Страница:
является ее опекуном и посему лишь одна обладает властью даровать ее.
Объясню Вам эту загадку: дело не в том, что в сравнении с другими я скорее
меньше, чем больше подвержен тщеславию. У меня его во всяком случае вполне
достаточно, так что я могу так же тепло укутаться в собственное тщеславие,
как древний - в свою добродетель. Если у меня есть какое-нибудь достоинство,
то оно, конечно же, мне известно, и если свет не пожелает признать его за
мной, то я признаю его сам. Мне бы не хотелось, чтобы Вы подумали (я мог бы
сказать - решили), будто я настолько бессовестен, что способен уверять,
будто презираю славу; однако смею торжественно утверждать, что моя любовь к
ней настолько же холодна, как у большинства из нас - к небесам, а посему я
ничем ради нее не пожертвую. Еще менее того я согласился бы (как поступают
все пылкие его поклонники) приютить на своей груди зависть - чудовище, к
которому из всех существ, будь то реальных или воображаемых, я питаю
сердечнейшее и искреннейшее отвращение. Вы, я полагаю, придете к
умозаключению, будто я не очень-то нуждаюсь в одобрении окружающих. Закончу
в таком случае уверением, что от души желаю Вам успеха; я искренне убежден,
что Вы в высочайшей степени заслуживаете его, и если Вы его не имеете, то с
моей стороны было бы непростительной самонадеянностью рассчитывать на успех,
- и в то же время постыдным малодушием не желать его.
Остаюсь, сударь, со всем моим расположением к Вам Генри Филдинг. Прошу
Вас без промедления прислать мне последние тома" {Цит. по: Н. Fielding. A
critical ontology. P. 72-74.}.
Удивительное письмо! Сколько в нем душевной щедрости, открытости,
искренности! И сознания собственного достоинства и места в литературе: хотя
"История Тома Джонса, найденыша" еще не вышла в свет и Филдинга еще не
осенила огромная популярность, он уже сам сознает свои силы, свои творческие
возможности. И вместе с тем, какое искреннее восхищение, умение восхищаться
талантом соперника, художника, создающего совершенно иную, отличную от
филдинговской эстетическую систему в английском романе; какое отсутствие
эгоцентрической сосредоточенности на своем художественном пути. Эти
соображения существенны для правильной оценки "Амелии". Примечательно, что
Филдингу чрезвычайно по душе стремление автора как можно более возвысить в
глазах читателей нравственный облик своей героини; так же поступит он и со
своей будущей героиней - Амелией.
Стоит отметить, что последний роман Филдинга был назван не так, как
прежние его романы, а просто именем героини, как назывались романы
Ричардсона ("Памела...", "Кларисса..."), в то время как сам Ричардсон назвал
свой последующий роман в духе Филдинга: "История сэра Чарльза Грандисона"
(1754); однако он подчеркивал в письмах, что создал историю хорошего
человека, а не какого-то там найденыша или, прости Господи, подкидыша. И,
наконец, нельзя не обратить внимание на еще одну весьма красноречивую
особенность приведенного письма: на чрезвычайную эмоциональность восприятия
Филдингом текста романа "Кларисса": его сердце переполнено до краев, он
растроган, он не может читать роман без слез. Так Филдинг, заканчивающий
свой "комический эпос" (как он определил жанр "Истории Тома Джонса,
найденыша"), адресованный читателю, понимающему и любящему юмор, смешное,
обращает свое сочувственное внимание к иному типу читателя - читателю
чувствительному, и сам едва ли не являет собой в данном случае образец
именно такого читателя.
В письме отчетливо противопоставлены два типа восприятия - рациональное
и чувствительное, и второму отдано явное предпочтение. Здесь так явственно
звучит тема сочувствия, сострадания, которая является самой существенной
тональностью нового, еще только зарождающегося художественного течения -
сентиментализма. Вот почему так важно это письмо для понимания тех перемен в
искусстве Филдинга, которые проявились в его "Амелии". В связи с этим
хочется повторить, быть может, ставшую банальной, но не утратившую
справедливость истину: когда один художник судит о произведениях другого,
его суждения не столько объективно свидетельствуют о свойствах оцениваемого,
сколько - о его собственных вкусах и художественных принципах; в данном
случае, когда речь идет о Филдинге, - о его _меняющихся художественных
принципах_.
Однако возвратимся к его отношениям с Ричардсоном. Письмо Филдинга
нисколько Ричардсона не тронуло; он ни на йоту не изменил своего
презрительно-снисходительного отношения, и это отношение ни от кого не
скрывал, а напротив - настойчиво внушал своим поклонникам и еще более
многочисленным поклонницам. И даже последний роман Филдинга своим серьезным
тоном и содержанием, своей нравственной тенденцией, казалось бы, более
близкий Ричардсону, вызвал у него столь же резко отрицательную оценку, как и
предыдущие, хотя в письмах он уверял, что будто бы даже и читать его не
стал. "Оставлю ли я Вас в обществе капитана Бута? - спрашивает он свою
почитательницу Энн Донелан, просившую его поскорее напечатать своего
"Грандиозна" и не оставлять ее в обществе Бута. - Капитан Бут, сударыня,
сделал свое дело. Мистер Филдинг исписался или недописался. Короче говоря,
эта вещь, что касается ее продажи, так же мертва, как если бы она была
написана сорок лет тому назад. Как Вы, наверно, догадываетесь, я эту
"Амелию" не читал. То есть, я, конечно, ее читал, но только первый том
(следовательно, сцены в суде и в тюрьме. - А.И.). Я собирался прочитать ее
до конца, но обнаружил, что персонажи и ситуации до такой степени низкие и
грязные, что ни к кому из них, как мне стало очевидно, я не смогу
почувствовать интерес... Бут в его последнем романе - это опять сам автор.
Амелия, даже вплоть до ее безносости, - это опять его первая жена. Опять его
уличные перебранки, его тюрьмы, его арестные дома - все это списано с того,
что он видел и знает" {Относительно оценок романа "Амелия" в письмах
читателей-современников и особенно в переписке Ричардсона с его почитателями
см.: Fielding H. The critical heritage. P. 311-320, 334, 353,396.}.
