Филдинг Г. Амелия

с чего это я взяла? Уж, видно, мне на роду написано обманываться".
Тогда я упал перед ней на колени и, сжав ее руки, воскликнул: "О, моя
Амелия! Я не в силах больше это терпеть! Ты - единственная повелительница
моего сердца, божество, которому я поклоняюсь!" Минуты две или три я
продолжал в том же духе, пока лавина противоречивых чувств, смешанная с
изумлением, не сокрушили ее слабые силы и она не упала без сознания в мои
объятья. Нет возможности описать все, что я пережил за те мгновения, пока
она не пришла в себя.
- Да и не нужно! - воскликнула мисс Мэтьюз. - О, счастливая Амелия!
Почему мне не суждено было испытать такую страсть?
- К сожалению, сударыня, - продолжал Бут, - вам не доведется услышать
все подробности последовавшей затем трогательной сцены: я не настолько
владел собой, чтобы все запомнить. Достаточно сказать, что мое поведение,
которым Амелия до тех пор пока не ведала его причин была так уязвлена,
теперь, когда эта причина ей открылась, более всего расположило ее ко мне -
ей даже угодно было назвать его великодушным.
- Великодушным! - повторила собеседница. - Да-да, именно так, почти
недостижимым для обыкновенных людей. Сомневаюсь, вел ли себя еще кто-нибудь
так, как вы.
Возможно, критически настроенный читатель разделит сомнения мисс
Мэтьюз, и, дабы это предотвратить, мы на время прервем здесь нашу историю,
предоставив возможность тщательно взвесить, насколько естественным было
поведение мистера Бута и, следовательно, соблюли ли мы в данном случае
неукоснительную приверженность истине, каковую мы исповедуем паче всех
прочих историков, или же несколько от нее уклонились.

