесть откуда свалившихся
соотечественников, лишь бы поскорее добраться до цели. Ему было очень
худо. Но волей неволей пришлось помочь разгрузить машину, зайти в дом, где
его удивила, а потом и околдовала царящая там благодать. Особняк, казалось,
был полон народу - кроме бабушки /как потом выяснилось, тетки Глеба,
вышедшей замуж за священника и обосновавшейся в Париже с 20-го года/, отца
Петра с матушкой и пятерых их детей /две старших дочери уже были замужем и
приехали с малышами/, были еще два брата и сестра отца Петра, с женами,
мужьями и детьми. Родственники матушки, еще какие-то друзья, тоже с детьми,
и при всем том в доме царила какая-то удивительная гармония - Ганя все
светлое чувствовал необычайно остро - крики, шум, стук падающих вещей,
просто мелькание туда-сюда всегда раздражало его, в последнее время
особенно. Но здесь присутствие многочисленной родни и не родни отца Петра
будто не ощущалось. Ганя стал наблюдать и пришел к выводу, что у всех
собравшихся особая манера поведения, которую он прежде никогда не видел. Они
двигались неторопливо и бесшумно, каждый делал свое дело - расставляли
стулья, тарелки, цветы. Никаких пустых разговоров по углам, вскриков,
смешков, бестолковщины. Ничего яркого, экстравагантного в одежде, косметике.
Спокойные открытые улыбки, да и сами лица особенные, и вообще все здесь,
несмотря на современный интерьер, было будто из какого-то другого минувшего
времени. Особенно дети, которые по первому слову безропотно отправились
спать, получив благословение у отца Петра. И было трогательно видеть, как
они по очереди подходили поцеловать ему руку, а он бережно крестил
склоненные головки.
Пока разгружали машину и отправляли детей спать, приблизилось к
полуночи, и получалось, что старый новый год отцу Петру придется встречать в
пути. Отец Петр сказал, что его это не смущает, но если гость не слишком
торопится, покорнейше просим остаться с ними до двенадцати. Раз уж Господь
устроил, чтоб они, русские, так чудесно встретились в Париже накануне
светлого русского праздника, потому что старый новый год - именно русский
праздник - здесь, во Франции, его не отмечают - если б Ганя согласился
провести с ними часок-другой...
Ганя принял предложение, с удивлением обнаружив, как мираж вожделенной
ампулы тает, тускнеет. А еще через час, ошеломленный высказываниями Глеба об
искусстве и не только об искусстве, и гадая, кто же он - обычный сумасшедший
или невесть как проникший в наш век средневековый проповедник под видом
неулыбчивого москвича с глазами-пьявками, приехавшего на пару недель
погостить к кузену в Париж? - Ганя уже с ужасом думал, что могло бы
произойти, если бы не сломалась машина. И тот, безумный Игнатий добрался бы
до цели, убив Игнатия, с наслаждением потягивающего сказочно вкусный чай,
оказавшийся, кстати, грузинским. Завороженного экстравагантной
патриархальностью высказываний Глеба, общей молитвой, где присутствующие
благодарили Бога "за радости и скорби, помощь и наказание, здравие и болезни
телесные, посланные нам для исцеления душевного".
Суждения Глеба казались кладом древних монет - тяжеловесных,
старомодных, безнадежно устаревших, давным-давно неходовых, но от этого не
только не потерявших, но и многократно умноживших скрытую свою стоимость.
А наутро Ганина машина как ни в чем не бывало заведется и поедет. И
лишь через месяц механик обнаружит отвинтившуюся в заднем барабане гайку,
заклинившую тогда тормозную колодку колеса.
Итак, наутро Ганя потащит, вернее, повезет Глеба на неврастеничной
своей машине смотреть парижские картинные галереи, еще не отдавая себе
отчета в том, что живопись тут не при чем и что смурной москвич с глазами-
пиьявками, мгновенно присасывающимися к лицу собеседника и так же мгновенно
отталкивающимися, едва разговор перестает его интересовать, что этот
москвич с бредовыми своими речами, на которые и возразить-то нечего,
настолько они бредовые - вдруг стал ему нужнее воздуха.