Филдинг, видимо, тяжело переживал постигшую его роман неудачу;
чувствуя, что он не в силах противостоять преобладающему приговору, писатель
решил уступить поле боя. Через месяц с небольшим после выхода романа он
решил публично объясниться со своими хулителями на страницах
"Ковент-Гарденского журнала" (Э 7 и 8 от 25 и 28 января 1752 г.) в разделе,
который назван судом цензорского дознания. Он представил всю разноголосицу
мнений в виде судебного разбирательства; в качестве обвинителя здесь
выступает некий Таун (т.е. Город, олицетворяющий всех лондонских
ниспровергателей романа), в то время как ответчицей является злосчастная
"Амелия". Таун обвиняет роман, ссылаясь на старинный закон о скуке; вначале
его речь, пересыпанная цитатами из Горация, притязает на ученость; Таун
говорит, что представления о скуке в каждом веке иные и что нраву нынешнего
века свойственно надо всем смеяться, а посему, дабы угодить вкусу
современников, автору следовало представить в смешном виде не только
священника Гаррисона и Амелию, но и духовенство, добродетель и невинность.
Обвинительная речь Тауна завершается требованием примерно наказать роман,
дабы это послужило устрашающим уроком всем будущим книгам, которые посмеют
противиться нравам века.
Тут председательствующий в суде Цензор, прервав Тауна, просит его
перейти к доказательствам, и тогда Таун объявляет книгу нагромождением
хлама, скуки и чепухи - в ней нет ни юмора, ни остроумия, ни знания
человеческой природы и света, а фабула, нравственное содержание, нравы и
чувства достойны презрения. Далее идут обвинения по адресу самой Амелии,
которые помимо желания Тауна свидетельствуют в ее пользу (ей ставится в
вину, например, что она подает мужу ужин, одевает детей и выполняет ряд
других "рабских" обязанностей; что, видя, как Бут мучается угрызениями
совести, она его жалеет, проявляя тем самым непростительную слабость).
Наиболее удачно обрисована вызванная обвинителем свидетельница,
принадлежащая к светскому кругу, пустоголовая модница, очень напоминающая
миссис Джеймс в романе Филдинга, - леди Дилли-Дэлли (по-английски это
означает - тратящая время попусту, бездельница). На вопрос Тауна, знакома ли
ее милости обвиняемая (т.е. читала ли она роман), та признается, что точно
не может на это ответить. "Но мне сдается, - продолжает допытываться Таун, -
что вы, ваша милость, изволили отзываться по поводу "Амелии", будто это
жалкая дребедень от начала и до конца". "Что ж, - отвечает свидетельница, -
я вполне могла так сказать. Ах, я не всегда помню, что говорю, но если я так
говорила, значит я от кого-то это услыхала... Ах, да, теперь я очень хорошо
припоминаю... Мне сказал это доктор Доузвелл... Он объявил в довольно
большой компании, что эта книга, вот только забыла, как она называется,
жалкая галиматья и что у автора нет ни капли остроумия, ни учености, ни ума,
ни вообще чего бы то ни было..."
В конце разбирательства к Цензору обращается автор со следующими
словами: "Если у вас, господин Цензор, тоже есть дети, то вы проникнетесь ко
мне сочувствием: ведь я отец этой несчастной девушки, представшей перед
судом, и еще больше мне посочувствуете, если я прибавлю, что из всех моих
чад, она - _самое любимое_ (курсив наш. - А.И.). Могу чистосердечно сказать,
что больше обычного потратил усилий на ее обучение, в чем, осмелюсь
утверждать, я следовал правилам всех тех, кто, по общему признанию, лучше
всего писал об этом предмете; и если как следует рассмотреть ее поведение,
то обнаружится, что она очень мало в чем отклоняется от неукоснительного
соблюдения всех этих правил; ни Гомер, ни Вергилий не придерживались их так
тщательно, как я; причем _именно этот последний_, как убедится
беспристрастный и образованный читатель, _служил благородным образцом_,
которому я в данном случае _следовал_ (курсив наш. - А.И.).
Я не считаю, что мое чадо вовсе свободно от погрешностей, но ведь и
человеческое дитя, насколько мне известно, от них не свободно; хотя оно, без
сомнения, не заслуживает той озлобленности, с которой ее встретила публика.
Однако в мои намерения нисколько не входит ее защищать, и признаю
справедливым любое решение суда, как это всегда бывало, когда книгу обвиняли
в том, что она скучна. А посему торжественно объявляю вам, господин Цензор,
что не стану впредь беспокоить свет своими отпрысками той же музы" {Fielding
H. The Covent-Garden Journal by sir Alexander Drawcansir... Vol. 1. P.
178-180, 186-187.}.
Комментируя эту, казалось бы, не нуждающуся в комментариях речь,
необходимо отметить ее общий тон: здесь уже нет и попытки смягчить ситуацию
юмором, насмешкой - ее тон от начала и до конца серьезный и печальный.
Любопытно признание в том, что этот роман дороже ему всех прежних. Почему?
Ведь даже и до конкретного анализа "Амелии" мы не скрывали от читателя, что
все-таки высшим достижением автора - таков общий приговор читателей и
критиков - является "История Тома Джонса, найденыша". Об этом, в конце
концов, свидетельствует почти 250-летняя история бытования романов Филдинга,
а это достаточно долгий испытательный срок. Но ведь примерам подобного
авторского предпочтения несть числа. Тут, наверно, объяснением служит помимо
прочего судьба произведения, то, как дался автору его любимый отпрыск, какой
ценой и какие надежды он на него возлагал - эстетические и нравственные.
И еще один, на первый взгляд совсем уж странный момент: роман, который
большинство читателей того времени сочло композиционно плохо слаженным,
плохо выстроенным, оказывается, как уверяет автор, был написан по тем же
правилам, по которым написана "Энеида" Вергилия. Такая ассоциация едва ли
возникнет при чтении "Амелии" и у современного образованного читателя. Но к
этому сюжету мы еще возвратимся в дальнейшем. В итоге следует сказать, что
свое обещание Филдинг выполнил и романов больше не писал.
Последнее, впрочем, нисколько не остудило пыл его врагов. Напротив,
брань, пародии и личные нападки еще более усилились. Несчастная "Амелия" не
раз в них фигурировала, но самый жестокий и грязный выпад против романа
сделал Боннел Торнтон (1724-1768), небесталанный журналист, издававший
несколько позднее в содружестве с Джорджем Кольманом старшим (1732-1794)
популярный юмористический журнал "Знаток" (январь 1754-го - сентябрь
1756-го) {О нем, а также о "Ковент-Гарденском журнале" и журналах д-ра С.