ГЛАВА 3

Продолжение рассказа мистера Бута.
Еще об оселке

Должным образом принеся дань признательности мисс Мэтьюз за ее
любезность, мистер Бут возобновил рассказ.
- После того как мы открыли друг другу свои чувства, Амелия постепенно
освобождалась от скованности, пока наконец я не стал ощущать в ней жар
взаимности, о какой только может мечтать самый пылкий влюбленный.
Я мог бы теперь считать, что я в раю, не будь мое блаженство омрачено
прежними тревогами, - размышлениями о том, что я должен платить за все свои
радости ценой почти неминуемой гибели бесценного существа, которому я ими
обязан. Эта мысль не давала мне покоя ни днем, ни ночью, а когда стала
невыносимой, я принял твердое решение поведать свои опасения Амелии.
И вот однажды вечером после пылких заверений в совершеннейшей
бескорыстности моей любви, чистосердечности которой сам Бог свидетель, я
отважился высказать Амелии следующее: "Слишком справедлива, боюсь, о
бесценная моя, та истина, что даже самое полное человеческое счастье не
может быть совершенным. Как упоительна была бы доставшаяся мне чаша, если бы
не одна-единственная капля яда, которая отравляет все. Ах, Амелия! Какое
будущее нас ждет, если судьба одарит меня правом назвать вас своей? Мои
жизненные обстоятельства вам известны, известно вам и собственное положение:
я могу рассчитывать только на нищенское жалованье прапорщика {2}, вы всецело
зависите от матери; стоит какому-нибудь своевольному поступку погубить ваши
надежды, какая несчастная участь будет уготована вам со мной. Ах, Амелия,
как леденит мне душу предчувствие ваших горестей! Могу ли я вообразить вас
лишенной хотя бы на миг необходимых жизненных благ, помыслить о неизбежности
ужасающих тягот, которые вам придется сносить? Каково будет мне видеть вас
униженной и корить себя за то, что я всему злосчастною причиной? Представьте
также, что в самую трудную минуту я буду вынужден покинуть вас по делам
службы. Разве смогу я подвергнуть вас вместе с собой всем превратностям и
лишениям войны? Да и вы сами, как бы того ни желали, не перенесли бы тягот и
одной кампании? Как же нам тогда быть? Неужто оставить вас умирать от голода
в одиночестве? Лишенной супружеского участия? а из-за меня лишенной участия
и лучшей из матерей? - женщины, столь дорогой моему сердцу, поскольку она
родительница, кормилица и друг моей Амелии. Но, ах, любимая моя,
перенеситесь мысленно несколько далее... Подумайте о самых нежных плодах, о
самом драгоценном залоге нашей любви. Могу ли я смириться с мыслью, что
нищета станет уделом потомства моей Амелии? наших с вами... о Боже
милосердный, наших детей! И еще... как вымолвить это слово?.. нет, я на это
не пойду, я не должен, не могу, не в силах расстаться с вами. Что же нам
делать, Амелия? Пришла пора без утайки просить у вас совета". "Какой же
совет я могу вам дать, - промолвила она, - если передо мной такой выбор? Уж
лучше бы нам не суждено было встретиться". При этих словах она вздохнула и с
невыразимой нежностью посмотрела на меня, а ее прелестные щечки стали
влажными от слез. Я собирался было что-то ответить, но был прерван на
полуслове помехой, положившей конец нашей беседе.
О нашей любви уже судачил весь город, и эти слухи достигли наконец ушей
миссис Гаррис. Я и сам с каких-то пор начал замечать разительную перемену в
обращении этой дамы со мной во время моих визитов, и уже довольно долгое
время мне не удавалось остаться с Амелией наедине, а в тот вечер, судя по
всему, был обязан такой возможностью намерению матери подслушать наш
разговор.
Так вот, не успел я и слова ответить склонившейся мне на грудь
опечаленной Амелии, как в комнату неожиданно ворвалась миссис Гаррис,
скрывавшаяся до этой минуты в соседней комнате. Не стану пытаться передать
вам ярость матери, равно как и наше смятение. "Прекрасно, нечего сказать, -
вскричала миссис Гаррис, - вот как ты распорядилась моей снисходительностью,
Амелия, и моим доверием к тебе. Ну а вас, мистер Бут, я не стану винить: вы
поступили с моей дочерью, как того и следовало ожидать. За все случившееся
