Страница:
опасения. Меня вновь охватило сочувствие к Амелии, и я жалел себя из
сострадания к ней. Душевная тревога, порожденная этими печальными
размышлениями до такой степени усугубила мое телесное недомогание, что могла
повлечь за собой самые роковые последствия, если бы не дружеское участие
некоего капитана Джеймса, офицера, служившего в нашем полку, моего старого
знакомого и, без сомнения, одного из приятнейших собеседников и добрейших
малых на свете. Этот достойнейший человек, душа и ум которого словно созданы
были для всякого рода дружеских услуг, днем и ночью почти неотлучно
находился при мне во все время моей болезни и, укрепляя во мне надежду,
вселяя бодрость и отвлекая от мрачных мыслей, спас меня от гибели.
Поведение этого человека служит достаточным подтверждением
справедливости моего мнения о том, что поступки всех людей полностью
определяются их страстями: Боба Джеймса никак нельзя заподозрить в том, что
он в своих поступках руководствуется соображениями религии и морали,
поскольку всегда смеется над ними. И все же его отношение ко мне
красноречиво свидетельствует о доброте, сравниться с которой могут, пожалуй,
лишь немногие ревнители религии и морали.
- Вам незачем прилагать столько усилий, - ответила, улыбаясь мисс
Мэтьюз, - чтобы убедить меня в справедливости вашего образа мыслей. Я сама
сторонница той же теории. По мне эти два слова, что вы упомянули, служат
лишь личинами, под прикрытием которых лицемерие способно еще ловчее
обманывать окружающих. Я пришла к этому мнению с тех пор, как прочла этого
очаровательного малого Мандевиля {7}.
- Простите, сударыня, - ответствовал Бут, - надеюсь, вы все же не
разделяете убеждений Мандевиля, который представил человеческую природу в
крайне непривлекательном виде. В своей системе он оставил без внимания
лучшее чувство, которым может обладать человеческая душа и тщится доказать,
что порождаемые этим чувством плоды суть следствия низменных побуждений -
гордости и страха. Между тем не подлежит сомнению, что любовь точно так же
существует в человеческой душе, как и ее противоположность - ненависть, и те
же самые доводы в равной мере доказывают существование как одной, так и
другой.
- Не берусь судить, - ответила дама, - поскольку никогда особенно над
этим не задумывалась. Я знаю только, что, читая Мандевиля, верила всему, что
он пишет; кроме того, он, как мне часто говорили, доказывает, что религия и
добродетель - это пустые слова. Однако же, если он отрицает существование
любви, то тут он, бесспорно, заблуждается. Боюсь, что я сама могу изобличить
его во лжи.
- В данном случае я, сударыня, в любое время охотно готов к вам
присоединиться, - заметил Бут.
- Вы в самом деле хотите присоединиться ко мне? - спросила она, пожирая
его глазами. - Ах, мистер Бут, я забыла, что хотела вам сказать... что...
Так на чем вы, собственно, остановились? Я не стала бы прерывать вас... но
мне не терпится кое-что выяснить.
- Что именно, сударыня? - подхватил Бут. - Если только это в моих
силах, то...
- Нет, нет, - сказала она, - я должна выслушать все до конца. Ни за что
на свете я не позволила бы себе прервать нить вашего повествования. Да и
кроме того, я не осмеливаюсь спросить об этом, так что, прошу вас,
продолжайте.
- Извольте, сударыня, - воскликнул Бут. - Я, помнится, рассказывал вам
о необычайно дружеском расположении ко мне капитана Джеймса; но я не могу
также обойти молчанием почти беспримерную преданность бедняги Аткинсона (так
звали моего слугу). Он с неизменным усердием ухаживал за мной, а когда жизнь
моя была в опасности, прямо-таки не отходил от моей постели; подобного
участия я никак не мог ожидать: ведь впервые я оказал ему услугу, уговорив
старшего над ним офицера назначить его сержантом уже тогда, когда почти
совершенно оправился от своего ранения. Бедняга! Никогда не забуду, как он
был вне себя от восторга, получив алебарду {8}; мне это особенно запомнилось
еще и потому, что это был один из счастливейших дней и в моей жизни: как раз
тогда я получил после долгой задержки письмо от моей дорогой Амелии,
сообщившей, что роды прошли благополучно и что всякая опасность миновала.
Я уже снова мог приступить к исполнению своих обязанностей, когда (так
немилостива была ко мне военная судьба), вторично заступив в караул, я был
тяжело контужен взорвавшимся поблизости снарядом. Меня ушибло с ног и,
потеряв от удара сознание, я лежал до тех пор, пока верный Аткинсон не
подоспел ко мне на помощь; он дотащил меня до моей комнаты, где тотчас
препоручил заботам полкового лекаря.
Последний считал, что мое состояние на этот раз много хуже прежнего; у
меня открылось кровохарканье, сопровождавшееся лихорадкой и другими
угрожающими симптомами, так что опасались уже самого рокового исхода.
В этом положении образ дорогой Амелии носился в моем воображении денно
и нощно; мысль о том, что я никогда больше ее не увижу, была настолько
непереносима, что я уже подумывал о выходе в отставку и о возвращении домой,
хотя был в это время очень плох, дабы найти утешение хотя бы в том, что умру
на руках любимой. Капитану Джеймсу, однако же, удалось убедить меня
отказаться от этого решения. Он сказал, что это слишком затрагивает мою
честь и старался как только мог укрепить во мне надежду на выздоровление; но
более всего повлиял на меня его довод, что если наихудшему из моих опасений
суждено сбыться, то для Амелии лучше всего не быть свидетельницей столь
печальной минуты. "Я знаю, - воскликнул он, - какой радостью будет для вас
новая встреча с Амелией и каким утешением будет умереть у нее на руках, но
поразмыслите над тем, что придется испытать при этих ужасных обстоятельствах
ей самой, а ведь вы отвергнете любую радость, купленную ценой ее страданий".
Этот довод в конце концов убедил меня, и после длительного обсуждения было
решено, что Амелию не следует даже уведомлять о моем нынешнем состоянии,
пока окончательно не решится, какая мне уготована участь - остаться в живых
или умереть.
- О Боже милосердный! Как возвышенно и как великодушно! - воскликнула
мисс Мэтьюз. - Бут, ты - само благородство, и едва ли, я думаю, найдется на
свете женщина, достойная столь возвышенной любви.
Бут ответил на этот комплимент с подобающей ему скромностью, что
вызвало со стороны собеседницы новый поток любезностей, а это, в свою
очередь, повлекло новые выражения сердечной признательности, однако мы не
станем на этом задерживаться и пойдем дальше.
