Страница:
ничего такого, из-за чего, даже при ложно понимаемом чувстве чести, вы могли
бы жаждать отмщения; если вы только послушаетесь моего совета, скажу вам,
что счел бы весьма благоразумным уклоняться от любой чрезмерной близости с
полковником.
- Простите меня, любезнейший друг, - сказал Бут, - но я в самом деле
так высоко ставлю полковника, что готов поручиться жизнью за его честь; а
что касается женщин, то я просто не верю, чтобы он когда-нибудь был
неравнодушен хотя бы к одной из них.
- Будь по-вашему, согласился доктор, - я в таком случае настаиваю лишь
на двух вещах. Во-первых, в случае если вы когда-нибудь перемените свое
мнение, это письмо не должно служить поводом для ссоры или дуэли, и
во-вторых, вы никогда ни словом не обмолвитесь об этом своей жене. Именно
последнее позволит мне судить, умеете ли вы хранить тайну; и если даже все
происшедшее не столь уж важно, это во всяком случае будет полезным
упражнением для вашего ума, поскольку придерживаться любой добродетели -
значит выполнять своего рода нравственное упражнение, а это содействует
поддержанию здорового и деятельного духа.
- Обещаю вам, что непременно исполню и то, и другое, - воскликнул Бут.
Тут в комнату принесли завтрак, а вскоре появились и Амелия с миссис
Аткинсон.
За завтраком говорили главным образом о маскараде, и миссис Аткинсон
рассказала о некоторых из случившихся там происшествий, однако поведала ли
она всю правду относительно себя самой, решить не берусь; во всяком случае
лишь одно несомненно - она ни разу не упомянула имя благородного милорда.
Среди прочего, сказала она, там еще какой-то молодой человек, взобравшись на
стул, прочел, насколько она могла понять, проповедь в похвалу прелюбодеянию,
однако ей не удалось подойти достаточно близко, чтобы расслышать все
подробности.
Когда все это происходило, Бут был в другой комнате в обществе дамы в
голубом домино и ничего об этом не знал, а посему то, что он услыхал сейчас
из уст миссис Аткинсон, вновь напомнило ему о письме доктора к полковнику
Бату: ведь он полагал, что письмо было написано именно этому ревнителю
чести; сама мысль о том, будто полковник Бат подвизается в роли
возлюбленного Амелии, показалась ему настолько смехотворной, что на него
напал приступ неудержимого хохота.
Священник, с естественной для автора мнительностью, отнес гримасу,
исказившую лицо Бута, на счет своей проповеди, или письма, посвященного этой
теме; он был слегка задет и промолвил внушительным тоном:
- Мне было бы приятно узнать причину столь неумеренного веселья.
Неужели прелюбодеяние, по вашему мнению, - предмет, достойный шутки?
- Совсем напротив, - возразил Бут. - Но можно ли удержаться от смеха
при мысли, что кто-то взялся читать проповедь на такую тему, да еще в таком
месте?
- Мне очень грустно наблюдать, - промолвил доктор, - как далеко зашла
развращенность нашего века - ведь забыта не только добродетель, но не
соблюдается даже и благопристойность. Сколь распущенными должны быть нравы
любой нации, у которой подобное надругательство над религией и моралью может
совершаться с полной безнаказанностью! Едва ли кто еще так любит истинное
остроумие и юмор, как я, но осквернять то, что свято, шутками и
зубоскальством {22} - это верный признак недалекого и порочного ума. Именно
на этот порок обрушивается Гомер, изображая отвратительный образ Ферсита
{23}. Пусть уж дамы меня извинят за то, что я напомню вам это место,
поскольку вы, я знаю, достаточно знакомы с греческим, чтобы понять его:
Ὅς ῥ᾽ ἔπεα φρεσιν ῾ἥσιν ἄκοσμά τε, πολλά τε ἤδη,
Μὰψ ἀτὰρ αὐ κατὰ κόσμον ἐριζέμεναι βασιλεῦσιν,
Ἀλλ᾽ ὅ τι οἶ εἴσαιτο γελοίῑον Ἀρείοισιν
Ἔμμεναι {*}.
{* Это место перефразировано у Поупа следующим образом {24}:
Ни совести не зная, ни стыда,
Бранить и укорять готов всегда,
Храбрец лишь в оскорбленьях и хуле,
Иной услады он не знает на земле (примеч. Г. Филдинга)}
И тут же прибавляет:
- αἴσχιστος δὲ ἀνὴρ ὐπὸ Ἴλιον ἦλϑετ {*}.
{* Во всем войске не было другого такого негодяя (др.-греч.).}
Гораций тоже в свой черед описывает подобного мерзавца:
.....Solutes
Qui captat risus hominum famamque dicacis {*}, -
{* Что дерзко тщится вызвать пошлый смех
И бранью злобною снискать успех {25}. - Фрэнсис (примеч. Г. Филдинга).}
и говорит дальше о нем:
Hic niger est, hunc tu, Romane, caveto {*}.
{* Римлянин! Вот кто опасен, кто черен! Его берегися! (лат.) {26}.}
- Ах, восхитительный Гомер, - воскликнула миссис Аткинсон, - насколько
же он выше всех других поэтов!
- Прошу прощения, сударыня, - сказал доктор, - я совсем упустил из
вида, что вы у нас знаток древности; правда, я и понятия не имел о том, что
вы так же хорошо знаете греческий, как и латынь.
- О, я не претендую на то, чтобы быть судьей в греческой поэзии, -
отозвалась миссис Аткинсон, - но думаю, что все же немного пойму Гомера; по
крайней мере, если буду время от времени заглядывать в латинский перевод
{27}.
- Прошу вас, сударыня, скажите тогда, - осведомился доктор, - как вы
относитесь в таком случае вот к этим строкам из речи Гектора, обращенной к
Андромахе {28}:
- Εἰς οἶκον ι[οῦ]σα τὰ σαυτῆς ἔργα κόμιζε,
Ἱστον τ᾽ ἠλακάτην τε, καὶ ἀμφιπόλοισι κέλευε
Ἔργον ἐποίκεσθαι{*}.
{* Но возвращайся домой и займися своими делами -
Пряжей, тканьем, наблюдай за служанками, чтобы прилежно
Дело свое исполняли (др.-греч.).}
А как вам нравится образ Гипподамии {29}, которая, будучи самой хорошенькой
девушкой и самой искусной рукодельницей своего времени, заполучила себе в
мужья одного из лучших воинов Трои? Если не ошибаюсь, Гомер в числе прочих
ее достоинств называет и благоразумие, но вот что-то не припомню, чтобы он
хоть раз представил нам ученую женщину. Не находите ли вы, что это
довольно-таки серьезное упущение для столь восхитительного поэта? Впрочем,
Ювенал {30} вполне вознаградил вас за это упущение, поскольку он достаточно
подробно рассказывает о познаниях римских дам своего времени.
