Страница:
миссис Джеймс с необычайной готовностью вызвалась сама поехать, чтобы
убедить свою приятельницу согласиться на их предложение.
Теперь она добивалась этого с такой горячностью, что Амелия, не слишком
умевшая настаивать на своем, с большим трудом устояла перед ее натиском; и
действительно - единственным доводом, склонившим ее к отказу, была
привязанность к миссис Аткинсон, и тут она ни за что не хотела уступить;
миссис Джеймс в конце концов удовольствовалась обещанием, что как только их
дела будут улажены, Амелия вместе с мужем и всем семейством навестят ее и
некоторое время погостят у нее в поместье, куда миссис Джеймс собиралась
вскоре уехать.
Заручившись этим обещанием, миссис Джеймс после многочисленных
изъявлений дружеских чувств откланялась; сев в карету, она (вновь
преобразившись в светскую даму) отправилась на аукцион, чтобы встретиться со
своими знакомыми.
Как только она удалились, к Амелии вновь пришла миссис Аткинсон,
покинувшая комнату при появлении гостьи, и Амелия рассказала ей, с какой
целью приезжала к ней эта дама.
- Скажите, пожалуйста, сударыня, - осведомилась миссис Аткинсон, - а
что, этот полковник и его жена действительно живут, как говорится, душа в
душу?
- Если вас интересует очень ли они друг друга любят, - сказала Амелия,
- то я должна вам ответить, что вряд ли.
- Мне говорили, - сказала миссис Аткинсон, - что есть женщины, которые
занимаются сводничеством для собственных мужей, - а мужья в свою очередь
оказывают им такие же услуги.
- Какой стыд! - воскликнула Амелия. - Надеюсь, это лишь досужая
выдумка! Вы, дорогая, слишком уж строго судите о людях.
- Называйте это, как вам угодно, - ответила миссис Аткинсон, - но я
говорю так из любви к вам и из боязни, что вам грозит опасность. Вы ведь
сами знаете пословицу: обжегшись на молоке, дуешь на воду; а если у такого
обжегшегося хоть сколько-нибудь доброе сердце, он будет страшиться не только
за себя, но и за других, чтобы и они не обожглись. Так вот, если вы
позволите мне сказать откровенно, я считаю, что в доме полковника вы не
будете в безопасности.
- Я не могу считать ваши опасения неискренними, - ответила Амелия, - и
должна быть вам благодарна за них, но я убеждена, что вы совершенно
заблуждаетесь. Я считаю полковника Джеймса самым великодушным и лучшим из
людей. Он был другом и притом прекрасным другом моего мужа еще задолго до
моего знакомства с полковником и оказал мистеру Буту тысячу добрых услуг. А
что вы скажете, например, о его вчерашнем поведении?
- Мне бы хотелось, - воскликнула миссис Аткинсон, - чтобы его
сегодняшнее поведение было таким же как вчера. Я прекрасно отдаю себе отчет
в том, что берусь сейчас за самую неприятную но, однако же, и самую
необходимую из всех дружеских обязанностей. А посему считаю своим долгом
рассказать вам о разговоре, имевшем место не далее как сегодня утром между
полковником и мистером Аткинсоном, ибо хотя это причинит вам боль, но вы
должны по многим причинам знать об этом.
И тут она рассказала все, о чем мы повествовали в предшествующей главе
и о чем она сама узнала от сержанта в то время, когда Амелия принимала
миссис Джеймс. И точно так же как сержант, излагая ей суть сказанного
полковником, несколько сгустил краски, так и она в свой черед чуть
подправила услышанное ею от сержанта. Никто из этих славных людей, возможно,
не хотел преувеличивать какие бы то ни было обстоятельства, но таково уж,
мне кажется, неизбежное следствие всех сообщений. Можно, конечно,
предположить, что миссис Аткинсон вряд ли была склонна рассматривать все
касающееся полковника Джеймса в самом благоприятном свете, поскольку
сержант, руководствуясь больше честностью, нежели благоразумием, намекнул
жене, что полковник отзывался о ней не слишком любезно и назвал ее противной
и пронырливой...; насчет притворно-скромной с...... дочери сержант, правда,
предпочел умолчать, поскольку это, возможно, уже свыше того, что может
снести любой Иов {32} в юбке. Сержант, однако же, постарался возместить эти
выражения некоторыми другими, тоже не слишком приятными для женского уха.
Во всяком случае Амелия заключила из слов миссис Аткинсон, что
полковник в беседе с сержантом чрезвычайно оскорбительно отозвался о Буте и
наотрез отказался быть за него поручителем. Выслушав этот рассказ, Амелия
сделалась бледна и неподвижна, как статуя. В конце концов она воскликнула:
- Если это правда, то и я, и моя семья, все мы погибли! Тогда у нас не
осталось больше ни утешения, ни надежды, ни друга. Я не могу не верить вам.
Я знаю, вы не стали бы меня обманывать. Да и в самом деле, зачем бы вам
вводить меня в заблуждение? Но что же тогда могло послужить причиной такой
перемены со вчерашнего вечера? Что я такого сказала или сделала, что могло
оскорбить полковника?
- Ах, мне кажется, вы скорее сказали и сделали слишком много такого,
что могло доставить ему удовольствие, - ответила миссис Аткинсон. - И между
прочим он нисколько на вас не в обиде. Напротив того, о вас он говорил одни
только любезности.
- Но в чем же мог тогда провиниться перед ним мой любимый? - спросила
Амелия. - Ведь со вчерашнего вечера он с полковником даже и не виделся. Не
иначе как какой-нибудь негодяй настроил его против моего мужа; мистер Бут
уже однажды подозревал, что кто-то его оговорил. Какой-нибудь безжалостный
мерзавец наклеветал на него!
- Вы уж простите меня, дорогая сударыня, - сказала миссис Аткинсон, -
но я думаю, что человек, повредивший капитану в глазах его друга, - это
самое достойное и прелестное создание... да, да, не удивляйтесь; человек,
которого я имею в виду, это вы сами; ах, в любом другом деле вы, я уверена,
не были бы столь недогадливы, но в этом случае благодарность, скромность,
смирение, все ваши добродетели лишают вас проницательности,
Mortales hebetant visus {*}, -
{* омрачают
Взор твоих смертных очей (лат.) {33}.}
как сказано у Вергилия. Да чего же еще на свете он может более желать, как
не того, чтобы вы жили у него в доме, в то время как ваш муж будет под
арестом в другом? И все, что он говорил и делал вчера, и (что убеждает меня
еще больше, нежели и то, и другое) все, что вчера вечером выражали его
взгляды, очень согласуется с этими его желаниями.