повествующая о предметах, которые кое-кому из читателей придутся по вкусу
Более двух месяцев состояние мое оставалось неясным: течение болезни то
начинало обнадеживать, то вновь заставляло опасаться худшего. И вот однажды
днем в мою комнату вбежал бедняга Аткинсон, бледный и задыхающийся, заклиная
меня не удивляться неожиданной вести. Дрожа от нетерпения, я спросил его,
что случилось и не связано ли это хоть как-то с Амелией. Но не успел он
вымолвить дорогое имя, как она сама вбежала в комнату и тотчас кинулась ко
мне, восклицая: "Да, это я, я, ваша Амелия!"
Труднее всего описывать чрезвычайно трогательные любовные сцены, и
обычно нет ничего скучнее подобного рода описаний.
- Как вы можете так думать? - сказала мисс Мэтьюз. - А по мне, так нет
ничего более пленительного! Ах, мистер Бут, на нас, женщинах, лежит
проклятье - мы нуждаемся в мужской нежности. О, если бы все мужчины были
похожи на вас... но такого как вы, без сомнения, невозможно сыскать.
- Полноте, сударыня, - воскликнул Бут, - вы делаете мне слишком много
чести. Да... так вот... когда первые восторги, вызванные нашей встречей,
улеглись, Амелия стала мягко выговаривать мне за то, что я скрыл от нее свою
болезнь, поскольку в трех письмах, написанных мной после ранения, я ни
словом об этом не обмолвился и не позволил себе даже намека, на основании
которого она могла бы заключить, что я отнюдь не пребываю в добром здравии.
А когда я стал просить у нее прощения и объяснил ей истинную причину
умолчания, она воскликнула: "О, мистер Бут, как же вы плохо знаете свою
Амелию, если могли подумать, что я могла бы или хотела бы пережить вас. И
разве не лучше было бы сердцу разбиться сразу при виде ужасной картины,
нежели гибнуть ему постепенно? О, Билли, может ли хоть что-то на свете
возместить мне утрату твоих объятий... Однако простите меня... какой смешной
должна казаться вам моя любовь!
- Сколько еще раз мне убеждать вас в обратном? - возразила мисс Мэтьюз.
- И что бы вы хотели от меня услышать, мистер Бут? Что из всех женщин на
свете я завидую одной только миссис Бут? Поверили бы вы мне в таком случае?
Надеюсь, вы... но, что я говорю? Не извиняйтесь больше, прошу вас, и лучше
продолжайте.
- После сцены, - продолжал Бут, - трогательной настолько, что многие
вряд ли могут ее представить, Амелия рассказала мне, что получила письмо от
неизвестного лица, сообщившего ей о моем плачевном состоянии и
советовавшего, если она желает еще хоть раз меня увидеть, немедленно
приехать в Гибралтар. По ее словам, получив это письмо, она ни на минуту не
задержалась бы с отъездом, если бы с той же оказией не получила бы также
письма от меня, отличавшегося скорее большей, чем обычно, бодростью, в
котором к тому же ни словом не упоминалось о моем нездоровье. Это, сказала
она, до крайности озадачило ее и миссис Гаррис, а добрейший священник
старался втолковать, что следует верить моему письму, а второе счесть одной
из шуток, какими развлекаются в обществе все, кому не лень. Заключаются они
обычно в разного рода измывательствах над ближними с целью одного оболгать,
другого - обмануть, третьего - выставить на посмешище, а четвертого -
подбить самому выставить себя людям на забаву, то есть, короче говоря,
сделать одних мишенью всеобщих насмешек, а других - презрения, и при этом
нередко ставя людей в чрезвычайно затруднительное положение, а иногда даже,
возможно, навлекая на них гибель единственно потехи ради {9}.
Миссис Гаррис и священник отнесли безымянное письмо к такого рода
проделкам. Мисс Бетти, впрочем, держалась иного мнения и посоветовала бедной
Амелии обратиться к офицеру, прибывшему в Англию по распоряжению губернатора
Гибралтара на том же самом судне, что и почта; последний столь
недвусмысленно подтвердил известие о моей болезни, что Амелия решила
немедленно отправиться в путь.
Мне чрезвычайно хотелось дознаться, кем было написано это письмо, но
все мои попытки прояснить дело оказались тщетными. Единственным в какой-то
мере близким мне человеком был капитан Джеймс, но его, сударыня, как вы
можете заключить из моего рассказа, я менее всего мог бы заподозрить; к тому
же он клялся мне честью, что ему ничего об этом неизвестно, а едва ли еще
кто-нибудь на свете так свято берег свою честь. С моей женой, правда, был
знаком прапорщик другого полка, навещавший меня иногда во время моей
болезни, но очень уж было непохоже, чтобы он интересовался сторонними
обстоятельствами, да он и сам утверждал, что ни малейшего понятия об этом не
имеет.
- И вам так и не удалось раскрыть эту тайну? - воскликнула мисс Мэтьюз.
- Да, для меня это и по сей день остается загадкой.
- А мне сдается, - сказала она, - что я могла бы подсказать вам ответ,
близкий к истине. Не вероятнее ли всего, что, когда вы уезжали, миссис Бут
велела своему молочному брату извещать ее обо всем, что с вами приключится?
Ах, нет, постойте... это объяснение тоже не годится: ведь она в таком случае
не стала бы сомневаться, следует ли ей покинуть родную Англию сразу же по
получении письма. Нет, должно быть, его написал кто-то другой; и все же моя
догадка кажется мне чрезвычайно правдоподобной, потому что если бы от меня
уезжал такой муж, как вы, то я, мне думается, непременно прибегла бы к
такому средству.
- Нет, сударыня, это без сомнения, чьих-то других рук дело, потому как
моя Амелия, я уверен, совершенно не подозревала, кто это написал, а что
касается бедняги Аткинсона, то он, по моему глубокому убеждению, никогда бы
не отважился на такой шаг без моего ведома. Кроме того, бедняга так почитал
мою жену за те благодеяния, которые она оказывала его матери, что, вне
всякого сомнения, был до чрезвычайности рад отсутствию Амелии в столь
плачевное для меня время, В конце концов не так уж существенно, кто был
автором письма, но я все же не мог обойти молчанием столь странное и
необъяснимое происшествие.
С момента приезда Амелии и до моего полного выздоровления не произошло
ничего примечательного, разве мне только следует упомянуть об удивительном
поведении Амелии, исполненном такой заботы и нежности, что другого подобного
примера, пожалуй, не сыскать.