мне остается благодарить только себя..."; речь ее еще долго продолжалась в
том же духе, прежде чем мне удалось вставить слово; улучив в конце концов
подходящий момент, я попросил ее простить бедняжку Амелию, которая под
тяжестью свалившегося на нее горя готова была сквозь землю провалиться, и
пытался насколько мог взять всю вину на себя. Миссис Гаррис запротестовала:
"Нет-нет, сэр, должна сказать, что в сравнении с нею вы ни в чем не повинны;
я ведь собственными ушами слыхала, как вы пытались ее отговорить, приводя
разные доводы, и уж куда как веские. Но, слава Богу, у меня еще есть
послушное дитя, и отныне я буду считать его единственным". С этими словами
она вытолкала несчастную, дрожащую, обессилевшую Амелию из комнаты, после
чего принялась хладнокровно доказывать мне, что мое поведение безрассудно и
противозаконно, повторив чуть не слово в слово те же самые доводы, которые я
перед тем приводил ее дочери. В заключение она добилась от меня обещания,
что я как можно скорее вернусь в свой полк и смирюсь с любыми невзгодами,
нежели стану причиной гибели Амелии.
Много дней после этого меня терзали величайшие муки, какие только
способен испытывать человек, и, признаюсь по чести, я испробовал все
средства и истощил все способы убеждения, лишь бы излечиться от любви. С
целью усилить их действие я каждый вечер прогуливался взад и вперед около
дома миссис Гаррис, и всякий раз мне попадался на глаза тот или иной
предмет, который вызывал у меня нежное воспоминание о моей обожаемой Амелии
и едва не доводил до безумия.
- А не кажется ли вам, сэр, - прервала его мисс Мэтьюз, - что в поисках
исцеления вы прибегли к самому несообразному средству?
- Увы, - отозвался Бут, - нелепость моего поведения, очевиднее всего
мне самому, но сколь мало ведает об истинной любви или истинном горе тот,
кто не осознает, до какой степени мы обманываем себя, когда делаем вид,
будто намерены исцелиться. То же самое происходит и при некоторых телесных
недугах, когда ничто нам не в радость, кроме того, что ведет к усугублению
болезни.
К концу второй недели, когда я уже был близок к полному отчаянию и все
никак не мог придумать способ передать Амелии письмо, к моему великому
изумлению, ко мне явился слуга миссис Гаррис и вручил мне приглашение своей
хозяйки пожаловать нынче же вечером к ней в дом на чашку чая.
Вам нетрудно будет догадаться, сударыня, что я не преминул
воспользоваться столь желанным приглашением; когда я пришел, меня провели в
залу, где уже собралось многолюдное общество, и среди дам я увидел миссис
Гаррис с моей Амелией.
Амелия показалась мне в тот вечер еще краше обычного и была необычайно
оживлена. Ее мать была со мной весьма любезна, тогда как дочь едва меня
замечала и беседовала большей частью с каким-то джентльменом. Правда, время
от времени она дарила меня взглядом, который никак нельзя было счесть
неприязненным, и не однажды я имел случай заметить, что всякий раз, когда ее
глаза встречались с моими, она менялась в лице, и эти обстоятельства,
возможно, должны были меня в достаточной мере утешить, но они не могли унять
тысячу сомнений и тревог, не дававших мне покоя; меня смущала мысль, что за
примирение с матерью Амелия заплатила обещанием навеки расстаться со мной и
отнестись благосклонно к какому-нибудь другому избраннику. Все мое
благоразумие тотчас покидало меня, и я готов был бежать с Амелией и жениться
на ней, ни минуты не раздумывая о последствиях.
Почти два часа я изводил себя такими размышлениями, пока большинство
гостей не откланялось. Но сам я был решительно не в силах это сделать, и уж
не знаю, как долго бы еще длился мой визит, когда бы не доктор Гаррисон,
который чуть ли не силой увел меня, шепнув, что имеет сказать мне нечто
чрезвычайно важное. Вы, сударыня, должны быть, знаете этого священника...
- И даже очень хорошо, сэр, - ответила мисс Мэтьюз, - он достойнейший в
мире человек и украшение сословия, к которому принадлежит.
- Из дальнейшего вам станет ясно, - ответил Бут, - есть ли у меня
основания быть о нем такого же мнения.
Затем он продолжал рассказ, как о том повествуется в следующей главе.