Гане, разумеется, и прежде доводилось встречать верующих, тех, для
кого этот вопрос в жизни занимал более-менее значимую часть. Он смотрел на
них со снисходительной усмешкой - жалкие дети, прячущиеся в сказочки от
беспощадной бессмысленности бытия! Любое случайное прикосновение к
"проклятым вопросам" было для Гани всегда болезненным, и он скопом не желал
слышать обо всех этих чудесных явлениях, пришествиях, молельных домах и
летающих тарелках.
Для Глеба же вера была ни вопросом, ни частью жизни - это была сама
жизнь. Поток бытия с насущными проблемами, казалось, тревожил его не
больше, чем реку лежащий на дне камень. "Ну подумаешь, фанатик", - говорил
себе Ганя, тут же себе и возражая, что фанатизм Глеба, фанатизм веры,
отличается от всех прочих фанатизмов своей оправданностью и уместностью, и
не должен ли мир прежде всего решать именно эти "проклятые вопросы". И кто
же сошел с ума - мир, снующий куда-то взад-вперед по делам за окнами их
остановившейся неподалеку от галереи машины, куда они так и не доберутся,
или они с Глебом, двое чокнутых русских, один из которых с превеликим
трудом получил двухнедельную визу, а второй вот уже несколько лет упивался
свободой творчества, слова и передвижения в самом что ни на есть
комфортабельном вагоне-люкс летящего к концу 20-го века поезда? Безумный
Глеб, получивший вожделенный доступ ко всем этим сногсшибательным витринам,
галереям и рекламным огням, обычно завораживающим ганиных соотечественников,
как елочные свечи озябшую нищую сиротку из рождественской сказки,
упускающий последнюю возможность познакомиться с Парижской художественной
элитой... И не менее безумный Игнатий Даренов, беглец из нищего несчастного
своего вагона, обласканный щедро чужими дяденьками и тетеньками и, казалось,
навсегда определивший внутренне всю жизнь со всеми ее вопросами одним емким
и неприличным русским словом.

Казалось, он давным-давно покончил с ней счеты. Который же Ганя был
безумен? Не тот ли, умудрившийся прожить сорок лет без малейшего понятия о
христианстве, лишь однажды пролиставший случайно попавшую в руки Библию,
чтобы иметь хоть какое-то представление? А теперь вдруг обрушившийся на
Глеба с лавиной вопросов, ответы на которые подсознательно искал всю жизнь,
не получая, и был уверен, что нет их, этих ответов. Но Глеб отвечал, отвечал
быстро, радостно и складно, сияя пиьявочными своими глазами; и какими
сладостно-стройными были они, эти ответы... И завороженно следил Ганя, как
перед ним из беспорядочной груды деталей бытия возводил постепенно Глеб
сказочно желанный замок, исполненный Вечной Жизни, Смысла, Красоты и Любви.
Но путь туда вдруг преградит один-единственный, самый главный вопрос, в
который Ганя упрется, как в шлагбаум. Там, за вопросом-шлагбаумом, сводились
все концы с концами, там кончался тупик и начиналась бесконечность, там было
все не так, все невероятно, как в зазеркалье. Однако с точки зрения мира там
было безумие.
"Да" и "нет". "Да" - безумно, "нет" - разумно.
Но разумное "нет" означало "нет" всему ценному - истине и смыслу, и тем
самым тоже было безумно. Оно было мертво и пусто, как глазницы машиниста
летящего в никуда локомотива.
До галереи они так и не доберутся.
Постучавший в окно машины полицейский примет их за голубых и потребует
штраф за длительную стоянку в неположенном месте. Обнаружится, что они
действительно стоят здесь с незапамятных времен, что галерея давно закрыта,
что на улице уже горят фонари и ночная реклама и что дома отец Петр
наверняка волнуется.
Ганя отвезет Глеба домой, опять они проговорят всю дорогу. Семья уже
будет в храме на вечерне и служанка-монашка скажет, что мсье тоже велено
немедленно туда явиться, как прибудут, потому что батюшка "очень
тревожились".
