Иванова Юлия. Дремучие двери

подъезда и даже протянутой меж березами бельевой веревкой, был аккуратно
вырезан из ее памяти и пересажен сюда, в этот другой новый мир. Но город
отторгал, не принимал его, как нечто чужеродное, несовместимое. Бывшее
когда-то реальностью, насыщенной жизнью и красками плотью, съежилось,
обесцветилось, оно еще было, но умирало и рушилось на глазах.
Дом уже давно не ремонтировали, штукатурка на стенах была вся в
трещинах и подтеках, местами облупилась, и там, будто ребра, просвечивала
дранка, на крыше проступали ржавые пятна. Грязное осеннее месиво вокруг
дома составляло невыгодный контраст с чистенькими, закованными в бетон
тротуарами, по которым она только что шла.
Там, где тропинка поворачивала к ее дому, асфальт обрывался. Экономия.
Это напоминало доску для ныряльщиков на пруду.
Когда-то ее дом был предназначен стать началом нового города -
двухэтажный среди одноэтажных. Видимо, поэтому ему и удавалось до сих пор
держаться в реконструкторских планах. Но город шагнул мимо эпохи
двухэтажек, в эпоху многоэтажную, блочную и крупнопанельную. Ее дом не был
ни началом нового города, ни концом старого. Он ничего не выражал и не
символизировал, он был сам по себе, чужаком.
Она будет стоять у края тротуара, смотреть на сидящих у подъезда
старух и думать, что наверняка среди них окажутся знакомые, бывшие когда-то
не старухами, и какой это будет ужас - сейчас подойти к ним, да еще по
грязи, да еще в сапогах-чулках, - последний писк, которые она неизвестно
зачем напялила...
Старухи будут тоже смотреть на нее и перешептываться.
- Девушка, вы что-нибудь ищете?
Она вздрогнет и только тут почувствует, насколько натянуты нервы -
голос за спиной обрушится на нее, как лавина. А парень будет улыбаться - в
нейлоновой куртке на молнии, в расклешенных брюках и с волосами до плеч.
Он будет из этого нового города, которым он гордится и знает назубок, где
какой корпус, где детсад, где школа и комбинат бытового обслуживания, так
же, как она когда-то знала все о своем том городе.
Но он принял ее за свою - на ней тоже будут расклешенные брюки,
прикрывающие лаковые сапожки - чулки, да еще кожаный пиджак в талию, и
кожаный берет с большим козырьком, и сумка через плечо. Девушка!..
Она будет в упор смотреть на него и будет в тот миг сама по себе, не
со старухами и не с ним, как и ее дом. Но парень так и не заметит своей
ошибки, видимо, она все же лучше сохранилась, чем дом. Он одобрительно
оглядит ее пиджак в талию, берет с козырьком и сумку через плечо, горя
желанием рассказать и показать, где какой корпус.
И тогда малодушно повернется спиной к дому и старухам и, ужасаясь сама
себе, спросит, как пройти на вокзал.
Она вдруг осознает, что не пошла на его похороны, потому что он вовсе
не умер, ее дом. Он сам удрал с этих похорон и сейчас уезжал вместе с ней,
живой и невредимый. Открытый семи ветрам, высокий - до самых облаков, в
празднично-дерзком яркорозовом наряде. С огородами, лугом и лесом, с нашим
прудом, с ивой на берегу и шершавой веревкой, уцепившись за которую, можно
птицей взмыть над водой в мучительно-сладкой противоречивой жажде полета и
приземления.
Он ждет ее. Она бежит к дому по размытой тропинке, и Толька Лучкин в
голубом дамском пальто катит ей навстречу свой обруч.
Мама ведет Яну по тропинке к их дому - от станции минут двадцать
ходьбы. Мимо бараков и деревянных домишек с палисадниками, с гераньками на
подоконниках. Мальчишка в голубом дамском пальто, подпоясанном ремнем, в
солдатских сапогах, катит по дороге ржавый обруч, шмыгая мокрым носом. Это
Толик Лучкин, сын продавщицы Нади. Он будет катать обруч до шестого класса,
и еле ползти на тройках, и тонуть в соплях, и тетя Надя будет рыдать над
весами, поливая печенье и пряники горячим соленым дождем слез по поводу
нерадивого Толика.
А потом она пошлет Толика на лето в Крым, в санаторий - лечить
хронический насморк, и там случится с ним чудо. Он не только излечится от
соплей, но вернется вдруг таким красавцем, что ни в сказке сказать, ни
пером описать. Вроде бы и Толик, и не Толик. И все девчонки в школе будут
по нему помирать, а Яна даже посвятит Толику свои первые в жизни стихи, где
будут такие строчки:

Но когда ты в ноябрьском парке
Грустно бродишь, меня ожидая,
Первый снег вдруг становится жаркой
Тополиной метелицей мая.

Это будет враньем, поэтическим вымыслом. Толик никогда не поджидал в
парке ни Яну, ни какую-либо другую девчонку. Ни в мае, ни, тем более, в
ноябре. Толик Лучкин теперь просиживал все свое свободное время в Павильоне
Тихих Игр, где и в мае, и в ноябре, и даже в январе /павильон не
отапливался/ собирались любители шахмат. В Ялтинском санатории Толик не
только излечил насморк и стал писаным красавцем - он научился играть в
шахматы.
Потом Толик получит разряд и окончательно помешается на шахматах -
будет ездить на соревнования, олимпиады, расти и совершенствоваться, про
него начнут писать в газетах, и когда через много лет Яна случайно
встретится с ним, он будет уже знаменитостью, международным гроссмейстером.
Уставший от славы и от солнца / по капризу судьбы встретятся они как
раз на пляже в Ялте/, облысевший и опять потерявший свою чудесную красоту,
Толик будет лениво просматривать "Литературку", отбиваясь от жужжащих
вокруг "любителей". На нем будут черные сатиновые трусы и клетчатый носовой
платок на голове с торчащими рожками завязанными уголками. Рядом дебелая
матрона-жена будет вязать ему свитер, а Толик - покорно подставлять голую
спину для примерки.
- Плавки б мужику купила, клушка! - проворчит соседка Яны по номеру, -
И кепочку нормальную... Везет этим клухам! Небось барахла вагонами тащит
из-за бугра. И такой мужик интересный!
А Яна будет смотреть на Толика и видеть, как он катит по улице обруч,
шмыгая носом, как сквозь его замерзшие оттопыренные уши розово просвечивает
солнце, как ревет за прилавком тетя Надя и как она, Яна, и еще две
девчонки, коченея от холода, прильнув к замерзшему окну "Павильона Тихих
Игр", любуются чудесной красотой Тольки Лучкина, разыгрывающего очередной
дебют. Все это вспомнит Иоанна спустя много лет на Ялтинском пляже и
почему-то раздумает подходить к Толику, а отправится с соседкой по номеру в
парикмахерскую делать маникюр. И почему-то мысль, что эта матрона со
спицами - невестка их тети Нади - будет особенно нестерпимой. А потом она
будет, встречая в газетах его "шахматные прогнозы", представлять себе его
голую спину с нашлепкой недовязанного свитера.
Мальчишка обдает их грязью и удирает, путаясь в полах голубого пальто
и гремя обручем. Мама даже не оборачивается. В руках по чемоданищу, за
спиной - рюкзак, а она летит, будто крылья в руках, крылья за спиной. На
щеках - два жарких пятна-огонька. Белый призрак отцовского письма в нашем
почтовом ящике манит ее, подхватывает, и она бежит за этим призраком, не
разбирая дороги, как Толик за своим обручем.
- Дурак! - кричит Яна еще незнакомому Тольке Лучкину. И спешит за
мамой. Мимо длинного одноэтажного барака с большими окнами - здесь она
проучится семь лет, мимо тети Надиного магазина, за которым прячется домик,
где живет ее Люська, ужасная, вся от бурых косм до грязных пяток со знаком