- Ах нет, мистер Бут, - воскликнула мисс Мэтьюз, - вы вполне возместили
ее заботы своей благодарностью. Ведь благодарность, мне думается, самое
редкое качество у мужчин, а в особенности у женатых. Хранить столь
благодарную память - это, конечно, много больше, чем просто отплатить за
благодеяние, да и какое здесь собственно благодеяние со стороны женщины,
которая, владея бесценным алмазом, радеет о себе тем, что любовно лелеет
его? Говорю это не затем, чтобы принизить в ваших глазах миссис Бут. Я
нисколько не сомневаюсь, что она любит вас, насколько вообще способна
любить. Но мне бы не хотелось, чтобы у вас составилось низкое мнение о
женщинах и вы думали, будто среди них не сыщется тысячи таких, которые
способны испытывать настоящую нежность к заслуживающему того мужчине.
Поверьте, мистер Бут, случись мне получить подобную весть о несчастье,
происшедшем с таким мужем, ни мать, ни священник не задержали бы меня ни на
минуту. Я прыгнула бы в первую попавшуюся лодку и бросила бы вызов ветрам и
волнам. Ах, на истинное чувство способна лишь храбрая женщина! Не поймите
меня превратно, все это сказано мной отнюдь не в осуждение миссис Бут, а в
защиту моего пола, ибо, клянусь, такая похвала жене оборачивается хулой всех
остальных женщин.
- Вы, конечно же, шутите, мисс Мэтьюз, - с улыбкой отозвался Бут. -
Однако, если вам угодно, я стану рассказывать дальше.
в которой капитан, продолжая свой рассказ, останавливается на некоторых
подробностях, которые, мы не сомневаемся, покажутся многим добродетельным
людям неправдоподобными
- Не успел я как следует прийти в себя после болезни, как Амелия сама
слегла. Боюсь, что это явилось следствием переутомления, вызванного уходом
за мной, как я тому ни противился; выздоравливая, я обливался потом, и
лекарь строго-настрого наказал, чтобы я лежал в это время один, но Амелию
никакими силами нельзя было заставить отдыхать у себя в постели. Во время
мучивших меня приступов лихорадки она, случалось, часами читала мне вслух.
Стоило немалого труда уговорить ее отойти от моего изголовья и прилечь хоть
ненадолго. Все эти физические тяготы вкупе с постоянной душевной тревогой за
меня надломили ее слабые душевные силы и довели до опаснейшей из болезней,
присущих женщинам... болезнь эта весьма распространена среди женщин
благородного происхождения, однако относительно названия ее среди наших
лекарей нет единого мнения. Одни называют ее душевной лихорадкой, другие -
нервной лихорадкой, некоторые - ипохондрией, а иные - истерией {10}.
- О, не объясняйте мне дальше! - воскликнула мисс Мэтьюз. - Поверьте, я
сочувствую вам, от всей души сочувствую. Мужчине легче перенести все казни
египетские {11}, нежели жену, страдающую ипохондрией.
- Сочувствуете мне! - подхватил Бут. - Посочувствуйте лучше, сударыня,
этому прекрасному существу; ведь пламенная любовь и неустанная забота обо
мне, ее недостойном супруге, - вот что стало причиной хвори, ужаснее которой
едва ли можно себе вообразить. Этот недуг соединяет в себе симптомы едва ли
не всех болезней вплоть до помрачения рассудка. Войдя в наше положение,
комендант крепости, тем более, что осада была к тому времени снята {12},
позволил мне сопровождать жену в Монпелье {13}, поскольку тамошний климат,
по мнению врачей, должен был способствовать ее выздоровлению. Амелии
пришлось в связи с предстоящей поездкой написать матери письмо, в котором
она просила прислать ей денег и так живо представила горестное состояние
своего здоровья и нашу крайнюю нужду, что это могло бы растрогать любое не
лишенное жалости сердце, даже если бы речь шла о не известном ему
страдальце. Ответ пришел от сестры; копия этого письма, если не ошибаюсь, и
сейчас при мне. Я всегда ношу его с собой, как своего рода диковинку, и оно
поразило бы вас еще больше, если бы я мог показать вам письмо Амелии.
Достав из кармана бумажник и отыскав это письмо среди многих других,
Бут прочел следующее:
Моя маменька, будучи в большом расстройстве, велела мне передать Вам
сколь она изумлена Вашим беспримерным требованием или, как ей угодно было
выразиться, распоряжением насчет денег. И еще она сказала, что Вам, моя
милая, прекрасно известно, что Вы вышли за этого красномундирника вопреки ее
воле и не посчитавшись с мнением всей нашей семьи (полагаю, что у меня есть
основание включить в это число и себя); и все-таки, несмотря на это роковое
непослушание, ее уговорили принять Вас после этого как свое дитя, но (это
вам следует уразуметь) отнюдь не как свою любимицу, какой Вы были прежде.