ГЛАВА 4

Продолжение истории мистера Бута. В этой главе читатель слегка познакомится
с нравом очень достойного священника вкупе с некоторыми материями
деликатного свойства

- Проведя меня в свой кабинет и усадив в кресло, он обратился ко мне со
словами, смысл которых состоял, помнится, в следующем: "Вам молодой человек,
не следует обольщаться, будто ваша любовь к мисс Амелии является здесь для
кого-нибудь тайной; сам я также с некоторых пор наслышан об этом и,
поверьте, был в этом деле очень настроен против вас". Я отвечал, что весьма
ему обязан. "Что ж, и вправду обязаны, - ответил он, - и не исключено, что
останетесь при этом мнении, когда узнаете все. Недели две тому назад я
отправился к миссис Гаррис, чтобы поделиться с нею моими опасениями
относительно ее дочери, так как, хотя на этот счет и немало судачили,
полагал, что эти толки, возможно, еще не достигли ее ушей. Буду с вами
откровенен: я посоветовал ей принять в отношении дочери всевозможные меры
предосторожности и даже отправить ее куда-нибудь, где она находилась бы
совершенно вне пределов вашей досягаемости, пока вы остаетесь в городе". "И
вы полагаете, сэр, - спросил я, - что оказывали мне тем самым услугу? И
рассчитываете теперь на благодарность?" "Молодой человек, - ответил он, - я
вовсе не собирался оказывать вам никаких услуг и отнюдь не рассчитываю на
вашу благодарность. Моей целью было оберечь достойную девушку от
посягательств молодчика, о котором я не слыхал ни единого доброго слова и
который, как мне казалось, задумал похитить девушку ради ее приданого". "С
вашей стороны, - заметил я, - было, конечно, весьма любезно придерживаться
обо мне подобного мнения". "Что ж, сэр, - возразил доктор Гаррисон, - ведь
большинство вашего брата, из сословия голоштанников, вполне, я полагаю, того
заслуживает. Мне самому известно несколько таких примеров, и я еще больше
наслышан о случаях, когда такие вот молодчики совершали грабеж под видом
женитьбы".
Я уже готов был в раздражении прервать своего собеседника, но он
попросил меня запастить немного терпением и рассказал, что посетил миссис
Гаррис с упомянутой выше целью как раз на следующий вечер после того, как
она застала меня с Амелией, о чем вы уже знаете; миссис Гаррис, не дожидаясь
его сообщения, рассказала ему обо всем, что произошло накануне вечером;
признаться, память у нее была отличная, так как она слово в слово повторила
все мною сказанное, прибавив, что дочь заперта у себя в комнате и содержится
там в заключении, сама же она ни разу с тех по не виделась с нею.
Не могу вам описать, да и скромность воспротивилась бы, будь это
осуществимо, все, что затем произошло. Взяв меня за руку, пастор разразился
пылкими похвалами по поводу моей тогдашней речи, изобличающей, как ему
угодно было выразиться, ум и великодушие. Вам, сударыня, известна его
решительная и своеобычная манера выражаться, которой он следует при любых
обстоятельствах и особенно, когда чем-то взволнован. "Сэр, - заявил он, -
знай я с полдюжины примеров такого поведения среди армейских чинов,
живописцу пришлось бы нарядить всех святых в моем кабинете в красные
мундиры" {3}.
С той самой минуты, как признался мне доктор Гаррисон, он сделался моим
другом и пылким защитником перед миссис Гаррис, которую он в конце концов
убедил, хотя и с величайшим трудом, дать согласие на мой брак с Амелией с
условием, что я перепишу все, что даст за ней мать в качестве приданого, на
жену и что миссис Гаррис оставит при себе из него определенную сумму,
которую при первой же необходимости внесет ради моего продвижения по службе.
Как вы, надеюсь, догадываетесь, сударыня, я принял эти условия без
малейших колебаний, и мне нет необходимости описывать, какую я при этом
испытывал радость; понятна и моя признательность священнику, который, как вы
справедливо заметили, и в самом деле добрейший из людей.
На следующее утро мне было дозволено увидеть Амелию, которая выказала
при этом такую радость, что я счел себя на вершине счастья.
Обе стороны пришли теперь во всем к общему согласию, и юристы принялись
уже составлять необходимые бумаги, как вдруг на нашем безмятежном небосклоне
появилось неожиданное облако, от которого в одно мгновенье померкли все наши
радости.
Когда все формальности по моим расчетам были уже близки к завершению, я
получил с нарочным известье, что нежно любимая мною сестра лежит в жестокой
лихорадке и настоятельно просит меня приехать. Я без промедления собрался в
путь, и поскольку это произошло примерно в два часа ночи даже не стал
дожидаться утра, чтобы попрощаться с Амелией, и оставил только короткую
записку, объясняющую ей причину моего отсутствия.
Помещичий дом, где жила тогда моя сестра, находился на расстоянии
пятидесяти миль, и, хотя я спешил изо всех сил, когда я добрался туда,
безжалостный недуг уже лишил несчастную девочку способности воспринимать
окружающее, а вскоре лишил ее и жизни.
Как ни любил я Амелию, как ни преисполнено было мое сердце восторгом
при мысли, что близится час, когда она станет моей, но даже и это не могло
на время утишить боль, вызванную утратой любимой Нэнси. Клянусь, я и сейчас
еще не в силах произнести ее имя без слез. Едва ли когда, я думаю, брат и
сестра питали друг к другу большую привязанность. Бедная девочка! Я сидел
подле нее, когда она была в бреду, и единственное имя, которое она
произносила, было мое; в минуты, когда ее покидал рассудок, видно было, что
она все еще удерживает в памяти мой образ и что последними усилиями
угасающего сознания старается думать обо мне. "Немедленно пошлите за моим
дорогим Билли! - кричала она. - Я знаю, он тотчас ко мне приедет. Неужто
никто не поедет за ним? Прошу вас, не убивайте меня, прежде чем я еще хоть
раз увижу его! Будь он здесь, вы бы не посмели так со мной обращаться!"
Каждое произнесенное ею слово все еще звучит у меня в ушах! Милосердный
Боже, слышать все это и видеть, как несчастное обезумевшее существо смотрит
на своего брата с непреодолимым ужасом, принимая за разбойника с большой
дороги, незадолго перед тем ее ограбившего... Простите мне, однако, все эти
подробности; чувства, которые я тогда испытывал, можно понять, лишь изведав
их на собственном опыте, вам же это покажется докучным и нелепым... Под
конец она, судя по всему, узнала меня на мгновенье и воскликнула: "О,
господи, мой любимый брат!" - после чего у нее тотчас начались судороги, и
она скончалась у меня на руках.
При этих словах мистер Бут остановился на минуту и вытер слезы, а мисс
Мэтьюз, - вероятно, желая выказать сочувствие, - приложила к глазам платок.