минус, запретная и обожаемая ее Люська. В Люськином дворе сушатся пеленки -
братишкины. Через три года они с Люськой возьмут его катать на самодельном
плоту и едва не утопят в пруду, потом он поспорит с Яной на тысячу рублей,
что никогда не женится, потом поступит в Суворовское, а потом, лет через
двадцать, судьбе будет угодно, чтоб в один день подошла у них очередь на
"Жигули". И у Яны не будет сомнений, что коренастый майор с портфелем -
Люськин брат Витька /у Витьки под правым глазом родимое пятно с пятак/. И
не будет сомнений, что нервная вертлявая дама - "Только вишневый, слышь,
вишневый, лучше уж завтра придем!.." - его законная супруга, а значит, что
тысячу рублей сейчас самое время с него получить.
Иоанна будет великодушна и просто спросит у Витьки про Люську. Он
ответит, что Люська второй раз замужем, кажется, удачно, что у нее дочка, и
что работает она в КБ на заводе.
Люська - чертежница! Все равно что представить себе бешено тарахтящую
иглу швейной машинки за вытаскиванием занозы из пальца.
Окажется, что живет теперь Люська в десяти минутах ходьбы от нее, и
Иоанна запишет номер ее телефона.
Иоанне достанется серый автомобиль, и Витьке серый, и остальной
очереди. Им объяснят, что вся партия - исключительно "серая мышь".
Люське она так и не позвонит.
Но все это будет потом...
Поворот к дому. Над огородами стелется дымок - жгут ботву от убранной
картошки. За огородами - пруд, ива с поржавевшей осенней листвой, полоска
луга. Дальше, насколько хватает глаз - лес.
Направо - их дом. Они идут по тропинке, выдирая ноги из хлюпающей
грязи.
Какой он красивый, их дом! Высокий, до неба, открытый семи ветрам,
свежевыкрашенный самой немыслимо яркой розовой краской. Потому что до
смерти надоели маскировки и затемнения, и не надо бояться бомбежек. Скоро
жильцы вернутся - с фронта, из эвакуации, и дом встретит их в этом дерзком,
ошеломляющем, экзотическом и праздничном наряде. Они расселятся по
квартирам, пахнущим масляной краской, и все у них будет - работа и отпуска,
любовь и ссоры, болезни и выздоровления, падения и взлеты... Будут умирать
старики и рождаться дети. Дети будут лежать в колясках под окнами под
присмотром все тех же старушек, потом играть в песочнице под тремя
березами, потом им разрешат бегать за огороды к пруду, потом пойдут в
школу... Будет - было... Она вернулась к тебе, старый дом. Из прошлого и из
будущего. Дом ждал ее. И ждал тех, кто вернется из прошлого в прошлое. И
тех, кто не вернется никогда.
Мамины шаги все медленней. У подъезда ей навстречу кидается какая-то
тетка, обнимает, ахает, потом тормошит и Яну.
Яна вырывается, берется за массивную ручку, выкрашенную, как и сама
дверь, коричневой масляной краской. Она еще липкая, эта краска, на двери
выпуклый ромб.
Дремучие двери...
Яна входит, и внезапная темнота. Она тонет в ней, барахтается,
захлебывается, слепо тычась во что-то твердое и холодное.