- Милосердный Боже, - воскликнула Амелия, - от ваших слов у меня кровь
стынет в жилах! Одна мысль об этом повергает меня в смертельный ужас; я не в
силах, не должна, я не стану думать об этом. Но ведь это пока не более, чем
убеждение. Упаси Бог, чтобы я укрепилась в этом убеждении! Неужто он в самом
деле оскорбил моего мужа? Возможно ли? Оскорбить бедного, несчастного,
многострадального человека; притесняемого, разоренного, отторгнутого от
своих детей, от своей несчастной жены; самого честного, достойного,
благородного, нежного, любящего, самого лучшего...
И тут она предалась своему горю с таким отчаянием, какое невозможно
описать.
В то время как миссис Аткинсон делала все, что в ее силах, пытаясь
успокоить Амелию, раздался неистовый стук в дверь и в комнату поспешно
вбежал сержант, доставивший Амелии снадобье, от которого она тотчас
почувствовала себя лучше. Какого рода было это снадобье, мы в надлежащее
время уведомим читателя, а до тех пор ему придется умерить свое любопытство;
что же касается джентльменов - завсегдатаев Уайта {34}, то им тем самым
предоставляется возможность держать пари - были ли это пилюли от Уорда {35}
или порошок доктора Джеймса {36}.
Но прежде чем завершить эту главу и возвратиться в дом судебного
пристава, мы считаем себя обязанным по мере сил отвести от нашей героини
обвинения в недостаточной сообразительности, которые кое-кто из наших
проницательных читателей может взвести на нее с куда большей строгостью,
нежели это сделала миссис Аткинсон.
Я почитаю поэтому своим долгом уведомить всех таких читателей, что если
невинность может нередко проглядеть расставленную ей западню и угодить в
нее, тогда как порок ее предвидит и обходит, то это происходит вовсе не
потому, что первая более слепа. Истина заключается в том, что для порока
почти невозможно не обнаружить все расставленные на его пути ловушки по той
простой причине, что он сам только тем и занят, что рыскает по всем углам,
дабы расставить эти ловушки для других. Между тем невинность, которая ни о
чем таком и не помышляет, шествует по жизни бесстрашно и беззаботно, а
посему может запросто попасть в расставленные для нее силки. То есть, говоря
откровенно, без иносказаний и словесных ухищрений, невинность частенько
обманывают не по недостатку у нее благоразумия, а по недостатку
подозрительности. Опять-таки, мы часто дивимся глупости одураченного, в то
время как нам следовало бы скорее изумляться поразительной порочности
предателя. Одним словом, многие невинные люди обязаны своей гибелью только
тому единственному обстоятельству, что степень подлости, с которой им
пришлось столкнуться, представляется просто невероятной любому человеку,
если он сам не подлец.
содержащая немало глубоких философских загадок
Бут, вдоволь насладившийся обществом сочинителя, предпочел на следующий
день скоротать время с каким-нибудь другим собеседником. Да и сочинитель не
слишком жаждал продолжить вчерашний разговор, ибо, не питая более надежд
выудить что-нибудь из кармана Бута, он не менее ясно понимал, что этот
диалог не сулит особой поживы его тщеславию; дело в том, что хотя этот
человечишко не отличался ни добродетелью, ни умом, ни образованностью, ни
происхождением, однако тщеславия у него было хоть отбавляй. Эта страсть была
в нем так сильна и делала его настолько слепым к собственным недостаткам,
что тот, кто не льстил ему или не давал ему денег, вызывал у него ненависть.
Одним словом, он притязал на довольно странную привилегию: либо вымогать у
всех своих знакомых похвалы, либо выуживать из их карманов пенсы, весьма
щедро расплачиваясь льстивыми панегириками.
Неудивительно поэтому, что для человека такого склада, как Бут, вполне
достаточно было одной-единственной беседы с подобным субъектом. А посему он
решил на этот раз свести знакомство с тем джентльменом, о котором мистер
Бондем так уничижительно вчера отозвался. Иначе говоря, у Бута составилось
такое мнение о судебном приставе, что его слова служили наилучшей
рекомендацией именно тогда, когда он менее всего этого хотел. Сколь ни был в
данном случае недоброжелателен сделанный приставом вывод, пристав честно
признался, что основывал он свой приговор единственно на бедности
заключенного, а она, я полагаю, достойному уму никогда не кажется
предосудительной; к тому же, какой низменной натурой должен обладать тот,
кто, находясь в положении мистера Бута, способен сторониться и презирать
другого человека, на том лишь основании, что он - бедняк.
Разговор, вполне естественно, начался с того, что новый знакомец и Бут
рассказали друг другу как оба они очутились здесь, после чего собеседник
Бута, взглянув на него с глубокой приязнью, выразил ему свое искреннее
сочувствие, на что Бут с благодарностью ответил:
- У вас, должно быть, очень отзывчивое сердце и вы очень добрый
человек, если, находясь в описанном вами отчаянном положении, способны
сочувствовать другим.
- Мои дела, - отозвался джентльмен, - и в самом деле очень плохи, и все
же есть одно обстоятельство, вследствие которого вы кажетесь мне более
достойным жалости, нежели я сам, и заключается оно вот в чем: ведь вам по
молодости лет несчастье в новинку, тогда как я столько лет состоял в
учениках у нищеты, что могу теперь считаться в этом деле настоящим мастером.
По правде говоря, я считаю, что привычка учит людей сносить душевное бремя
точно так же, как она приучает их плечи не гнуться под бременем тяжкой ноши.
Без привычки и опыта даже самые крепкие духом и телом люди начинают
сгибаться под тяготами, которые привычка может сделать вполне сносными, и
даже ничтожными.
- Что ж, - воскликнул Бут, - в таком уподоблении есть большая доля
истины; полагаю, я и сам имел случай убедиться в его справедливости, потому
что несчастья, вопреки вашему впечатлению, мне отнюдь не в новинку. И
возможно, что именно благодаря привычке, о которой вы говорили, я хоть
отчасти в состоянии переносить свои нынешние беды как подобает мужчине.
Джентльмен выслушал последние слова с улыбкой и воскликнул:
- Да вы, я вижу, капитан, не иначе как молодой философ.
- Я полагаю, - воскликнул Бут, - что могу хотя бы скромно притязать на
ту философию, которую постигаешь среди жизненных невзгод, а вы, сударь, судя
по всему, считаете, что это и есть одна из лучших школ философии.
