Страница:
попросту говоря, не очень умен. За что же в самом деле любит его Амелия? И
как к нему относится автор?
Амелия любит его за то, что Бут, как и положено герою сентиментального
романа, - добрейшая душа; сам нищий, он не в силах отказать своему бывшему
сослуживцу офицеру и отдает ему последние гроши; он плачет, потрясенный
благородством Аткинсона; он расположен к людям; собственные проступки и
падения заставляют его мучительно страдать и раскаиваться, но как сладостны
минуты примирения супругов, облегчаемые слезами радости и пылкими объятьями,
потому что их любовь лишена и тени моральной отвлеченности. Филдинг и в этом
печальном и нравоучительном романе не представляет себе семейного счастья
без чувственной любви: Амелия любит Бута и многое прощает ему не только за
то, что "едва ли в чьей груди бьется такое бесхитростное, такое беззлобное
сердце", но еще и потому, что в его объятьях чувствует себя счастливейшей из
женщин. Сам же автор, назвав Бута, изменившего Амелии, человеком, лишенным
достоинства и чести, буквально на следующей странице приводит доводы, если
не оправдывающие, то во всяком случае объясняющие его поведение и в
значительной мере извиняющие его.
Для Филдинга и в какой-то мере для английского романа уходило время
окончательных и безоговорочных нравственных приговоров. Неудивительно
поэтому, что такая сложность характеров ставила читателей и критиков в
тупик. Впрочем, у внимательного читателя и сейчас возникает желание вновь
вернуться к отдельным эпизодам, перечесть их, и тогда он обнаруживает, что
Бут был некогда первой любовью мисс Мэтьюз и, выходит, счастье Амелии
оплачено ценой несчастья Мэтьюз, которая прямо говорит, что ее принесли в
жертву, но по какой причине, при каких обстоятельствах герои расстались -
остается неизвестным. Однако у нас есть теперь резон взглянуть несколько по
иному на ее поведение с Бутом в тюрьме, на ее стремление вернуть его любой
ценой, ибо она убеждена - и не без основания, что судьба, а вернее сказать
Бут, поступила с ней несправедливо; и хотя автор изображает ее в этих сценах
с явной иронической интонацией, мы вольны отнюдь не во всем с ним
соглашаться: он сам дал нам для этого повод. Филдинг во всяком случае не
ставит точек над и - каждый читатель волен истолковать прошлое героев и их
нынешнее поведение по-своему. Поистине, тут возможны варианты. Но тогдашние
читатели и критики еще не были готовы к такому самостоятельному осмыслению
текста.
Какую, например, сложную смесь пороков и привлекательных, обаятельных
черт соединил Филдинг в полковнике Джеймсе! Каким рыцарственным и деликатным
может он быть, если хочет очаровать предмет своих домогательств, в какие
изящные выражения способен этот человек, прошедший школу светского
обхождения, облечь свои чувства! Превосходный тому пример - его письмо мисс
Мэтьюз в тюрьму, оно безупречно и в отношении деликатности {Не менее
выразительно характеризуют и других персонажей их письма: каждое из них
написано в совершенно иной манере, иной стилистике, лексике, изобличающих и
характер, и воспитание, и степень образованности. Письма эти принадлежат к
лучшим страницам романа; Филдинг показал себя в них не только учеником, но и
достойным соперником мастера эпистолярного жанра - Ричардсона.}. Джеймс
способен испытывать смущение от того, что вел себя не так, как следует, -
оскорбил ни за что, ни про что Бута; у него есть правила; Джеймс понимает,
что страсть доводит его до безрассудства, но под ее влиянием теряет всякую
власть над собой; да, он бывает добр, щедр, дружелюбен, он богато одарен
природой, но он и непостоянен, капризен, эгоистичен, способен под влиянием
страсти и соперничества предать друга и, чтобы овладеть его женой,
превращает в сводню собственную супругу. Обаятельный и презрительный,
циничный повеса Джеймс сродни ричардсоновскому обольстителю Клариссы
Лавлейсу, достоинства которого тоже ставили тогдашних читателей в тупик, -
не зря же некоторые из них обвиняли автора в чересчур снисходительном к нему
отношении. Филдинг вообще был внимательным читателем "Клариссы" и не только
дал в лице Джеймса, светского человека, свой вариант Лавлейса, но и
воспроизвел на втором плане основную сюжетную коллизию романа Ричардсона в
истории распутного милорда, совершившего насилие над миссис Беннет,
предварительно опоив ее каким-то снадобьем. С тех пор мотив богатого
дворянина, погубившего простую девушку, в различных вариантах становится
весьма распространенным в литературе сентиментализма вплоть до "Бедной Лизы"
Карамзина.
Но даже и те персонажи, которые, казалось бы, представлены как
безусловно положительные, все же не вполне безупречны. На что уж всем пример
доктор Гаррисон, никогда не забывающий о своем пастырском долге, но и тот в
изображении Филдинга не всегда следует собственным предписаниям и,
проповедуя смирение перед божьей волей и Провидением, сам грешит подчас
излишней самоуверенностью и безапелляционностью в своих приговорах и
решениях; он явно тщеславится собственной ученостью и очень уж открыто
насмехается над промахами миссис Беннет, которую слишком бесцеремонно и
настойчиво загоняет в угол откровенно казуистическими вопросами; наконец, он
не может устоять перед очевидным заискиванием и угодливой лестью своего
собрата - сельского священника, за глаза отзывающегося о нем едва ли не с
презрением. Филдинг отдает себе отчет, что уважение некоторых читателей к
доктору после этого несколько поубавится и они будут склонны считать его
изрядным простаком, но таков уж его писательский долг - "описывать
человеческую природу, какова она есть, а не такой, как нам хотелось бы ее
видеть" (X, 4). Отношение Филдинга к человеческой природе в этом романе
более противоречиво и, казалось бы, сочетает несочетаемое: с одной стороны,
он никак не склонен ее идеализировать, он зорче видит, сколь она
несовершенна, а потому и хочет удержать ее в должных границах с помощью
религии, но, может быть, как раз вследствие этого писатель и более
снисходителен к людям и не склонен предъявлять к ним чрезмерные требования.