ПРЕДДВЕРИЕ 4

Трещит проектор. Яна барахтается на полу меж кресел просмотрового
зала, и тетя Клава из вечности грозно свистит в милицейский свисток. Яна
замирает в страхе, в щеку уперлась холодная ножка кресла, но шевельнуться
нельзя. Перед глазами - край светящегося экрана-простыни и две пары
сандаликов.
Пленку склеили. АХ повествует о третьей тяжкой болезни отрока Иосифа -
оспе, и снова слезно молится Всевышнему Екатерина, и вновь молитвы
услышаны, смерть отступает. Кто-то приносит выздоравливающему потрепанную
книжицу Толстого, только не Льва, а совсем другого, про упырей, вурдалаков
и вампиров, что, впрочем, одно и то же.
- Все они вампиры, - вдруг пришел к выводу Иосиф, - Все богачи. Они
живут за счет народного труда и пьют у него кровь. И ничего не боятся,
потому что весь мир на стороне богатых. Даже церковь.
- Вот это правильно! - оживился АГ. Зато АХ замахал ручками:
- Что ты говоришь, Иосиф? Разве не осуждает Писание каждой строчкой
своей служение мамоне, богатству? Особенно неправедно нажитому, за счет
других. Вспомни - богач лишь за то в ад попал, что пировал, когда у дома
его сидел нищий Лазарь и страдал...
- Я не о Писании, я о церкви. Как начнут молиться о царе, о родне,
слугах его, обо всех богатеньких, что кровь пьют... А за бедных кто
заступится? У них и денег-то нет на поминание! Эти кровососы даже Бога не
боятся, их убивать надо.
- Браво, как анархисты! - захлопал в ладоши АГ. - Вот это по-нашему!
- Опомнись, Иосиф, нам же сказано: "Не убий!" Нет никаких вампиров. А
потом, кроме осинового кола, они пуще всего боятся Света...
- Где его взять, Свет-то, коль кругом одна тьма - прошелестел АГ, -
Коли весь мир во зле лежит?
"В надмении своем нечестивец пренебрегает Господа: "не взыщет"; во
всех помыслах его: "нет Бога!". Во всякое время пути его гибельны; суды Твои
далеки для него; на всех врагов своих он смотрит с пренебрежением. Говорит в
сердце своем: "не поколеблюсь; в род и род не приключится мне зла". Уста его
полны проклятия, коварства и лжи; под языком его мучение и пагуба".
/Пс.9,25-28/
Свидетели: помощник инспектора С.Мураховский, инспектор семинарии
Иеромонах Гермоген: "Джугашвили, оказалось, имеет абонементный лист из
"Дешевой библиотеки", книгами из которой он пользуется. Сегодня я
конфисковал у него соч. В.Гюго "Труженики моря", где нашел и названный
лист".
"Наказать продолжительным карцером - мною был уже предупрежден по
поводу посторонней книги - "93г. В.Гюго".


РОССИЯ, КОТОРУЮ МЫ ПОТЕРЯЛИ. ОПРОС СВИДЕТЕЛЕЙ.

"Звери алчные, пиявицы ненасытные! Что мы крестьянину оставляем? То,
чего отнять не можем. Воздух. Да, один воздух!" Свидетель Радищев.
"Ничего доброго, ничего достойного уважения или подражания не было в
России. Везде и всегда были безграмотность, неправосудие, разбой, крамолы,
личности угнетение, бедность, неустройство, непросвещение и разврат. Взгляд
не останавливается ни на одной светлой минуте в жизни народной, ни на одной
эпохе утешительной". Свидетель Хомяков
"Чудище обло, огромно, озорно, стозевно и лаяй". /Свидетель Радищев./

"И горд и наг пришел Разврат,
И перед ним сердца застыли,
За власть Отечество забыли,
За злато продал брата брат.
Рекли безумцы: нет Свободы,
И им поверили народы.
И безразлично, в их речах,
Добро и зло - все стало тенью -
Все было предано забвенью,
Как ветру предан дольний прах.
/Свидетель Пушкин/

Здесь барство дикое, без чувства, без закона,
Присвоило себе насильственной лозой
И труд, и собственность, и время земледельца,
Склонясь на чуждый плуг, покорствуя бичам,
Здесь рабство тощее влачится по браздам
Неумолимого владельца.
Здесь тягостный ярем до гроба все влекут,
Надежд и склонностей в душе питать не смея,
Здесь девы юные цветут
Для прихоти бесчувственной злодея.
/Свидетель Пушкин/

"Горе помышляющим беззаконие и на ложах своих придумывающих злодеяния,
которые совершают утром на рассвете, потому что есть в руке их сила!
Пожелают полей, и берут их силою, домов - и отнимают их; обирают
человека и его дом, мужа и его наследие.
Посему так говорит Господь: вот, Я помышляю навесть на этот род такое
бедствие, которого вы не свергнете с шеи вашей, и не будете ходить
выпрямившись; ибо это время злое./Мих,2,1-3/

