Иванова Юлия. Дремучие двери

равенства, они невозможны в принципе. Но его народ служил не Мамоне, а
Антивампирии. Антивампирия же была крепостью. Всякий, скрывшийся в крепости
от врага - пленник крепости. Внутри этой крепости были законы братства,
семьи. Все в более-менее равной степени несли тяготы осады, в том числе и
вождь. В особом положении была охрана - партийная номенклатура и часть
творческой интеллигенции, но это скорее тактика Иосифа, чем принцип - он
умело играл на грехах и слабостях человеческих, заставляя всех работать
на Дело и время от времени проводя "чистки". И номенклатура, и творческая
интеллигенция, и сам Иосиф были рабами Дела. Один полководец и одно войско,
хоть и есть в нем генералы и простые солдаты, наемники и добровольцы, и
потенциальные дезертиры. Одно общее Дело и один враг - твой хозяин, АГ, в
которого они не верили.
Это была попытка создания многодетной семьи, где старший брат служил
младшим, где худо-бедно все было общим, хоть и приворовывали, и старались
украсть кусок пожирней, но не по Конституции, а вопреки ей, которую даже
враги признавали лучшей в мире.
Иосиф разгонял волков внешних, а затем и внутренних волчьими методами,
он "выл с волками по-волчьи". С помощью верного ему аппарата, то
подкупленного, то запуганного, то повязанного с ним общей судьбой и кровью,
- собирал по кусочкам, штопал, склеивал разорванное тело страны, спасал
погибающее, рассеянное, обезумевшие стадо. Не под знаменем стяжательства,
как в колониальных империях, вседозволенности, разврата или национализма,
как было в Германии. Антивампирия, империя Сталина, увела, в сущности, народ
от служения Мамоне - накопительству, эгоизму и себялюбию. "Положить душу за
други своя", "все за одного один за всех", "сам погибай, а товарища
выручай", "хлеба горбушку и ту пополам", "умри, но не давай поцелуя без
любви"... Пасти, с-пасти. Пастырь. Бич в руках Божиих, погнавший ударами и
кровью вверенное ему стадо по узкой тропе спасения, где шаг влево или
вправо - побег и смерть.
Евангелие - это Благая Весть, провозглашение Царства Божия на земле в
сердцах людей, вступивших на путь Истины и Жизни. Оно возможно "на земле,
как на Небе", иначе зачем мы молим об этом Господа в молитве "Отче наш"?
Господь "кого любит, того наказует". Желая спасти кого-то и "в разум истины
прийти", Небо использовало потоп, огонь, тьму Египетскую, проказу,
катастрофы.
Империя Иосифа, для этой цели, пусть самая что ни на есть
"тоталитарная" - не худшее средство. Куда большее зло - добровольное
подчинение некогда "Святой Руси" лежащему во зле миру во главе с князем
тьмы.
В ком мог найти Иосиф поддержку, опору в этой схватке с самим дьяволом?
Народ его полагал, что никакого врага, кроме классового, то есть буржуев и
вампиров, нет. А Иосиф...
- Да, - захихикал АГ, - Уж он-то знал, что есть мы, силы злобы
поднебесной, и хозяин наш, Змей наидревнейший и наихитрейший есть, который,
если б Господь попустил, мог когтем перевернуть землю... И что мы, силы
тьмы, бессмертны, в отличие от самого Иосифа.
Да, он рьяно взялся за дело - он боролся с нами нашими же руками, помня
слова апостола Павла: "Будьте мудры, как змеи, просты, как голуби". Мы
используем человеческие пороки, чтобы плодить вампиров и разрушать Замысел.
Иосиф использовал пороки и нас, чтобы ... Я не могу сказать "созидать
Замысел", но, во всяком случае, чтобы разрушать все, мешающее осуществлению
Замысла.
"Мы не дадим им пить наши жизни", - говорил он мне, когда я упрекал его
в жестокости и коварстве, - вздохнул АХ. - Пусть пьют кровь друг у друга.