- Я только считаю, сударь, - ответил джентльмен, - что в дни невзгод мы
более склонны к серьезному размышлению, чем в те периоды жизни, когда заняты
делами или гоняемся за удовольствиями и когда у нас нет ни досуга, ни
склонности вникать в самую суть вещей. Так вот, есть два соображения, давно
занимавшие мои мысли и необычайно поддерживавшие меня в самые горестные дни.
Первое из них - быстротечность нашей жизни, даже если человек и достигает
самого преклонного возраста; недаром мудрейшие из людей уподобляли ее
мгновенью. Один римский поэт уподобляет ее ристанию {37}, а другой - еще
более мимолетному всплеску набежавшей волны {38}.
Второе соображение - непрочность нашего существования. Ведь как ни
коротки пределы нашей жизни, мы далеко не уверены в том, что нам суждено
достичь этих пределов. Наш жизненный путь может прерваться через день, через
час, через минуту. Чего же стоит столь неопределенное, столь непрочное
существование? И это соображение, даже если мы мало с ним считаемся, в
значительной мере уравнивает людей разных судеб и жизненных обстоятельств и
не дает ни одному человеку права торжествовать, как бы ни был счастлив его
удел, или роптать, как бы ни был он горестен. Если бы даже самые
приверженные земным благам люди взглянули на это в том же свете, в каком они
рассматривают все другие вещи, они очень скоро почувствовали бы и признали
справедливость подобного образа мыслей; ибо кто из них стал бы так дорожить
имуществом, которого они могут в одно мгновение лишиться, и разве не сочли
бы они тогда безумцем того, кто считает себя богатым, владея столь
ненадежным достоянием? Таков, сударь, источник, из которого я черпаю свою
философию. Благодаря ей я научился смотреть на все то, что почитается
благами жизни, равно как и на все то, чего страшатся, как великих бедствий,
с полным равнодушием, и точно так же как я не возгоржусь, став обладателем
первых, так и не буду чересчур удручен, претерпевая последние. Разве актер,
которому выпало на долю играть главную роль, почитается более счастливым,
нежели тот, кто играет самую незаметную? А ведь любая пьеса может идти
двадцать вечеров подряд и, следовательно, пережить нас; однако жизнь, даже в
лучшем случае, это всего лишь драма чуть большей продолжительности, и то,
чем мы заняты на больших житейских подмостках, ненамного серьезнее того, что
нам представляют на сцене королевского театра. Но несчастья и трагические
развязки, даже будучи представлены здесь на театре, способны нас
взволновать. Самые мудрые люди способны, поддавшись иллюзии, переживать
несчастья, изображенные в трагедии, хотя они и знают, что это не более чем
вымысел, а дети нередко заливаются слезами, принимая все за чистую правду.
Что же тогда удивляться, если трагические происшествия нашей жизни, которые,
на мой взгляд, ненамного серьезнее театральных, волнуют нас несколько
больше? И в чем же тогда заключается лекарство, как не в упомянутой мной
философии, которая, став когда-нибудь в результате длительных размышлений
привычной потребностью, учит нас знать всему подлинную цену и сразу
излечивает нас от необузданных желаний и малодушных опасений, чрезмерных
восторгов и сокрушений по поводу всего, что так недолговечно и может не
продлиться и мгновенья?
- Вы удивительно хорошо выразили свои мысли, - воскликнул Бут, - и я
полностью признаю их справедливость; но сколь бы истинными они ни казались в
теории, я все же сомневаюсь в их применении на практике. И причина такого
расхождения между ними заключается в том, что мысли наши рождены разумом, а
поступки - сердцем:
Video meliora, proboque;
Deteriora sequor {*}.
{* Благое
Вижу, хвалю, но к дурному влекусь (лат.) {39}.}
Что, казалось бы, более несходно, нежели оценка явлений жизни человеком
умным и глупым, но так как их поступками движет преобладающая в них страсть,
то оба они нередко ведут себя одинаково. Какое в этом случае утешение может
принести ваша философия корыстолюбцу, которого лишили его богатства, или
честолюбцу, утратившему свою власть, пылкому влюбленному, которого разлучили
с любимой, или нежному мужу, которого оторвали от жены? Неужели вы в самом
деле считаете, что какие-то размышления о быстротечности жизни способны
помочь их горю? Разве сама эта быстротечность не является для них одним из
худших несчастий? И коль скоро зло, которое они претерпевают, состоит в том,
что их лишают на время того, что они любят, разве их удел не покажется им
вследствие этого еще более жестоким и разве они не станут его еще сильнее
оплакивать, коль скоро их лишили какой-то доли тех радостей, которые и без
того так кратки и даны им на столь неопределенный срок?
- Позвольте в таком случае, сударь, - сказал джентльмен, - внести
некоторые уточнения. Ведь я разумею под философией не просто понимание того,
что есть добро, и что есть зло, но, как это сказано у Аристотеля, стойкость
и привычку {40}, а они, как я совершенно согласен с ним и стоиками, способны
превозмочь любые удары судьбы.
Он собирался было продолжить свое рассуждение, но тут в комнату вошел
судебный пристав и, угрюмо пожелав обоим доброго утра, осведомился у
философа, приготовился ли тот к переезду в Ньюгейт, поскольку он обязан
препроводить его туда сегодня же после обеда.
Несчастный философ был, судя по всему, глубоко потрясен этой новостью:
- Надеюсь, вы позволите мне здесь остаться, - воскликнул он, - если не
до получения ответа на мое ходатайство, то хотя бы совсем ненадолго. Но
особенно прошу вас не отправлять меня туда сегодня, потому что вечером сюда
должны прийти моя жена и дети.
- А какое мне, собственно, дело до вашей жены и детей? - возразил
пристав. - Да не желаю я видеть здесь ничьих жен и детей. Терпеть не могу
таких посетителей.
- Умоляю вас, - сказал философ, - дайте мне хотя бы еще один день. Я
буду вам за это чрезвычайно обязан, если же вы обманете мои надежды, это
будет для меня самым жестоким на свете ударом.
- Меня не заботят ваши надежды, - продолжал пристав, - я должен
заботиться о себе и о своем семействе. Я хотел бы лучше знать, кто мне
заплатит за ваше пребывание здесь по сегодняшний день? Ведь я не могу себе
позволить содержать арестантов за свой счет.
- Да ведь я и не имел в виду жить здесь за ваш счет, - воскликнул
философ.
- Как раз сегодня утром моя жена постарается достать деньги, и я
надеюсь, что когда она придет, я смогу сполна с вами рассчитаться. Однако мы
собирались вместе поужинать сегодня вечером у вас в доме, так что если вы
переведете меня сейчас в Ньюгейт, вы нанесете нам обоим жестокий удар, и я
буду самым несчастным человеком на свете.