ГЛАВА 5,

повествующая об удивительном непостоянстве Фортуны

Успокоившись, Бут продолжал следующим образом:
- Вы, конечно, подумаете, сударыня, что одной этой утраты оказалось
достаточно, чтобы сделать меня несчастным, но судьбе угодно было решить
иначе, ибо в тот день, когда предстояло погребение моей Нэнси, явился
посыльный с письмом от доктора Гаррисона, в коем он извещал меня, что пишет
эти строки тотчас после посещения миссис Гаррис и настоятельно просит меня,
лишь только я их прочитаю, если мне дорога Амелия, немедленно возвратиться.
"Впрочем, если дочь, - добавлял он, - пойдет по стопам матери (как поступает
большинство из женщин), то с вашей стороны, возможно, будет благоразумнее не
приезжать".
Я тотчас велел позвать ко мне посыльного и с немалым трудом выведал у
него, что некий богатый сквайр явился к миссис Гаррис в собственной карете
шестерней и что в городе только и разговоров, что о предстоящей вскоре его
женитьбе на Амелии.
Вот тут-то мне пришлось мгновенно убедиться, насколько моя любовь к
Амелии превосходит все другие чувства: мысли о несчастной Нэнси тотчас
перестали меня занимать, и, покинув ее безжизненное тело, горько мною
оплаканное, и поручив другим заботы о ее погребении, я отправился в путь, а
вернее сказать, полетел обратно к Амелии и по прибытии прежде спешился у
дома священника согласно его просьбе.
Добрейшая душа - он сразу же рассказал мне обо всем, что произошло
здесь в мое отсутствие. Мистер Уинкуорт прибыл в роскошном экипаже, судя по
всему, в тот же самый день, когда я уехал, и без всяких проволочек попросил
у миссис Гаррис руку ее дочери, пообещав переписать на Амелию какую угодно
часть своего огромного состояния на любых приемлемых для ее матери условиях.
Почтенная дама без малейших колебаний приняла эти предложения и стала самым
жестоким образом требовать у дочери согласия, на что Амелия ответила
решительным отказом, ссылаясь со своей стороны на данное перед тем матерью
позволение на наш брак, в чем ее с жаром поддержал священник, объявивший
миссис Гаррис, как он теперь повторил и мне, "что нас следует в такой же
мере считать мужем и женой, как если бы брачный обряд был уже совершен".
Однако же эти увещевания не произвели на миссис Гаррис ни малейшего
впечатления, и она продолжала настаивать на объявленном ею во всеуслышание
решении выдать дочь за Уинкуорта, которого священник тоже атаковал, сказав
ему, что он адресует свои ухаживания чужой жене; но все было тщетно -
молодой джентльмен был слишком влюблен, чтобы прислушиваться к каким бы то
ни было доводам.
Выслушав все это, я попросил доктора Гаррисона посоветовать, как мне
теперь быть. Он всячески предостерегал меня против каких бы то ни было
насильственных поступков в отношении Уинкуорта, к которым, признаться, я в
отчаянии грозился прибегнуть, и предупредил меня, что, если я только позволю
себе что-нибудь в этом роде, он навсегда лишит меня своей поддержки.
Разумеется, я торжественно пообещал ему не прибегать к таким мерам. В конце
концов он решил еще раз повидать миссис Гаррис, и, если она окажется
непреклонной, тогда он сочтет себя вправе обручить нас без материнского
согласия, в котором любой из родителей, сказал он, вправе отказать, но не
вправе, дав согласие, взять его обратно, если только сам жених каким-нибудь
поступком не даст для этого основания.
Новый визит священника принес не больше успеха, нежели предыдущий, и
речь шла уже о том, чтобы придумать, как вызволить Амелию, которую охраняли
теперь куда строже, чем прежде: на ночь мать укладывала ее спать вместе с
собой, а днем глаз с нее не спускала.
В то время как мы размышляли, как нам поступить, местный торговец вином
явился к доктору Гаррисону с известьем, что он только что разлил в бутылки
бочонок отличного старого портвейна, корзиной которого он готов снабдить и
священника, прибавив, что не далее, как сегодня, ему предстоит отправить
двенадцать дюжин бутылок этого вина миссис Гаррис.
Тут у доктора мгновенно мелькнула мысль, заставившая его усмехнуться,
и, отведя меня в сторонку, он спросил, достаточно ли сильна моя любовь к
девушке, чтобы я отважился проникнуть к ней в дом в корзине. Я с радостью
ухватился за это предложение, на которое после вмешательства доктора дал
согласие и торговец; ведь вам излишне напоминать, каким влиянием среди
горожан пользовался этот достойный священнослужитель. Более того, доктор
Гаррисон обещал получить разрешение на брак и обручить нас у себя дома, если
только я придумаю какой-нибудь способ доставить к нему Амелию.
Вот так я и был принесен в дом в корзине, которую сначала поставили у
входа, а потом, спустя немного времени, понесли и погрузили на телегу, с тем
чтобы отвезти ее в деревню в пяти милях оттуда; я узнал об этом из
распоряжения, услышанного мной, когда моя корзина стояла еще у входа; и еще
я расслышал, что вслед за мной на следующее утро предстояло отправиться туда
же Амелии и ее матери.
По прибытии на место меня сняли с телеги и вместе с прочей поклажей
поставили в просторной зале. Здесь я оставался более трех часов, с
нетерпением ожидая вечера, когда я намерен был покинуть свое обиталище, тем
более, что теснота моей тюрьмы становилась для меня все более мучительной;
однако судьбе угодно было освободить меня еще раньше и вот каким способом:
дом, как оказалось, находился под присмотром одной только служанки. Сия
преданная особа вошла в залу вместе с кучером, доставившим в деревню всю
кладь, и тут между ними произошла нежная сцена, свидетельствовавшая об их
чрезвычайном взаимном расположении; затем кавалер предложил, а служанка
изъявила готовность открыть корзину и распить вдвоем бутылку, причем оба
рассудили, что их госпожа едва ли заметит недостачу такой малости. Они
тотчас принялись осуществлять сей замысел и, открыв корзину, к великому
своему изумлению обнаружили в ней вместо бутылок с вином меня.
Я не преминул тотчас же воспользоваться отразившимся на их лицах
замешательством и сохранил достаточное самообладание, чтобы извлечь выгоду
из их тайн. Я сказал им, что от того, как они себя со мной поведут, будет
полностью зависеть, узнает ли когда-нибудь их хозяйка о том, что они здесь
проделывали и собирались проделать, ибо если они не проболтаются на мой
счет, то и я их не выдам. Затем я сказал им, что намерен спрятаться в доме,
дабы, улучив подходящий момент, переговорить с Амелией наедине.
Провинившиеся слуги очутились в таком положении, что, можете не
сомневаться, заставить их попридержать язык было нетрудно. Короче говоря,
они приняли мои условия. Вечером меня уложили в спальне моей дорогой Амелии,
а наутро спрятали на заваленном старой мебелью чердаке, где я должен был
дожидаться, пока Амелия (служанка обещала, лишь только та приедет, сообщить
ей о моем убежище) не найдет возможности увидеться со мной.
- Простите, что я перебиваю вас, - воскликнула мисс Мэтьюз, - но ваш
рассказ напомнил мне нелепую историю, которая как раз в то время дошла до
меня, хотя я и была далеко от вас: будто некий офицер, сговорившись с мисс
Гаррис, забрался в погреб ее матери и похитил оттуда уйму бутылок вина. Я
вспомнила об этом только, чтобы показать, насколько можно доверять подобного
рода слухам.
Бут сказал ей, что он и сам слышал нечто подобное, а затем продолжил
свой рассказ, как об этом повествуется в следующей главе.