Маменька простила Вас, но сделала это движимая долгом христианским и
родительским, сохраняя, однако, в. душе обоснованное убеждение в Вашем
непослушании и по справедливости негодуя по этому поводу. Маменька просила
напомнить Вам, что, несмотря на крайнее ее негодование, когда вы осмелились
вторично ее ослушаться и, не принимая никаких резонов, отправились в
странствие (должна Вам заметить, крайне предосудительное) вслед за своим
молодчиком, она сочла все же необходимым выказать Вам необычайную
материнскую любовь, ссудив Вам на это дурацкое путешествие не менее
пятидесяти фунтов. Как же ей после этого не удивляться Вашему нынешнему
требованию, которое, уступи она Вам, повинуясь слабости, Вы станете в таком
случае предъявлять ежемесячно, дабы оплачивать сумасбродства молодого
распутного офицера? Вы выражаете надежду, что маменька посочувствует Вашим
страданиям; да, они и в самом деле вызывают у нее чрезвычайное сочувствие,
как, впрочем, и у меня, хотя Вам недостало ни доброты, ни любезности ожидать
добросердечия и с моей стороны. Однако я прощаю Вам все нанесенные мне
обиды, как делала это и прежде. Более того, не только прощаю, но и ежедневно
молюсь за Вас. Но, любезная сестрица, как Вы могли рассчитывать на
благоприятный для себя исход после всего случившегося? Вам следовало
прислушаться к мнению своих друзей, которые умнее и старше Вас. Я веду здесь
речь не о себе, хотя и на одиннадцать месяцев с лишним старше Вас; впрочем,
будь я и моложе, то и тогда, возможно, могла бы помочь Вам советом, - ведь
рассудительность и то, что кое-кому угодно называть красотой, не всегда друг
с другом сочетаются. Вам не следует на это обижаться, ведь в душе Вы,
насколько мне помнится, всегда ставили себя выше некоторых людей, о коих
другие люди были, возможно, лучшего мнения. Впрочем, стоит ли говорить о
вещах, к которым я испытываю глубокое презрение? Нет, любезная сестрица,
Господь не попустил, чтобы обо мне когда-нибудь сказали, что я тщеславлюсь
только своим смазливым личиком... разве только если бы я могла верить
мужчинам... но я их ненавижу и презираю... и Вам это прекрасно известно, моя
милая, так что желаю Вам проникнуться к ним таким же презрением; впрочем,
как говорит пастор, jacta est alia {Жребий брошен (лат.).} {14}. Вам
надлежит как можно осмотрительнее распорядиться своим приданым... я хочу
сказать - теми деньгами, которые маменьке угодно будет выделить Вам,
поскольку все, как Вам известно, зависит от ее воли. Позвольте мне в связи с
этим посоветовать Вам научиться по одежке протягивать ножки и не забывать
(ибо я не могу удержаться, чтобы не сказать Вам этого, - ведь это послужит к
Вашей же пользе), что ипохондрия - это болезнь, которая вовсе не пристала
тому, кто держится за солдатский ранец. Не забывайте, моя милая, о том, что
Вы наделали; не забывайте о том, что для Вас сделала моя маменька; не
забывайте, что Вы оставили нам кое-кого на содержание, и не воображайте, что
Вы единственный ребенок или любимейший, отнюдь; однако будьте так добры, не
забывайте о существовании,
милая сестрица,
бесконечно любящей Вас сестры
и покорнейше преданной Вам слуги
Э. Гаррис".
- Ай, да мисс Бетти! - воскликнула мисс Мэтьюз. - Я всегда считала, что
она далеко пойдет, но, клянусь, она превзошла даже самые смелые мои
ожидания.
- Как вы догадываетесь, сударыня, - воскликнул Бут, - это письмо
оказалось очень уж сильно действующим лекарством при тогдашнем душевном
состоянии моей жены. Оно подействовало на нее столь ужасающим образом, что у
нее начался мучительный припадок, и я, возвратясь домой, застал ее (она
прочла письмо без меня) в самом бедственном положении; она так долго не
приходила в себя, что я уже не надеялся этого дождаться, да и сам с отчаяния
едва не утратил рассудок. В конце концов Амелия все же очнулась, и тут я
стал ломать голову, каким образом найти необходимые средства, чтобы, не
откладывая, отвезти ее в Монпелье, тем более, что теперь эта поездка стала
еще более необходимой, чем прежде.
Будучи до крайности потрясен жестокостью этого письма, я, однако, не
предполагал, что оно будет иметь для меня какие-нибудь неблагоприятные
последствия, ибо, поскольку все в полку считали, что я женился на богатой
наследнице, многие не раз изъявляли готовность ссудить меня в случае
необходимости деньгами. Так что я, конечно, без особого труда мог в любое
время отвезти жену в Монпелье, но она решительно противилась этой поездке,
желая вернуться в Англию, коль скоро я имел на это разрешение; да и с каждым
днем она чувствовала себя настолько лучше, что если бы не проклятое
послание, которое я только что вам прочел, то мы могли бы уже со следующим
судном отплыть.
В числе прочих офицеров нашего гарнизона один полковник не только
предлагал мне деньги в долг, но даже навязывал их, поэтому я обратился
теперь именно к нему, а чтобы объяснить ему, по какой причине я переменил
решение, я показал ему письмо и ознакомил с истинным положением моих дел.
Прочитав письмо, полковник покачал головой и после некоторого молчания
выразил сожаление, что я отказался взять у него в долг прежде, поскольку
теперь он так распорядился имевшимися у него средствами и раздал столько
денег, что у него не осталось и шиллинга на собственные расходы.
Примерно то же самое я услышал еще от нескольких моих
офицеров-сослуживцев, среди которых не нашлось человека, готового одолжить
мне хоть один пенни: судя по всему, почтенный полковник, таково было мое
твердое убеждение, не ограничился тем, что сам отказался мне помочь, но еще
и не пожалел трудов, чтобы разгласить тайну, которую я так безрассудно ему
доверил, и тем самым помешать мне стать еще чьим-либо кредитором. Такова уж
природа человека: мало того, что он сам отказывает вам в услуге, так ему еще
не хочется, чтобы ее оказал вам кто-нибудь другой.
Вот тогда-то я впервые испытал на себе, что отсутствие денег - это
несчастье особенно тягостное именно при семейной жизни, ибо что может быть
горестнее, нежели видеть какое-нибудь средство, необходимое для спасения
любимого существа, и не иметь возможности приобрести его?
Вас, возможно, удивит, сударыня, что я не вспомнил при этих
обстоятельствах капитана Джеймса, однако он в это время находился в Алжире
(куда был послан комендантом крепости) и был прикован там к постели
лихорадкой. Однако же он возвратился как раз во время, чтобы выручить меня,
и сделал это с величайшей готовностью, стоило мне только заикнуться о моей
беде, а добрейший полковник, у которого не осталось и шиллинга на
собственные расходы, дисконтировал векселя капитана {15}. Так что вы можете,
сударыня, убедиться на примере великодушного поведения моего друга Джеймса,
как ложны все сатиры, огульно изобличающие пороки человеческого рода.
Капитан, без сомнения, один из достойнейших людей, когда-либо рождавшихся на
земле.
Но вам, возможно, приятнее будет услышать о непомерной щедрости моего
сержанта. Это произошло за день до возвращения мистера Джеймса: бедный малый
пришел ко мне и со слезами на глазах попросил меня не обижаться по поводу
того, что он собирается мне сказать. Затем он вынул из кармана кошелек, в
котором, по его словам, содержалось двенадцать фунтов, и умолял меня взять
их, сокрушаясь по поводу того, что у него нет возможности ссудить меня
необходимой мне суммой сполна. Бескорыстная преданность слуги настолько меня
поразила, что лишь после того, как он повторил свою настоятельную просьбу, я
нашелся с ответом. Меня, конечно, крайне удивило, каким образом ему удалось
собрать эту небольшую сумму, равно как и то, откуда он проведал о моих
стесненных обстоятельствах. Аткинсон тотчас удовлетворил мое любопытство,
сказав, что деньги - это его военная добыча: он отнял у испанского офицера
пятнадцать пистолей, а что касается моего безденежья, то он признался, что
узнал об этом от служанки Амелии, слышавшей, как ее хозяйка говорила об этом
сострадания к ней. Душевная тревога, порожденная этими печальными
размышлениями до такой степени усугубила мое телесное недомогание, что могла
повлечь за собой самые роковые последствия, если бы не дружеское участие
некоего капитана Джеймса, офицера, служившего в нашем полку, моего старого
знакомого и, без сомнения, одного из приятнейших собеседников и добрейших
малых на свете. Этот достойнейший человек, душа и ум которого словно созданы
были для всякого рода дружеских услуг, днем и ночью почти неотлучно
находился при мне во все время моей болезни и, укрепляя во мне надежду,
вселяя бодрость и отвлекая от мрачных мыслей, спас меня от гибели.