Филдинг здесь, как и прежде, пользуется своим излюбленным приемом
характеристики персонажей с помощью их контрастного противопоставления; так
же как прежде, он противопоставлял искреннего, простодушного Тома Джонса
лицемерному скрытному Блайфилу, так и здесь счастливой в своих бедах и
нищете, любящей чете Бутов противопоставлена не ведающая, что такое нищета и
бездомность, чета Джеймсов, которой вместе с тем неведомы ни духовная
близость и взаимопонимание, ни плотская любовь, ни родительское счастье.
Ученой миссис Беннет противопоставлена "неученая" Амелия, весь
читательский опыт которой ограничен Библией, стихами английских поэтов,
комедиями Фаркера да проповедями доктора Барроу: "у меня есть то
преимущество перед вами, что я не понимаю латыни", - иронически замечает она
своей приятельнице (X, 1). И что же? Амелия мудра сердцем, которое хотя и
способно обманываться в людях, но только вследствие собственной доброты и
чистоты; сердечная отзывчивость - условие ее нравственности, верного
жизненного выбора, тогда как ученость миссис Беннет отнюдь не укрепляет ее
нравственных правил и нисколько не совершенствует ее как личность, как не
удерживает и Бута, знающего сочинения греков и римлян, от его заблуждений и
ошибок. Это чрезвычайно показательная для сентиментализма идея, _одно из
главных свидетельств его полемики с просветительским рационализмом_.
Но прием _внешнего противопоставления_ и контраста в этом романе - лишь
подсобное средство характеристики персонажей; главным же средством является
раскрытие их _внутренней противоречивости_, причем герои лишь постепенно
обнаруживают перед читателем все новые свои качества и становятся подчас
настолько не похожи на самих себя, настолько порой не соответствуют тому
впечатлению, которое сложилось о них прежде, что читатель начинает
сомневаться: достаточно ли внимательно читал он роман, уж не пропустил ли
какие-то красноречивые детали; перелистывая прочитанное, он убеждается, что
ему предстоит многое додумать, довообразить самому; читатель чувствует, что
Филдинг далеко не всегда, как это бывало в прежних его романах, придет к
нему на помощь, потому что романист уже утратил прежнюю уверенность, будто
все в человеческих поступках и в характере можно до конца объяснить {См.
любопытные, хотя и не бесспорные наблюдения по этому поводу в кн.: Varey S.
Henry Fielding. Cambridge: Cambridge university press. 1986. P. 128.}. Более
того, сами персонажи не только умышленно что-то скрывают или приукрашивают
(рассказывая, например, о своем прошлом), но делают это подчас невольно,
бессознательно; их часто увлекают темперамент, корысть, желания, и они
совершают поступки, каких, возможно, и сами от себя не ожидали (особенно
мисс Мэтьюз и миссис Беннет).
При этом Филдинг как повествователь нисколько не заблуждается насчет
своих героев, их истинной нравственной сущности, ибо хотя он и пишет роман в
новом для себя роде, но все же остается писателем просветителем и
рационалистом. Он прекрасно дирижирует этим придуманным житейским
спектаклем, но только не открывает нам сразу все карты, а главное - он
глубже теперь понимает всю непредсказуемость (для него предсказуемую
непредсказуемость) человеческого поведения. Это - _сознательно избранная
манера постепенного обнаружения сути характера_, она-то и составляет одно из
самых больших достижений Филдинга в его последнем романе. Именно в этом
отношении "Амелия" как _роман сентиментальный предвосхищает искусство романа
психологического_.
Наши рассуждения прежде всего относятся к обрисовке миссис Беннет.
Печальная, молчаливая скромница в начале нашего с ней знакомства, она
постепенно в ходе повествования буквально преображается: в сцене маскарада и
последующих эпизодах перед нами уже совсем другая женщина - ученая дама и
едва ли не синий чулок на глазах превращается в завистливую, тщеславную, ни
перед чем не останавливающуюся для достижения своих целей, вульгарную и
напористую особу. Происходит постепенное саморазоблачение (причем без какого
бы то ни было авторского вмешательства и пояснений, что было бы совершенно
невозможно в предыдущих романах Филдинга), и это вынуждает читателя мысленно
возвратиться к рассказу этой особы о своей юности, замужестве, к истории ее
совращения милордом и прийти к выводу, что миссис Беннет, где сознательно, а
где помимо воли, была неискренна, приукрасила свое поведение. Чего стоит
довод, которым она утешила себя после смерти мужа: если бы она знала точно,
что все произошло по ее вине, то не сумела бы этого пережить, но проводивший
вскрытие хирург, и притом очень сведущий, убедил ее, что она не виновата,
чем она и утешилась. Прежде герои Филдинга лицемерили перед другими - миссис
Беннет лицемерит и перед собой. Почему же тогда Филдинг усадил ее в финале
за праздничный стол, за которым, по его словам, сидят "самые лучшие и
счастливые люди на свете"? Может, действительно были правы в своих упреках
ригористы и ханжи, винившие Филдинга в нравственной неразборчивости? Но, с
другой стороны, та же миссис Беннет предупредила Амелию об угрожающей ей
опасности и ради этого открыла ей правду (пусть неполную, с умолчаниями,
попытками представить себя в наиболее выгодном свете) о своем прошлом. Так
какая же она - миссис Беннет? Из всех писавших в последующие десятилетия о
романе "Амелия", пожалуй, один только английский критик и теоретик
романтизма Уильям Хэзлит (1778-1830) проницательно обратил внимание на
новаторскую манеру изображения характеров, отличающую этот роман, и особенно
выделил в этом отношении именно обрисовку характера миссис Беннет
{"Впечатление неопределенности, которое остается после встречи миссис Беннет
с ее бывшим совратителем, восхитительно. Филдинг поистине был мастером того,
что может быть названо double entendre (двусмысленностью, двойственностью
(фр.). - А.И.) характера, и он поражает нас тем, что оставляет в тени (и что
едва ли известно самим персонажам), не меньше, чем неожиданными открытиями,
которые делает в реальных чертах и деталях характера и которые, как вы
убеждаетесь, были вам неизвестны". И общий вывод Хэзлита о романе таков:
"Сами характеры, как в "Амелии", так и в "Джозефе Эндрусе" нисколько не
уступают ни одному из тех, что изображены в "Томе Джонсе"... и _являются
шедеврами изображения_ (курсив наш. - А.И.). Все сцены в меблированных
комнатах, описание маскарада и прочие в "Амелии" столь же занимательны, как
и подобные сцены в "Томе Джонсе", и даже отличаются большей тонкостью и
пониманием характеров. Из лекции У. Хэзлита об английских комических
писателях, 1819, лекция VI; цит. по: Н. Fielding. A critical antology. P.