Джонсона см. статью: Ингер А.Г. Из истории английской журналистики XVIII
века: 50-е годы // Учен. зап. Читин. пед. ин-та. Вып. 9: Общественные и
гуманитарные науки. Чита, 1963. С. 129-153.}. На сей раз Торнтона просто
нанял некий Далвен, который прежде служил под началом братьев Филдингов в их
"Конторе всевозможных сведений", а затем открыл собственную аналогичную
контору и, дабы сокрушить своих конкурентов, скомпрометировать их самих и их
дело, а заодно и "Ковент-Гарденский журнал", его рекламировавший, обратился
к ничем не брезговавшему Торнтону. Тот стал выпускать специально ради этого
" Друри-Лейнский журнал" (само название уже обнажало замысел, поскольку два
ведущих лондонских театра: Ковент-Гарден и Друри-Лейн тоже в это время
соперничали и враждовали). Так вот, 13 февраля 1752 г. Торнтон опубликовал в
своем "Друри-Лейнском журнале" новую главу из "Амелии", представлявшую
пародию на роман Филдинга {В этой главе Амелия, напрасно прождав весь вечер
возвращения Бута, садится ужинать одна; несмотря на свое горе, она угощается
гренками с сыром, запивая их солодовым пивом. У ее колен играют дети, а
рядом похрапывает в кресле миссис Аткинсон, хлебнувшая слишком большую
порцию вишневой настойки. Раздается неистовый стук в дверь, от которого
пытавшаяся встать миссис Аткинсон валится на пол; Амелия же по обыкновению
своему едва не лишилась сознания, но во время подкрепилась пивом. В этот
момент Аткинсон вводит шатающегося, едва стоящего на ногах Бута, которого
сержант почему-то поддерживает одной вытянутой рукой, в то время как
пальцами второй он зажимает свой нос. Амелия, бросившись к мужу, обнимает
его и только тут обнаруживает, что он весь перепачкан зловонной жижей; на ее
деликатный вопрос, не ушибся ли он где-нибудь ненароком, Бут рыгает ей в
лицо; в довершение всего его кривой, напоминающий скрипичную кобылку римский
нос (видимо, намек на форму носа самого Филдинга) оказывается рассечен на
части, и Амелия, тоже утратившая прежде такую же "рукоятку" от своего лица,
проникается к нему особым сочувствием по случаю их общей беды - Отсутствию
"хрюкала".
В дальнейшем выясняется, что, возвращаясь от милорда, Бут, мертвецки
пьяный, наткнулся в темноте на оставленную золотарем посреди улицы бочку, о
которую он и разбил себе нос и, угодив в которую, едва не захлебнулся. Придя
в себя и разглядев эту сцену, миссис Аткинсон заливается лошадиным ржанием и
комментирует происходящее латинскими цитатами из Овидия и Горация,
вследствие чего обе дамы едва не вцепились друг другу в волосы, но сержант
остудил свою благоверную, приложив к ее голове пластырь, после чего увел от
греха подальше, в то время как Амелия уложила в постель кое-как отмытого
Бута. Но каковы были благие последствия этого происшествия, читатель, если у
него вообще есть хоть какое-то обоняние, пронюхает в следующей главе. См.:
Н. Fielding. A critical antology. Op. cit. P. 127-130.}.
Мы привели краткий пересказ этой пародии, дабы читатель мог хотя бы на
одном этом примере представить себе не только характер нападок, которому
подвергалась "Амелия", но и вообще степень ожесточенности тогдашней
литературной полемики и литературные нравы.
Убедившись, что силы неравны, что он и сам нередко не может удержаться
от недостойных его имени полемических выпадов, Филдинг решил прекратить
издание "Ковент-Гарденского журнала". В последнем 72-м номере от 25 ноября
1752 г. (где он, надобно признать, опять не сдержался и разразился потоками
брани по адресу одного из своих врагов - пасквилянта Хилла) он торжественно
объявил, что, кроме исправления прежних своих сочинений, не имеет больше
намерения поддерживать какие-либо отношения с более веселыми музами.
Действительно, в оставшиеся два неполных года жизни он более не занимался
художественным творчеством. Только после его смерти была обнаружена рукопись
дневника, который смертельно больной писатель вел во время своего
путешествия в Лиссабон, куда он в сопровождении жены поехал по совету врачей
в надежде исцелиться.
Без всяких прикрас Филдинг описывает свое жалчайшее физическое
состояние: он уже не в силах самостоятельно передвигаться, его подымают на
корабль, как "мешок с костями"; в дороге его то и дело подвергают
мучительным пункциям, чтобы освободить от жидкости вздувшийся от водянки
живот; на его лице - печать смерти, и оно настолько изуродовано болезнью,
что беременные женщины боятся на него глядеть, опасаясь дурных последствий.
Обо всем этом Филдинг пишет без малейшего желания разжалобить; но самое
удивительное - стоит ему только почувствовать себя немного лучше, как к нему
возвращается любовь к плотским радостям жизни - еде, вину; в жизнелюбии
Филдинга даже на краю могилы есть поистине нечто раблезианское.
Справедливо писала о нем Мери Монтегю (1689-1762), одна из самых
образованных женщин Англии XVIII в., писательница и путешественница,
состоявшая к тому же в родстве с романистом: "Я сожалею о смерти Филдинга, и
не только потому, что не прочту больше новых его сочинений; мне кажется, он
потерял больше, чем другие, - ведь никто не любил жизнь так, как он, хотя
никто не имел для этого столь мало оснований... Его организм был так
счастливо устроен (хотя он и делал все возможное, чтобы его разрушить), что
позволял ему забывать обо всем на свете перед паштетом из дичи или бутылкой
шампанского, и я не сомневаюсь, что в его жизни было больше счастливых
мгновений, чем в жизни любого принца" {Цит. по: Н. Fielding. The critical
heritage. P. 394.}.
В Лиссабоне, на чужбине, и покоится прах Филдинга, быть может, одного
из самых английских писателей - по свойствам своего таланта,
жизневосприятия, юмора и самой своей человеческой сути.
* * *
Обратимся теперь непосредственно к "Амелии". Начало повествования
решительно отличается не только от вступительных глав прежних романов самого
Филдинга, но и всех прочих известных английских романов того времени.