Поведение этого человека служит достаточным подтверждением
справедливости моего мнения о том, что поступки всех людей полностью
определяются их страстями: Боба Джеймса никак нельзя заподозрить в том, что
он в своих поступках руководствуется соображениями религии и морали,
поскольку всегда смеется над ними. И все же его отношение ко мне
красноречиво свидетельствует о доброте, сравниться с которой могут, пожалуй,
лишь немногие ревнители религии и морали.
- Вам незачем прилагать столько усилий, - ответила, улыбаясь мисс
Мэтьюз, - чтобы убедить меня в справедливости вашего образа мыслей. Я сама
сторонница той же теории. По мне эти два слова, что вы упомянули, служат
лишь личинами, под прикрытием которых лицемерие способно еще ловчее
обманывать окружающих. Я пришла к этому мнению с тех пор, как прочла этого
очаровательного малого Мандевиля {7}.
- Простите, сударыня, - ответствовал Бут, - надеюсь, вы все же не
разделяете убеждений Мандевиля, который представил человеческую природу в
крайне непривлекательном виде. В своей системе он оставил без внимания
лучшее чувство, которым может обладать человеческая душа и тщится доказать,
что порождаемые этим чувством плоды суть следствия низменных побуждений -
гордости и страха. Между тем не подлежит сомнению, что любовь точно так же
существует в человеческой душе, как и ее противоположность - ненависть, и те
же самые доводы в равной мере доказывают существование как одной, так и
другой.
- Не берусь судить, - ответила дама, - поскольку никогда особенно над
этим не задумывалась. Я знаю только, что, читая Мандевиля, верила всему, что
он пишет; кроме того, он, как мне часто говорили, доказывает, что религия и
добродетель - это пустые слова. Однако же, если он отрицает существование
любви, то тут он, бесспорно, заблуждается. Боюсь, что я сама могу изобличить
его во лжи.
- В данном случае я, сударыня, в любое время охотно готов к вам
присоединиться, - заметил Бут.
- Вы в самом деле хотите присоединиться ко мне? - спросила она, пожирая
его глазами. - Ах, мистер Бут, я забыла, что хотела вам сказать... что...
Так на чем вы, собственно, остановились? Я не стала бы прерывать вас... но
мне не терпится кое-что выяснить.
- Что именно, сударыня? - подхватил Бут. - Если только это в моих
силах, то...
- Нет, нет, - сказала она, - я должна выслушать все до конца. Ни за что
на свете я не позволила бы себе прервать нить вашего повествования. Да и
кроме того, я не осмеливаюсь спросить об этом, так что, прошу вас,
продолжайте.
- Извольте, сударыня, - воскликнул Бут. - Я, помнится, рассказывал вам
о необычайно дружеском расположении ко мне капитана Джеймса; но я не могу
также обойти молчанием почти беспримерную преданность бедняги Аткинсона (так
звали моего слугу). Он с неизменным усердием ухаживал за мной, а когда жизнь
моя была в опасности, прямо-таки не отходил от моей постели; подобного
участия я никак не мог ожидать: ведь впервые я оказал ему услугу, уговорив
старшего над ним офицера назначить его сержантом уже тогда, когда почти
совершенно оправился от своего ранения. Бедняга! Никогда не забуду, как он
был вне себя от восторга, получив алебарду {8}; мне это особенно запомнилось
еще и потому, что это был один из счастливейших дней и в моей жизни: как раз
тогда я получил после долгой задержки письмо от моей дорогой Амелии,
сообщившей, что роды прошли благополучно и что всякая опасность миновала.
Я уже снова мог приступить к исполнению своих обязанностей, когда (так
немилостива была ко мне военная судьба), вторично заступив в караул, я был
тяжело контужен взорвавшимся поблизости снарядом. Меня ушибло с ног и,
потеряв от удара сознание, я лежал до тех пор, пока верный Аткинсон не
подоспел ко мне на помощь; он дотащил меня до моей комнаты, где тотчас
препоручил заботам полкового лекаря.
Последний считал, что мое состояние на этот раз много хуже прежнего; у
меня открылось кровохарканье, сопровождавшееся лихорадкой и другими
угрожающими симптомами, так что опасались уже самого рокового исхода.
В этом положении образ дорогой Амелии носился в моем воображении денно
и нощно; мысль о том, что я никогда больше ее не увижу, была настолько
непереносима, что я уже подумывал о выходе в отставку и о возвращении домой,
хотя был в это время очень плох, дабы найти утешение хотя бы в том, что умру
на руках любимой. Капитану Джеймсу, однако же, удалось убедить меня
отказаться от этого решения. Он сказал, что это слишком затрагивает мою
честь и старался как только мог укрепить во мне надежду на выздоровление; но
более всего повлиял на меня его довод, что если наихудшему из моих опасений
суждено сбыться, то для Амелии лучше всего не быть свидетельницей столь
печальной минуты. "Я знаю, - воскликнул он, - какой радостью будет для вас
новая встреча с Амелией и каким утешением будет умереть у нее на руках, но
поразмыслите над тем, что придется испытать при этих ужасных обстоятельствах
ей самой, а ведь вы отвергнете любую радость, купленную ценой ее страданий".
Этот довод в конце концов убедил меня, и после длительного обсуждения было
решено, что Амелию не следует даже уведомлять о моем нынешнем состоянии,
пока окончательно не решится, какая мне уготована участь - остаться в живых
или умереть.
- О Боже милосердный! Как возвышенно и как великодушно! - воскликнула
мисс Мэтьюз. - Бут, ты - само благородство, и едва ли, я думаю, найдется на
свете женщина, достойная столь возвышенной любви.
Бут ответил на этот комплимент с подобающей ему скромностью, что
вызвало со стороны собеседницы новый поток любезностей, а это, в свою
очередь, повлекло новые выражения сердечной признательности, однако мы не
станем на этом задерживаться и пойдем дальше.