- Какой же вы насмешник, доктор, - сказала миссис Аткинсон. - А что в
том плохого, если женщина ученостью своей не уступает мужчине?
- Позвольте мне в таком случае задать вам другой вопрос, - сказал
доктор. - А что плохого в том, если мужчина в искусстве владения иглой не
уступает женщине? И, тем не менее, скажите мне честно, с большой ли охотой
вы вышли бы замуж за мужчину с наперстком на пальце? Неужто вы серьезно
считаете, что иголка так же уместна в руке вашего мужа, как и алебарда?
- Что касается воинских доблестей, то здесь я на вашей стороне, -
ответила миссис Аткинсон. - Гомер и сам, как я хорошо помню, заставляет
Гектора сказать жене, что воинское поприще {31}... одним словом, то, что
по-гречески обозначается словом... полемос {32}, это есть занятие,
приличествующее только мужчине, и я полностью с ним согласна. Мужеподобные
женщины, какие-нибудь амазонки, мне так же ненавистны, как и вам; но,
скажите на милость, что вы находите мужеподобного в учености?
- Поверьте мне, решительно ничего мужеподобного, верьте слову. А что до
этой вашей полемос, то я считаю это поистине дьявольским занятием. Не зря
Гомер повсюду характеризует этим словом Марса.
- Дорогая моя, - попытался урезонить жену сержант, - вам, пожалуй,
лучше не спорить с доктором, потому что, честное слово, вам с ним не
тягаться.
- А вас я попросила бы не вмешиваться, - вскричала миссис Аткинсон, -
потому что кто-кто, а уж вы никак не можете быть судьей в таких делах.
При этих словах священник и Бут разразились громким хохотом, и даже
Амелия, как она ни боялась обидеть приятельницу, и та не могла удержаться от
легкой улыбки.
- Вы можете смеяться, джентльмены, сколько вам угодно, - молвила миссис
Аткинсон, - однако я благодарю Бога за то, что вышла замуж за человека,
который нисколько не завидует моей учености. Я почитала бы себя
несчастнейшей из женщин, достанься мне в мужья какой-нибудь чопорный педант,
придерживающийся вздорного мнения, будто различия пола влекут за собой и
различия в умственных способностях. Почему бы вам в таком случае честно не
признать справедливость мнения турок, будто у женщин вообще нет никакой души
{33}? Ведь вы, в сущности, утверждаете то же самое.
- Дорогая моя, - воскликнул сержант, чрезвычайно встревоженный тем, что
его благоверная так разъярилась, - вы, видимо, не совсем правильно поняли
доктора.
- А вас, дорогой, - вскричала миссис Аткинсон, - я просила бы
воздержаться от высказываний на сей счет... Надеюсь, у вас, по крайней мере,
мои умственные способности не вызывают презрения.
- Нисколько, уверяю вас, - ответил сержант, - и, надеюсь, что и вы
никогда не станете с презрением относиться к моим; ведь мужчина, я думаю,
может иметь голову на плечах и не будучи ученым.
В ответ на его слова миссис Аткинсон густо покраснела, и доктор,
опасаясь, что он слишком далеко зашел, начал постепенно смягчать
разгоревшийся спор, в чем ему всячески помогала Амелия. Благодаря их
совместным усилиям удалось слегка успокоить бурю, разыгравшуюся в душе
миссис Аткинсон, или, по крайней мере, не дать ей немедленно разразиться;
эта буря обрушилась впоследствии со всей неистовостью на голову несчастного
сержанта, который, видимо, усвоил из военного ремесла одно правило, а
именно: разрушения, причиняемые пушечным ядром, пропорциональны
противодействию, встречаемому им на своем пути, и успешнее всего ослабляет
силу удара мешок с шерстью. Руководствуясь этим правилом, сержант проявил
необходимое терпение, а мысль о мешке с шерстью, возможно, вызвала у него в
свой черед другую - о пуховой перине, так что ему удалось в конце концов
успокоить жену и настолько ее умиротворить, что она совершенно чистосердечно
воскликнула:
- Одно я скажу насчет вас, дорогой мой: я искренне убеждена, что хотя
вы и не можете похвастаться ученостью, но зато ни один мужчина на свете не
обладает вашей рассудительностью, а я, должна вам признаться, считаю, что от
нее куда больше пользы.
Что же касается священника, то о нем у миссис Аткинсон сложилось далеко
не столь благоприятное мнение; и с этого дня она утвердилась в уверенности,
что он просто самодовольный педант; и никакие усилия Амелии не могли с тех
пор ее разубедить.
Утром того же дня доктор попрощался с четой Бутов, поскольку собирался
спустя час-другой уехать из Лондона на неделю вместе со своим старым
приятелем, с которым наши читатели имели возможность немного познакомиться в
конце девятой книги и о котором у них, вероятно, сложилось не слишком
благоприятное впечатление.
Более того, я вполне отдаю себе отчет в том, что уважение к доктору со
стороны некоторых моих читателей теперь, возможно, несколько поколебалось,
коль скоро он так легко поддался на грубую лесть пожилого джентльмена. Если
подобные критики и отыщутся, мы от всей души посочувствуем как им, так и
доктору, но в том и состоит наш долг, чтобы исполнять роль правдивого
историка и описывать человеческую природу такой, какова она на самом деле, а
не какой нам хотелось бы ее видеть.
в которой полковник Бат предстает во всем своем величии
В тот же самый день, когда Бут после обеда гулял в Парке, он встретил
там полковника Бата, который тотчас же осведомился у него о судьбе письма,
отданного им Буту накануне на маскараде; Бут немедленно возвратил ему это
письмо.
- Вы не находите, - спросил Бат, - что оно написано с большим чувством
собственного достоинства и... и обладает глубокой силой убеждения?
- Но я все же немало удивлен тем, - ответствовал Бут, - что кому-то
пришло в голову написать такое письмо именно вам.
- Мне! - недоуменно переспросил полковник Бат. - Что вы хотите этим
сказать? Надеюсь, вы не воображаете, будто кто-то осмелился написать такое
письмо мне? Будь я проклят, да если бы я знал человека, считающего, что я
способен совратить жену друга, да будь я проклят, да я бы тогда...