Пусть жрут друг друга. Лишить их пищи, выбить почву из-под ног, обвести
вокруг пальца... Пусть "весь мир во зле лежит" - мы - партизаны в этом мире,
мы их стравим друг с другом и не дадим жить спокойно. Главное - не дать им
заразить вампиризмом народ..."
И ссылался на Писание:
"Но Он, зная помышления их, сказал им: всякое царство, разделившееся
само в себе, падет. Если же и сатана разделится сам в себе, то как устоит
царство его? А вы говорите, что я силою вельзевула изгоняю бесов. Если же я
перстом Божиим изгоняю бесов, то конечно достигло до вас Царствие Божие.
Кто не со Мной, тот против Меня; и кто не собирает со Мною, тот расточает" .
/Лк.11,17-23/
А поскольку "церковь в параличе", народ пал и обезбожился, отцов-
молитвенников настоящих нет, вера ослабела, а дьявол ходит "аки лев
рыкающий, ища, кого поглотити"... Поскольку света, которого боятся вампиры,
взять неоткуда, остается только осиновый кол... И "не бойтесь убивающих
тело, души же не могущих убить; а бойтесь более того, кто может душу и тело
погубить в геенне".
- То есть вас и рабов ваших, сын тьмы...
"Он никогда не поддавался иллюзиям. Заставил даже нас, кого называл
открыто империалистами, воевать против империалистов..." - это из речи
Черчилля в палате лордов.
- И когда Черчилль обещал ускорить высадку союзного десанта в Германии,
Иосиф "перекрестился", - прошипел АГ, - В общем, он достал меня, это "лицо
кавказской национальности", имеющее наглость саму тьму заставлять работать
на свет...
И я нашептал ему: - Иосиф, ладно, я все понимаю, ты считаешь себя
пастырем вроде библейского Моисея или Давида, приставленным Господином пасти
и хранить овец Его. Ну хорошо, ты возвел надежную ограду, загнал туда овец,
отстрелялся от волков внешних... Но теперь появились внутренние, в овечьих
шкурах, и ты прекрасно знаешь, что, кроме святых, все люди - овцеволки или
волкоовцы - что больше нравится... "Две бездны, две бездны, господа, в один
и тот же момент одновременно", - как говаривал Достоевский... Ты не можешь
отменить первородный грех - волки будут плодиться непрестанно, заражая
стадо, у тебя не хватит сил справиться. Ты один по сути, Иосиф...
Он ответил, что оборотни становятся зверьми во тьме, что в Антивампирии
будет повсюду ходить охрана с фонарями, и часы никогда не будут бить
полночь... В конце концов "В чем застану, в том и судить буду". Ни один
хищник не войдет в Царствие, и если человек умрет человеком... Он на все
знал ответы, этот семинарист, он нагородил повсюду табу, отсекающие соблазны
- накопительство, вещизм, заграничные поездки, блуд, не говоря уже об
извращениях, наркотиках... Как в той сказке, где от царевны прятали все
иголки, потому что было предсказано, что она однажды уколется и умрет.
Железный занавес, глушилки, цензура... О, как он берег свое стадо, создавая
государство, где нет тьмы и часы никогда не бьют полночь!
Он говорил, что как пост для верующего - не самоцель, а средство
изгнать бесов, так и социалистическое государство, Антивампирия - средство
защитить паству от бесовских страстей, рабства у Мамоны. Путь к обретению
ими Бога. Он говорил, что для свершения греха нужны соблазны и определенные
условия, и задача пастыря "неверующего стада" - он так и сказал "пастыря
неверующего стада" - оградить, увести и защитить.
Он привел слова Толстого применительно к себе самому, что "Никаких прав
у человека нет, у него есть только обязанности перед Богом, перед людьми и
перед самим собой". Я не стал его спрашивать о партии, зная, как он при
случае безжалостно с ней расправлялся ради Дела. "Партия - бессмертие нашего
Дела. Партия - единственное, что мне не изменит..."
- Что-то мы с тобой часто цитируем Маяковского, - усмехнулся АХ.