Никаких предварительных сведений о героях, об обстоятельствах их рождения и
воспитания, того, что должно подготовить нас к восприятию последующего
сюжета. Читателя сразу погружают в гущу событий: группа задержанных ночной
стражей правонарушителей предстает перед судьей Трэшером, творящим скорый и
неправый суд; затем один из задержанных оказывается в тюрьме, и только здесь
мы узнаем, что имя его капитан Бут и догадываемся, что он-то и будет одним
из главных героев романа. В римской литературе существовал специальный
термин для такого рода повествовательного приема - in medias ress, что
означает - "в середину дела", т.е. ввести читателей с самого начала в разгар
событий.
В тюрьме Бут неожиданно встречается с красивой дамой, тоже арестанткой,
которую он знал несколько лет назад и которую, к его изумлению, обвиняют в
убийстве. Какое стремительное и, можно сказать, увлекательное начало, столь
необычное для романов той эпохи и столь характерное впоследствии для
европейского уголовного романа! Удовлетворяя естественное любопытство героя,
дама - мисс Мэтьюз, рассказывает ему не только о том, что привело ее в
тюрьму, но и о том, как ей жилось в родительском доме. Затем, уступая
настойчивым просьбам мисс Мэтьюз, капитан Бут сам в свою очередь посвящает
ее - и притом еще более детально - в события своей жизни за те же годы.
Если рассказ мисс Мэтьюз занимает три главы первой книги, то вставной
рассказ Бута занимает всю вторую и третью книги; мало этого, в романе есть
еще один огромный вставной рассказ другой героини романа - миссис Беннет,
впоследствии миссис Аткинсон, - о своем прошлом и своих несчастьях. Он
непомерно растянут, включает множество подробностей, казалось бы, не очень
относящихся к делу, а подчас и просто в данной ситуации неуместных. Этот
рассказ занимает почти целиком всю седьмую книгу! Таким образом, вставным
повествованиям отведено три книги из двенадцати, т.е. почти четверть всего
объема романа, и они надолго оттягивают дальнейшее развитие сюжета {К этому
следует прибавить, что сцены суда и тюремных нравов, поражающие
достоверностью и жизненностью, контрастируют с куда более традиционным
материалом во вставных рассказах, если можно так сказать, уже освоенных
тогдашней литературой. Многое в истории Бута, например, кажется
заимствованным из произведений другого рода и выглядит в контексте романа
чужеродным и зачастую неубедительным. Так, насильно разлученный со своей
возлюбленной Бут, не зная, как с ней увидеться, решает спрятаться в корзину,
в которой местный виноторговец должен был доставить в дом, где жила Амелия,
бутылки с вином. В этбй корзине Бут проводит несколько часов, а затем
совершает в ней же путешествие в деревенскую усадьбу, где его и
обнаруживают. Такой эпизод естественней представить в какой-нибудь комедии
интриги (в связи с этим невольно вспоминается шекспировский Фальстаф из
"Виндзорских проказниц", спрятавшийся в корзине с грязным бельем).
Удивительно и то, что эту затею герою подсказал самый почтенный и
основательный герой романа, очень строгий в вопросах морали и поведения и не
скупящийся на произносимые докторальным тоном поучения священник Гаррисон;
он же и договорился на сей счет с упомянутым виноторговцем. Все это никак не
вяжется с обликом священника, как он изображен в дальнейшем в романе. Перед
нами явная литературная реминисценция, тем более очевидная и досадная, что
этот эпизод соседствует с материалом, отличающимся беспощадной жизненной
подлинностью.
Еще пример: рассказывая о событиях, имевших место несколько лет тому
назад, Бут тут же в подтверждение своих слов достает из кармана полученные
им тогда письма, которые, выходит, он все эти годы неизвестно зачем носил
всегда с собой и которые чудесным образом сохранились (несмотря на то что
кафтан Бута побывал только что в руках арестантов-уголовников).}.
Одним словом, композиция романа представляется на первый взгляд
неслаженной, недостаточно продуманной, а вставные эпизоды-рассказы
воспринимаются как несколько неуклюжая попытка восполнить пробел и дать
читателю необходимые сведения о героях. Выходит, Филдинг, _начав так
оригинально, нестандартно свое повествование, не знал, как потом ввести
читателя в курс дела, а сам материал романа производит впечатление_
известной _пестроты и неоднородности_.
В предисловии к своему раннему роману "История приключений Джозефа
Эндруса..." Филдинг обозначил жанр повествования термином "комический эпос"
и пояснил, что большой охват событий, множество действующих лиц и
протяженность во времени роднит его роман с эпосом Гомера и Вергилия, а то
обстоятельство, что герои романа люди низкого звания и их приключения носят
комический характер, сближает его с комедией. Однако строение сюжета и в уже
названном романе и в "Истории Тома Джонса, найденыша" сближает их не столько
с "Одиссеей" или "Энеидой", сколько с совсем другим и относительно
современным жанром - испанским и особенно французским приключенческим
плутовским романом - "Комическим романом" (1651-1657) Скаррона (1610-1660) и
"Жиль Блазом" (1715-1735) Лесажа (1668-1747).
В обоих названных романах Филдинга использована сходная сюжетная схема:
повествование представляет собой историю дорожных приключений - неожиданные
встречи и нападения разбойников, таверны и гостиницы с непременными
потасовками и недоразумениями, когда персонаж по ошибке забредает в чужой
номер и т.п. Причем не все эти эпизоды так уж необходимы по логике сюжета,
без некоторых из них можно было бы и обойтись, а некоторые и поменять
местами без особого ущерба для повествования. И весь этот калейдоскоп
эпизодов и приключений скрепляет воедино главный герой; он - как нитка, на
которую нанизываются отдельные эпизоды и приключения, отсюда и термин,
применяемый к такого рода композициям - нанизывающая. В конце романа
происходит непременная встреча разлученных или потерявших друг друга героев
(и Фанни, и Софья - героини этих романов Филдинга - отправляются на поиски
своих возлюбленных), их соединение, которому ничто больше не препятствует,
нередко возникающие неожиданно найденные родители, а с ними и установление
подлинного социального статуса героя (дворянский сын), и неожиданно
обретенное наследство, и, наконец, свадьба в идиллическом финале.