224-225.} ("лицемерная, скрытная, интригантствующая, уклончивая") - поистине
мастерское создание Филдинга. Совершенно очевидно одно: в этом романе,
более, чем в прежних, Филдинг отходит от просветительских иллюзий о природе
человека и идеальных представлений на сей счет; в подтексте романа заключен,
пусть прямо не сформулированный, призыв быть к людям снисходительней (кроме,
разумеется, таких насквозь порочных и неисправимых, как милорд) и видеть
весь диапазон скрытых в человеке возможностей.
С этой точки зрения характер Амелии едва ли можно счесть столь же
удачным и многосторонним. Она, в сущности, изображена Филдингом как
идеальная с точки зрения сентименталистской этики героиня. Весь смысл жизни
заключен для нее в муже и детях, в беззаветном служении и любви к узкому
семейному кругу, и все, что выходит за его пределы, мало ее занимает. В этом
и только в этом видит здесь Филдинг назначение женщины; все, что сверх
этого, - от лукавого. Нет слов, автор наделил свою героиню чрезвычайно
привлекательными нравственными качествами, но как раз желание воплотить в
ней идеал жены и женщины явилось, возможно, причиной неполного
художественного успеха Филдинга, как не удался и Ричардсону его идеальный
джентльмен - сэр Чарльз Грандисон. Подобное впечатление возникает еще и
оттого, что почти все персонажи и вместе с ними сам автор наперебой
восхищаются красотой, благородством и прочими достоинствами Амелии, и
читатель вследствие этого невольно ожидает нечто до того идеальное, что даже
перу Филдинга, как он часто сам признается, уже не под силу с этим
справиться. Кроме того, Амелии, как, впрочем, многим героиням
сентиментальных романов, свойственна своего рода душевная анемия: как
правило, они в сюжете - страдательные лица; их удел - сносить удары судьбы,
их мужество - в терпении или даже в смирении перед ней, они больше жертвы,
нежели протестантки. У Амелии совсем иной душевный склад, чем у ее
предшественницы - Софьи Вестерн, девушки гармоничной, деятельной,
жизнерадостной. И хотя над подобными сверх обычной меры впечатлительными и
чувствительными героинями сентиментальных романов читатели поначалу
посмеивались, однако постепенно именно сентиментализм в немалой мере
содействовал тому, что душевная деликатность и повышенная эмоциональность
была усвоена во всяком случае значительной частью образованного общества,
постепенно вошла в моду и стала на время принятой формой поведения, хотя
отнюдь не всегда отражала подлинный внутренний склад женщины {Со временем
такая манера чувствовать дошла и до наших палестин: именно таким
представляется нам психологический склад хрупких и одухотворенных
мечтательниц на рокотовских портретах, а А.С. Пушкин позднее и потому уже
иронически навсегда запечатлел эту моду в известных строках своего романа:
"Трагинервических явлений, / Девичьих обмороков, слез / Давно терпеть не мог
Евгений: / Довольно он их перенес" (гл. 5, XXXI).}.
Тем не менее у Амелии были верные восхищенные почитатели; первым среди
них следует назвать английского романиста и моралиста Уильяма Теккерея,
считавшего Амелию "самым восхитительным из всех когда-либо нарисованных
женских портретов" {Из письма к миссис Брукфилд от 15 августа 1848 г. Цит.
по: Н. Fielding. A critical antology. P. 269.}. И в другом случае он вновь
замечает: "...портрет Амелии в повести, названной ее именем, по скромному
суждению автора, самое прекрасное и восхитительное описание характера, какое
только можно отыскать у любого писателя, не исключая Шекспира" {Из очерка о
Филдинге, опубликованном в "Таймсе" в сентябре 1840 г.; цит. по: Ibid. P.
264.}. Пожалуй, несколько чрезмерная оценка, свидетельствующая прежде всего
о вкусах и симпатиях самого Теккерея, но ведь недаром назвал он самую
добродетельную героиню "Ярмарки тщеславия" тем же именем и нарисовал ее
такой же верной супругой.
Последний роман Филдинга нельзя, конечно, причислить к его высшим
художественным достижениям; ему не удалось вполне органично сочетать картину
социальных нравом с романом в ином роде - камерным, семейным. Филдинг еще
шел к такому роману, в корне отличному от традиционного - приключенческого,
комического. Его роман - эксперимент, в котором многое еще не нашло полного
художественного воплощения и лишь намечено; однако и того, что Филдингу
удалось, достаточно, чтобы предпочесть эту полуудачу тем удачам, которые
были достигнуты многими писателями, предпочитавшими идти проторенными,
проверенными путями, гарантирующими успех {Примечательно еще одно
высказывание о романе Филдинга того же Уильяма Хэзлита: "Приведу один-два
примера того, что мы понимаем под естественным интересом, который
прививается к искусственным предметам, и о принципе, который, тем не менее
сохраняет их раздельность. Тушеная баранина в "Амелии" Филдинга - вот один
из таких примеров, который я мог бы упомянуть. Тушеная баранина - предмет
кухонного обихода, занимающий весьма скромное место на шкале искусства,
далеко отстоящего от простых плодов природы; и все же мы считаем необходимым
заметить, что этот скромный деликатес, который Амелия приготовила мужу на
ужин, а потом так долго тщетно ждала его возвращения, - основа одного из
наиболее естественных и волнующих происшествий в _одной из самых
естественных и волнующих книг на свете_ (курсив наш. - A.M.). Никакое
описание самого пышного и роскошного пиршества не могло бы с ним сравниться.
Об этой книге будут помнить, когда "Альманах для гурманов" и даже статьи о
романе в "Эдинбургском обозрении" будут преданы забвению". Хэзлит У. Поуп,
лорд Байрон и мистер Ба-улз; очерк впервые опубликован в июне 1821 г. в
журнале "Лондон Мэгэзин". Цит. по: Ibid. P. 243.}. Как знать, проживи
Филдинг подольше, он, возможно, пришел бы к новому художественному синтезу,
но и того, что в романе только намечено, предугадано, хотя и не до конца
воплощено, более чем достаточно, чтобы оценить этот роман, как значительное
событие не только в истории сентиментализма и английского Просвещения, но и
в становлении европейского реалистического романа.