- Не удивительно - этот умел как никто различать в революции святую и
звериную сторону одновременно. Он боготворил ее, и, когда она обернулась к
нему звериным своим оскалом, не выдержал и спрыгнул с поезда.

РЕВОЛЮЦИЯ - ОБОРОТЕНЬ... Шекспир!
"Из жалости я должен быть суровым. Несчастья начались - готовьтесь к
новым." Это тоже Шекспир.
Иосиф, в отличие от Маяковского и других слабонервных, никогда не
обольщался и не паниковал: "Не беспокойся - написал он матери, - я свою долю
выдержу."
"Он был человеком необычайной энергии, эрудиции и несгибаемой силы
воли, резким, жестким, беспощадным, как в деле, так и в беседе, которому
даже я, воспитанный в английском парламенте, не мог ничего
противопоставить..." Это, как ты догадался, Позитив, - снова свидетельствует
Черчилль.
Сказал ли когда-либо Иосиф в сердце своем Господу, подобно Моисею: "Я
один не могу нести всего народа сего, потому что он тяжел для меня"
/Чис.11,14/ ? Про то нам неведомо.



БИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА:

1928 г. Выезжает в Сибирь в связи с хлебозаготовками в крае. Проводит в
Барнауле совещание по вопросу о хлебозаготовках. Занимается вопросами
хлебозаготовок в Новосибирске, Рубцовске, Омске. Участие в 9 пленуме
исполкома Коминтерна. Речь "О трех особенностях Красной Армии". Доклад
комиссии Политбюро ЦК по поводу шахтинского дела. Доклад "О работах
апрельского объединенного пленума ЦК и ЦКК." Речь на 8 съезде ВЛКСМ. Статья
"Ленин и вопрос о союзе с середняком". Руководство пленумом ЦК ВКПб. Речи "О
программе Коминтерна", "Об индустриализации и хлебной проблеме", "О смычке
рабочих и крестьян и о совхозах". Доклад "Об итогах июльского пленума ЦК".
Избран в комиссию по выработке программы Коминтерна. Избран членом Исполкома
Коминтерна. Речь "О правой опасности в ВКПб". Речь на пленуме "Об
индустриализации страны и о правом уклоне в ВКПб". Речь "О правой опасности
в германской компартии".
1929г. Работа "Национальный вопрос и ленинизм". Руководство пленумом ЦК
и ЦКК, речь "О правом уклоне в ВКПб". Руководство 16 Всесоюзной
конференцией. Статья "Соревнование и трудовой подъем масс". Участие в работе
5 съезда Советов СССР. Статья "Год великого перелома". Руководство работой
пленума ЦК. Разоблачение бухаринской оппозиции.
"Колхозное движение, принявшее характер мощной, нарастающей
антикулацкой лавины, сметает на своем пути сопротивление кулака, ломает
кулачество и прокладывает дорогу для широкого социалистического
строительства в деревне". И.Сталин


* * *


И он побежал, гремя лыжами, продолжая терзаться: - Нельзя ехать, надо
остановиться, что-то придумать... Но они смотрят - останавливаться нельзя.
Это покажется подозрительным. Он оглянулся - машина все стояла. Им было
интересно, успеет ли он. В конце концов, он может сойти на следующей
станции. Нельзя не ехать - они смотрят.
Он шагнул в тамбур, двери сдвинулись. Электричка тронулась, набирая
скорость. Двое парней дымили в тамбуре, Денис прикурил у них. Сейчас он все
скажет. Им, этим. И тем, что сидят в вагоне. Они вместе выйдут на следующей
станции - добровольцы обязательно вызовутся, должны же они понять... Он
скажет...
Что бросил раненого товарища. Что тот находится за две остановки
отсюда, да еще километров шесть лесом. Что прошло не менее двух часов, а он
Денис Градов, почему-то пребывает в теплой электричке, идущей на Москву.
Ничего он не скажет. Когда он это понял, приступ внезапной дрожи,
мучительной, до дурноты, погнал его куда-то сквозь вагоны, спугнув
безбилетных мальчишек, которые в веселой панике присоединились к его бегу.