В "Амелии" же не только зачин романа выглядит иначе. Неспроста он и не
назван традиционно "историей приключений", а именем героини. В основном
сюжете нет никаких дорожных странствий, они вынесены за скобку - в
предысторию: помещены во вставной рассказ Бута о том, как он отправился на
войну, а его жена, узнав о его ранении, презрев опасности, последовала за
ним. Нет здесь ни таверн, ни потасовок, ни комических недоразумений, нет и
непременного свадебного финала: роман повествует о приключениях _супружеской
Объясню Вам эту загадку: дело не в том, что в сравнении с другими я скорее
меньше, чем больше подвержен тщеславию. У меня его во всяком случае вполне
достаточно, так что я могу так же тепло укутаться в собственное тщеславие,
как древний - в свою добродетель. Если у меня есть какое-нибудь достоинство,
то оно, конечно же, мне известно, и если свет не пожелает признать его за
мной, то я признаю его сам. Мне бы не хотелось, чтобы Вы подумали (я мог бы
сказать - решили), будто я настолько бессовестен, что способен уверять,
будто презираю славу; однако смею торжественно утверждать, что моя любовь к
ней настолько же холодна, как у большинства из нас - к небесам, а посему я
ничем ради нее не пожертвую. Еще менее того я согласился бы (как поступают
все пылкие его поклонники) приютить на своей груди зависть - чудовище, к
которому из всех существ, будь то реальных или воображаемых, я питаю
сердечнейшее и искреннейшее отвращение. Вы, я полагаю, придете к
умозаключению, будто я не очень-то нуждаюсь в одобрении окружающих. Закончу
в таком случае уверением, что от души желаю Вам успеха; я искренне убежден,
что Вы в высочайшей степени заслуживаете его, и если Вы его не имеете, то с
моей стороны было бы непростительной самонадеянностью рассчитывать на успех,
- и в то же время постыдным малодушием не желать его.
Остаюсь, сударь, со всем моим расположением к Вам Генри Филдинг. Прошу
Вас без промедления прислать мне последние тома" {Цит. по: Н. Fielding. A
critical ontology. P. 72-74.}.
Удивительное письмо! Сколько в нем душевной щедрости, открытости,
искренности! И сознания собственного достоинства и места в литературе: хотя
"История Тома Джонса, найденыша" еще не вышла в свет и Филдинга еще не
осенила огромная популярность, он уже сам сознает свои силы, свои творческие
возможности. И вместе с тем, какое искреннее восхищение, умение восхищаться
талантом соперника, художника, создающего совершенно иную, отличную от
филдинговской эстетическую систему в английском романе; какое отсутствие
эгоцентрической сосредоточенности на своем художественном пути. Эти
соображения существенны для правильной оценки "Амелии". Примечательно, что
Филдингу чрезвычайно по душе стремление автора как можно более возвысить в
глазах читателей нравственный облик своей героини; так же поступит он и со
своей будущей героиней - Амелией.
Стоит отметить, что последний роман Филдинга был назван не так, как
прежние его романы, а просто именем героини, как назывались романы
Ричардсона ("Памела...", "Кларисса..."), в то время как сам Ричардсон назвал
свой последующий роман в духе Филдинга: "История сэра Чарльза Грандисона"
(1754); однако он подчеркивал в письмах, что создал историю хорошего
человека, а не какого-то там найденыша или, прости Господи, подкидыша. И,
наконец, нельзя не обратить внимание на еще одну весьма красноречивую
особенность приведенного письма: на чрезвычайную эмоциональность восприятия
Филдингом текста романа "Кларисса": его сердце переполнено до краев, он
растроган, он не может читать роман без слез. Так Филдинг, заканчивающий
свой "комический эпос" (как он определил жанр "Истории Тома Джонса,
найденыша"), адресованный читателю, понимающему и любящему юмор, смешное,
обращает свое сочувственное внимание к иному типу читателя - читателю
чувствительному, и сам едва ли не являет собой в данном случае образец
именно такого читателя.
В письме отчетливо противопоставлены два типа восприятия - рациональное
и чувствительное, и второму отдано явное предпочтение. Здесь так явственно
звучит тема сочувствия, сострадания, которая является самой существенной
тональностью нового, еще только зарождающегося художественного течения -
сентиментализма. Вот почему так важно это письмо для понимания тех перемен в
искусстве Филдинга, которые проявились в его "Амелии". В связи с этим
хочется повторить, быть может, ставшую банальной, но не утратившую
справедливость истину: когда один художник судит о произведениях другого,
его суждения не столько объективно свидетельствуют о свойствах оцениваемого,
сколько - о его собственных вкусах и художественных принципах; в данном
случае, когда речь идет о Филдинге, - о его _меняющихся художественных
принципах_.
Однако возвратимся к его отношениям с Ричардсоном. Письмо Филдинга
нисколько Ричардсона не тронуло; он ни на йоту не изменил своего
презрительно-снисходительного отношения, и это отношение ни от кого не
скрывал, а напротив - настойчиво внушал своим поклонникам и еще более
многочисленным поклонницам. И даже последний роман Филдинга своим серьезным
тоном и содержанием, своей нравственной тенденцией, казалось бы, более
близкий Ричардсону, вызвал у него столь же резко отрицательную оценку, как и
предыдущие, хотя в письмах он уверял, что будто бы даже и читать его не
стал. "Оставлю ли я Вас в обществе капитана Бута? - спрашивает он свою
почитательницу Энн Донелан, просившую его поскорее напечатать своего
"Грандиозна" и не оставлять ее в обществе Бута. - Капитан Бут, сударыня,
сделал свое дело. Мистер Филдинг исписался или недописался. Короче говоря,
эта вещь, что касается ее продажи, так же мертва, как если бы она была
написана сорок лет тому назад. Как Вы, наверно, догадываетесь, я эту
"Амелию" не читал. То есть, я, конечно, ее читал, но только первый том
(следовательно, сцены в суде и в тюрьме. - А.И.). Я собирался прочитать ее
до конца, но обнаружил, что персонажи и ситуации до такой степени низкие и
грязные, что ни к кому из них, как мне стало очевидно, я не смогу
почувствовать интерес... Бут в его последнем романе - это опять сам автор.
Амелия, даже вплоть до ее безносости, - это опять его первая жена. Опять его
уличные перебранки, его тюрьмы, его арестные дома - все это списано с того,
что он видел и знает" {Относительно оценок романа "Амелия" в письмах
читателей-современников и особенно в переписке Ричардсона с его почитателями
см.: Fielding H. The critical heritage. P. 311-320, 334, 353,396.}.