А.Г. Ингер
Второго декабря 1751 г. в лондонской газете "Всеобщие ведомости"
появилось сообщение о предстоящем 18 декабря выходе в свет нового романа
Филдинга "Амелия" в 4-х томах, и тут же были напечатаны две строки из
Горация, использованные автором в качестве эпиграфа к роману. А далее ловкий
издатель, желая вызвать ажиотаж вокруг книжной новинки, уведомлял о том,
что, стремясь удовлетворить нетерпеливое ожидание публики, он спешно
печатает роман одновременно на четырех печатных станках, но вот только не
поспеет к сроку переплести его, а посему будет пока продавать только
сброшюрованным в отдельные тома, но зато со скидкой. Мало этого, объявляя
книготорговцам о своих ближайших публикациях, находчивый Миллэр предложил им
все прочие книги на обычных условиях, но по поводу "Амелии" предупредил, что
спрос на нее слишком велик, чтобы он мог просто пустить ее в продажу, как
прочие книги. Уловка удалась, и первый оттиск числом в 5000 экземпляров -
это превышали первый тираж "Истории Тома Джонса, найденыша" - был
стремительно разобран книгопродавцами, и ловкий издатель мог более не
беспокоиться за его судьбу. Между тем основания для такого беспокойства у
него были, поскольку человек, мнению которого он доверял, сэр Эндрю Митчелл,
бывший английский посол в Пруссии, прочитавший по его просьбе роман,
предупредил Миллэра о том, что книга едва ли придется по вкусу поклонникам
"Истории Тома Джонса, найденыша" (вот почему книгоиздатель пускался на такие
ухищрения). 3000 экземпляров, дополнительно отпечатанные через несколько
недель почти без всяких изменений в тексте, осели на полках книжных лавок, и
прошло десять лет, прежде чем возникла потребность в новом переиздании (о
причинах неуспеха романа см. статью "Последний роман Филдинга" в наст.
изд.). Заметим в скобках, эти экземпляры были отпечатаны вторым тиснением, а
не вторым изданием, как полагал авторитетнейший литературный критик того
времени доктор С. Джонсон (см.: Johnsonian miscellanies / Ed. G.B. Hill. L.,
1897. Vol. 1. P. 297).
Тем временем Филдинг, не ожидавший такого поворота событий, учтя
появившиеся в журналах критические высказывания не только его
недоброжелателей, но и дружески настроенных к нему людей, спешно
редактировал текст романа, готовя его к новому, второму изданию. Романисту
не привелось дожить до его выхода, и все внесенные им изменения и
исправления были учтены лишь в первом 8-томном собрании его сочинений,
вышедшем в 1762 г. и в том же году переизданном в 4-х томах. В первом томе
этих изданий был напечатан и первый критико-биографический очерк о жизни и
творчестве Г. Филдинга. Издание это было осуществлено драматургом и
эссеистом Артуром Мерфи (1727-1805), и открывавшая первый том статья также
принадлежала его перу; в ней Мерфи в частности указывал на то, что текст
"Амелии" печатается здесь с копии, выправленной автором собственноручно.
"Вызывающие возражение места и неточности, допущенные по недосмотру, в этом
издании сокращены, - предупреждал читателей Мерфи, - и в целом роман, как в
этом можно будет убедиться, стал более совершенен, нежели в своем
первоначальном виде" (Murphy A. Essay on the life and Genius of H. Fielding,
esq. in Collected works of H. Fielding. Vol. 1-4, L. 1762. Vol. 1. P. 45).
Среди исследований, посвященных сравнению двух редакций романа "Амелия"
и авторской правке, осуществленной Филдингом, назовем: Digeon A. Le texte
des roman de Fielding. P., 1923; английские переиздания - L., 1925 и N.Y.,
1962.
С тех пор текст романа в издании А. Мерфи считается аутентичным, на нем
основано в частности и 3-томное Оксфордское издание 1926 г. и все
последующие переиздания. На этом варианте основан и осуществленный нами
перевод (особо важные изменения, внесенные в текст Филдингом-редактором,
отмечены нами либо в статье, либо в Примечаниях).
Следует, однако, отметить, что ни одно из этих и тем более других
изданий "Амелии", как и других произведений Филдинга, никак нельзя считать
не только строго научными (в отношении редактуры текста, например), но и в
хорошем смысле популярными и удобочитаемыми для широкого читателя, поскольку
в них комментарии либо полностью отсутствуют (в том числе даже и в наиболее
полном 16-томном издании сочинений Г. Филдинга. L.; N.Y., 1967), либо имеют
выборочный характер и осуществлены по принципу - комментирую лишь то, что
знаю. Между тем тексты романов Филдинга, и, пожалуй, в особенности "Амелии",
насыщены, помимо большого количества цитат из английской и античной поэзии и
драматургии, множеством требующих специального разъяснения реалий - в данном
случае относящихся к английскому законодательству и судебной практике, в
особенности уголовной. Приступая к переводу, мы испытывали вследствие этого
немалые трудности, и далеко не все удавалось до конца разъяснить, хотя с
этой целью мы тщательно сопоставили все нуждающиеся в пояснениях места в
романе с тем, что Филдинг писал по тому же поводу в своей работе, специально
посвященной проблемам уголовного законодательства и английской
пенитенциарной системы (См.: Fielding H. An inquiry into the causes of the
late increase of robbers, etc. ... // Fielding H. The complete works. Vol.
1-16. L., 1967. Vol. 13). Вот почему немалым подспорьем в подготовке
настоящего издания стало появление первой научно подготовленной публикации
"Амелии", осуществленной под руководством профессора Мартина Баттестина
(Battestin М.С.) - автора нескольких работ о творчестве английского
романиста. Это издание было осуществлено сначала в Англии в Oxford
University Press, 1983, а вслед за тем в США в рамках предпринятого там
Веслианского издания сочинений Филдинга (Wesleyan University Press,
Middletown, - Connect. 1984), в котором вышло уже несколько тщательно
прокомментированных томов. Издание это снабжено не только предисловием и
детальным комментарием Фредсона Боуэрса (Bowers Fr.), но помимо еще и
выполненными им же несколькими приложениями, касающимися современной
транскрипции текста Филдинга, различиями прижизненной и посмертной редакций
романа, категориям пространства и времени в нем и т.д. А вслед за тем в
серии Penguin classics роман был выпущен Дэвидом Блюэттом (Blewett D.),
сопроводившим его содержательным предисловием и краткими комментариями, в
некоторых частностях дополняющими комментарии Боуэрса (Harmonsworth,
England, 1987); в отношении редакции текста эта публикация основывается на
как к нему относится автор?