Прекрасный принц, превратившийся вдруг в гадкого урода. Осознавший, что
это уродливое обличье отныне - он сам, истина его и сущность, и что придется
примириться, свыкнуться с этим уродством, с тем, что прежде осуждал и
презирал. Оправдать и полюбить, потому что он не мог не любить себя.
Да, он спасал свою шкуру, и он прав, потому что его смерть - конец,
ничто, а после смерти Ленечки, и еще тысячи Ленечек, и тысячи тысяч Ленечек
останется и бег электрички, и горячая ванна, куда он залезет, как только
вернется, и монтажная, и институт, и хруст лыж-крыльев, рассекающих розовую
голубизну, и закаты, и восходы, и весна, и лето...
Да, он ничего не сказал. Ни этим, в машине на станции, ни в тамбуре
электрички, и опять же так было надо, потому что в случае гибели Ленечки он
оказался бы кругом виноват. А теперь... Теперь Денис Градов, сидящий у окна
электрички на Москву - обычный пассажир со станции Черкасская, который
добрался на лыжах до Власова, толком не успел посмотреть натуру, потому что
началась метель, и поспешил через лес на станцию. Власово рядом с
Черкасской. Все правильно, все совпадает.
И даже если Ленечка останется жив...
Он не хочет, чтобы Ленечка остался жив, и опять же он прав. Потому что
тогда... Тогда он спустился в лощину, подождал Симкина несколько минут и,
решив, что тот поехал лесом, побежал на станцию.
Но почему, в таком случае, Черкасская?
Нет, если Ленечка останется жив, будет куда сложней выкручиваться,
ленечкина смерть была бы лучшим выходом, как это ни печально.
Снова содрогнулся он от отвращения к этому новому Денису, но уже не
возмущался, а лишь оплакивал себя, хотя глаза оставались сухими. Это лицо
принадлежало уже новому Денису, умеющему владеть собой. "Перестань скулить,
заткнись навсегда!" - приказал этот, Новый. Его сильные ледяные руки сдавили
горло; мозг, сердце, нервы онемели, скованные этим всепроникающим холодом,
перестали болеть, чувствовать, сострадать, и тогда Денис понял, что убит.
Что осужден теперь навсегда жить, мыслить и действовать по иным, чужим,
прежде гадким и неприемлемым для себя законам, что кара эта, это убийство
себя самого, возможно, страшнее смерти физиологической и смерти
насильственной. Убийство себя самого... Убить в себе человека.
Она была Денисом, убившем себя в уютном тепле летящей к Москве
электрички.
У нее даже не останется сил перечитать написанное. Она оставит листки
на столе, запрет кабинет и, ощупью спускаясь по лестнице - одна во всем
здании, услышит, как невыключенное в чьем-то кабинете радио передает бой
курантов. Шесть утра.
Потом будет долгий путь домой, где каждый переулок, дом, подъезд,
фонарный столб освящен его близостью, шепотом, прикосновением.
Она прощалась с Денисом, поднимая к небу лицо, раскаленное, саднящее.
Предутреннее небо, будто жалея, обволакивало щеки, веки мокрым ледяным
компрессом, и ей становилось чуть легче. Отречение. Она была Денисом. Вместе
прожила она те несколько часов - от упоительного бега по серебристо -розовой
лыжне, ведущей во Власово, до умирания в душном тепле московской электрички,
и отреклась от него. Отреклась, осудив, ибо в восемнадцать осуждение и
отречение - синонимы. Осудить значило отречься. Она была уверена, что жизнь
кончена, и в неотвязной этой мысли были и мука, и очищение - она подумала,
что так, наверное, протягивал людям Данко свое горящее сердце. Жертва собой
во имя несравненно более высокого и ценного, чем личное счастье Иоанны
Синегиной. Она отрекалась от малодушия, себялюбия, предательства и, убивая
свое личное маленькое счастье, утверждала Большое Счастье быть Человеком.