Филдинг, видимо, тяжело переживал постигшую его роман неудачу;
чувствуя, что он не в силах противостоять преобладающему приговору, писатель
решил уступить поле боя. Через месяц с небольшим после выхода романа он
решил публично объясниться со своими хулителями на страницах
"Ковент-Гарденского журнала" (Э 7 и 8 от 25 и 28 января 1752 г.) в разделе,
который назван судом цензорского дознания. Он представил всю разноголосицу
мнений в виде судебного разбирательства; в качестве обвинителя здесь
выступает некий Таун (т.е. Город, олицетворяющий всех лондонских
ниспровергателей романа), в то время как ответчицей является злосчастная
"Амелия". Таун обвиняет роман, ссылаясь на старинный закон о скуке; вначале
его речь, пересыпанная цитатами из Горация, притязает на ученость; Таун
говорит, что представления о скуке в каждом веке иные и что нраву нынешнего
века свойственно надо всем смеяться, а посему, дабы угодить вкусу
современников, автору следовало представить в смешном виде не только
священника Гаррисона и Амелию, но и духовенство, добродетель и невинность.
Обвинительная речь Тауна завершается требованием примерно наказать роман,
дабы это послужило устрашающим уроком всем будущим книгам, которые посмеют
противиться нравам века.
Тут председательствующий в суде Цензор, прервав Тауна, просит его
перейти к доказательствам, и тогда Таун объявляет книгу нагромождением
хлама, скуки и чепухи - в ней нет ни юмора, ни остроумия, ни знания
человеческой природы и света, а фабула, нравственное содержание, нравы и
чувства достойны презрения. Далее идут обвинения по адресу самой Амелии,
которые помимо желания Тауна свидетельствуют в ее пользу (ей ставится в
вину, например, что она подает мужу ужин, одевает детей и выполняет ряд
других "рабских" обязанностей; что, видя, как Бут мучается угрызениями
совести, она его жалеет, проявляя тем самым непростительную слабость).
Наиболее удачно обрисована вызванная обвинителем свидетельница,
принадлежащая к светскому кругу, пустоголовая модница, очень напоминающая
миссис Джеймс в романе Филдинга, - леди Дилли-Дэлли (по-английски это
означает - тратящая время попусту, бездельница). На вопрос Тауна, знакома ли
ее милости обвиняемая (т.е. читала ли она роман), та признается, что точно
не может на это ответить. "Но мне сдается, - продолжает допытываться Таун, -
что вы, ваша милость, изволили отзываться по поводу "Амелии", будто это
жалкая дребедень от начала и до конца". "Что ж, - отвечает свидетельница, -
я вполне могла так сказать. Ах, я не всегда помню, что говорю, но если я так
говорила, значит я от кого-то это услыхала... Ах, да, теперь я очень хорошо
припоминаю... Мне сказал это доктор Доузвелл... Он объявил в довольно
большой компании, что эта книга, вот только забыла, как она называется,
жалкая галиматья и что у автора нет ни капли остроумия, ни учености, ни ума,
ни вообще чего бы то ни было..."
В конце разбирательства к Цензору обращается автор со следующими
словами: "Если у вас, господин Цензор, тоже есть дети, то вы проникнетесь ко
мне сочувствием: ведь я отец этой несчастной девушки, представшей перед
судом, и еще больше мне посочувствуете, если я прибавлю, что из всех моих
чад, она - _самое любимое_ (курсив наш. - А.И.). Могу чистосердечно сказать,
что больше обычного потратил усилий на ее обучение, в чем, осмелюсь
утверждать, я следовал правилам всех тех, кто, по общему признанию, лучше
всего писал об этом предмете; и если как следует рассмотреть ее поведение,
то обнаружится, что она очень мало в чем отклоняется от неукоснительного
соблюдения всех этих правил; ни Гомер, ни Вергилий не придерживались их так
тщательно, как я; причем _именно этот последний_, как убедится
беспристрастный и образованный читатель, _служил благородным образцом_,
которому я в данном случае _следовал_ (курсив наш. - А.И.).
Я не считаю, что мое чадо вовсе свободно от погрешностей, но ведь и
человеческое дитя, насколько мне известно, от них не свободно; хотя оно, без
сомнения, не заслуживает той озлобленности, с которой ее встретила публика.
Однако в мои намерения нисколько не входит ее защищать, и признаю
справедливым любое решение суда, как это всегда бывало, когда книгу обвиняли
в том, что она скучна. А посему торжественно объявляю вам, господин Цензор,
что не стану впредь беспокоить свет своими отпрысками той же музы" {Fielding
H. The Covent-Garden Journal by sir Alexander Drawcansir... Vol. 1. P.
178-180, 186-187.}.
Комментируя эту, казалось бы, не нуждающуся в комментариях речь,
необходимо отметить ее общий тон: здесь уже нет и попытки смягчить ситуацию
юмором, насмешкой - ее тон от начала и до конца серьезный и печальный.
Любопытно признание в том, что этот роман дороже ему всех прежних. Почему?
Ведь даже и до конкретного анализа "Амелии" мы не скрывали от читателя, что
все-таки высшим достижением автора - таков общий приговор читателей и
критиков - является "История Тома Джонса, найденыша". Об этом, в конце
концов, свидетельствует почти 250-летняя история бытования романов Филдинга,
а это достаточно долгий испытательный срок. Но ведь примерам подобного
авторского предпочтения несть числа. Тут, наверно, объяснением служит помимо
прочего судьба произведения, то, как дался автору его любимый отпрыск, какой
ценой и какие надежды он на него возлагал - эстетические и нравственные.
И еще один, на первый взгляд совсем уж странный момент: роман, который
большинство читателей того времени сочло композиционно плохо слаженным,
плохо выстроенным, оказывается, как уверяет автор, был написан по тем же
правилам, по которым написана "Энеида" Вергилия. Такая ассоциация едва ли
возникнет при чтении "Амелии" и у современного образованного читателя. Но к
этому сюжету мы еще возвратимся в дальнейшем. В итоге следует сказать, что
свое обещание Филдинг выполнил и романов больше не писал.
Последнее, впрочем, нисколько не остудило пыл его врагов. Напротив,
брань, пародии и личные нападки еще более усилились. Несчастная "Амелия" не
раз в них фигурировала, но самый жестокий и грязный выпад против романа
сделал Боннел Торнтон (1724-1768), небесталанный журналист, издававший
несколько позднее в содружестве с Джорджем Кольманом старшим (1732-1794)
популярный юмористический журнал "Знаток" (январь 1754-го - сентябрь
1756-го) {О нем, а также о "Ковент-Гарденском журнале" и журналах д-ра С.