Амелия любит его за то, что Бут, как и положено герою сентиментального
романа, - добрейшая душа; сам нищий, он не в силах отказать своему бывшему
сослуживцу офицеру и отдает ему последние гроши; он плачет, потрясенный
благородством Аткинсона; он расположен к людям; собственные проступки и
падения заставляют его мучительно страдать и раскаиваться, но как сладостны
минуты примирения супругов, облегчаемые слезами радости и пылкими объятьями,
потому что их любовь лишена и тени моральной отвлеченности. Филдинг и в этом
печальном и нравоучительном романе не представляет себе семейного счастья
без чувственной любви: Амелия любит Бута и многое прощает ему не только за
то, что "едва ли в чьей груди бьется такое бесхитростное, такое беззлобное
сердце", но еще и потому, что в его объятьях чувствует себя счастливейшей из
женщин. Сам же автор, назвав Бута, изменившего Амелии, человеком, лишенным
достоинства и чести, буквально на следующей странице приводит доводы, если
не оправдывающие, то во всяком случае объясняющие его поведение и в
значительной мере извиняющие его.
Для Филдинга и в какой-то мере для английского романа уходило время
окончательных и безоговорочных нравственных приговоров. Неудивительно
поэтому, что такая сложность характеров ставила читателей и критиков в
тупик. Впрочем, у внимательного читателя и сейчас возникает желание вновь
вернуться к отдельным эпизодам, перечесть их, и тогда он обнаруживает, что
Бут был некогда первой любовью мисс Мэтьюз и, выходит, счастье Амелии
оплачено ценой несчастья Мэтьюз, которая прямо говорит, что ее принесли в
жертву, но по какой причине, при каких обстоятельствах герои расстались -
остается неизвестным. Однако у нас есть теперь резон взглянуть несколько по
иному на ее поведение с Бутом в тюрьме, на ее стремление вернуть его любой
ценой, ибо она убеждена - и не без основания, что судьба, а вернее сказать
Бут, поступила с ней несправедливо; и хотя автор изображает ее в этих сценах
с явной иронической интонацией, мы вольны отнюдь не во всем с ним
соглашаться: он сам дал нам для этого повод. Филдинг во всяком случае не
ставит точек над и - каждый читатель волен истолковать прошлое героев и их
нынешнее поведение по-своему. Поистине, тут возможны варианты. Но тогдашние
читатели и критики еще не были готовы к такому самостоятельному осмыслению
текста.
Какую, например, сложную смесь пороков и привлекательных, обаятельных
черт соединил Филдинг в полковнике Джеймсе! Каким рыцарственным и деликатным
может он быть, если хочет очаровать предмет своих домогательств, в какие
изящные выражения способен этот человек, прошедший школу светского
обхождения, облечь свои чувства! Превосходный тому пример - его письмо мисс
Мэтьюз в тюрьму, оно безупречно и в отношении деликатности {Не менее
выразительно характеризуют и других персонажей их письма: каждое из них
написано в совершенно иной манере, иной стилистике, лексике, изобличающих и
характер, и воспитание, и степень образованности. Письма эти принадлежат к
лучшим страницам романа; Филдинг показал себя в них не только учеником, но и
достойным соперником мастера эпистолярного жанра - Ричардсона.}. Джеймс
способен испытывать смущение от того, что вел себя не так, как следует, -
оскорбил ни за что, ни про что Бута; у него есть правила; Джеймс понимает,
что страсть доводит его до безрассудства, но под ее влиянием теряет всякую
власть над собой; да, он бывает добр, щедр, дружелюбен, он богато одарен
природой, но он и непостоянен, капризен, эгоистичен, способен под влиянием
страсти и соперничества предать друга и, чтобы овладеть его женой,
превращает в сводню собственную супругу. Обаятельный и презрительный,
циничный повеса Джеймс сродни ричардсоновскому обольстителю Клариссы
Лавлейсу, достоинства которого тоже ставили тогдашних читателей в тупик, -
не зря же некоторые из них обвиняли автора в чересчур снисходительном к нему
отношении. Филдинг вообще был внимательным читателем "Клариссы" и не только
дал в лице Джеймса, светского человека, свой вариант Лавлейса, но и
воспроизвел на втором плане основную сюжетную коллизию романа Ричардсона в
истории распутного милорда, совершившего насилие над миссис Беннет,
предварительно опоив ее каким-то снадобьем. С тех пор мотив богатого
дворянина, погубившего простую девушку, в различных вариантах становится
весьма распространенным в литературе сентиментализма вплоть до "Бедной Лизы"
Карамзина.
Но даже и те персонажи, которые, казалось бы, представлены как
безусловно положительные, все же не вполне безупречны. На что уж всем пример
доктор Гаррисон, никогда не забывающий о своем пастырском долге, но и тот в
изображении Филдинга не всегда следует собственным предписаниям и,
проповедуя смирение перед божьей волей и Провидением, сам грешит подчас
излишней самоуверенностью и безапелляционностью в своих приговорах и
решениях; он явно тщеславится собственной ученостью и очень уж открыто
насмехается над промахами миссис Беннет, которую слишком бесцеремонно и
настойчиво загоняет в угол откровенно казуистическими вопросами; наконец, он
не может устоять перед очевидным заискиванием и угодливой лестью своего
собрата - сельского священника, за глаза отзывающегося о нем едва ли не с
презрением. Филдинг отдает себе отчет, что уважение некоторых читателей к
доктору после этого несколько поубавится и они будут склонны считать его
изрядным простаком, но таков уж его писательский долг - "описывать
человеческую природу, какова она есть, а не такой, как нам хотелось бы ее
видеть" (X, 4). Отношение Филдинга к человеческой природе в этом романе
более противоречиво и, казалось бы, сочетает несочетаемое: с одной стороны,
он никак не склонен ее идеализировать, он зорче видит, сколь она
несовершенна, а потому и хочет удержать ее в должных границах с помощью
религии, но, может быть, как раз вследствие этого писатель и более
снисходителен к людям и не склонен предъявлять к ним чрезмерные требования.
Филдинг здесь, как и прежде, пользуется своим излюбленным приемом
характеристики персонажей с помощью их контрастного противопоставления; так
же как прежде, он противопоставлял искреннего, простодушного Тома Джонса
лицемерному скрытному Блайфилу, так и здесь счастливой в своих бедах и
нищете, любящей чете Бутов противопоставлена не ведающая, что такое нищета и
бездомность, чета Джеймсов, которой вместе с тем неведомы ни духовная
близость и взаимопонимание, ни плотская любовь, ни родительское счастье.