Так надо. Она исполнила свой долг. Яна прощалась со счастьем, потому что
счастьем был, конечно, он, Денис, его близкая отдаленность, его грубовато-
торопливые ласки эрзац-единения, его беспросветный эгоцентризм, который она
отчаянно штурмовала. Штурм, такой же нелепый и губительный в глазах здравого
смысла, как скалолазание, без которого она тогда не мыслила жизни. Ну и
пусть. Она будет много работать, писать, она будет учиться - ведь есть же
люди, которые находят в себе силы работать, даже прикованные к постели, даже
смертельно больные...
Денис - солнечный день...
Яна едва не теряет сознания от жалости к себе, от восхищения собой,
преодолевшей себя. Вот он, упоительно-скорбный экстаз самопожертвования.
Вырвать сердце, чтобы оно светило людям!
Ей восемнадцать.
Потом ей предстоят два дня, овеянных ореолом горькой славы, - начиная с
аудиенции в кабинете Хана, когда он, такой скупой на похвалы, торжественно
объявит, что ему больше нечему ее учить, что ее очерк написан не просто
хорошо, а даже слишком хорошо для газетного очерка, да это и не очерк вовсе,
и не статья, и не рассказ - он даже не знает, к какому это отнести жанру,
знает только, что это почти что настоящая литература и он несколько раз
порывался кое-что вычеркнуть, чтобы приблизить "Это" к газетной специфике,
да рука не поднялась, так все органично, на одном дыхании... Материал войдет
в историю газеты - да, да, он так и заявил в горкоме, а они попросили
поставить на самое видное место в номере, и печатать с продолжением, чтобы
прочло как можно больше народу.
- Знаешь, а я тебе позавидовал, - нежданно-негаданно признается Хан.
Его руки-рыбы вдруг вгрызутся друг в друга и, сцепившись пальцами, как
челюстями, будто застынут в мертвой своей схватке, - Что никогда мне не
написать, как эта шмакодявка Синегина... Я ведь, Яна, графоман. Да, да, не
возражай, в сорок пять уже можно себе в этом признаться. Широкову я не
завидую, нет. Читаю и вижу, как это сделано, как он вымучивает каждую фразу,
штудирует словари, изучает синонимы - Юрка ведь трудяга, горбом берет,
выковывает свою писанину в поте лица... Его уровня я бы мог достичь, это
было бы тоже вполне профессионально, и не без художественных особенностей,
но сделано. Сде-ла-но, а не создано - чуешь разницу? В этом все... И я
позавидовал. Теперь могу признаться. Ты сердцем пишешь. А признаться могу,
потому что излечился.
Руки-рыбы постепенно расслабляются, и их смертельная схватка
превращается в нежное объятие - два влюбленных осьминога, ласкающих друг
друга щупальцами.
- Ты меня излечила. Читаю и радуюсь. Радуюсь! Будто сам написал.
Значит, ты чего-то стоишь, товарищ Ханин, раз у тебя в газете появляются
такие материалы! Вот за что люблю свою работу - успех каждого из вас - мой
успех. И пусть Широков считает меня неудачником - его-то мы уже обскакали, а
еще не вечер... В конце концов, главное - они, - Хан метнет руку в сторону
окна, - наши читатели. Формирование их душ. Им неважно, кто из нас
композитор, скрипач, дирижер, им нужна хорошая музыка. Му-зы-ка! Чтоб слезы
из глаз. Чтоб человек в муках рождался... Ведь только отрешившись от узко
личного, мелкого, честолюбивого, только осознав себя частью единого
оркестра, можно в полной мере ощутить счастье и нужность нашей с тобой
работы...
Он действительно будет горд и счастлив за нее, ее успех как бы позволит
Хану впервые говорить с ней на равных, откровенничать, исповедоваться, а она
будет едва слушать, отчаянно борясь с то подкатывающими, то отливающими от
глаз, как прибой, волнами слез, и сугубо "узко личной" мечтой выкрасть со
стола Хана отпечатанную Людой стопку листков со штампом "В набор", разодрать
в клочья со всеми идейно-художественными достоинствами, затем перенестись на
Люсиновку, еще раз взглянуть на Дениса и умереть от презрения к своей
слабости.