Джонсона см. статью: Ингер А.Г. Из истории английской журналистики XVIII
века: 50-е годы // Учен. зап. Читин. пед. ин-та. Вып. 9: Общественные и
гуманитарные науки. Чита, 1963. С. 129-153.}. На сей раз Торнтона просто
нанял некий Далвен, который прежде служил под началом братьев Филдингов в их
"Конторе всевозможных сведений", а затем открыл собственную аналогичную
контору и, дабы сокрушить своих конкурентов, скомпрометировать их самих и их
дело, а заодно и "Ковент-Гарденский журнал", его рекламировавший, обратился
к ничем не брезговавшему Торнтону. Тот стал выпускать специально ради этого
" Друри-Лейнский журнал" (само название уже обнажало замысел, поскольку два
ведущих лондонских театра: Ковент-Гарден и Друри-Лейн тоже в это время
соперничали и враждовали). Так вот, 13 февраля 1752 г. Торнтон опубликовал в
своем "Друри-Лейнском журнале" новую главу из "Амелии", представлявшую
пародию на роман Филдинга {В этой главе Амелия, напрасно прождав весь вечер
возвращения Бута, садится ужинать одна; несмотря на свое горе, она угощается
гренками с сыром, запивая их солодовым пивом. У ее колен играют дети, а
рядом похрапывает в кресле миссис Аткинсон, хлебнувшая слишком большую
порцию вишневой настойки. Раздается неистовый стук в дверь, от которого
пытавшаяся встать миссис Аткинсон валится на пол; Амелия же по обыкновению
своему едва не лишилась сознания, но во время подкрепилась пивом. В этот
момент Аткинсон вводит шатающегося, едва стоящего на ногах Бута, которого
сержант почему-то поддерживает одной вытянутой рукой, в то время как
пальцами второй он зажимает свой нос. Амелия, бросившись к мужу, обнимает
его и только тут обнаруживает, что он весь перепачкан зловонной жижей; на ее
деликатный вопрос, не ушибся ли он где-нибудь ненароком, Бут рыгает ей в
лицо; в довершение всего его кривой, напоминающий скрипичную кобылку римский
нос (видимо, намек на форму носа самого Филдинга) оказывается рассечен на
части, и Амелия, тоже утратившая прежде такую же "рукоятку" от своего лица,
проникается к нему особым сочувствием по случаю их общей беды - Отсутствию
"хрюкала".
В дальнейшем выясняется, что, возвращаясь от милорда, Бут, мертвецки
пьяный, наткнулся в темноте на оставленную золотарем посреди улицы бочку, о
которую он и разбил себе нос и, угодив в которую, едва не захлебнулся. Придя
в себя и разглядев эту сцену, миссис Аткинсон заливается лошадиным ржанием и
комментирует происходящее латинскими цитатами из Овидия и Горация,
вследствие чего обе дамы едва не вцепились друг другу в волосы, но сержант
остудил свою благоверную, приложив к ее голове пластырь, после чего увел от
греха подальше, в то время как Амелия уложила в постель кое-как отмытого
Бута. Но каковы были благие последствия этого происшествия, читатель, если у
него вообще есть хоть какое-то обоняние, пронюхает в следующей главе. См.:
Н. Fielding. A critical antology. Op. cit. P. 127-130.}.
Мы привели краткий пересказ этой пародии, дабы читатель мог хотя бы на
одном этом примере представить себе не только характер нападок, которому
подвергалась "Амелия", но и вообще степень ожесточенности тогдашней
литературной полемики и литературные нравы.
Убедившись, что силы неравны, что он и сам нередко не может удержаться
от недостойных его имени полемических выпадов, Филдинг решил прекратить
издание "Ковент-Гарденского журнала". В последнем 72-м номере от 25 ноября
1752 г. (где он, надобно признать, опять не сдержался и разразился потоками
брани по адресу одного из своих врагов - пасквилянта Хилла) он торжественно
объявил, что, кроме исправления прежних своих сочинений, не имеет больше
намерения поддерживать какие-либо отношения с более веселыми музами.
Действительно, в оставшиеся два неполных года жизни он более не занимался
художественным творчеством. Только после его смерти была обнаружена рукопись
дневника, который смертельно больной писатель вел во время своего
путешествия в Лиссабон, куда он в сопровождении жены поехал по совету врачей
в надежде исцелиться.
Без всяких прикрас Филдинг описывает свое жалчайшее физическое
состояние: он уже не в силах самостоятельно передвигаться, его подымают на
корабль, как "мешок с костями"; в дороге его то и дело подвергают
мучительным пункциям, чтобы освободить от жидкости вздувшийся от водянки
живот; на его лице - печать смерти, и оно настолько изуродовано болезнью,
что беременные женщины боятся на него глядеть, опасаясь дурных последствий.
Обо всем этом Филдинг пишет без малейшего желания разжалобить; но самое
удивительное - стоит ему только почувствовать себя немного лучше, как к нему
возвращается любовь к плотским радостям жизни - еде, вину; в жизнелюбии
Филдинга даже на краю могилы есть поистине нечто раблезианское.
Справедливо писала о нем Мери Монтегю (1689-1762), одна из самых
образованных женщин Англии XVIII в., писательница и путешественница,
состоявшая к тому же в родстве с романистом: "Я сожалею о смерти Филдинга, и
не только потому, что не прочту больше новых его сочинений; мне кажется, он
потерял больше, чем другие, - ведь никто не любил жизнь так, как он, хотя
никто не имел для этого столь мало оснований... Его организм был так
счастливо устроен (хотя он и делал все возможное, чтобы его разрушить), что
позволял ему забывать обо всем на свете перед паштетом из дичи или бутылкой
шампанского, и я не сомневаюсь, что в его жизни было больше счастливых
мгновений, чем в жизни любого принца" {Цит. по: Н. Fielding. The critical
heritage. P. 394.}.
В Лиссабоне, на чужбине, и покоится прах Филдинга, быть может, одного
из самых английских писателей - по свойствам своего таланта,
жизневосприятия, юмора и самой своей человеческой сути.
* * *
Обратимся теперь непосредственно к "Амелии". Начало повествования
решительно отличается не только от вступительных глав прежних романов самого
Филдинга, но и всех прочих известных английских романов того времени.