Ученой миссис Беннет противопоставлена "неученая" Амелия, весь
читательский опыт которой ограничен Библией, стихами английских поэтов,
комедиями Фаркера да проповедями доктора Барроу: "у меня есть то
преимущество перед вами, что я не понимаю латыни", - иронически замечает она
своей приятельнице (X, 1). И что же? Амелия мудра сердцем, которое хотя и
способно обманываться в людях, но только вследствие собственной доброты и
чистоты; сердечная отзывчивость - условие ее нравственности, верного
жизненного выбора, тогда как ученость миссис Беннет отнюдь не укрепляет ее
нравственных правил и нисколько не совершенствует ее как личность, как не
удерживает и Бута, знающего сочинения греков и римлян, от его заблуждений и
ошибок. Это чрезвычайно показательная для сентиментализма идея, _одно из
главных свидетельств его полемики с просветительским рационализмом_.
Но прием _внешнего противопоставления_ и контраста в этом романе - лишь
подсобное средство характеристики персонажей; главным же средством является
раскрытие их _внутренней противоречивости_, причем герои лишь постепенно
обнаруживают перед читателем все новые свои качества и становятся подчас
настолько не похожи на самих себя, настолько порой не соответствуют тому
впечатлению, которое сложилось о них прежде, что читатель начинает
сомневаться: достаточно ли внимательно читал он роман, уж не пропустил ли
какие-то красноречивые детали; перелистывая прочитанное, он убеждается, что
ему предстоит многое додумать, довообразить самому; читатель чувствует, что
Филдинг далеко не всегда, как это бывало в прежних его романах, придет к
нему на помощь, потому что романист уже утратил прежнюю уверенность, будто
все в человеческих поступках и в характере можно до конца объяснить {См.
любопытные, хотя и не бесспорные наблюдения по этому поводу в кн.: Varey S.
Henry Fielding. Cambridge: Cambridge university press. 1986. P. 128.}. Более
того, сами персонажи не только умышленно что-то скрывают или приукрашивают
(рассказывая, например, о своем прошлом), но делают это подчас невольно,
бессознательно; их часто увлекают темперамент, корысть, желания, и они
совершают поступки, каких, возможно, и сами от себя не ожидали (особенно
мисс Мэтьюз и миссис Беннет).
При этом Филдинг как повествователь нисколько не заблуждается насчет
своих героев, их истинной нравственной сущности, ибо хотя он и пишет роман в
новом для себя роде, но все же остается писателем просветителем и
рационалистом. Он прекрасно дирижирует этим придуманным житейским
спектаклем, но только не открывает нам сразу все карты, а главное - он
глубже теперь понимает всю непредсказуемость (для него предсказуемую
непредсказуемость) человеческого поведения. Это - _сознательно избранная
манера постепенного обнаружения сути характера_, она-то и составляет одно из
самых больших достижений Филдинга в его последнем романе. Именно в этом
отношении "Амелия" как _роман сентиментальный предвосхищает искусство романа
психологического_.
Наши рассуждения прежде всего относятся к обрисовке миссис Беннет.
Печальная, молчаливая скромница в начале нашего с ней знакомства, она
постепенно в ходе повествования буквально преображается: в сцене маскарада и
последующих эпизодах перед нами уже совсем другая женщина - ученая дама и
едва ли не синий чулок на глазах превращается в завистливую, тщеславную, ни
перед чем не останавливающуюся для достижения своих целей, вульгарную и
напористую особу. Происходит постепенное саморазоблачение (причем без какого
бы то ни было авторского вмешательства и пояснений, что было бы совершенно
невозможно в предыдущих романах Филдинга), и это вынуждает читателя мысленно
возвратиться к рассказу этой особы о своей юности, замужестве, к истории ее
совращения милордом и прийти к выводу, что миссис Беннет, где сознательно, а
где помимо воли, была неискренна, приукрасила свое поведение. Чего стоит
довод, которым она утешила себя после смерти мужа: если бы она знала точно,
что все произошло по ее вине, то не сумела бы этого пережить, но проводивший
вскрытие хирург, и притом очень сведущий, убедил ее, что она не виновата,
чем она и утешилась. Прежде герои Филдинга лицемерили перед другими - миссис
Беннет лицемерит и перед собой. Почему же тогда Филдинг усадил ее в финале
за праздничный стол, за которым, по его словам, сидят "самые лучшие и
счастливые люди на свете"? Может, действительно были правы в своих упреках
ригористы и ханжи, винившие Филдинга в нравственной неразборчивости? Но, с
другой стороны, та же миссис Беннет предупредила Амелию об угрожающей ей
опасности и ради этого открыла ей правду (пусть неполную, с умолчаниями,
попытками представить себя в наиболее выгодном свете) о своем прошлом. Так
какая же она - миссис Беннет? Из всех писавших в последующие десятилетия о
романе "Амелия", пожалуй, один только английский критик и теоретик
романтизма Уильям Хэзлит (1778-1830) проницательно обратил внимание на
новаторскую манеру изображения характеров, отличающую этот роман, и особенно
выделил в этом отношении именно обрисовку характера миссис Беннет
{"Впечатление неопределенности, которое остается после встречи миссис Беннет
с ее бывшим совратителем, восхитительно. Филдинг поистине был мастером того,
что может быть названо double entendre (двусмысленностью, двойственностью
(фр.). - А.И.) характера, и он поражает нас тем, что оставляет в тени (и что
едва ли известно самим персонажам), не меньше, чем неожиданными открытиями,
которые делает в реальных чертах и деталях характера и которые, как вы
убеждаетесь, были вам неизвестны". И общий вывод Хэзлита о романе таков:
"Сами характеры, как в "Амелии", так и в "Джозефе Эндрусе" нисколько не
уступают ни одному из тех, что изображены в "Томе Джонсе"... и _являются
шедеврами изображения_ (курсив наш. - А.И.). Все сцены в меблированных
комнатах, описание маскарада и прочие в "Амелии" столь же занимательны, как
и подобные сцены в "Томе Джонсе", и даже отличаются большей тонкостью и
пониманием характеров. Из лекции У. Хэзлита об английских комических
писателях, 1819, лекция VI; цит. по: Н. Fielding. A critical antology. P.