Знал Хан или не знал? Ну а другие, те, кто знали? Теперь, когда они
победили, и ненавистный Павлин, отнявший их Синегину, был ее же руками
низвергнут и сокрушен, все за ней наперебой ухаживали, приносили из буфета
кофе с бутербродами и даже купили на ее долю килограмм бирюзовой пряжи, а
также модную кофточку с кругами на груди и спине. В них вырядилась вся
редакция, и Хан на летучке сказал, что теперь его кабинет стал похож на тир.
Ее материал, щедро разрекламированный Ханом и распечатанный Людочкой,
как бестселлер с дополнительным количеством экземпляров, будут читать тайком
от Яны, прятать при ее появлении. Они-то знали, и их будет интересовать не
только описанная автором драма на одиннадцати страницах, но и личная драма
ее, Яны, которую они будут пытаться угадать между строк. Именно поэтому они
будут скрывать от нее свое любопытство, такое естественное, еще более
подстегиваемое именно ее упорным молчанием. Ей бы поведать им о поездке в
Коржи, о борьбе чувства с долгом, о Нальке, о белеющем на столе у Хана
листе, одновременно всесильном и беззащитном в первозданной своей чистоте,
признаться в постыдных симптомах непреходящей любви к нему, безусловно
недостойному любви, подивиться вместе со всеми этим симптомам, осудить их,
высмеять, а затем утвердить свою правоту и силу в их поддержке, понимании,
сочувствии... Все, да и сама Яна, не понимали, почему она, эта блудная дочь,
вернувшись, наконец, к ним, которые ее всегда любили и ждали, почему она не
падает со слезами в их объятия, не спешит к огню, к столу, а продолжает
молча и одиноко стоять на пороге?
Она вроде бы вернулась к ним, но не давала им возможности вознаградить
ее за это возвращение, быть добрыми, любящими, великодушными.
Она опять вроде бы принадлежала им, но теперь ларец был заперт изнутри
и не открывался, а взламывать замок никто не решался. Неестественно веселая
и болтливая Яна, обрывающая сама себя на полуслове, отвечающая невпопад, а
то и вовсе не отвечающая, эта Яна не принадлежала им, принадлежа им. И ни
они, ни она ничего не могли с этим поделать. Плохо было всем - им, потому
что неприятно и досадно, когда твои дары от чистого сердца оказываются
отвергнутыми за ненадобностью. Ей, потому что нанося им обиду, она сама
корила себя за эгоцентризм, но ничего не могла с собой поделать. Она
терзалась и за Дениса, которым была на тех одиннадцати страницах, вместе с
которым умерла в душном тепле электрички, а затем осудила и оставила, хотя
ему сейчас, наверное, в тысячу раз хуже, чем ей, и их телефонный разговор -
лишь поза, защитная маска. И если она не имеет больше права любить его, то
имеет ли право не прийти на помощь? Эдакая чистенькая, умывшая руки... Что
же ей делать? - терзалась Яна, - И кто ей ответит на эти вопросы, кроме нее
самой?
И молила по ночам Бога вмешаться, совершить чудо...

ПРЕДДВЕРИЕ 22

"Это был глубочайший революционный переворот, скачок из старого
качественного состояния общества в новое качественное состояние,
равнозначный по своим последствиям революционному перевороту в октябре 1917
года. Своеобразие этой революции состояло в том, что она была произведена
СВЕРХУ, по инициативе государственной власти, при прямой поддержке СНИЗУ со
стороны миллионных масс крестьян, боровшихся против кулацкой кабалы, за
свободную колхозную жизнь". /История ВКПб, краткий курс/
"Максимум в десять лет мы должны пробежать то расстояние, на которое мы
отстали от передовых стран капитализма. Для этого есть у нас все
"объективные" возможности, не хватает только уменья использовать по-
настоящему эти возможности. А это зависит от нас, ТОЛЬКО от нас!.. Пора
покончить с гнилой установкой невмешательства в производство. Пора усвоить
другую, новую, соответствующую нынешнему периоду установку: вмешиваться во
все. Если ты директор завода - вмешивайся во все дела, вникай во все, не
упускай ничего, учись и еще раз учись. Большевики должны овладеть техникой.