- Ну, зачем же так, - проговорил пристав, - что до меня, то никакой
жестокости против вас я не замышлял и, поверьте, не хуже всякого другого
умею уважить джентльмена. К примеру, если люди расплачиваются перед тем, как
уйти отсюда и тратят свои деньги как подобает джентльменам, тогда, уверяю
вас, не было такого случая с тех пор, как я состою в этой должности, чтобы
кто-нибудь мог обвинить меня в неучтивости. Так что если у вас желание нынче
вечером повеселиться, то уж кто-кто, а я не стану вам мешать. Готов
поручиться, что ужин, который вам здесь подадут, будет не хуже, чем в любой
из лондонских таверн.
- Раз уж мистер Бондем так любезен, - сказал философ, - надеюсь,
капитан, вы окажете мне честь и отужинаете с нами. Уверяю вас, если мне
будет суждено когда-нибудь выбраться отсюда, я буду гордиться тем, что имею
честь называться вашим знакомым.
- Разумеется, сударь, - подтвердил Бут, - ваше приглашение - это честь,
которую я всегда готов буду принять, но вот относительно сегодняшнего вечера
должен сказать вам, что надеюсь провести его в другом месте.
- Обещаю вам, сударь, - ответил его собеседник, - что буду от души рад
вашему освобождению, хотя сам я от этого только проиграю.
- Что ж, коль скоро речь зашла об этом, - сказал с ухмылкой Бондем, -
то полагаю, капитан, вы вполне можете принять приглашение джентльмена,
нисколько не опасаясь нарушить свое обещание, ибо я очень сильно сомневаюсь
в том, что мы с вами сегодня расстанемся.
- Прошу прощения, мой дорогой друг, - возразил Бут, - но я с минуты на
минуту ожидаю, что меня придут взять на поруки.
- Видите ли, сударь, - продолжал Бондем, - мне неприятно видеть, когда
джентльмен заблуждается. Дело в том, что на поручительство сержанта я
полагаться не стану, а что касается полковника, то я самолично виделся с ним
не далее как нынче утром (поскольку можете не сомневаться, что я был бы рад
сделать для джентльмена все, что в моих силах), и он сказал мне, что у него
нет никакой возможности прийти сюда сегодня, да и, кроме того, почему,
собственно, мне не сказать вам все напрямик? Так вот, у шерифа насчет вас
имеется еще кое-что.
- Что вы подразумеваете под этим "кое-что"?
- Я хочу сказать, что насчет вас имеется еще одно судебное предписание,
составленное на основании иска, вчиненного миссис Эллисон, той самой
почтенной женщиной, что была здесь вчера; и еще, что приходивший с ней
стряпчий уж никак не на вашей стороне. Другие должностные лица не стали бы
вам об этом говорить, но я предпочитаю уважить джентльмена, если он ведет
себя, как ему подобает. А уж джентльменов, состоящих на воинской службе, я
люблю тем паче; я ведь и сам однажды чуть было не пошел служить, да вот
только нынешняя моя должность мне больше по душе. Ну, полно, капитан, не
стоит из-за этого падать духом; что вы скажете насчет стакана белого вина
или глоточка пунша для аппетита?
- Я, кажется, уже говорил вам, сударь, - ответил Бут с некоторым
раздражением, - что не имею привычки пить с утра.
- Надеюсь, сударь, я ничем вас не обидел, - осведомился пристав, - и
надеюсь, не выказал вам какой-нибудь неучтивости? У меня нет привычки
заставлять джентльмена заказывать себе в моем доме спиртное, если ему это не
по вкусу, и я вовсе не собираюсь кого-либо задерживать здесь, если у
человека другие намерения. Ньюгейт - вот самое подходящее место для любого
должника, который не может внести залог. Мне очень даже хорошо известно, что
такое настоящее обхождение, и я никогда не позволю себе ничего не
подобающего джентльмену. Однако мне бы хотелось вам напомнить, что двадцать
четыре часа, которые вы здесь можете находиться согласно постановлению
парламента, уже почти истекли, так что сейчас вам самое время подумать
насчет того, чтобы перебраться отсюда в тюрьму. А что касается
поручительства, то я не советовал бы вам чересчур на сей счет обольщаться:
насколько мне известно, против вас ожидаются и другие обвинения. Да и, кроме
того, предъявленная ко взысканию с вас сумма очень уж велика, так что мне
надобно поместить вас в более надежном месте. А ведь мой дом - никакая не
тюрьма, хоть я и держу здесь должников какое-то время. Само собой
разумеется, если джентльмен и в самом деле джентльмен, то я из-за
одного-двух дней не стану мелочиться, но у меня, капитан, хороший нюх на
всякое дохлое дело, и я редко когда ошибаюсь: уж если я отправляю кого в
Ньюгейт, значит нюхом чувствую - дело дохлое.
- Я не понимаю этих ваших выражений, - воскликнул Бут, - но во всяком
случае я не думал, что вы так разобидитесь на меня за то, что я отказался
выпить утром.
- Разобижусь на вас, сударь! - подхватил пристав. - Да кто вам это
сказал? Уж не думаете ли вы, сударь, что если мне хочется пропустить
стаканчик вина, то я должен просить об этом своих арестантов? Да я, черт
возьми, покажу вам сейчас, сударь, что плевать хотел на ваши слова. Да если
уж на то пошло, стоит мне захотеть, так я сам могу угостить вас стаканом
вина, какого не сыщешь во всей Англии, - тут он вытащил из кармана целую
пригоршню гиней. - Видите, сударь, ведь это все мои собственные; я никому не
должен ни единого шиллинга. Я не какой-нибудь там нищий или должник. Я
состою на службе у короля, точно так же, как и вы, и могу тратить гинею за
гинеей в свое удовольствие.
- Послушай, мошенник, - закричал Бут, схватив пристава за шиворот, -
как ты смеешь так нагло обращаться со мной? Разве закон дает тебе право
оскорблять меня, если я попал в беду?
С этими словами он как следует встряхнул пристава и оттолкнул его от
себя.
- Ах, вот вы как, сударь! - возопил пристав. - Прекрасно, я покажу под
присягой, что вы употребили против меня силу и пытались отсюда бежать! Если
такое обращение с должностными лицами будет сходить с рук, тогда у нас не
останется больше ни закона, ни правосудия. Мне, конечно, с вами в силе не
тягаться, но у меня есть внизу такие, что сумеют с вами справиться.