ГЛАВА 6,

содержащая много удивительных приключений

- Весь этот день я провел на чердаке, - продолжал он, - уповая на
счастье, чаемое приближение которого приводило меня в такой восторг, что я
не променял бы своего жалкого убежища на роскошнейший в мире дворец.
Миссис Гаррис приехала вместе с Амелией и ее сестрой уже затемно. Не
могу передать, как забилось мое сердце, ибо к возраставшим с каждой минутой
надеждам стали примешиваться и странные предчувствия, ранее меня не
тревожившие. Целых два часа провел я в таком незавидном состоянии, пока не
услыхал наконец, что кто-то поднимается по лестнице; шаги явно были
женскими, и во мне уже крепла сладостная уверенность, что это Амелия, но тут
дверь распахнулась настежь и появилась сама миссис Гаррис, бледная, как
смерть; дрожа от гнева, она набросилась на меня с самыми язвительными
обвинениями. Нет надобности повторять ее речи: да мне это и не под силу,
настолько я был тогда потрясен и растерян. Короче, мне пришлось удалиться,
так и не повидавшись с Амелией.
- Но скажите же, ради Бога, - воскликнула мисс Мэтьюз, - как случилось,
что вас обнаружили?
- За ужином, - пояснил Бут, - хозяйка велела подать бутылку вина,