повествующая о предметах, которые кое-кому из читателей придутся по вкусу
Более двух месяцев состояние мое оставалось неясным: течение болезни то
начинало обнадеживать, то вновь заставляло опасаться худшего. И вот однажды
днем в мою комнату вбежал бедняга Аткинсон, бледный и задыхающийся, заклиная
меня не удивляться неожиданной вести. Дрожа от нетерпения, я спросил его,
что случилось и не связано ли это хоть как-то с Амелией. Но не успел он
вымолвить дорогое имя, как она сама вбежала в комнату и тотчас кинулась ко
мне, восклицая: "Да, это я, я, ваша Амелия!"
Труднее всего описывать чрезвычайно трогательные любовные сцены, и
обычно нет ничего скучнее подобного рода описаний.
- Как вы можете так думать? - сказала мисс Мэтьюз. - А по мне, так нет
ничего более пленительного! Ах, мистер Бут, на нас, женщинах, лежит
проклятье - мы нуждаемся в мужской нежности. О, если бы все мужчины были
похожи на вас... но такого как вы, без сомнения, невозможно сыскать.
- Полноте, сударыня, - воскликнул Бут, - вы делаете мне слишком много
чести. Да... так вот... когда первые восторги, вызванные нашей встречей,
улеглись, Амелия стала мягко выговаривать мне за то, что я скрыл от нее свою
болезнь, поскольку в трех письмах, написанных мной после ранения, я ни
словом об этом не обмолвился и не позволил себе даже намека, на основании
которого она могла бы заключить, что я отнюдь не пребываю в добром здравии.
А когда я стал просить у нее прощения и объяснил ей истинную причину
умолчания, она воскликнула: "О, мистер Бут, как же вы плохо знаете свою
Амелию, если могли подумать, что я могла бы или хотела бы пережить вас. И
разве не лучше было бы сердцу разбиться сразу при виде ужасной картины,
нежели гибнуть ему постепенно? О, Билли, может ли хоть что-то на свете
возместить мне утрату твоих объятий... Однако простите меня... какой смешной
должна казаться вам моя любовь!
- Сколько еще раз мне убеждать вас в обратном? - возразила мисс Мэтьюз.
- И что бы вы хотели от меня услышать, мистер Бут? Что из всех женщин на
свете я завидую одной только миссис Бут? Поверили бы вы мне в таком случае?
Надеюсь, вы... но, что я говорю? Не извиняйтесь больше, прошу вас, и лучше
продолжайте.
- После сцены, - продолжал Бут, - трогательной настолько, что многие
вряд ли могут ее представить, Амелия рассказала мне, что получила письмо от
неизвестного лица, сообщившего ей о моем плачевном состоянии и
советовавшего, если она желает еще хоть раз меня увидеть, немедленно
приехать в Гибралтар. По ее словам, получив это письмо, она ни на минуту не
задержалась бы с отъездом, если бы с той же оказией не получила бы также
письма от меня, отличавшегося скорее большей, чем обычно, бодростью, в
котором к тому же ни словом не упоминалось о моем нездоровье. Это, сказала
она, до крайности озадачило ее и миссис Гаррис, а добрейший священник
старался втолковать, что следует верить моему письму, а второе счесть одной
из шуток, какими развлекаются в обществе все, кому не лень. Заключаются они
обычно в разного рода измывательствах над ближними с целью одного оболгать,
другого - обмануть, третьего - выставить на посмешище, а четвертого -
подбить самому выставить себя людям на забаву, то есть, короче говоря,
сделать одних мишенью всеобщих насмешек, а других - презрения, и при этом
нередко ставя людей в чрезвычайно затруднительное положение, а иногда даже,
возможно, навлекая на них гибель единственно потехи ради {9}.
Миссис Гаррис и священник отнесли безымянное письмо к такого рода
проделкам. Мисс Бетти, впрочем, держалась иного мнения и посоветовала бедной
Амелии обратиться к офицеру, прибывшему в Англию по распоряжению губернатора
Гибралтара на том же самом судне, что и почта; последний столь
недвусмысленно подтвердил известие о моей болезни, что Амелия решила
немедленно отправиться в путь.
Мне чрезвычайно хотелось дознаться, кем было написано это письмо, но
все мои попытки прояснить дело оказались тщетными. Единственным в какой-то
мере близким мне человеком был капитан Джеймс, но его, сударыня, как вы
можете заключить из моего рассказа, я менее всего мог бы заподозрить; к тому
же он клялся мне честью, что ему ничего об этом неизвестно, а едва ли еще
кто-нибудь на свете так свято берег свою честь. С моей женой, правда, был
знаком прапорщик другого полка, навещавший меня иногда во время моей
болезни, но очень уж было непохоже, чтобы он интересовался сторонними
обстоятельствами, да он и сам утверждал, что ни малейшего понятия об этом не
имеет.
- И вам так и не удалось раскрыть эту тайну? - воскликнула мисс Мэтьюз.
- Да, для меня это и по сей день остается загадкой.
- А мне сдается, - сказала она, - что я могла бы подсказать вам ответ,
близкий к истине. Не вероятнее ли всего, что, когда вы уезжали, миссис Бут
велела своему молочному брату извещать ее обо всем, что с вами приключится?
Ах, нет, постойте... это объяснение тоже не годится: ведь она в таком случае
не стала бы сомневаться, следует ли ей покинуть родную Англию сразу же по
получении письма. Нет, должно быть, его написал кто-то другой; и все же моя
догадка кажется мне чрезвычайно правдоподобной, потому что если бы от меня
уезжал такой муж, как вы, то я, мне думается, непременно прибегла бы к
такому средству.
- Нет, сударыня, это без сомнения, чьих-то других рук дело, потому как
моя Амелия, я уверен, совершенно не подозревала, кто это написал, а что
касается бедняги Аткинсона, то он, по моему глубокому убеждению, никогда бы
не отважился на такой шаг без моего ведома. Кроме того, бедняга так почитал
мою жену за те благодеяния, которые она оказывала его матери, что, вне
всякого сомнения, был до чрезвычайности рад отсутствию Амелии в столь
плачевное для меня время, В конце концов не так уж существенно, кто был
автором письма, но я все же не мог обойти молчанием столь странное и
необъяснимое происшествие.
С момента приезда Амелии и до моего полного выздоровления не произошло
ничего примечательного, разве мне только следует упомянуть об удивительном
поведении Амелии, исполненном такой заботы и нежности, что другого подобного
примера, пожалуй, не сыскать.