Тут он подбежал к дверям и позвал на помощь двух подозрительного вида
убедить свою приятельницу согласиться на их предложение.
Теперь она добивалась этого с такой горячностью, что Амелия, не слишком
умевшая настаивать на своем, с большим трудом устояла перед ее натиском; и
действительно - единственным доводом, склонившим ее к отказу, была
привязанность к миссис Аткинсон, и тут она ни за что не хотела уступить;
миссис Джеймс в конце концов удовольствовалась обещанием, что как только их
дела будут улажены, Амелия вместе с мужем и всем семейством навестят ее и
некоторое время погостят у нее в поместье, куда миссис Джеймс собиралась
вскоре уехать.
Заручившись этим обещанием, миссис Джеймс после многочисленных
изъявлений дружеских чувств откланялась; сев в карету, она (вновь
преобразившись в светскую даму) отправилась на аукцион, чтобы встретиться со
своими знакомыми.
Как только она удалились, к Амелии вновь пришла миссис Аткинсон,
покинувшая комнату при появлении гостьи, и Амелия рассказала ей, с какой
целью приезжала к ней эта дама.
- Скажите, пожалуйста, сударыня, - осведомилась миссис Аткинсон, - а
что, этот полковник и его жена действительно живут, как говорится, душа в
душу?
- Если вас интересует очень ли они друг друга любят, - сказала Амелия,
- то я должна вам ответить, что вряд ли.
- Мне говорили, - сказала миссис Аткинсон, - что есть женщины, которые
занимаются сводничеством для собственных мужей, - а мужья в свою очередь
оказывают им такие же услуги.
- Какой стыд! - воскликнула Амелия. - Надеюсь, это лишь досужая
выдумка! Вы, дорогая, слишком уж строго судите о людях.
- Называйте это, как вам угодно, - ответила миссис Аткинсон, - но я
говорю так из любви к вам и из боязни, что вам грозит опасность. Вы ведь
сами знаете пословицу: обжегшись на молоке, дуешь на воду; а если у такого
обжегшегося хоть сколько-нибудь доброе сердце, он будет страшиться не только
за себя, но и за других, чтобы и они не обожглись. Так вот, если вы
позволите мне сказать откровенно, я считаю, что в доме полковника вы не
будете в безопасности.
- Я не могу считать ваши опасения неискренними, - ответила Амелия, - и
должна быть вам благодарна за них, но я убеждена, что вы совершенно
заблуждаетесь. Я считаю полковника Джеймса самым великодушным и лучшим из
людей. Он был другом и притом прекрасным другом моего мужа еще задолго до
моего знакомства с полковником и оказал мистеру Буту тысячу добрых услуг. А
что вы скажете, например, о его вчерашнем поведении?
- Мне бы хотелось, - воскликнула миссис Аткинсон, - чтобы его
сегодняшнее поведение было таким же как вчера. Я прекрасно отдаю себе отчет
в том, что берусь сейчас за самую неприятную но, однако же, и самую
необходимую из всех дружеских обязанностей. А посему считаю своим долгом
рассказать вам о разговоре, имевшем место не далее как сегодня утром между
полковником и мистером Аткинсоном, ибо хотя это причинит вам боль, но вы
должны по многим причинам знать об этом.
И тут она рассказала все, о чем мы повествовали в предшествующей главе
и о чем она сама узнала от сержанта в то время, когда Амелия принимала
миссис Джеймс. И точно так же как сержант, излагая ей суть сказанного
полковником, несколько сгустил краски, так и она в свой черед чуть
подправила услышанное ею от сержанта. Никто из этих славных людей, возможно,
не хотел преувеличивать какие бы то ни было обстоятельства, но таково уж,
мне кажется, неизбежное следствие всех сообщений. Можно, конечно,
предположить, что миссис Аткинсон вряд ли была склонна рассматривать все
касающееся полковника Джеймса в самом благоприятном свете, поскольку
сержант, руководствуясь больше честностью, нежели благоразумием, намекнул
жене, что полковник отзывался о ней не слишком любезно и назвал ее противной
и пронырливой...; насчет притворно-скромной с...... дочери сержант, правда,
предпочел умолчать, поскольку это, возможно, уже свыше того, что может
снести любой Иов {32} в юбке. Сержант, однако же, постарался возместить эти
выражения некоторыми другими, тоже не слишком приятными для женского уха.
Во всяком случае Амелия заключила из слов миссис Аткинсон, что
полковник в беседе с сержантом чрезвычайно оскорбительно отозвался о Буте и
наотрез отказался быть за него поручителем. Выслушав этот рассказ, Амелия
сделалась бледна и неподвижна, как статуя. В конце концов она воскликнула:
- Если это правда, то и я, и моя семья, все мы погибли! Тогда у нас не
осталось больше ни утешения, ни надежды, ни друга. Я не могу не верить вам.
Я знаю, вы не стали бы меня обманывать. Да и в самом деле, зачем бы вам
вводить меня в заблуждение? Но что же тогда могло послужить причиной такой
перемены со вчерашнего вечера? Что я такого сказала или сделала, что могло
оскорбить полковника?
- Ах, мне кажется, вы скорее сказали и сделали слишком много такого,
что могло доставить ему удовольствие, - ответила миссис Аткинсон. - И между
прочим он нисколько на вас не в обиде. Напротив того, о вас он говорил одни
только любезности.
- Но в чем же мог тогда провиниться перед ним мой любимый? - спросила
Амелия. - Ведь со вчерашнего вечера он с полковником даже и не виделся. Не
иначе как какой-нибудь негодяй настроил его против моего мужа; мистер Бут
уже однажды подозревал, что кто-то его оговорил. Какой-нибудь безжалостный
мерзавец наклеветал на него!
- Вы уж простите меня, дорогая сударыня, - сказала миссис Аткинсон, -
но я думаю, что человек, повредивший капитану в глазах его друга, - это
самое достойное и прелестное создание... да, да, не удивляйтесь; человек,
которого я имею в виду, это вы сами; ах, в любом другом деле вы, я уверена,
не были бы столь недогадливы, но в этом случае благодарность, скромность,
смирение, все ваши добродетели лишают вас проницательности,
Mortales hebetant visus {*}, -
{* омрачают
Взор твоих смертных очей (лат.) {33}.}
как сказано у Вергилия. Да чего же еще на свете он может более желать, как
не того, чтобы вы жили у него в доме, в то время как ваш муж будет под
арестом в другом? И все, что он говорил и делал вчера, и (что убеждает меня
еще больше, нежели и то, и другое) все, что вчера вечером выражали его
взгляды, очень согласуется с этими его желаниями.