- Я полагаю, сударь, - воскликнул Бут, - что ни одна живая душа не
осмелилась бы подписать такое письмо своим именем; и, как видите, оно без
подписи; так сказать, анонимное послание в прозе.
- О какой там еще угрозе идет речь? - вскричал полковник. - Что вы
хотите этим сказать? Да позор на мою голову, если бы я, получив такое
письмо, не обыскал весь мир и не успокоился до тех пор, пока не нашел бы его
сочинителя. Будь я проклят, если бы я не добрался до самой Ост-Индии и не
оторвал бы ему нос.
- Он бы вполне это заслужил, - согласился Бут. - Но прошу вас, сударь,
объясните, как это письмо попало к вам?
- Оно досталось мне от шайки наглых молодых бездельников, - пояснил
полковник, - один из которых читал его вслух, взобравшись на стул, в то
время как остальные пытались подвергнуть осмеянию не только это письмо, но и
благопристойность, добродетель и религию. Да вы, должно быть, видели этих
молодчиков или, по крайней мере, слыхали о них в Лондоне; такие, как они,
будь я проклят, только позорят род человеческий; жалкие щенки, у которых
буйство, бесстыдство, наглость и богохульство сходят за остроумие. Да если
бы мои барабанщики были такими же тупицами, как эти хлыщи, я бы, не
раздумывая, изгнал их из своего полка кнутом.
- Так, выходит, вы не знаете, кому было предназначено это письмо? -
осведомился Бут.
- Послушайте, лейтенант, - вспылил полковник, - я считаю ниже своего
достоинства отвечать на ваш вопрос. Мне еще надо подумать, не следует ли мне
счесть себя оскорбленным подобным предположением. Уж не воображаете ли вы,
сударь, что я знаком с таким проходимцем?
- Я не думаю, полковник, - отвечал Бут, - что вы стали бы поддерживать
близкие отношения с таким негодяем по собственной воле, но ведь любому
человеку, имеющему знакомых, следует считать большой для себя удачей, если
среди них не окажется несколько проходимцев.
- Ну, что ж, дитя мое, - сказал полковник, - в таком случае я на вас не
в обиде. Я знаю, у вас не было намерения меня оскорбить.
- Я полагаю, что ни одна живая душа не отважилась бы на это, - заметил
Бут.
- Признаться, и я такого же мнения, - кивнул полковник, - да я,
собственно, на сей счет и не сомневаюсь, будь я проклят. Но ведь вы же сами
прекрасно знаете, дитя мое, насколько я в этом отношении щепетилен. Да если
бы я сам когда-нибудь женился, я бы раскроил череп любому мужчине,
посмевшему бросить на мою жену бесстыдный взгляд.
- Еще бы, ведь это самое тяжкое из всех возможных оскорблений, -
подтвердил Бут. - Как прекрасно выразил это Шекспир в своем "Отелло",
сказав, что это все равно, что
...потерять сокровищницу сердца,
Куда сносил я все, чем был богат {34}.
- Этот Шекспир, я вижу, был славный малый! - воскликнул полковник. - И
к тому же, разумеется, очень неплохой поэт. Ведь это, кажется, Шекспир
написал пьесу про Хотспера? {35} Вы должны помнить эти строки. Я затвердил
их почти наизусть, потому что никогда не пропускал эту пьесу, если ее давали
на театре в то время, когда я бывал в Лондоне:
Клянусь душой, мне было б нипочем
До лика бледного Луны допрыгнуть,
Чтоб яркой чести там себе добыть,
Или нырнуть в морскую глубину... -
и... и... право, забыл, какие там дальше слова; помню только, - там
говорится о том, чтобы не дать своей чести пойти ко дну. О, это замечательно
сказано! Я утверждаю, будь я проклят, что человек, написавший такие строки,
величайший поэт на свете. Сколько здесь достоинства и энергии в выражении
мысли, будь я проклят!
Согласившись с мнением полковника, Бут добавил:
- Я бы хотел, полковник, чтобы вы оказали мне любезность, отдав это
письмо мне.
Полковник ответил, что охотно отдаст письмо Буту, если ему есть в этом
какая-то надобность, и тут же вручил его, после чего они расстались.
Вновь перечитав письмо, Бут был на этот раз тотчас поражен некоторыми
строками, которые вызвали у него немалое беспокойство; теперь он понял, что
ошибочно заподозрил совсем не того полковника, хотя никак не мог объяснить,
каким образом это попало к молодым людям, передавшим его потом Бату (на
самом деле Джеймс просто-напросто выронил его из кармана). Однако множество
обстоятельств не оставляли никакого сомнения относительно того, кто именно
имелся здесь в виду и был куда более способен вызвать подозрения у мужа,
нежели честный Бат, который скорее был готов в любое время драться с
мужчиной, нежели возлежать с женщиной.
Буту же припомнилось теперь все поведение Амелии. Ее решение ни в коем
случае не переезжать в дом полковника и даже ее нежелание обедать там;
припомнился ему отказ жены поехать в маскарад; всплыли в его памяти и многие
замечания, оброненные ею по неосмотрительности, и кое-что из сказанного ею,
когда она была более осмотрительна, - все это вместе довело мистера Бута до
такого состояния, что он почти готов был без промедления отправиться к
полковнику домой и разорвать на мелкие куски. Однако ему удалось, к счастью,
вовремя взглянуть на это более хладнокровно. Бут вспомнил, что дал на сей
счет торжественное обещание доктору. Кроме того, он принял во внимание, что,
в сущности, находится пока еще в полном неведении относительно степени
виновности полковника. А посему, поскольку ему сейчас ничто с этой стороны
не грозило, он счел за лучшее сдержать на время свое негодование, не
отказавшись, тем не менее, от мысли счесться с полковником позднее, если
окажется, что тот и в самом деле в какой-то мере виновен.
Бут решил поэтому сначала при первой же возможности прочитать
полковнику Джеймсу письмо и рассказать, каким образом оно к нему попало. Он
полагал, что по поведению полковника легко поймет, имеют ли опасения Амелии
и доктора хоть какое-то основание; что же касается жены, то Бут решил, что
ни словом ни обмолвится ей о своих подозрениях до тех, пока не возвратится
доктор.
Как раз в тот момент, когда Бут был весь погружен в эти раздумья, к
нему подошел капитан Трент и фамильярно похлопал его по плечу.
Далее к ним присоединился еще какой-то третий джентльмен, а вслед за
ним и четвертый, причем оба они, как выяснилось, были приятелями мистера
Трента; сначала они вчетвером дважды прогулялись по Мэл {36}, а потом,
поскольку был уже десятый час вечера, Трент предложил зайти в таверну, на
что оба незнакомца тотчас с готовностью согласились, да и сам Бут, после
некоторого сопротивления, в конце концов уступил их уговорам.