Самовластительный злодей!
Тебя, твой трон я ненавижу,
Твою погибель, смерть детей
С жестокой радостию вижу.
Читают на твоем челе
Печать проклятия народы,
Ты ужас мира, стыд природы,
Упрек ты Богу на земле.
/Свидетель Пушкин/

"Везде насилия и насилия, стенания и ограничения, - нигде простора
бедному русскому духу. Когда же этому конец? Поймут ли, оценят ли грядущие
люди весь ужас, всю трагическую сторону нашего существования?" /Свидетель
Никитенко, Дневник, 40-е годы 19 в./

Вы, жадною толпой стоящие у трона.
Свободы, гения и славы палачи!
Таитесь вы под сению закона,
Пред вами суд и правда - все молчи?
Но есть, есть Божий суд, наперсники разврата
Есть грозный Судия - Он ждет
Он недоступен звону злата.
И мысли, и дела Он знает наперед.
/Свидетель Лермонтов/

"Проповедник кнута, апостол невежества, поборник мракобесия,
панегирист татарских нравов - что вы делаете?" "Что вы подобное учение
опираете на православную церковь, это я еще понимаю - она всегда была
опорою кнута и угодницей деспотизма: но Христа-то зачем вы применили тут?..
Он первый возвестил людям учение свободы, равенства и братства и
мученичеством запечатлел, утвердил истину своего учения".
"Если бы действительно преисполнились истиною Христовою, а не
диаволова учения - совсем не то написали бы в вашей новой книге. Вы сказали
бы помещику, что так как его крестьяне - его братья во Христе, а как брат,
не может быть рабом своего брата, то он должен или дать им свободу, или
хоть, по крайней мере, пользоваться их трудами как можно выгоднее для них,
сознав себя, в глубине своей совести, в ложном положении в отношении к
ним". /Свидетель Белинский. Письмо к Гоголю/
"Вы знаете, что князья народов господствуют над ними, и вельможи
властвуют ими.
Но между вами да не будет так, а кто хочет между вами быть большим, да
будет вам слугою". /Мф.20,25-26/
"Князья твои законопреступники и сообщники воров, все они любят
подарки и гонятся за мздою; не защищают сирот, и дело вдовы не доходит до
них". /Ис.1,23/
Вот пост, который Я избрал: сними оковы неправды, разреши узы ярма, и
угнетенных отпусти на свободу, и расторгните всякие узы. Когда голодному
будешь преломлять хлеб свой и скитающихся бедных будешь принимать в дом;
когда увидишь нагого и оденешь его и единокровного твоего не спрячешься:
тогда проглянет как заря свет твой и исцеление твое процветет скоро и
праведность твоя будет тебе предшествовать, и слава Господня будет
сопровождать тебя". /Ис.58,6-8/

"Вихорь злобы и бешенства носится
Над тобою, страна безответная,
Все живое, все доброе косится...
Слышно только, о ночь безрассветная,
Среди мрака, тобою разлитого,
Как враги, торжествуя, скликаются,
Как на труп великана убитого!
Кровожадные птицы слетаются,
Ядовитые гады сползаются!
Дни идут... все так же воздух душен,
Дряхлый мир - на роковом пути.
Человек - до ужаса бездушен,
Слабому спасенья не найти!"

"...хватка мертвая:
пока не пустит по миру,
не отойдя, сосет..."
/Свидетель Некрасов/

"Бывают времена постыдного разврата,
Победы дерзкой зла над правдой и добром.
Все чистое молчит, как будто бы объято
Тупым тяжелым сном.
Повсюду торжество жрецов тельца златого,
Ликуют баловни бессмысленной судьбы,
Ликуют, образа лишенные людского
Клейменые рабы.
Жизнь стала оргией. В душонках низких, грязных
Чувств человеческих ничто не шевелит.
Пируют, пляшут, пьют...
Все пошло, безобразно.
А совесть крепко спит..."
/Свидетель Барыкова/


"А вы ненавидите доброе и любите злое; сдираете с них кожу их, а кости
их ломаете и дробите как бы в горшок, и плоть их - как бы в котел.
И будут они взывать к Господу, но Он не услышит от них на то время,
как они злодействуют. /Мих.3,2-4/

"От ликующих, праздно болтающих,
Обагряющих руки в крови
Уведи меня в стан погибающих
За великое дело любви!
"Где вы - певцы любви, свободы, мира,
И доблести?.. Век "крови и меча"!
На трон земли ты посадил банкира,
Провозгласил героем палача...
Толпа гласит: "Певцы не нужны веку!"
И нет певцов... замолкло божество...
О, кто ж теперь напомнит человеку
Высокое призвание его?
/Свидетель Некрасов/.