- Ах нет, мистер Бут, - воскликнула мисс Мэтьюз, - вы вполне возместили
ее заботы своей благодарностью. Ведь благодарность, мне думается, самое
редкое качество у мужчин, а в особенности у женатых. Хранить столь
благодарную память - это, конечно, много больше, чем просто отплатить за
благодеяние, да и какое здесь собственно благодеяние со стороны женщины,
которая, владея бесценным алмазом, радеет о себе тем, что любовно лелеет
его? Говорю это не затем, чтобы принизить в ваших глазах миссис Бут. Я
нисколько не сомневаюсь, что она любит вас, насколько вообще способна
любить. Но мне бы не хотелось, чтобы у вас составилось низкое мнение о
женщинах и вы думали, будто среди них не сыщется тысячи таких, которые
способны испытывать настоящую нежность к заслуживающему того мужчине.
Поверьте, мистер Бут, случись мне получить подобную весть о несчастье,
происшедшем с таким мужем, ни мать, ни священник не задержали бы меня ни на
минуту. Я прыгнула бы в первую попавшуюся лодку и бросила бы вызов ветрам и
волнам. Ах, на истинное чувство способна лишь храбрая женщина! Не поймите
меня превратно, все это сказано мной отнюдь не в осуждение миссис Бут, а в
защиту моего пола, ибо, клянусь, такая похвала жене оборачивается хулой всех
остальных женщин.
- Вы, конечно же, шутите, мисс Мэтьюз, - с улыбкой отозвался Бут. -
Однако, если вам угодно, я стану рассказывать дальше.
в которой капитан, продолжая свой рассказ, останавливается на некоторых
подробностях, которые, мы не сомневаемся, покажутся многим добродетельным
людям неправдоподобными
- Не успел я как следует прийти в себя после болезни, как Амелия сама
слегла. Боюсь, что это явилось следствием переутомления, вызванного уходом
за мной, как я тому ни противился; выздоравливая, я обливался потом, и
лекарь строго-настрого наказал, чтобы я лежал в это время один, но Амелию
никакими силами нельзя было заставить отдыхать у себя в постели. Во время
мучивших меня приступов лихорадки она, случалось, часами читала мне вслух.
Стоило немалого труда уговорить ее отойти от моего изголовья и прилечь хоть
ненадолго. Все эти физические тяготы вкупе с постоянной душевной тревогой за
меня надломили ее слабые душевные силы и довели до опаснейшей из болезней,
присущих женщинам... болезнь эта весьма распространена среди женщин
благородного происхождения, однако относительно названия ее среди наших
лекарей нет единого мнения. Одни называют ее душевной лихорадкой, другие -
нервной лихорадкой, некоторые - ипохондрией, а иные - истерией {10}.
- О, не объясняйте мне дальше! - воскликнула мисс Мэтьюз. - Поверьте, я
сочувствую вам, от всей души сочувствую. Мужчине легче перенести все казни
египетские {11}, нежели жену, страдающую ипохондрией.
- Сочувствуете мне! - подхватил Бут. - Посочувствуйте лучше, сударыня,
этому прекрасному существу; ведь пламенная любовь и неустанная забота обо
мне, ее недостойном супруге, - вот что стало причиной хвори, ужаснее которой
едва ли можно себе вообразить. Этот недуг соединяет в себе симптомы едва ли
не всех болезней вплоть до помрачения рассудка. Войдя в наше положение,
комендант крепости, тем более, что осада была к тому времени снята {12},
позволил мне сопровождать жену в Монпелье {13}, поскольку тамошний климат,
по мнению врачей, должен был способствовать ее выздоровлению. Амелии
пришлось в связи с предстоящей поездкой написать матери письмо, в котором
она просила прислать ей денег и так живо представила горестное состояние
своего здоровья и нашу крайнюю нужду, что это могло бы растрогать любое не
лишенное жалости сердце, даже если бы речь шла о не известном ему
страдальце. Ответ пришел от сестры; копия этого письма, если не ошибаюсь, и
сейчас при мне. Я всегда ношу его с собой, как своего рода диковинку, и оно
поразило бы вас еще больше, если бы я мог показать вам письмо Амелии.
Достав из кармана бумажник и отыскав это письмо среди многих других,
Бут прочел следующее:
Моя маменька, будучи в большом расстройстве, велела мне передать Вам
сколь она изумлена Вашим беспримерным требованием или, как ей угодно было
выразиться, распоряжением насчет денег. И еще она сказала, что Вам, моя
милая, прекрасно известно, что Вы вышли за этого красномундирника вопреки ее
воле и не посчитавшись с мнением всей нашей семьи (полагаю, что у меня есть
основание включить в это число и себя); и все-таки, несмотря на это роковое
непослушание, ее уговорили принять Вас после этого как свое дитя, но (это
вам следует уразуметь) отнюдь не как свою любимицу, какой Вы были прежде.
Маменька простила Вас, но сделала это движимая долгом христианским и
родительским, сохраняя, однако, в. душе обоснованное убеждение в Вашем
непослушании и по справедливости негодуя по этому поводу. Маменька просила
напомнить Вам, что, несмотря на крайнее ее негодование, когда вы осмелились
вторично ее ослушаться и, не принимая никаких резонов, отправились в
странствие (должна Вам заметить, крайне предосудительное) вслед за своим
молодчиком, она сочла все же необходимым выказать Вам необычайную
материнскую любовь, ссудив Вам на это дурацкое путешествие не менее
пятидесяти фунтов. Как же ей после этого не удивляться Вашему нынешнему
требованию, которое, уступи она Вам, повинуясь слабости, Вы станете в таком
случае предъявлять ежемесячно, дабы оплачивать сумасбродства молодого
распутного офицера? Вы выражаете надежду, что маменька посочувствует Вашим
страданиям; да, они и в самом деле вызывают у нее чрезвычайное сочувствие,
как, впрочем, и у меня, хотя Вам недостало ни доброты, ни любезности ожидать
добросердечия и с моей стороны. Однако я прощаю Вам все нанесенные мне
обиды, как делала это и прежде. Более того, не только прощаю, но и ежедневно
молюсь за Вас. Но, любезная сестрица, как Вы могли рассчитывать на
благоприятный для себя исход после всего случившегося? Вам следовало
прислушаться к мнению своих друзей, которые умнее и старше Вас. Я веду здесь
речь не о себе, хотя и на одиннадцать месяцев с лишним старше Вас; впрочем,
будь я и моложе, то и тогда, возможно, могла бы помочь Вам советом, - ведь
рассудительность и то, что кое-кому угодно называть красотой, не всегда друг
с другом сочетаются. Вам не следует на это обижаться, ведь в душе Вы,
насколько мне помнится, всегда ставили себя выше некоторых людей, о коих
другие люди были, возможно, лучшего мнения. Впрочем, стоит ли говорить о
вещах, к которым я испытываю глубокое презрение? Нет, любезная сестрица,
Господь не попустил, чтобы обо мне когда-нибудь сказали, что я тщеславлюсь
только своим смазливым личиком... разве только если бы я могла верить
мужчинам... но я их ненавижу и презираю... и Вам это прекрасно известно, моя
милая, так что желаю Вам проникнуться к ним таким же презрением; впрочем,
как говорит пастор, jacta est alia {Жребий брошен (лат.).} {14}. Вам
надлежит как можно осмотрительнее распорядиться своим приданым... я хочу
сказать - теми деньгами, которые маменьке угодно будет выделить Вам,
поскольку все, как Вам известно, зависит от ее воли. Позвольте мне в связи с
этим посоветовать Вам научиться по одежке протягивать ножки и не забывать
(ибо я не могу удержаться, чтобы не сказать Вам этого, - ведь это послужит к
Вашей же пользе), что ипохондрия - это болезнь, которая вовсе не пристала
тому, кто держится за солдатский ранец. Не забывайте, моя милая, о том, что
Вы наделали; не забывайте о том, что для Вас сделала моя маменька; не
забывайте, что Вы оставили нам кое-кого на содержание, и не воображайте, что
Вы единственный ребенок или любимейший, отнюдь; однако будьте так добры, не
забывайте о существовании,
милая сестрица,
бесконечно любящей Вас сестры
и покорнейше преданной Вам слуги
Э. Гаррис".