Немного спустя они уже сидели в таверне "Королевский герб", где бутылка
с вином то и дело переходила из рук в руки, пока не пробило одиннадцать,
после чего Трент предложил сыграть в карты, и Бут и на этот раз точно так же
дал себя уговорить; правда, для этого пришлось употребить немало усилий,
потому что, хотя он и имел некоторую склонность к карточной игре и в прежние
времена не отказывал себе иногда в этом удовольствии, но уже много лет как
не прикасался к картам {37}.
Бут и его приятель были партнерами и поначалу им везло, но Фортуна, по
обыкновению своему, вскоре решительно им изменила и стала преследовать Бута
с такой злобой, что не прошло и двух часов, как его карман был полностью
очищен от находившихся там золотых монет, а это составляло сумму в
двенадцать гиней, то есть более половины всех имевшихся у него в то время
наличных денег.
Насколько легко человеку, охваченному зудом азарта, прервать игру в
такой момент, особенно если он к тому же разгорячен вином, я предоставляю
решить картежникам. Одно лишь несомненно, что Бут не имел ни малейшей
склонности воспротивиться соблазну, напротив, он с таким нетерпением жаждал
отыграться, что, вызвав своего приятеля в другую комнату, попросил у него
взаймы десять гиней, пообещав непременно возвратить их на следующее же утро.
Трент попенял ему за то, что тот слишком уж в данном случае педантичен:
- Ведь вы прекрасно знаете, дорогой Бут, - сказал он, - что можете
попросить у меня столько денег, сколько вам нужно. Вот двадцать фунтов к
вашим услугам и, если вам понадобится впятеро большая сумма, я так же охотно
ссужу ее вам. Мы никогда не позволим этим приятелям уйти отсюда с нашими
деньгами: ведь на нашей стороне явный перевес, и если бы здесь
присутствовали люди понимающие, они бы держали пари, что именно мы останемся
в выигрыше.
Но если мистер Трент и в самом деле так думал, то он очень сильно
заблуждался, потому что два других почтенных джентльмена не только гораздо
больше наторели в карточной игре, но и были куда трезвее, нежели бедняга
Бут, ибо искусно избегали прикладываться к бутылке; помимо этого у них было
еще одно небольшое преимущество над противниками: оба они при помощи тайных
знаков, о которых предварительно условились, всегда знали главные карты на
руках у партнера. Вряд ли стоит поэтому удивляться тому, что Фортуна была на
их стороне: ведь сколько бы про нее не говорили, будто она благоволит
дуракам, она все же, я полагаю, не оказывает им никакой поддержки, когда они
берутся играть с мошенниками.
Чем больше Бут проигрывал, тем отчаянней он бился об заклад, что
выиграет, и в результате примерно к двум часам утра, проиграв все свои
деньги, он оказался еще и должен Тренту пятьдесят фунтов; такую сумму Бут,
разумеется, не стал бы брать взаймы, если бы тот, как чрезвычайно щедрый
друг, всячески его к тому не побуждал.
Бут продолжал занимать у своего приятели деньги до тех пор, пока,
наконец, и карманы Трента не опустели. Его собственный проигрыш был, надобно
признать, совсем пустячный, потому что ставка в игре не превышала кроны, и
своим разорением Бут был главным образом обязан тому, что еще и бился об
заклад. А посему джентльмены, прекрасно осведомленные об обстоятельствах
Бута и по снисходительности своей не желавшие выигрывать у человека больше
того, что у него за душой, отказались продолжать с ним игру, да и Бут не
решился на этом настаивать, поскольку и без того уже был достаточно
обескуражен размерами своего долга Тренту и никоим образом не желал еще
более его увеличивать.
На этом игроки расстались. Оба победителя и Трент отправились в
портшезах в направлении Гроувенор-сквер {38}, вблизи которого все они жили,
а бедняга Бут в крайне удрученном состоянии пошел пешком к себе на квартиру.
Отчаяние его было так велико, что ему не раз приходило на ум положить конец
своему злосчастному существованию.
Но прежде, чем описать появление Бута перед Амелией, мы должны воздать
ей должное и рассказать, как она провела этот горестный вечер. Когда Бут
пошел прогуляться в Парк, было около семи часов вечера; с этого времени и до
начала девятого она была занята с детьми: играла с ними, кормила ужином, а
потом укладывала спать.
Выполнив эти обязанности, она посвятила следующий час приготовлению
легкого ужина для мужа; как мы уже имели случай заметить, он (да и она)
любили эту трапезу больше всех других; конец дня, который они обычно
проводили вдвоем, доставлял им особую радость, хотя ужин их редко бывал
чересчур обильным.
Начало темнеть, баранина давно была готова, а Бут все не появлялся.
Прождав мужа целый час, Амелия потеряла надежду увидеть его в этот вечер;
его отсутствие не слишком ее встревожило, поскольку Бут, как она знала,
собирался в один из ближайших вечеров посидеть в таверне со своими
однополчанами. Она решила поэтому, что он встретил их сегодня в Парке, и
согласился провести с ними вечер.
В десять часов Амелия села ужинать в одиночестве, поскольку миссис
Аткинсон не было дома. И здесь мы должны рассказать о незначительном
обстоятельстве, которое, быть может, покажется банальным. Сидя одна за
столом, Амелия невольно задумалась над их безотрадным положением, и глубокое
уныние охватило ее душу; несколько раз она порывалась позвонить в
колокольчик, чтобы послать служанку купить полпинты белого вина, но всякий
раз подавляла это желание, думая сберечь тем самым ничтожную сумму в шесть
пенсов; ее решение было тем тверже, что по той же причине она отказалась за
ужином побаловать своих детей пирожками с вареньем. И вот как раз когда она
отказывала себе в такой малости, чтобы сберечь всего лишь шесть пенсов, ее
муж выложил несколько гиней, которые задолжал единственно потому, что на
руках у его противника оказался козырный туз.
А посему вместо упомянутого выше лекарства она принялась читать одну из
превосходных комедий Фаркера {39} и успела как раз дойти до середины, когда
пробило полночь, после чего она легла в постель, наказав служанке дожидаться
возвращения хозяина. Амелия, конечно, же, куда охотнее предпочла бы посидеть
и дождаться его сама, но душевная деликатность подсказывала ей, что такая с
ее стороны чрезмерная заботливость едва ли пришлась бы Буту по душе. А ведь
для иных жен это испытанное средство, к которому они прибегают, дабы укорить
мужей за слишком позднее возвращение домой, и добротой и кротостью вынудить
бы жаждать отмщения; если вы только послушаетесь моего совета, скажу вам,
что счел бы весьма благоразумным уклоняться от любой чрезмерной близости с
полковником.