"Стоит только оглянуться вокруг себя, чтобы ужаснуться перед той
заразой, которую, не говоря уже о фабриках и заводах, служащих нашей же
роскоши, мы прямо, непосредственно своей роскошной жизнью в городе разносим
между теми самыми людьми, которым мы потом хотим помогать./Свидетель Лев
Толстой/
И далее он же: "Я весь расслабленный, ни на что не годный паразит,
который может только существовать при самых исключительных условиях,
который может существовать только тогда, когда тысячи людей будут трудиться
на поддержание этой никому не нужной жизни".
"Каким образом может человек, считающий себя - не говорю уже
христианином, не говорю образованным или гуманным человеком, но просто
человек, не лишенный совершенно рассудка и совести, жить так, чтобы, не
принимая участия в борьбе за жизнь всего человечества, только поглощать
труды борющихся за жизнь людей и своими требованиями увеличивать труд
борющихся и число гибнущих в этой борьбе? А такими людьми полон наш так
называемый христианский и образованный мир. Мало того, что такими людьми
полон наш мир, - идеал людей нашего христианского образованного мира есть
приобретение наибольшего состояния, т. е. возможности освобождения себя от
борьбы за жизнь и наибольшего пользования трудом гибнущих в этой борьбе
братьев."
"Как ни стараемся мы скрыть от себя простую, самую очевидную опасность
истощения терпения тех людей, которых мы душим, как ни стараемся мы
противодействовать этой опасности всякими обманами, насилиями,
задабриваниями, опасность эта растет с каждым днем, с каждым часом и давно
уже угрожает нам, а теперь назрела так, что мы чуть держимся в своей
лодочке над бушующим уже и заливающим нас морем, которое вот-вот гневно
поглотит и пожрет нас. Рабочая революция с ужасом разрушений и убийств не
только грозит нам, но мы на ней живем уже лет 30 и только пока, кое-как
разными хитростями на время отсрочиваем ее взрыв... Давящие народ классы,
кроме царя, не имеют теперь в глазах нашего народа никакого оправдания; они
держатся все в своем положении только насилием, хитростью и оппортунизмом,
т.е. ловкостью, но ненависть в худших представителях народа и презрение к
нам в лучших растут с каждым годом".
"Собственность в наше время есть и источник страданий людей, имеющих
или лишенных ее, и опасности за столкновение между имеющими избыток ее и
лишенными ее.
Банкиры, торговцы, фабриканты, землевладельцы трудятся, хитрят,
мучаются и мучают из-за собственности; чиновники, ремесленники,
землевладельцы бьются, обманывают, угнетают, страдают из-за собственности;
суды, полиция охраняют собственность. Собственность есть корень зла;
распределением, обеспечением собственности занят почти весь мир". /Лев
Толстой/

Средь мира дольнего для сердца вольного есть два пути.
Одна просторная - дорога торная, страстей раба,
По ней громадная, к соблазну жадная идет толпа.
О жизни искренней, о цели выспренной там мысль смешна.
Кипит там вечная, бесчеловечная вражда-война.
За блага бренные... Там души пленные полны греха.
На вид блестящая, там жизнь мертвящая к добру глуха.
Другая тесная, дорога честная, по ней идут
Лишь души сильные, любвеобильные, на бой, на труд.
За обойденного, за угнетенного стань в их ряды.
Иди к униженным, иди к обиженным - там нужен ты...
/Свидетель Некрасов/