224-225.} ("лицемерная, скрытная, интригантствующая, уклончивая") - поистине
мастерское создание Филдинга. Совершенно очевидно одно: в этом романе,
более, чем в прежних, Филдинг отходит от просветительских иллюзий о природе
человека и идеальных представлений на сей счет; в подтексте романа заключен,
пусть прямо не сформулированный, призыв быть к людям снисходительней (кроме,
разумеется, таких насквозь порочных и неисправимых, как милорд) и видеть
весь диапазон скрытых в человеке возможностей.
С этой точки зрения характер Амелии едва ли можно счесть столь же
удачным и многосторонним. Она, в сущности, изображена Филдингом как
идеальная с точки зрения сентименталистской этики героиня. Весь смысл жизни
заключен для нее в муже и детях, в беззаветном служении и любви к узкому
семейному кругу, и все, что выходит за его пределы, мало ее занимает. В этом
и только в этом видит здесь Филдинг назначение женщины; все, что сверх
этого, - от лукавого. Нет слов, автор наделил свою героиню чрезвычайно
привлекательными нравственными качествами, но как раз желание воплотить в
ней идеал жены и женщины явилось, возможно, причиной неполного
художественного успеха Филдинга, как не удался и Ричардсону его идеальный
джентльмен - сэр Чарльз Грандисон. Подобное впечатление возникает еще и
оттого, что почти все персонажи и вместе с ними сам автор наперебой
восхищаются красотой, благородством и прочими достоинствами Амелии, и
читатель вследствие этого невольно ожидает нечто до того идеальное, что даже
перу Филдинга, как он часто сам признается, уже не под силу с этим
справиться. Кроме того, Амелии, как, впрочем, многим героиням
сентиментальных романов, свойственна своего рода душевная анемия: как
правило, они в сюжете - страдательные лица; их удел - сносить удары судьбы,
их мужество - в терпении или даже в смирении перед ней, они больше жертвы,
нежели протестантки. У Амелии совсем иной душевный склад, чем у ее
предшественницы - Софьи Вестерн, девушки гармоничной, деятельной,
жизнерадостной. И хотя над подобными сверх обычной меры впечатлительными и
чувствительными героинями сентиментальных романов читатели поначалу
посмеивались, однако постепенно именно сентиментализм в немалой мере
содействовал тому, что душевная деликатность и повышенная эмоциональность
была усвоена во всяком случае значительной частью образованного общества,
постепенно вошла в моду и стала на время принятой формой поведения, хотя
отнюдь не всегда отражала подлинный внутренний склад женщины {Со временем
такая манера чувствовать дошла и до наших палестин: именно таким
представляется нам психологический склад хрупких и одухотворенных
мечтательниц на рокотовских портретах, а А.С. Пушкин позднее и потому уже
иронически навсегда запечатлел эту моду в известных строках своего романа:
"Трагинервических явлений, / Девичьих обмороков, слез / Давно терпеть не мог
Евгений: / Довольно он их перенес" (гл. 5, XXXI).}.
Тем не менее у Амелии были верные восхищенные почитатели; первым среди
них следует назвать английского романиста и моралиста Уильяма Теккерея,
считавшего Амелию "самым восхитительным из всех когда-либо нарисованных
женских портретов" {Из письма к миссис Брукфилд от 15 августа 1848 г. Цит.
по: Н. Fielding. A critical antology. P. 269.}. И в другом случае он вновь
замечает: "...портрет Амелии в повести, названной ее именем, по скромному
суждению автора, самое прекрасное и восхитительное описание характера, какое
только можно отыскать у любого писателя, не исключая Шекспира" {Из очерка о
Филдинге, опубликованном в "Таймсе" в сентябре 1840 г.; цит. по: Ibid. P.
264.}. Пожалуй, несколько чрезмерная оценка, свидетельствующая прежде всего
о вкусах и симпатиях самого Теккерея, но ведь недаром назвал он самую
добродетельную героиню "Ярмарки тщеславия" тем же именем и нарисовал ее
такой же верной супругой.
Последний роман Филдинга нельзя, конечно, причислить к его высшим
художественным достижениям; ему не удалось вполне органично сочетать картину
социальных нравом с романом в ином роде - камерным, семейным. Филдинг еще
шел к такому роману, в корне отличному от традиционного - приключенческого,
комического. Его роман - эксперимент, в котором многое еще не нашло полного
художественного воплощения и лишь намечено; однако и того, что Филдингу
удалось, достаточно, чтобы предпочесть эту полуудачу тем удачам, которые
были достигнуты многими писателями, предпочитавшими идти проторенными,
проверенными путями, гарантирующими успех {Примечательно еще одно
высказывание о романе Филдинга того же Уильяма Хэзлита: "Приведу один-два
примера того, что мы понимаем под естественным интересом, который
прививается к искусственным предметам, и о принципе, который, тем не менее
сохраняет их раздельность. Тушеная баранина в "Амелии" Филдинга - вот один
из таких примеров, который я мог бы упомянуть. Тушеная баранина - предмет
кухонного обихода, занимающий весьма скромное место на шкале искусства,
далеко отстоящего от простых плодов природы; и все же мы считаем необходимым
заметить, что этот скромный деликатес, который Амелия приготовила мужу на
ужин, а потом так долго тщетно ждала его возвращения, - основа одного из
наиболее естественных и волнующих происшествий в _одной из самых
естественных и волнующих книг на свете_ (курсив наш. - A.M.). Никакое
описание самого пышного и роскошного пиршества не могло бы с ним сравниться.
Об этой книге будут помнить, когда "Альманах для гурманов" и даже статьи о
романе в "Эдинбургском обозрении" будут преданы забвению". Хэзлит У. Поуп,
лорд Байрон и мистер Ба-улз; очерк впервые опубликован в июне 1821 г. в
журнале "Лондон Мэгэзин". Цит. по: Ibid. P. 243.}. Как знать, проживи
Филдинг подольше, он, возможно, пришел бы к новому художественному синтезу,
но и того, что в романе только намечено, предугадано, хотя и не до конца
воплощено, более чем достаточно, чтобы оценить этот роман, как значительное
событие не только в истории сентиментализма и английского Просвещения, но и
в становлении европейского реалистического романа.