- Простите меня, любезнейший друг, - сказал Бут, - но я в самом деле
так высоко ставлю полковника, что готов поручиться жизнью за его честь; а
что касается женщин, то я просто не верю, чтобы он когда-нибудь был
неравнодушен хотя бы к одной из них.
- Будь по-вашему, согласился доктор, - я в таком случае настаиваю лишь
на двух вещах. Во-первых, в случае если вы когда-нибудь перемените свое
мнение, это письмо не должно служить поводом для ссоры или дуэли, и
во-вторых, вы никогда ни словом не обмолвитесь об этом своей жене. Именно
последнее позволит мне судить, умеете ли вы хранить тайну; и если даже все
происшедшее не столь уж важно, это во всяком случае будет полезным
упражнением для вашего ума, поскольку придерживаться любой добродетели -
значит выполнять своего рода нравственное упражнение, а это содействует
поддержанию здорового и деятельного духа.
- Обещаю вам, что непременно исполню и то, и другое, - воскликнул Бут.
Тут в комнату принесли завтрак, а вскоре появились и Амелия с миссис
Аткинсон.
За завтраком говорили главным образом о маскараде, и миссис Аткинсон
рассказала о некоторых из случившихся там происшествий, однако поведала ли
она всю правду относительно себя самой, решить не берусь; во всяком случае
лишь одно несомненно - она ни разу не упомянула имя благородного милорда.
Среди прочего, сказала она, там еще какой-то молодой человек, взобравшись на
стул, прочел, насколько она могла понять, проповедь в похвалу прелюбодеянию,
однако ей не удалось подойти достаточно близко, чтобы расслышать все
подробности.
Когда все это происходило, Бут был в другой комнате в обществе дамы в
голубом домино и ничего об этом не знал, а посему то, что он услыхал сейчас
из уст миссис Аткинсон, вновь напомнило ему о письме доктора к полковнику
Бату: ведь он полагал, что письмо было написано именно этому ревнителю
чести; сама мысль о том, будто полковник Бат подвизается в роли
возлюбленного Амелии, показалась ему настолько смехотворной, что на него
напал приступ неудержимого хохота.
Священник, с естественной для автора мнительностью, отнес гримасу,
исказившую лицо Бута, на счет своей проповеди, или письма, посвященного этой
теме; он был слегка задет и промолвил внушительным тоном:
- Мне было бы приятно узнать причину столь неумеренного веселья.
Неужели прелюбодеяние, по вашему мнению, - предмет, достойный шутки?
- Совсем напротив, - возразил Бут. - Но можно ли удержаться от смеха
при мысли, что кто-то взялся читать проповедь на такую тему, да еще в таком
месте?
- Мне очень грустно наблюдать, - промолвил доктор, - как далеко зашла
развращенность нашего века - ведь забыта не только добродетель, но не
соблюдается даже и благопристойность. Сколь распущенными должны быть нравы
любой нации, у которой подобное надругательство над религией и моралью может
совершаться с полной безнаказанностью! Едва ли кто еще так любит истинное
остроумие и юмор, как я, но осквернять то, что свято, шутками и
зубоскальством {22} - это верный признак недалекого и порочного ума. Именно
на этот порок обрушивается Гомер, изображая отвратительный образ Ферсита
{23}. Пусть уж дамы меня извинят за то, что я напомню вам это место,
поскольку вы, я знаю, достаточно знакомы с греческим, чтобы понять его:
Ὅς ῥ᾽ ἔπεα φρεσιν ῾ἥσιν ἄκοσμά τε, πολλά τε ἤδη,
Μὰψ ἀτὰρ αὐ κατὰ κόσμον ἐριζέμεναι βασιλεῦσιν,
Ἀλλ᾽ ὅ τι οἶ εἴσαιτο γελοίῑον Ἀρείοισιν
Ἔμμεναι {*}.
{* Это место перефразировано у Поупа следующим образом {24}:
Ни совести не зная, ни стыда,
Бранить и укорять готов всегда,
Храбрец лишь в оскорбленьях и хуле,
Иной услады он не знает на земле (примеч. Г. Филдинга)}
И тут же прибавляет:
- αἴσχιστος δὲ ἀνὴρ ὐπὸ Ἴλιον ἦλϑετ {*}.
{* Во всем войске не было другого такого негодяя (др.-греч.).}
Гораций тоже в свой черед описывает подобного мерзавца:
.....Solutes
Qui captat risus hominum famamque dicacis {*}, -
{* Что дерзко тщится вызвать пошлый смех
И бранью злобною снискать успех {25}. - Фрэнсис (примеч. Г. Филдинга).}
и говорит дальше о нем:
Hic niger est, hunc tu, Romane, caveto {*}.
{* Римлянин! Вот кто опасен, кто черен! Его берегися! (лат.) {26}.}
- Ах, восхитительный Гомер, - воскликнула миссис Аткинсон, - насколько
же он выше всех других поэтов!
- Прошу прощения, сударыня, - сказал доктор, - я совсем упустил из
вида, что вы у нас знаток древности; правда, я и понятия не имел о том, что
вы так же хорошо знаете греческий, как и латынь.
- О, я не претендую на то, чтобы быть судьей в греческой поэзии, -
отозвалась миссис Аткинсон, - но думаю, что все же немного пойму Гомера; по
крайней мере, если буду время от времени заглядывать в латинский перевод
{27}.
- Прошу вас, сударыня, скажите тогда, - осведомился доктор, - как вы
относитесь в таком случае вот к этим строкам из речи Гектора, обращенной к
Андромахе {28}:
- Εἰς οἶκον ι[οῦ]σα τὰ σαυτῆς ἔργα κόμιζε,
Ἱστον τ᾽ ἠλακάτην τε, καὶ ἀμφιπόλοισι κέλευε
Ἔργον ἐποίκεσθαι{*}.
{* Но возвращайся домой и займися своими делами -
Пряжей, тканьем, наблюдай за служанками, чтобы прилежно
Дело свое исполняли (др.-греч.).}
А как вам нравится образ Гипподамии {29}, которая, будучи самой хорошенькой
девушкой и самой искусной рукодельницей своего времени, заполучила себе в
мужья одного из лучших воинов Трои? Если не ошибаюсь, Гомер в числе прочих
ее достоинств называет и благоразумие, но вот что-то не припомню, чтобы он
хоть раз представил нам ученую женщину. Не находите ли вы, что это
довольно-таки серьезное упущение для столь восхитительного поэта? Впрочем,
Ювенал {30} вполне вознаградил вас за это упущение, поскольку он достаточно
подробно рассказывает о познаниях римских дам своего времени.