Пора большевикам самим стать специалистами. Техника в период реконструкции
решает все". /И.Сталин/


* * *


"У нас не было черной металлургии, основы индустриализации страны. У
нас она есть теперь.
У нас не было тракторной промышленности. У нас она есть теперь.
У нас не было автомобильной промышленности. У нас она есть теперь.
У нас не было станкостроения. У нас оно есть теперь. У нас не было
серьезной и современной химической промышленности. У нас она
есть теперь.
У нас не было серьезной и действительной промышленности по производству
современных сельскохозяйственных машин. У нас она есть теперь.
У нас не было авиационной промышленности. У нас она есть теперь.
В смысле производства электрической энергии мы стояли на самом
последнем месте. Теперь мы выдвинулись на одно из первых мест.
В смысле производства нефтяных продуктов и угля мы стояли на последнем
месте. Теперь мы выдвинулись на одно из первых мест.
У нас была лишь одна-единственная угольно-металлургическая база - на
Украине, с которой мы с трудом справлялись. Мы добились того, что не только
подняли эту базу, но создали еще новую угольно-металлургическую базу - на
востоке, составляющую гордость нашей страны.
Мы имели лишь одну-единственную базу текстильной промышленности - на
севере нашей страны. Мы добились того, что будем иметь в ближайшее время две
новых базы текстильной промышленности - в Средней Азии и в Западной Сибири.
И мы не только создали эти новые громадные отрасли промышленности, но
мы их создали в таком масштабе и в таких размерах, перед которыми бледнеют
масштабы и размеры европейской индустрии. Наконец, все это привело к тому,
что из страны слабой и неподготовленной к обороне Советский Союз превратился
в страну могучую в смысле обороноспособности, в страну, готовую ко всяким
случайностям, в страну, способную производить в массовом масштабе все
современные орудия обороны и снабдить ими свою армию в случае нападения
извне". И.Сталин.


* * *


"В Охотном вышли посмотреть вокзал и эскалатор, поднялась невообразимая
суета, публика кинулась приветствовать вождей, кричала ура и бежала следом.
Нас всех разъединили и меня чуть не удушили у одной из колонн. Восторг и
овации переходили всякие человеческие меры. Хорошо, что к этому времени уже
собралась милиция и охрана... Метро, вернее вокзалы изумительны по отделке и
красоте, невольно преклоняешься перед энергией и энтузиазмом молодежи,
сделавшей все это, и тому руководству, которое может вызвать в массе такой
подъем. Ведь все было построено с молниеносной быстротой и такая блестящая
отделка, такое оформление..." /Свидетельница М.Сванидзе/
И.Эренбург. "Дусе и Марусе Виноградовым".
"Вы узнали самую большую радость, человеческую радость - открытие! И
сколько бы у вас ни было впереди преград и тревог, память об этой радости
вас будет приподнимать... Люди давно поняли, как был счастлив Ньютон, найдя
закон тяготения, или как веселился Колумб, увидев туманные берега новой
земли. Люди давно поняли, какую радость переживал Шекспир, Рембрандт,
Пушкин, открывая сцепление человеческих страстей, цвет, звук и новую
значимость обыденного слова.
Но люди почему-то всегда думали, что есть труд высокий и низкий. Они
думали, что вдохновение способно водить кистью, но не киркой... Пала глухая
стена между художником и ткачихой, музы не брезгуют и шумными цехами фабрик,
и в духоте шахт люди добывают не только тонны угля, но и высочайшее
удовлетворение мастера... У нас с вами одни муки, одни радости. Назовем их
прямо: это муки творчества". /Дуся и Маруся Виноградовы - ткачихи,