С Глебом они так и не попрощаются. Уже отъезжая, Ганя заметит бегущую
наперерез машине монашку с рекламным пакетом.
Мсье Глеб велели передать.
В пакете будут пирожки с тушеной капустой и местный самиздат-брошюрка
без заглавия. Пирожки Ганя проглотит дорогой, а до брошюрки доберется лишь
через несколько дней, заваленный делами и долгами, которых за время его
хандры накопилось на доброе десятилетие.
Безумие пройдет на эти несколько дней. /Или, напротив, вернется?/
Ганя будет запоем работать, не вылезая из престижной своей квартиры на
престижной парижской улице, над декорациями для "Царя Эдипа", которые
контракт обязывал немедленно закончить, иначе - долговая яма. Ганя давно не
писал с таким увлечением, и только его парижская подружка Дени,
профессионалка на роль сезонной жены, безошибочно угадывающая любые желания
любого хозяина за минуту до появления этих желаний и всегда знавшая, когда
ей подавать обед и из каких блюд, какой именно костюм надо одеть хозяину к
тому или иному случаю и в какую минуту раздеться самой, - только Дени иногда
бесшумно проскальзывала в мастерскую с серебряным подносом - горячий кофе,
тосты с сыром, ледяная баночка грейпфрутового сока и пластиковая карточка с
именами звонивших. Ставила поднос на стол и, как кошка потершись щекой о
Ганино плечо, чтобы обратить его внимание скорее на поднос, чем на себя,
исчезала. О Глебе Ганя и думал, и не думал. Встреча их продолжала тлеть где-
то очень глубоко, согревая и обжигая мучительно-радостным предвкушением
неизбежного возгорания.
А потом он раскроет брошенную на софе самиздатовскую Глебову брошюрку
без названия и уже не сможет оторваться, оставляя на страницах отпечатки
вымазанных краской пальцев.
Брошюрка на русском была без комментариев, только цитаты.
Скудные обрывки различных религиозных учений оставляли его прежде
совершенно равнодушным. Еще в детстве он отмел с порога и ад со
сковородками, и рай с ангелами, и церковь со злобными старухами в черном,
куда лишь однажды заставил себя войти и, получив тумака за какую-то
оплошность, ретировался.
В глубине души он почитал всякие высокие понятия - Красоту, Истину,
объединенный любовью мир без смерти и страданий. Детская мольба, постоянно
звучащая в душе, неисполнимая, и оттого трагически желанная мечта:
- Пусть всегда будет солнце, пусть всегда будет небо, пусть всегда
будет мама, пусть всегда буду я!
Пусть всегда буду я в объединенном красотой, светом и любовью мире! -
его потрясло, что Бог Глеба был именно таким. Которого искал всю жизнь и
жаждал Игнатий Даренов.
Прежде неприятие вагонного бытия казалось Гане то проявлением
собственного болезненного малодушия, то эгоизма, и, наверное, действительно
было бы позорно ныть, что тебя скоро вышвырнут навеки во тьму кромешную, в
то время как другие пассажиры спокойненько поедут дальше, ропща, что долго
не несут чай. И лишь одно утешение, что их рано или поздно ждет та же
печальная участь!
"И оглянулся я на все дела мои... и на труд, которым я трудился, делая
их: и вот, все - суета и погоня за ветром, и нет от них пользы под солнцем".
"И сделался я великим и богатым больше всех, бывших прежде меня в
Иерусалиме..."
"Чего бы глаза мои ни пожелали, я не отказывал им: не возбранял сердцу
моему никакого веселия"...
Ганя сменил вагон, но пир во время чумы продолжался своим чередом.
Неважно, подавались к столу устрицы или частик в томате. Едешь ты в
заплеванном плацкарте или в международном люксе на двоих.
И так называемая "свобода", возможность выпускать на волю терзающих
тебя джиннов, освобождать и тиражировать - не радовала.
Что это? Опять малодушие, крайний эгоцентризм, сдвиг по фазе?
В одной из рецензий его назвали "Вороном смерти". Кружащим,
возвещающим, предугадывающим катастрофу. И питающимся трупами.