- Какой же вы насмешник, доктор, - сказала миссис Аткинсон. - А что в
том плохого, если женщина ученостью своей не уступает мужчине?
- Позвольте мне в таком случае задать вам другой вопрос, - сказал
доктор. - А что плохого в том, если мужчина в искусстве владения иглой не
уступает женщине? И, тем не менее, скажите мне честно, с большой ли охотой
вы вышли бы замуж за мужчину с наперстком на пальце? Неужто вы серьезно
считаете, что иголка так же уместна в руке вашего мужа, как и алебарда?
- Что касается воинских доблестей, то здесь я на вашей стороне, -
ответила миссис Аткинсон. - Гомер и сам, как я хорошо помню, заставляет
Гектора сказать жене, что воинское поприще {31}... одним словом, то, что
по-гречески обозначается словом... полемос {32}, это есть занятие,
приличествующее только мужчине, и я полностью с ним согласна. Мужеподобные
женщины, какие-нибудь амазонки, мне так же ненавистны, как и вам; но,
скажите на милость, что вы находите мужеподобного в учености?
- Поверьте мне, решительно ничего мужеподобного, верьте слову. А что до
этой вашей полемос, то я считаю это поистине дьявольским занятием. Не зря
Гомер повсюду характеризует этим словом Марса.
- Дорогая моя, - попытался урезонить жену сержант, - вам, пожалуй,
лучше не спорить с доктором, потому что, честное слово, вам с ним не
тягаться.
- А вас я попросила бы не вмешиваться, - вскричала миссис Аткинсон, -
потому что кто-кто, а уж вы никак не можете быть судьей в таких делах.
При этих словах священник и Бут разразились громким хохотом, и даже
Амелия, как она ни боялась обидеть приятельницу, и та не могла удержаться от
легкой улыбки.
- Вы можете смеяться, джентльмены, сколько вам угодно, - молвила миссис
Аткинсон, - однако я благодарю Бога за то, что вышла замуж за человека,
который нисколько не завидует моей учености. Я почитала бы себя
несчастнейшей из женщин, достанься мне в мужья какой-нибудь чопорный педант,
придерживающийся вздорного мнения, будто различия пола влекут за собой и
различия в умственных способностях. Почему бы вам в таком случае честно не
признать справедливость мнения турок, будто у женщин вообще нет никакой души
{33}? Ведь вы, в сущности, утверждаете то же самое.
- Дорогая моя, - воскликнул сержант, чрезвычайно встревоженный тем, что
его благоверная так разъярилась, - вы, видимо, не совсем правильно поняли
доктора.
- А вас, дорогой, - вскричала миссис Аткинсон, - я просила бы
воздержаться от высказываний на сей счет... Надеюсь, у вас, по крайней мере,
мои умственные способности не вызывают презрения.
- Нисколько, уверяю вас, - ответил сержант, - и, надеюсь, что и вы
никогда не станете с презрением относиться к моим; ведь мужчина, я думаю,
может иметь голову на плечах и не будучи ученым.
В ответ на его слова миссис Аткинсон густо покраснела, и доктор,
опасаясь, что он слишком далеко зашел, начал постепенно смягчать
разгоревшийся спор, в чем ему всячески помогала Амелия. Благодаря их
совместным усилиям удалось слегка успокоить бурю, разыгравшуюся в душе
миссис Аткинсон, или, по крайней мере, не дать ей немедленно разразиться;
эта буря обрушилась впоследствии со всей неистовостью на голову несчастного
сержанта, который, видимо, усвоил из военного ремесла одно правило, а
именно: разрушения, причиняемые пушечным ядром, пропорциональны
противодействию, встречаемому им на своем пути, и успешнее всего ослабляет
силу удара мешок с шерстью. Руководствуясь этим правилом, сержант проявил
необходимое терпение, а мысль о мешке с шерстью, возможно, вызвала у него в
свой черед другую - о пуховой перине, так что ему удалось в конце концов
успокоить жену и настолько ее умиротворить, что она совершенно чистосердечно
воскликнула:
- Одно я скажу насчет вас, дорогой мой: я искренне убеждена, что хотя
вы и не можете похвастаться ученостью, но зато ни один мужчина на свете не
обладает вашей рассудительностью, а я, должна вам признаться, считаю, что от
нее куда больше пользы.
Что же касается священника, то о нем у миссис Аткинсон сложилось далеко
не столь благоприятное мнение; и с этого дня она утвердилась в уверенности,
что он просто самодовольный педант; и никакие усилия Амелии не могли с тех
пор ее разубедить.
Утром того же дня доктор попрощался с четой Бутов, поскольку собирался
спустя час-другой уехать из Лондона на неделю вместе со своим старым
приятелем, с которым наши читатели имели возможность немного познакомиться в
конце девятой книги и о котором у них, вероятно, сложилось не слишком
благоприятное впечатление.
Более того, я вполне отдаю себе отчет в том, что уважение к доктору со
стороны некоторых моих читателей теперь, возможно, несколько поколебалось,
коль скоро он так легко поддался на грубую лесть пожилого джентльмена. Если
подобные критики и отыщутся, мы от всей души посочувствуем как им, так и
доктору, но в том и состоит наш долг, чтобы исполнять роль правдивого
историка и описывать человеческую природу такой, какова она на самом деле, а
не какой нам хотелось бы ее видеть.
в которой полковник Бат предстает во всем своем величии
В тот же самый день, когда Бут после обеда гулял в Парке, он встретил
там полковника Бата, который тотчас же осведомился у него о судьбе письма,
отданного им Буту накануне на маскараде; Бут немедленно возвратил ему это
письмо.
- Вы не находите, - спросил Бат, - что оно написано с большим чувством
собственного достоинства и... и обладает глубокой силой убеждения?
- Но я все же немало удивлен тем, - ответствовал Бут, - что кому-то
пришло в голову написать такое письмо именно вам.
- Мне! - недоуменно переспросил полковник Бат. - Что вы хотите этим
сказать? Надеюсь, вы не воображаете, будто кто-то осмелился написать такое
письмо мне? Будь я проклят, да если бы я знал человека, считающего, что я
способен совратить жену друга, да будь я проклят, да я бы тогда...
- Я полагаю, сударь, - воскликнул Бут, - что ни одна живая душа не
осмелилась бы подписать такое письмо своим именем; и, как видите, оно без
подписи; так сказать, анонимное послание в прозе.