"Входите тесными вратами; потому что широки врата и пространен путь,
ведущие в погибель, и многие идут ими;
Потому что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие
находят их". /Мф.7,13-14/

- Как говорится, комментарии излишни, - сказал АХ, - Свидетельствуют
лучшие люди России. Можно сказать, ее честь и совесть...
- Протестую, - прошипел АГ, - Лев Толстой отлучен от церкви...
- Он отлучен за выступления против церковных догматов и таинств, а не
за социальную проповедь. Кстати, к началу прошлого века произошел раскол.
Духовные течения делались все более равнодушными к социальной теме, а
социальные - к духовным. Что тоже явилось одной из причин революции. Вот,
что писал граф: "Все можно простить, но не извращение тех высших истин, до
которых с таким трудом дошло человечество".
"Жизнь наша господская до того безобразна, что мы не можем радоваться
даже рождению наших детей. Рождаются не слуги людям, а враги их, дармоеды.
Все вероятия, что они будут такими".
"Мы, богатые классы, разоряем рабочих, держим их в грубом
непрестанном труде, пользуясь досугом и роскошью. Мы не даем им,
задавленным трудом, возможности произвести духовный цвет и плод жизни: ни
поэзии, ни науки, ни религии. Мы все это беремся давать им и даем ложную
поэзию...
Какой ужасный грех. Если бы только мы не высасывали их до дна, они бы
проявили и поэзию, и науку, и учение о жизни" /Лев Толстой/
- Что, кстати, успешно доказало государство Иосифа. Но об этом - в
следующей части. А неизбежность революции предсказана самим Господом:
"Горе городу нечистому и оскверненному, притеснителю! Не слушает
голоса, не принимает наставления, на Господа не уповает, к Богу своему не
приближается;
Князья его посреди него - рыкающие львы, судьи его - вечерние волки,
хищники, не оставляющие до утра ни одной кости.
Пророки его - люди легкомысленные, вероломные, священники его
оскверняют святыню, попирают закон.
Горе тому, кто без меры обогащает себя не своим - надолго ли? И
обременяет себя залогами.
НЕ ВОССТАНУТ ЛИ ВНЕЗАПНО ТЕ, КОТОРЫЕ БУДУТ ТЕРЗАТЬ ТЕБЯ, И НЕ
ПОДНИМУТСЯ ЛИ ПРОТИВ ТЕБЯ ГРАБИТЕЛИ, - И ТЫ ДОСТАНЕШЬСЯ ИМ НА РАСХИЩЕНИЕ?
- Что ты, Позитив, собственно говоря, пытаешься доказать? Что
отступничество обвиняемого...
- Было не отступничеством, а поиском Истины среди моря лжи. Ибо
понятие "Святая Русь" в девятнадцатом - начале двадцатого веков вовсе не
соответствовало действительности по многочисленным свидетельствам ее лучших
представителей. А отец лжи - твой хозяин, Негатив. Назревал бунт не только
против социальной несправедливости, но и чего-то несравненно более важного.
Вспомни формулу спасения в главе о Страшном Суде: накорми голодного,
одень разутого, дай крышу над головой бездомному, утеши и ободри
страждущего... И еще - "Сказал также Христос ученикам Своим: невозможно не
придти соблазнам, но горе тому, через кого они приходят; лучше было бы ему,
если бы мельничный жернов повесили ему на шею и бросили его в море, нежели
чтоб он соблазнил одного из малых сих". /Лк.17,1-2/
Не являлось ли несоответствие названия и сути великого православного
государства соблазном для "малых сих", то есть подданных, когда
государственная идеология утверждала одно, а "вписанный в сердце Закон", то
есть совесть - другое?
- Государство не обязано никого спасать. Я, разумеется, про души.
- Понимаю, не маленький. Тогда смени вывеску, не вводи в заблуждение.
"Горе вам, книжники, лицемеры, фарисеи, что затворяете Царство
Небесное человекам; ибо сами не входите и хотящих войти не допускаете. Горе
вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что поедаете домы вдов и лицемерно долго
молитесь: за то примете тем большее осуждение. Горе вам, книжники и