Однако его демоны раскупались. Пирующий во время чумы мир почему-то
присоединялся к собственному ниспровержению и, пируя, одновременно корчился
в эйфории ужаса перед собственной отчаянно-разудалой решимостью "жить грешно
и умереть смешно", нанизав на косу смерти последний кусочек ростбифа,
сбрызнутый собственной кровью.
Оказалось, что Гане так же тошно пировать во время чумы, как и
накрывать столы грядущим потомкам. Которые пожрет неизбежно та же чума.

ПРЕДДВЕРИЕ 33

"Так знай, боголюбец и христолюбец, что все христианские царства пришли
к концу и сошлись в едином царстве нашего государя, согласно пророческим
книгам, и это - российское царство: ибо два Рима пали, а третий стоит, а
четвертому не бывать." /Из письма псковского инока Филофея Великого Великому
князю Московскому Василию/ "Россия - не страна, а вселенная." /Екатерина
Великая/
"Одна из ошибок Ивана Грозного состояла в том, что он недорезал пять
крупных феодальных семейств. Если бы он эти пять боярских семейств
уничтожил, то вообще не было бы Смутного времени. А Иван Грозный кого-нибудь
казнил, и потом долго каялся и молился. Бог ему в этом деле мешал... Нужно
было быть еще решительнее". /И.Сталин/
И.В.Сталин В.В.Мартышину:
"8 июня 1938 г. Преподавателю т. Мартышину.
Ваше письмо о художествах Василия Сталина получил. Спасибо за письмо.
Отвечаю с большим опозданием ввиду перегруженности работой. Прошу
извинения.
Василий - избалованный юноша средних способностей, дикаренок /тип
скифа!/, не всегда правдив, любит шантажировать слабеньких "руководителей",
нередко нахал, со слабой, или - вернее - неорганизованной волей.
Его избаловали всякие "кумы" и "кумушки", то и дело подчеркивающие, что
он "сын Сталина".
Я рад, что в вашем лице нашелся хоть один уважающий себя преподаватель,
который поступает с Василием, как со всеми, и требует от нахала подчинения
общему режиму в школе. Василия портят директора, вроде упомянутого вами,
люди-тряпки, которым не место в школе, и если наглец-Василий не успел еще
погубить себя, то это потому, что существуют в нашей стране кое-какие
преподаватели, которые не дают спуску капризному барчуку.
Мой совет: требовать построже от Василия и не бояться фальшивых,
шантажистских угроз капризника на счет "самоубийства". Будете иметь в этом
мою поддержку.
К сожалению, сам я не имею возможности возиться с Василием. Но обещаю
время от времени брать его за шиворот. Привет! И.Сталин."
"В домашнем быту Сталин - человек с потребностью ссыльно-поселенца. Он
живет очень скромно и просто, потому что с фанатизмом аскета презирает
жизненные блага: ни жизненные удобства, ни еда его просто не интересуют".
/Ф.Раскольников/
Из дневника М.Сванидзе: "20.11.36... Арестовали Радека и других
людей, которых я знала, с которыми говорила и которым всегда доверяла... Но
то, что развернулось, превзошло все мои ожидания о людской подлости. Все,
включая террор, интервенцию, гестапо, воровство, вредительство,
разложение... И все из карьеризма, алчности и желания жить, иметь любовниц,
заграничные поездки, туманных перспектив захвата власти дворцовым
переворотом. Где элементарное чувство патриотизма, любви к родине? Эти
моральные уроды заслужили свои участи. Бедный Киров явился ключом,
раскрывшим двери в этот вертеп. Как мы могли все проворонить, так слепо
доверять этой шайке подлецов? Непостижимо!.. Душа пылает гневом и
ненавистью. Их казнь не удовлетворит меня. Хотелось бы их пытать,
колесовать, сжигать за все мерзости, содеянные ими"...