- О какой там еще угрозе идет речь? - вскричал полковник. - Что вы
хотите этим сказать? Да позор на мою голову, если бы я, получив такое
письмо, не обыскал весь мир и не успокоился до тех пор, пока не нашел бы его
сочинителя. Будь я проклят, если бы я не добрался до самой Ост-Индии и не
оторвал бы ему нос.
- Он бы вполне это заслужил, - согласился Бут. - Но прошу вас, сударь,
объясните, как это письмо попало к вам?
- Оно досталось мне от шайки наглых молодых бездельников, - пояснил
полковник, - один из которых читал его вслух, взобравшись на стул, в то
время как остальные пытались подвергнуть осмеянию не только это письмо, но и
благопристойность, добродетель и религию. Да вы, должно быть, видели этих
молодчиков или, по крайней мере, слыхали о них в Лондоне; такие, как они,
будь я проклят, только позорят род человеческий; жалкие щенки, у которых
буйство, бесстыдство, наглость и богохульство сходят за остроумие. Да если
бы мои барабанщики были такими же тупицами, как эти хлыщи, я бы, не
раздумывая, изгнал их из своего полка кнутом.
- Так, выходит, вы не знаете, кому было предназначено это письмо? -
осведомился Бут.
- Послушайте, лейтенант, - вспылил полковник, - я считаю ниже своего
достоинства отвечать на ваш вопрос. Мне еще надо подумать, не следует ли мне
счесть себя оскорбленным подобным предположением. Уж не воображаете ли вы,
сударь, что я знаком с таким проходимцем?
- Я не думаю, полковник, - отвечал Бут, - что вы стали бы поддерживать
близкие отношения с таким негодяем по собственной воле, но ведь любому
человеку, имеющему знакомых, следует считать большой для себя удачей, если
среди них не окажется несколько проходимцев.
- Ну, что ж, дитя мое, - сказал полковник, - в таком случае я на вас не
в обиде. Я знаю, у вас не было намерения меня оскорбить.
- Я полагаю, что ни одна живая душа не отважилась бы на это, - заметил
Бут.
- Признаться, и я такого же мнения, - кивнул полковник, - да я,
собственно, на сей счет и не сомневаюсь, будь я проклят. Но ведь вы же сами
прекрасно знаете, дитя мое, насколько я в этом отношении щепетилен. Да если
бы я сам когда-нибудь женился, я бы раскроил череп любому мужчине,
посмевшему бросить на мою жену бесстыдный взгляд.
- Еще бы, ведь это самое тяжкое из всех возможных оскорблений, -
подтвердил Бут. - Как прекрасно выразил это Шекспир в своем "Отелло",
сказав, что это все равно, что
...потерять сокровищницу сердца,
Куда сносил я все, чем был богат {34}.
- Этот Шекспир, я вижу, был славный малый! - воскликнул полковник. - И
к тому же, разумеется, очень неплохой поэт. Ведь это, кажется, Шекспир
написал пьесу про Хотспера? {35} Вы должны помнить эти строки. Я затвердил
их почти наизусть, потому что никогда не пропускал эту пьесу, если ее давали
на театре в то время, когда я бывал в Лондоне:
Клянусь душой, мне было б нипочем
До лика бледного Луны допрыгнуть,
Чтоб яркой чести там себе добыть,
Или нырнуть в морскую глубину... -
и... и... право, забыл, какие там дальше слова; помню только, - там
говорится о том, чтобы не дать своей чести пойти ко дну. О, это замечательно
сказано! Я утверждаю, будь я проклят, что человек, написавший такие строки,
величайший поэт на свете. Сколько здесь достоинства и энергии в выражении
мысли, будь я проклят!
Согласившись с мнением полковника, Бут добавил:
- Я бы хотел, полковник, чтобы вы оказали мне любезность, отдав это
письмо мне.
Полковник ответил, что охотно отдаст письмо Буту, если ему есть в этом
какая-то надобность, и тут же вручил его, после чего они расстались.
Вновь перечитав письмо, Бут был на этот раз тотчас поражен некоторыми
строками, которые вызвали у него немалое беспокойство; теперь он понял, что
ошибочно заподозрил совсем не того полковника, хотя никак не мог объяснить,
каким образом это попало к молодым людям, передавшим его потом Бату (на
самом деле Джеймс просто-напросто выронил его из кармана). Однако множество
обстоятельств не оставляли никакого сомнения относительно того, кто именно
имелся здесь в виду и был куда более способен вызвать подозрения у мужа,
нежели честный Бат, который скорее был готов в любое время драться с
мужчиной, нежели возлежать с женщиной.
Буту же припомнилось теперь все поведение Амелии. Ее решение ни в коем
случае не переезжать в дом полковника и даже ее нежелание обедать там;
припомнился ему отказ жены поехать в маскарад; всплыли в его памяти и многие
замечания, оброненные ею по неосмотрительности, и кое-что из сказанного ею,
когда она была более осмотрительна, - все это вместе довело мистера Бута до
такого состояния, что он почти готов был без промедления отправиться к
полковнику домой и разорвать на мелкие куски. Однако ему удалось, к счастью,
вовремя взглянуть на это более хладнокровно. Бут вспомнил, что дал на сей
счет торжественное обещание доктору. Кроме того, он принял во внимание, что,
в сущности, находится пока еще в полном неведении относительно степени
виновности полковника. А посему, поскольку ему сейчас ничто с этой стороны
не грозило, он счел за лучшее сдержать на время свое негодование, не
отказавшись, тем не менее, от мысли счесться с полковником позднее, если
окажется, что тот и в самом деле в какой-то мере виновен.
Бут решил поэтому сначала при первой же возможности прочитать
полковнику Джеймсу письмо и рассказать, каким образом оно к нему попало. Он
полагал, что по поведению полковника легко поймет, имеют ли опасения Амелии
и доктора хоть какое-то основание; что же касается жены, то Бут решил, что
ни словом ни обмолвится ей о своих подозрениях до тех, пока не возвратится
доктор.
Как раз в тот момент, когда Бут был весь погружен в эти раздумья, к
нему подошел капитан Трент и фамильярно похлопал его по плечу.
Далее к ним присоединился еще какой-то третий джентльмен, а вслед за
ним и четвертый, причем оба они, как выяснилось, были приятелями мистера
Трента; сначала они вчетвером дважды прогулялись по Мэл {36}, а потом,
поскольку был уже десятый час вечера, Трент предложил зайти в таверну, на
что оба незнакомца тотчас с готовностью согласились, да и сам Бут, после
некоторого сопротивления, в конце концов уступил их уговорам.