А.Г. Ингер
Второго декабря 1751 г. в лондонской газете "Всеобщие ведомости"
появилось сообщение о предстоящем 18 декабря выходе в свет нового романа
Филдинга "Амелия" в 4-х томах, и тут же были напечатаны две строки из
Горация, использованные автором в качестве эпиграфа к роману. А далее ловкий
издатель, желая вызвать ажиотаж вокруг книжной новинки, уведомлял о том,
что, стремясь удовлетворить нетерпеливое ожидание публики, он спешно
печатает роман одновременно на четырех печатных станках, но вот только не
поспеет к сроку переплести его, а посему будет пока продавать только
сброшюрованным в отдельные тома, но зато со скидкой. Мало этого, объявляя
книготорговцам о своих ближайших публикациях, находчивый Миллэр предложил им
все прочие книги на обычных условиях, но по поводу "Амелии" предупредил, что
спрос на нее слишком велик, чтобы он мог просто пустить ее в продажу, как
прочие книги. Уловка удалась, и первый оттиск числом в 5000 экземпляров -
это превышали первый тираж "Истории Тома Джонса, найденыша" - был
стремительно разобран книгопродавцами, и ловкий издатель мог более не
беспокоиться за его судьбу. Между тем основания для такого беспокойства у
него были, поскольку человек, мнению которого он доверял, сэр Эндрю Митчелл,
бывший английский посол в Пруссии, прочитавший по его просьбе роман,
предупредил Миллэра о том, что книга едва ли придется по вкусу поклонникам
"Истории Тома Джонса, найденыша" (вот почему книгоиздатель пускался на такие
ухищрения). 3000 экземпляров, дополнительно отпечатанные через несколько
недель почти без всяких изменений в тексте, осели на полках книжных лавок, и
прошло десять лет, прежде чем возникла потребность в новом переиздании (о
причинах неуспеха романа см. статью "Последний роман Филдинга" в наст.
изд.). Заметим в скобках, эти экземпляры были отпечатаны вторым тиснением, а
не вторым изданием, как полагал авторитетнейший литературный критик того
времени доктор С. Джонсон (см.: Johnsonian miscellanies / Ed. G.B. Hill. L.,
1897. Vol. 1. P. 297).
Тем временем Филдинг, не ожидавший такого поворота событий, учтя
появившиеся в журналах критические высказывания не только его
недоброжелателей, но и дружески настроенных к нему людей, спешно
редактировал текст романа, готовя его к новому, второму изданию. Романисту
не привелось дожить до его выхода, и все внесенные им изменения и
исправления были учтены лишь в первом 8-томном собрании его сочинений,
вышедшем в 1762 г. и в том же году переизданном в 4-х томах. В первом томе
этих изданий был напечатан и первый критико-биографический очерк о жизни и
творчестве Г. Филдинга. Издание это было осуществлено драматургом и
эссеистом Артуром Мерфи (1727-1805), и открывавшая первый том статья также
принадлежала его перу; в ней Мерфи в частности указывал на то, что текст
"Амелии" печатается здесь с копии, выправленной автором собственноручно.
"Вызывающие возражение места и неточности, допущенные по недосмотру, в этом
издании сокращены, - предупреждал читателей Мерфи, - и в целом роман, как в
этом можно будет убедиться, стал более совершенен, нежели в своем
первоначальном виде" (Murphy A. Essay on the life and Genius of H. Fielding,
esq. in Collected works of H. Fielding. Vol. 1-4, L. 1762. Vol. 1. P. 45).
Среди исследований, посвященных сравнению двух редакций романа "Амелия"
и авторской правке, осуществленной Филдингом, назовем: Digeon A. Le texte
des roman de Fielding. P., 1923; английские переиздания - L., 1925 и N.Y.,
1962.
С тех пор текст романа в издании А. Мерфи считается аутентичным, на нем
основано в частности и 3-томное Оксфордское издание 1926 г. и все
последующие переиздания. На этом варианте основан и осуществленный нами
перевод (особо важные изменения, внесенные в текст Филдингом-редактором,
отмечены нами либо в статье, либо в Примечаниях).
Следует, однако, отметить, что ни одно из этих и тем более других
изданий "Амелии", как и других произведений Филдинга, никак нельзя считать
не только строго научными (в отношении редактуры текста, например), но и в
хорошем смысле популярными и удобочитаемыми для широкого читателя, поскольку
в них комментарии либо полностью отсутствуют (в том числе даже и в наиболее
полном 16-томном издании сочинений Г. Филдинга. L.; N.Y., 1967), либо имеют
выборочный характер и осуществлены по принципу - комментирую лишь то, что
знаю. Между тем тексты романов Филдинга, и, пожалуй, в особенности "Амелии",
насыщены, помимо большого количества цитат из английской и античной поэзии и
драматургии, множеством требующих специального разъяснения реалий - в данном
случае относящихся к английскому законодательству и судебной практике, в
особенности уголовной. Приступая к переводу, мы испытывали вследствие этого
немалые трудности, и далеко не все удавалось до конца разъяснить, хотя с
этой целью мы тщательно сопоставили все нуждающиеся в пояснениях места в
романе с тем, что Филдинг писал по тому же поводу в своей работе, специально
посвященной проблемам уголовного законодательства и английской
пенитенциарной системы (См.: Fielding H. An inquiry into the causes of the
late increase of robbers, etc. ... // Fielding H. The complete works. Vol.
1-16. L., 1967. Vol. 13). Вот почему немалым подспорьем в подготовке
настоящего издания стало появление первой научно подготовленной публикации
"Амелии", осуществленной под руководством профессора Мартина Баттестина
(Battestin М.С.) - автора нескольких работ о творчестве английского
романиста. Это издание было осуществлено сначала в Англии в Oxford
University Press, 1983, а вслед за тем в США в рамках предпринятого там
Веслианского издания сочинений Филдинга (Wesleyan University Press,
Middletown, - Connect. 1984), в котором вышло уже несколько тщательно
прокомментированных томов. Издание это снабжено не только предисловием и
детальным комментарием Фредсона Боуэрса (Bowers Fr.), но помимо еще и
выполненными им же несколькими приложениями, касающимися современной
транскрипции текста Филдинга, различиями прижизненной и посмертной редакций
романа, категориям пространства и времени в нем и т.д. А вслед за тем в
серии Penguin classics роман был выпущен Дэвидом Блюэттом (Blewett D.),
сопроводившим его содержательным предисловием и краткими комментариями, в
некоторых частностях дополняющими комментарии Боуэрса (Harmonsworth,
England, 1987); в отношении редакции текста эта публикация основывается на