"Руководством Коминтерна была проведена проверка всего аппарата, и в
итоге около 100 человек уволены, как лица, не имеющие достаточного
политического доверия... Ряд секций Коминтерна оказались целиком в руках
врага". /Из письма в ЦК Г.Димитрова/
"Это настоящая контрреволюция, проводимая вверху... Марксистская
символика еще не упразднена и мешает видеть факты: Сталин и есть красный
царь". /Г.Федотов/
"Эти... козявки забыли, что хозяином страны является советский народ, а
господа Рыковы, Бухарины, Зиновьевы, Каменевы являются лишь временно
состоящими на службе у государства. Ничтожные лакеи фашистов забыли, что
стоит советской власти шевельнуть пальцем, чтобы от них не осталось и
следа". /Краткий курс истории ВКПб/ "Я поразмыслил серьезно, как на молитве,
об этом деле, касающемся Троцкого. Я очень сочувствую его сторонникам,.. но
тут встает проблема выбора. Какова бы ни была природа нынешней диктатуры в
России - победа России важнее всего..." /Теодор Драйзер/
"Завтра Сталин может стать обременительным для правящей прослойки.
Сталин стоит накануне завершения своей трагической миссии. Чем сильнее
кажется, что он ни в ком больше не нуждается, тем ближе час, когда никто не
будет нуждаться в нем. При этом Сталин едва ли услышит слова благодарности
за совершенный труд. Сталин сойдет со сцены, обремененный всеми
преступлениями, которые он совершил". /Л.Троцкий/


СЛОВО АХА В ЗАЩИТУ ИОСИФА:

Творцом приложена к человеку инструкция - Закон. Что можно и что
нельзя, дабы не пойти в разнос и не развалиться. Или, как неверно
используемый механизм, не остановиться навеки. Иосиф применял эту инструкцию
к своему народу - что тут плохого? Конечно, нам дана свобода нарушать Закон,
но если ты заправляешься не тем топливом, то хотя бы не лей его в других!
Он запер тебя от тебя, чтобы спасти тебя.
Падшее человечество, особенно яростно искушаемое ныне дьяволом,
освобожденным, согласно Писанию, после тысячелетнего пребывания в бездне,
остро нуждается в УДЕРЖИВАЮЩЕМ. В силу своей падшей природы человек, не
рожденный свыше, не просветленный благотворной силой церкви и истинной веры,
- спастись не может. Это так называемая толпа, идущая широким путем
погибели, - стадо, большинство, которое избранники Божии призваны пасти. С-
пасти... Чтобы это стадо не бросилось в пропасть и не растоптало друг друга,
ему по милости Божьей дается "удерживающий", - государство со всеми
атрибутами власти. Всякое государство - насилие, оно применяется к тому,
кто, по выражению Ницше "не может повиноваться самому себе". Но насилие -
несвобода, зло. Бог лишь попускает ему осуществиться в "лежащем во зле"
мире, удар бича порой спасителен для стада неразумного... Вот в каком смысле
"Всякая власть от Бога". Но от Бога она лишь пока исполняет свои функции -
охрану стада.
Масса, народ жаждали "справедливого строгого царя". Над ними Иосиф имел
СИЛУ. Не насилие, а именно силу . Его власть была тождественна их
тысячелетнему коду - сильное сплоченное государство для борьбы с внешним и
внутренним врагом, православная соборность, нестяжание...
И сейчас, после "смерти первой", Иосиф жив в памяти народной,
продолжает "иметь силу", ибо он - бич Божий во спасение стада.
Были у него и противники, идейные оборотни, тайные и явные слуги князя
тьмы. Над ними Иосиф не имел силы и физически уничтожал, отстреливал волков.
Он верил лишь в силу и страх. Но был еще Закон, заложенный в сердца
Творцом - жертвенный порыв к свету, инстинктивная, неосознанная жажда
Царства, память об утраченном рае. Именно это пробудило в народе неслыханный
энтузиазм, сделало толпу народом, помогло свернуть горы, поднять из руин
страну, выиграть гражданку и вторую мировую. Партия - первое время
соратники, охранники стада, вели его к Земле обетованной, им тоже была
какое-то время вера, к ним обращались за защитой от волков, и все вместе
соборно терпели лишения, веря в правильность пути.
"Выйди от нее, народ Мой"...
Власть - огромная ответственность перед Богом. Она не привилегия, а
тягота, бремя. Иосиф взял на себя это бремя. Лишив народ внешней свободы,
дал ему внутреннюю.