Немного спустя они уже сидели в таверне "Королевский герб", где бутылка
с вином то и дело переходила из рук в руки, пока не пробило одиннадцать,
после чего Трент предложил сыграть в карты, и Бут и на этот раз точно так же
дал себя уговорить; правда, для этого пришлось употребить немало усилий,
потому что, хотя он и имел некоторую склонность к карточной игре и в прежние
времена не отказывал себе иногда в этом удовольствии, но уже много лет как
не прикасался к картам {37}.
Бут и его приятель были партнерами и поначалу им везло, но Фортуна, по
обыкновению своему, вскоре решительно им изменила и стала преследовать Бута
с такой злобой, что не прошло и двух часов, как его карман был полностью
очищен от находившихся там золотых монет, а это составляло сумму в
двенадцать гиней, то есть более половины всех имевшихся у него в то время
наличных денег.
Насколько легко человеку, охваченному зудом азарта, прервать игру в
такой момент, особенно если он к тому же разгорячен вином, я предоставляю
решить картежникам. Одно лишь несомненно, что Бут не имел ни малейшей
склонности воспротивиться соблазну, напротив, он с таким нетерпением жаждал
отыграться, что, вызвав своего приятеля в другую комнату, попросил у него
взаймы десять гиней, пообещав непременно возвратить их на следующее же утро.
Трент попенял ему за то, что тот слишком уж в данном случае педантичен:
- Ведь вы прекрасно знаете, дорогой Бут, - сказал он, - что можете
попросить у меня столько денег, сколько вам нужно. Вот двадцать фунтов к
вашим услугам и, если вам понадобится впятеро большая сумма, я так же охотно
ссужу ее вам. Мы никогда не позволим этим приятелям уйти отсюда с нашими
деньгами: ведь на нашей стороне явный перевес, и если бы здесь
присутствовали люди понимающие, они бы держали пари, что именно мы останемся
в выигрыше.
Но если мистер Трент и в самом деле так думал, то он очень сильно
заблуждался, потому что два других почтенных джентльмена не только гораздо
больше наторели в карточной игре, но и были куда трезвее, нежели бедняга
Бут, ибо искусно избегали прикладываться к бутылке; помимо этого у них было
еще одно небольшое преимущество над противниками: оба они при помощи тайных
знаков, о которых предварительно условились, всегда знали главные карты на
руках у партнера. Вряд ли стоит поэтому удивляться тому, что Фортуна была на
их стороне: ведь сколько бы про нее не говорили, будто она благоволит
дуракам, она все же, я полагаю, не оказывает им никакой поддержки, когда они
берутся играть с мошенниками.
Чем больше Бут проигрывал, тем отчаянней он бился об заклад, что
выиграет, и в результате примерно к двум часам утра, проиграв все свои
деньги, он оказался еще и должен Тренту пятьдесят фунтов; такую сумму Бут,
разумеется, не стал бы брать взаймы, если бы тот, как чрезвычайно щедрый
друг, всячески его к тому не побуждал.
Бут продолжал занимать у своего приятели деньги до тех пор, пока,
наконец, и карманы Трента не опустели. Его собственный проигрыш был, надобно
признать, совсем пустячный, потому что ставка в игре не превышала кроны, и
своим разорением Бут был главным образом обязан тому, что еще и бился об
заклад. А посему джентльмены, прекрасно осведомленные об обстоятельствах
Бута и по снисходительности своей не желавшие выигрывать у человека больше
того, что у него за душой, отказались продолжать с ним игру, да и Бут не
решился на этом настаивать, поскольку и без того уже был достаточно
обескуражен размерами своего долга Тренту и никоим образом не желал еще
более его увеличивать.
На этом игроки расстались. Оба победителя и Трент отправились в
портшезах в направлении Гроувенор-сквер {38}, вблизи которого все они жили,
а бедняга Бут в крайне удрученном состоянии пошел пешком к себе на квартиру.
Отчаяние его было так велико, что ему не раз приходило на ум положить конец
своему злосчастному существованию.
Но прежде, чем описать появление Бута перед Амелией, мы должны воздать
ей должное и рассказать, как она провела этот горестный вечер. Когда Бут
пошел прогуляться в Парк, было около семи часов вечера; с этого времени и до
начала девятого она была занята с детьми: играла с ними, кормила ужином, а
потом укладывала спать.
Выполнив эти обязанности, она посвятила следующий час приготовлению
легкого ужина для мужа; как мы уже имели случай заметить, он (да и она)
любили эту трапезу больше всех других; конец дня, который они обычно
проводили вдвоем, доставлял им особую радость, хотя ужин их редко бывал
чересчур обильным.
Начало темнеть, баранина давно была готова, а Бут все не появлялся.
Прождав мужа целый час, Амелия потеряла надежду увидеть его в этот вечер;
его отсутствие не слишком ее встревожило, поскольку Бут, как она знала,
собирался в один из ближайших вечеров посидеть в таверне со своими
однополчанами. Она решила поэтому, что он встретил их сегодня в Парке, и
согласился провести с ними вечер.
В десять часов Амелия села ужинать в одиночестве, поскольку миссис
Аткинсон не было дома. И здесь мы должны рассказать о незначительном
обстоятельстве, которое, быть может, покажется банальным. Сидя одна за
столом, Амелия невольно задумалась над их безотрадным положением, и глубокое
уныние охватило ее душу; несколько раз она порывалась позвонить в
колокольчик, чтобы послать служанку купить полпинты белого вина, но всякий
раз подавляла это желание, думая сберечь тем самым ничтожную сумму в шесть
пенсов; ее решение было тем тверже, что по той же причине она отказалась за
ужином побаловать своих детей пирожками с вареньем. И вот как раз когда она
отказывала себе в такой малости, чтобы сберечь всего лишь шесть пенсов, ее
муж выложил несколько гиней, которые задолжал единственно потому, что на
руках у его противника оказался козырный туз.
А посему вместо упомянутого выше лекарства она принялась читать одну из
превосходных комедий Фаркера {39} и успела как раз дойти до середины, когда
пробило полночь, после чего она легла в постель, наказав служанке дожидаться
возвращения хозяина. Амелия, конечно, же, куда охотнее предпочла бы посидеть
и дождаться его сама, но душевная деликатность подсказывала ей, что такая с
ее стороны чрезмерная заботливость едва ли пришлась бы Буту по душе. А ведь
для иных жен это испытанное средство, к которому они прибегают, дабы укорить
мужей за слишком позднее возвращение домой, и добротой и кротостью вынудить