- Милосердный Боже, - воскликнула Амелия, - от ваших слов у меня кровь
стынет в жилах! Одна мысль об этом повергает меня в смертельный ужас; я не в
силах, не должна, я не стану думать об этом. Но ведь это пока не более, чем
убеждение. Упаси Бог, чтобы я укрепилась в этом убеждении! Неужто он в самом
деле оскорбил моего мужа? Возможно ли? Оскорбить бедного, несчастного,
многострадального человека; притесняемого, разоренного, отторгнутого от
своих детей, от своей несчастной жены; самого честного, достойного,
благородного, нежного, любящего, самого лучшего...
И тут она предалась своему горю с таким отчаянием, какое невозможно
описать.
В то время как миссис Аткинсон делала все, что в ее силах, пытаясь
успокоить Амелию, раздался неистовый стук в дверь и в комнату поспешно
вбежал сержант, доставивший Амелии снадобье, от которого она тотчас
почувствовала себя лучше. Какого рода было это снадобье, мы в надлежащее
время уведомим читателя, а до тех пор ему придется умерить свое любопытство;
что же касается джентльменов - завсегдатаев Уайта {34}, то им тем самым
предоставляется возможность держать пари - были ли это пилюли от Уорда {35}
или порошок доктора Джеймса {36}.
Но прежде чем завершить эту главу и возвратиться в дом судебного
пристава, мы считаем себя обязанным по мере сил отвести от нашей героини
обвинения в недостаточной сообразительности, которые кое-кто из наших
проницательных читателей может взвести на нее с куда большей строгостью,
нежели это сделала миссис Аткинсон.
Я почитаю поэтому своим долгом уведомить всех таких читателей, что если
невинность может нередко проглядеть расставленную ей западню и угодить в
нее, тогда как порок ее предвидит и обходит, то это происходит вовсе не
потому, что первая более слепа. Истина заключается в том, что для порока
почти невозможно не обнаружить все расставленные на его пути ловушки по той
простой причине, что он сам только тем и занят, что рыскает по всем углам,
дабы расставить эти ловушки для других. Между тем невинность, которая ни о
чем таком и не помышляет, шествует по жизни бесстрашно и беззаботно, а
посему может запросто попасть в расставленные для нее силки. То есть, говоря
откровенно, без иносказаний и словесных ухищрений, невинность частенько
обманывают не по недостатку у нее благоразумия, а по недостатку
подозрительности. Опять-таки, мы часто дивимся глупости одураченного, в то
время как нам следовало бы скорее изумляться поразительной порочности
предателя. Одним словом, многие невинные люди обязаны своей гибелью только
тому единственному обстоятельству, что степень подлости, с которой им
пришлось столкнуться, представляется просто невероятной любому человеку,
если он сам не подлец.
содержащая немало глубоких философских загадок
Бут, вдоволь насладившийся обществом сочинителя, предпочел на следующий
день скоротать время с каким-нибудь другим собеседником. Да и сочинитель не
слишком жаждал продолжить вчерашний разговор, ибо, не питая более надежд
выудить что-нибудь из кармана Бута, он не менее ясно понимал, что этот
диалог не сулит особой поживы его тщеславию; дело в том, что хотя этот
человечишко не отличался ни добродетелью, ни умом, ни образованностью, ни
происхождением, однако тщеславия у него было хоть отбавляй. Эта страсть была
в нем так сильна и делала его настолько слепым к собственным недостаткам,
что тот, кто не льстил ему или не давал ему денег, вызывал у него ненависть.
Одним словом, он притязал на довольно странную привилегию: либо вымогать у
всех своих знакомых похвалы, либо выуживать из их карманов пенсы, весьма
щедро расплачиваясь льстивыми панегириками.
Неудивительно поэтому, что для человека такого склада, как Бут, вполне
достаточно было одной-единственной беседы с подобным субъектом. А посему он
решил на этот раз свести знакомство с тем джентльменом, о котором мистер
Бондем так уничижительно вчера отозвался. Иначе говоря, у Бута составилось
такое мнение о судебном приставе, что его слова служили наилучшей
рекомендацией именно тогда, когда он менее всего этого хотел. Сколь ни был в
данном случае недоброжелателен сделанный приставом вывод, пристав честно
признался, что основывал он свой приговор единственно на бедности
заключенного, а она, я полагаю, достойному уму никогда не кажется
предосудительной; к тому же, какой низменной натурой должен обладать тот,
кто, находясь в положении мистера Бута, способен сторониться и презирать
другого человека, на том лишь основании, что он - бедняк.
Разговор, вполне естественно, начался с того, что новый знакомец и Бут
рассказали друг другу как оба они очутились здесь, после чего собеседник
Бута, взглянув на него с глубокой приязнью, выразил ему свое искреннее
сочувствие, на что Бут с благодарностью ответил:
- У вас, должно быть, очень отзывчивое сердце и вы очень добрый
человек, если, находясь в описанном вами отчаянном положении, способны
сочувствовать другим.
- Мои дела, - отозвался джентльмен, - и в самом деле очень плохи, и все
же есть одно обстоятельство, вследствие которого вы кажетесь мне более
достойным жалости, нежели я сам, и заключается оно вот в чем: ведь вам по
молодости лет несчастье в новинку, тогда как я столько лет состоял в
учениках у нищеты, что могу теперь считаться в этом деле настоящим мастером.
По правде говоря, я считаю, что привычка учит людей сносить душевное бремя
точно так же, как она приучает их плечи не гнуться под бременем тяжкой ноши.
Без привычки и опыта даже самые крепкие духом и телом люди начинают
сгибаться под тяготами, которые привычка может сделать вполне сносными, и
даже ничтожными.
- Что ж, - воскликнул Бут, - в таком уподоблении есть большая доля
истины; полагаю, я и сам имел случай убедиться в его справедливости, потому
что несчастья, вопреки вашему впечатлению, мне отнюдь не в новинку. И
возможно, что именно благодаря привычке, о которой вы говорили, я хоть
отчасти в состоянии переносить свои нынешние беды как подобает мужчине.
Джентльмен выслушал последние слова с улыбкой и воскликнул:
- Да вы, я вижу, капитан, не иначе как молодой философ.
- Я полагаю, - воскликнул Бут, - что могу хотя бы скромно притязать на
ту философию, которую постигаешь среди жизненных невзгод, а вы, сударь, судя
по всему, считаете, что это и есть одна из лучших школ философии.