Никаких предварительных сведений о героях, об обстоятельствах их рождения и
воспитания, того, что должно подготовить нас к восприятию последующего
сюжета. Читателя сразу погружают в гущу событий: группа задержанных ночной
стражей правонарушителей предстает перед судьей Трэшером, творящим скорый и
неправый суд; затем один из задержанных оказывается в тюрьме, и только здесь
мы узнаем, что имя его капитан Бут и догадываемся, что он-то и будет одним
из главных героев романа. В римской литературе существовал специальный
термин для такого рода повествовательного приема - in medias ress, что
означает - "в середину дела", т.е. ввести читателей с самого начала в разгар
событий.
В тюрьме Бут неожиданно встречается с красивой дамой, тоже арестанткой,
которую он знал несколько лет назад и которую, к его изумлению, обвиняют в
убийстве. Какое стремительное и, можно сказать, увлекательное начало, столь
необычное для романов той эпохи и столь характерное впоследствии для
европейского уголовного романа! Удовлетворяя естественное любопытство героя,
дама - мисс Мэтьюз, рассказывает ему не только о том, что привело ее в
тюрьму, но и о том, как ей жилось в родительском доме. Затем, уступая
настойчивым просьбам мисс Мэтьюз, капитан Бут сам в свою очередь посвящает
ее - и притом еще более детально - в события своей жизни за те же годы.
Если рассказ мисс Мэтьюз занимает три главы первой книги, то вставной
рассказ Бута занимает всю вторую и третью книги; мало этого, в романе есть
еще один огромный вставной рассказ другой героини романа - миссис Беннет,
впоследствии миссис Аткинсон, - о своем прошлом и своих несчастьях. Он
непомерно растянут, включает множество подробностей, казалось бы, не очень
относящихся к делу, а подчас и просто в данной ситуации неуместных. Этот
рассказ занимает почти целиком всю седьмую книгу! Таким образом, вставным
повествованиям отведено три книги из двенадцати, т.е. почти четверть всего
объема романа, и они надолго оттягивают дальнейшее развитие сюжета {К этому
следует прибавить, что сцены суда и тюремных нравов, поражающие
достоверностью и жизненностью, контрастируют с куда более традиционным
материалом во вставных рассказах, если можно так сказать, уже освоенных
тогдашней литературой. Многое в истории Бута, например, кажется
заимствованным из произведений другого рода и выглядит в контексте романа
чужеродным и зачастую неубедительным. Так, насильно разлученный со своей
возлюбленной Бут, не зная, как с ней увидеться, решает спрятаться в корзину,
в которой местный виноторговец должен был доставить в дом, где жила Амелия,
бутылки с вином. В этбй корзине Бут проводит несколько часов, а затем
совершает в ней же путешествие в деревенскую усадьбу, где его и
обнаруживают. Такой эпизод естественней представить в какой-нибудь комедии
интриги (в связи с этим невольно вспоминается шекспировский Фальстаф из
"Виндзорских проказниц", спрятавшийся в корзине с грязным бельем).
Удивительно и то, что эту затею герою подсказал самый почтенный и
основательный герой романа, очень строгий в вопросах морали и поведения и не
скупящийся на произносимые докторальным тоном поучения священник Гаррисон;
он же и договорился на сей счет с упомянутым виноторговцем. Все это никак не
вяжется с обликом священника, как он изображен в дальнейшем в романе. Перед
нами явная литературная реминисценция, тем более очевидная и досадная, что
этот эпизод соседствует с материалом, отличающимся беспощадной жизненной
подлинностью.
Еще пример: рассказывая о событиях, имевших место несколько лет тому
назад, Бут тут же в подтверждение своих слов достает из кармана полученные
им тогда письма, которые, выходит, он все эти годы неизвестно зачем носил
всегда с собой и которые чудесным образом сохранились (несмотря на то что
кафтан Бута побывал только что в руках арестантов-уголовников).}.
Одним словом, композиция романа представляется на первый взгляд
неслаженной, недостаточно продуманной, а вставные эпизоды-рассказы
воспринимаются как несколько неуклюжая попытка восполнить пробел и дать
читателю необходимые сведения о героях. Выходит, Филдинг, _начав так
оригинально, нестандартно свое повествование, не знал, как потом ввести
читателя в курс дела, а сам материал романа производит впечатление_
известной _пестроты и неоднородности_.
В предисловии к своему раннему роману "История приключений Джозефа
Эндруса..." Филдинг обозначил жанр повествования термином "комический эпос"
и пояснил, что большой охват событий, множество действующих лиц и
протяженность во времени роднит его роман с эпосом Гомера и Вергилия, а то
обстоятельство, что герои романа люди низкого звания и их приключения носят
комический характер, сближает его с комедией. Однако строение сюжета и в уже
названном романе и в "Истории Тома Джонса, найденыша" сближает их не столько
с "Одиссеей" или "Энеидой", сколько с совсем другим и относительно
современным жанром - испанским и особенно французским приключенческим
плутовским романом - "Комическим романом" (1651-1657) Скаррона (1610-1660) и
"Жиль Блазом" (1715-1735) Лесажа (1668-1747).
В обоих названных романах Филдинга использована сходная сюжетная схема:
повествование представляет собой историю дорожных приключений - неожиданные
встречи и нападения разбойников, таверны и гостиницы с непременными
потасовками и недоразумениями, когда персонаж по ошибке забредает в чужой
номер и т.п. Причем не все эти эпизоды так уж необходимы по логике сюжета,
без некоторых из них можно было бы и обойтись, а некоторые и поменять
местами без особого ущерба для повествования. И весь этот калейдоскоп
эпизодов и приключений скрепляет воедино главный герой; он - как нитка, на
которую нанизываются отдельные эпизоды и приключения, отсюда и термин,
применяемый к такого рода композициям - нанизывающая. В конце романа
происходит непременная встреча разлученных или потерявших друг друга героев
(и Фанни, и Софья - героини этих романов Филдинга - отправляются на поиски
своих возлюбленных), их соединение, которому ничто больше не препятствует,
нередко возникающие неожиданно найденные родители, а с ними и установление
подлинного социального статуса героя (дворянский сын), и неожиданно
обретенное наследство, и, наконец, свадьба в идиллическом финале.
В "Амелии" же не только зачин романа выглядит иначе. Неспроста он и не
назван традиционно "историей приключений", а именем героини. В основном
сюжете нет никаких дорожных странствий, они вынесены за скобку - в
предысторию: помещены во вставной рассказ Бута о том, как он отправился на
войну, а его жена, узнав о его ранении, презрев опасности, последовала за
ним. Нет здесь ни таверн, ни потасовок, ни комических недоразумений, нет и
непременного свадебного финала: роман повествует о приключениях _супружеской