* * *


Свидетельствует В.Молотов в записи Ф.Чуева:
"Если бы мы не вышли навстречу немцам в 1939 году, они заняли бы всю
Польшу до границ. Поэтому мы с ними договорились. Они должны были
согласиться. Это их инициатива - Пакт о ненападении. Мы не могли защищать
Польшу, поскольку она не хотела иметь с нами дело. Ну а поскольку Польша не
хочет, а война на носу, давайте нам хоть ту часть Польши, которая, мы
считаем, безусловно принадлежит Советскому Союзу".
"Финляндию пощадили как! Умно поступили, что не присоединили к себе.
Имели бы рану постоянную. Не из самой Финляндии - эта рана давала бы повод
что-то иметь против Советской власти..."
"На Западе упорно пишут о том, что в 1939 году вместе с договором было
подписано секретное соглашение...
- Никакого.
- Сейчас уже, наверное, можно об этом говорить.
- Конечно, тут нет никаких секретов. По-моему, нарочно распускают
слухи, чтобы как-нибудь, так сказать, подмочить. Нет, нет, по-моему, тут
все-таки очень чисто и ничего похожего на такое соглашение не могло быть.
Я -то стоял к этому очень близко, фактически занимался этим делом, могу
твердо сказать что это, безусловно, выдумка".
"Мне кажется, - говорю я Молотову, - иногда Сталин вынужден был
подставлять вас под удар.
- Бывало и такое. Он занимал главное место и должен был, так сказать,
нащупать дело, чтобы двигать его дальше. Это неизбежно, тут ничего особого
нет".
"Гитлер: "Вот вам надо иметь выход к теплым морям. Иран, Индия - вот
ваша перспектива". Я ему: "А что, это интересная мысль, как вы это себе
представляете?" Втягиваю его в разговор, чтобы дать ему возможность
выговориться. Для меня это несерьезный разговор, а он с пафосом
доказывает, как нужно ликвидировать Англию, и толкает нас в Индию через
Иран. Невысокое понимание советской политики, недалекий человек, но хотел
втащить нас в авантюру, а уж когда мы завязнем там, на юге, ему легче
станет, там мы от него будем зависеть, когда Англия будет воевать с нами..."
"Не надо огрублять, но между капиталистическими и социалистическими
государствами, если они хотят договориться, существует разделение: это ваша
сфера влияния, а это наша. Вот с Риббентропом мы и договорились, что границу
с Польшей проводим так, а в Финляндии и Румынии никаких иностранных войск".
"Когда мы прощались, он меня провожал до самой передней, к вешалке,
вышел из своей комнаты. Говорит мне, когда я одевался: "Я уверен, что
история навеки запомнит Сталина!" - "Я в этом не сомневаюсь", - ответил я
ему. "Но я надеюсь, что она запомнит и меня", - cказал Гитлер. "Я и в этом
не сомневаюсь".
Чувствовалось, что он не только побаивается нашей державы, но и
испытывает страх перед личностью Сталина".
"Сталин был крупнейший тактик. Гитлер ведь подписал с нами договор о
ненападении без согласования с Японией! Сталин вынудил его это сделать.
Япония после этого сильно обиделась на Германию, и из их союза ничего толком
не получилось. Большое значение имели переговоры с японским министром
иностранных дел Мацуокой. В завершение его визита Сталин сделал один жест,
на который весь мир обратил внимание: сам приехал на вокзал проводить
японского министра. Этого не ожидал никто, потому что Сталин никогда никого
не встречал и не провожал. Японцы, да и немцы, были потрясены. Поезд
задержали на час. Мы со Сталиным крепко напоили Мацуоку и чуть ли не внесли
его в вагон. Эти проводы стоили того, что Япония не стала с нами воевать.
Мацуока у себя потом поплатился за этот визит к нам..." У.Черчилль: "В
пользу Советов можно сказать, что Советскому Союзу было жизненно необходимо
отодвинуть как можно дальше на Запад исходные позиции германских войск с
тем, чтобы русские получили время и могли собрать силы со всех концов своей