- Я только считаю, сударь, - ответил джентльмен, - что в дни невзгод мы
более склонны к серьезному размышлению, чем в те периоды жизни, когда заняты
делами или гоняемся за удовольствиями и когда у нас нет ни досуга, ни
склонности вникать в самую суть вещей. Так вот, есть два соображения, давно
занимавшие мои мысли и необычайно поддерживавшие меня в самые горестные дни.
Первое из них - быстротечность нашей жизни, даже если человек и достигает
самого преклонного возраста; недаром мудрейшие из людей уподобляли ее
мгновенью. Один римский поэт уподобляет ее ристанию {37}, а другой - еще
более мимолетному всплеску набежавшей волны {38}.
Второе соображение - непрочность нашего существования. Ведь как ни
коротки пределы нашей жизни, мы далеко не уверены в том, что нам суждено
достичь этих пределов. Наш жизненный путь может прерваться через день, через
час, через минуту. Чего же стоит столь неопределенное, столь непрочное
существование? И это соображение, даже если мы мало с ним считаемся, в
значительной мере уравнивает людей разных судеб и жизненных обстоятельств и
не дает ни одному человеку права торжествовать, как бы ни был счастлив его
удел, или роптать, как бы ни был он горестен. Если бы даже самые
приверженные земным благам люди взглянули на это в том же свете, в каком они
рассматривают все другие вещи, они очень скоро почувствовали бы и признали
справедливость подобного образа мыслей; ибо кто из них стал бы так дорожить
имуществом, которого они могут в одно мгновение лишиться, и разве не сочли
бы они тогда безумцем того, кто считает себя богатым, владея столь
ненадежным достоянием? Таков, сударь, источник, из которого я черпаю свою
философию. Благодаря ей я научился смотреть на все то, что почитается
благами жизни, равно как и на все то, чего страшатся, как великих бедствий,
с полным равнодушием, и точно так же как я не возгоржусь, став обладателем
первых, так и не буду чересчур удручен, претерпевая последние. Разве актер,
которому выпало на долю играть главную роль, почитается более счастливым,
нежели тот, кто играет самую незаметную? А ведь любая пьеса может идти
двадцать вечеров подряд и, следовательно, пережить нас; однако жизнь, даже в
лучшем случае, это всего лишь драма чуть большей продолжительности, и то,
чем мы заняты на больших житейских подмостках, ненамного серьезнее того, что
нам представляют на сцене королевского театра. Но несчастья и трагические
развязки, даже будучи представлены здесь на театре, способны нас
взволновать. Самые мудрые люди способны, поддавшись иллюзии, переживать
несчастья, изображенные в трагедии, хотя они и знают, что это не более чем
вымысел, а дети нередко заливаются слезами, принимая все за чистую правду.
Что же тогда удивляться, если трагические происшествия нашей жизни, которые,
на мой взгляд, ненамного серьезнее театральных, волнуют нас несколько
больше? И в чем же тогда заключается лекарство, как не в упомянутой мной
философии, которая, став когда-нибудь в результате длительных размышлений
привычной потребностью, учит нас знать всему подлинную цену и сразу
излечивает нас от необузданных желаний и малодушных опасений, чрезмерных
восторгов и сокрушений по поводу всего, что так недолговечно и может не
продлиться и мгновенья?
- Вы удивительно хорошо выразили свои мысли, - воскликнул Бут, - и я
полностью признаю их справедливость; но сколь бы истинными они ни казались в
теории, я все же сомневаюсь в их применении на практике. И причина такого
расхождения между ними заключается в том, что мысли наши рождены разумом, а
поступки - сердцем:
Video meliora, proboque;
Deteriora sequor {*}.
{* Благое
Вижу, хвалю, но к дурному влекусь (лат.) {39}.}
Что, казалось бы, более несходно, нежели оценка явлений жизни человеком
умным и глупым, но так как их поступками движет преобладающая в них страсть,
то оба они нередко ведут себя одинаково. Какое в этом случае утешение может
принести ваша философия корыстолюбцу, которого лишили его богатства, или
честолюбцу, утратившему свою власть, пылкому влюбленному, которого разлучили
с любимой, или нежному мужу, которого оторвали от жены? Неужели вы в самом
деле считаете, что какие-то размышления о быстротечности жизни способны
помочь их горю? Разве сама эта быстротечность не является для них одним из
худших несчастий? И коль скоро зло, которое они претерпевают, состоит в том,
что их лишают на время того, что они любят, разве их удел не покажется им
вследствие этого еще более жестоким и разве они не станут его еще сильнее
оплакивать, коль скоро их лишили какой-то доли тех радостей, которые и без
того так кратки и даны им на столь неопределенный срок?
- Позвольте в таком случае, сударь, - сказал джентльмен, - внести
некоторые уточнения. Ведь я разумею под философией не просто понимание того,
что есть добро, и что есть зло, но, как это сказано у Аристотеля, стойкость
и привычку {40}, а они, как я совершенно согласен с ним и стоиками, способны
превозмочь любые удары судьбы.
Он собирался было продолжить свое рассуждение, но тут в комнату вошел
судебный пристав и, угрюмо пожелав обоим доброго утра, осведомился у
философа, приготовился ли тот к переезду в Ньюгейт, поскольку он обязан
препроводить его туда сегодня же после обеда.
Несчастный философ был, судя по всему, глубоко потрясен этой новостью:
- Надеюсь, вы позволите мне здесь остаться, - воскликнул он, - если не
до получения ответа на мое ходатайство, то хотя бы совсем ненадолго. Но
особенно прошу вас не отправлять меня туда сегодня, потому что вечером сюда
должны прийти моя жена и дети.
- А какое мне, собственно, дело до вашей жены и детей? - возразил
пристав. - Да не желаю я видеть здесь ничьих жен и детей. Терпеть не могу
таких посетителей.
- Умоляю вас, - сказал философ, - дайте мне хотя бы еще один день. Я
буду вам за это чрезвычайно обязан, если же вы обманете мои надежды, это
будет для меня самым жестоким на свете ударом.
- Меня не заботят ваши надежды, - продолжал пристав, - я должен
заботиться о себе и о своем семействе. Я хотел бы лучше знать, кто мне
заплатит за ваше пребывание здесь по сегодняшний день? Ведь я не могу себе
позволить содержать арестантов за свой счет.
- Да ведь я и не имел в виду жить здесь за ваш счет, - воскликнул
философ.
- Как раз сегодня утром моя жена постарается достать деньги, и я
надеюсь, что когда она придет, я смогу сполна с вами рассчитаться. Однако мы
собирались вместе поужинать сегодня вечером у вас в доме, так что если вы
переведете меня сейчас в Ньюгейт, вы нанесете нам обоим жестокий удар, и я
буду самым несчастным человеком на свете.