- Ай, да мисс Бетти! - воскликнула мисс Мэтьюз. - Я всегда считала, что
она далеко пойдет, но, клянусь, она превзошла даже самые смелые мои
ожидания.
- Как вы догадываетесь, сударыня, - воскликнул Бут, - это письмо
оказалось очень уж сильно действующим лекарством при тогдашнем душевном
состоянии моей жены. Оно подействовало на нее столь ужасающим образом, что у
нее начался мучительный припадок, и я, возвратясь домой, застал ее (она
прочла письмо без меня) в самом бедственном положении; она так долго не
приходила в себя, что я уже не надеялся этого дождаться, да и сам с отчаяния
едва не утратил рассудок. В конце концов Амелия все же очнулась, и тут я
стал ломать голову, каким образом найти необходимые средства, чтобы, не
откладывая, отвезти ее в Монпелье, тем более, что теперь эта поездка стала
еще более необходимой, чем прежде.
Будучи до крайности потрясен жестокостью этого письма, я, однако, не
предполагал, что оно будет иметь для меня какие-нибудь неблагоприятные
последствия, ибо, поскольку все в полку считали, что я женился на богатой
наследнице, многие не раз изъявляли готовность ссудить меня в случае
необходимости деньгами. Так что я, конечно, без особого труда мог в любое
время отвезти жену в Монпелье, но она решительно противилась этой поездке,
желая вернуться в Англию, коль скоро я имел на это разрешение; да и с каждым
днем она чувствовала себя настолько лучше, что если бы не проклятое
послание, которое я только что вам прочел, то мы могли бы уже со следующим
судном отплыть.
В числе прочих офицеров нашего гарнизона один полковник не только
предлагал мне деньги в долг, но даже навязывал их, поэтому я обратился
теперь именно к нему, а чтобы объяснить ему, по какой причине я переменил
решение, я показал ему письмо и ознакомил с истинным положением моих дел.
Прочитав письмо, полковник покачал головой и после некоторого молчания
выразил сожаление, что я отказался взять у него в долг прежде, поскольку
теперь он так распорядился имевшимися у него средствами и раздал столько
денег, что у него не осталось и шиллинга на собственные расходы.
Примерно то же самое я услышал еще от нескольких моих
офицеров-сослуживцев, среди которых не нашлось человека, готового одолжить
мне хоть один пенни: судя по всему, почтенный полковник, таково было мое
твердое убеждение, не ограничился тем, что сам отказался мне помочь, но еще
и не пожалел трудов, чтобы разгласить тайну, которую я так безрассудно ему
доверил, и тем самым помешать мне стать еще чьим-либо кредитором. Такова уж
природа человека: мало того, что он сам отказывает вам в услуге, так ему еще
не хочется, чтобы ее оказал вам кто-нибудь другой.
Вот тогда-то я впервые испытал на себе, что отсутствие денег - это
несчастье особенно тягостное именно при семейной жизни, ибо что может быть
горестнее, нежели видеть какое-нибудь средство, необходимое для спасения
любимого существа, и не иметь возможности приобрести его?
Вас, возможно, удивит, сударыня, что я не вспомнил при этих
обстоятельствах капитана Джеймса, однако он в это время находился в Алжире
(куда был послан комендантом крепости) и был прикован там к постели
лихорадкой. Однако же он возвратился как раз во время, чтобы выручить меня,
и сделал это с величайшей готовностью, стоило мне только заикнуться о моей
беде, а добрейший полковник, у которого не осталось и шиллинга на
собственные расходы, дисконтировал векселя капитана {15}. Так что вы можете,
сударыня, убедиться на примере великодушного поведения моего друга Джеймса,
как ложны все сатиры, огульно изобличающие пороки человеческого рода.
Капитан, без сомнения, один из достойнейших людей, когда-либо рождавшихся на
земле.
Но вам, возможно, приятнее будет услышать о непомерной щедрости моего
сержанта. Это произошло за день до возвращения мистера Джеймса: бедный малый
пришел ко мне и со слезами на глазах попросил меня не обижаться по поводу
того, что он собирается мне сказать. Затем он вынул из кармана кошелек, в
котором, по его словам, содержалось двенадцать фунтов, и умолял меня взять
их, сокрушаясь по поводу того, что у него нет возможности ссудить меня
необходимой мне суммой сполна. Бескорыстная преданность слуги настолько меня
поразила, что лишь после того, как он повторил свою настоятельную просьбу, я
нашелся с ответом. Меня, конечно, крайне удивило, каким образом ему удалось
собрать эту небольшую сумму, равно как и то, откуда он проведал о моих
стесненных обстоятельствах. Аткинсон тотчас удовлетворил мое любопытство,
сказав, что деньги - это его военная добыча: он отнял у испанского офицера
пятнадцать пистолей, а что касается моего безденежья, то он признался, что
узнал об этом от служанки Амелии, слышавшей, как ее хозяйка говорила об этом