- Ну, зачем же так, - проговорил пристав, - что до меня, то никакой
жестокости против вас я не замышлял и, поверьте, не хуже всякого другого
умею уважить джентльмена. К примеру, если люди расплачиваются перед тем, как
уйти отсюда и тратят свои деньги как подобает джентльменам, тогда, уверяю
вас, не было такого случая с тех пор, как я состою в этой должности, чтобы
кто-нибудь мог обвинить меня в неучтивости. Так что если у вас желание нынче
вечером повеселиться, то уж кто-кто, а я не стану вам мешать. Готов
поручиться, что ужин, который вам здесь подадут, будет не хуже, чем в любой
из лондонских таверн.
- Раз уж мистер Бондем так любезен, - сказал философ, - надеюсь,
капитан, вы окажете мне честь и отужинаете с нами. Уверяю вас, если мне
будет суждено когда-нибудь выбраться отсюда, я буду гордиться тем, что имею
честь называться вашим знакомым.
- Разумеется, сударь, - подтвердил Бут, - ваше приглашение - это честь,
которую я всегда готов буду принять, но вот относительно сегодняшнего вечера
должен сказать вам, что надеюсь провести его в другом месте.
- Обещаю вам, сударь, - ответил его собеседник, - что буду от души рад
вашему освобождению, хотя сам я от этого только проиграю.
- Что ж, коль скоро речь зашла об этом, - сказал с ухмылкой Бондем, -
то полагаю, капитан, вы вполне можете принять приглашение джентльмена,
нисколько не опасаясь нарушить свое обещание, ибо я очень сильно сомневаюсь
в том, что мы с вами сегодня расстанемся.
- Прошу прощения, мой дорогой друг, - возразил Бут, - но я с минуты на
минуту ожидаю, что меня придут взять на поруки.
- Видите ли, сударь, - продолжал Бондем, - мне неприятно видеть, когда
джентльмен заблуждается. Дело в том, что на поручительство сержанта я
полагаться не стану, а что касается полковника, то я самолично виделся с ним
не далее как нынче утром (поскольку можете не сомневаться, что я был бы рад
сделать для джентльмена все, что в моих силах), и он сказал мне, что у него
нет никакой возможности прийти сюда сегодня, да и, кроме того, почему,
собственно, мне не сказать вам все напрямик? Так вот, у шерифа насчет вас
имеется еще кое-что.
- Что вы подразумеваете под этим "кое-что"?
- Я хочу сказать, что насчет вас имеется еще одно судебное предписание,
составленное на основании иска, вчиненного миссис Эллисон, той самой
почтенной женщиной, что была здесь вчера; и еще, что приходивший с ней
стряпчий уж никак не на вашей стороне. Другие должностные лица не стали бы
вам об этом говорить, но я предпочитаю уважить джентльмена, если он ведет
себя, как ему подобает. А уж джентльменов, состоящих на воинской службе, я
люблю тем паче; я ведь и сам однажды чуть было не пошел служить, да вот
только нынешняя моя должность мне больше по душе. Ну, полно, капитан, не
стоит из-за этого падать духом; что вы скажете насчет стакана белого вина
или глоточка пунша для аппетита?
- Я, кажется, уже говорил вам, сударь, - ответил Бут с некоторым
раздражением, - что не имею привычки пить с утра.
- Надеюсь, сударь, я ничем вас не обидел, - осведомился пристав, - и
надеюсь, не выказал вам какой-нибудь неучтивости? У меня нет привычки
заставлять джентльмена заказывать себе в моем доме спиртное, если ему это не
по вкусу, и я вовсе не собираюсь кого-либо задерживать здесь, если у
человека другие намерения. Ньюгейт - вот самое подходящее место для любого
должника, который не может внести залог. Мне очень даже хорошо известно, что
такое настоящее обхождение, и я никогда не позволю себе ничего не
подобающего джентльмену. Однако мне бы хотелось вам напомнить, что двадцать
четыре часа, которые вы здесь можете находиться согласно постановлению
парламента, уже почти истекли, так что сейчас вам самое время подумать
насчет того, чтобы перебраться отсюда в тюрьму. А что касается
поручительства, то я не советовал бы вам чересчур на сей счет обольщаться:
насколько мне известно, против вас ожидаются и другие обвинения. Да и, кроме
того, предъявленная ко взысканию с вас сумма очень уж велика, так что мне
надобно поместить вас в более надежном месте. А ведь мой дом - никакая не
тюрьма, хоть я и держу здесь должников какое-то время. Само собой
разумеется, если джентльмен и в самом деле джентльмен, то я из-за
одного-двух дней не стану мелочиться, но у меня, капитан, хороший нюх на
всякое дохлое дело, и я редко когда ошибаюсь: уж если я отправляю кого в
Ньюгейт, значит нюхом чувствую - дело дохлое.
- Я не понимаю этих ваших выражений, - воскликнул Бут, - но во всяком
случае я не думал, что вы так разобидитесь на меня за то, что я отказался
выпить утром.
- Разобижусь на вас, сударь! - подхватил пристав. - Да кто вам это
сказал? Уж не думаете ли вы, сударь, что если мне хочется пропустить
стаканчик вина, то я должен просить об этом своих арестантов? Да я, черт
возьми, покажу вам сейчас, сударь, что плевать хотел на ваши слова. Да если
уж на то пошло, стоит мне захотеть, так я сам могу угостить вас стаканом
вина, какого не сыщешь во всей Англии, - тут он вытащил из кармана целую
пригоршню гиней. - Видите, сударь, ведь это все мои собственные; я никому не
должен ни единого шиллинга. Я не какой-нибудь там нищий или должник. Я
состою на службе у короля, точно так же, как и вы, и могу тратить гинею за
гинеей в свое удовольствие.
- Послушай, мошенник, - закричал Бут, схватив пристава за шиворот, -
как ты смеешь так нагло обращаться со мной? Разве закон дает тебе право
оскорблять меня, если я попал в беду?
С этими словами он как следует встряхнул пристава и оттолкнул его от
себя.
- Ах, вот вы как, сударь! - возопил пристав. - Прекрасно, я покажу под
присягой, что вы употребили против меня силу и пытались отсюда бежать! Если
такое обращение с должностными лицами будет сходить с рук, тогда у нас не
останется больше ни закона, ни правосудия. Мне, конечно, с вами в силе не
тягаться, но у меня есть внизу такие, что сумеют с вами справиться.
Тут он подбежал к дверям и позвал на помощь двух подозрительного вида