Страница:
со мной. Люди, надобно признать, всегда заблуждаются, воображая, будто могут
утаить свои несчастья от слуг, которые всегда в таких случаях обнаруживают
чрезвычайную догадливость.
- Боже мой! - воскликнула мисс Мэтьюз, - как удивительно такое
великодушие в человеке столь низкого происхождения!
- Я сам был такого же мнения, - ответил Бут, - но если поразмыслить над
этим более беспристрастно, то почему душевное благородство, проявленное
человеком одного сословия или общественного положения, должно удивлять нас
больше, нежели те же самые достоинства, обнаруженные человеком,
принадлежащим к другому? Любовь, благожелательность, или как это вам еще
угодно будет назвать, может быть господствующей страстью у последнего нищего
точно так же, как и у монарха, и в ком бы она не зародилась, ее проявления
будут одинаковы.
По правде говоря, мы нередко, я боюсь, превозносим тех, кого причисляем
к высшему сословию, допуская при этом чрезмерную несправедливость к низшему.
В той же степени, в какой примеры, позорящие человеческую природу, отнюдь не
редкость среди особ самого высокого происхождения и образованности, так и
образцы всего истинно возвышенного и доброго обнаруживаются подчас среди
тех, кто не обладает ни одним из этих преимуществ. Я нисколько не сомневаюсь
в том, что на самом деле дворцы служат подчас лишь прибежищем уныния и
мрака, в то время как солнце правды16 сияет во всем своем великолепии в
простой хижине.
Продолжение истории Бута
- Итак, - продолжал мистер Бут, - оставя гибралтарскую крепость, мы
высадились в Марселе, а оттуда добрались до Монпелье без каких-либо
достойных упоминания происшествий, кроме тяжелейшего приступа морской
болезни у бедной Амелии; однако я был позднее вполне вознагражден за все
пережитые мной в связи с этим тревоги благими последствиями этих приступов,
потому что именно они, по моему мнению, более способствовали полному
восстановлению ее здоровья, нежели даже целебный воздух Монпелье.
- Простите, что прерываю вас, - воскликнула мисс Мэтьюз, - но вы так и
не сказали, взяли ли вы деньги у сержанта. По вашей милости я почти
влюбилась в этого очаровательного малого.
- Как вы могли подумать, сударыня, - откликнулся Бут, - что я могу
взять у бедняги деньги, от которых было бы так мало проку для меня и которые
так много значили для него? Впрочем, вы, возможно, решите, что я не сделал
этого из гордости.
- Я не склонна относить это ни за счет гордости, ни за счет
безрассудства, но вам, мне кажется, все-таки следовало принять его помощь,
потому что своим отказом вы, я убеждена, глубоко его обидели. Однако, прошу
вас, рассказывайте, что было дальше.
- Здоровье Амелии и ее душевное состояние с каждым днем заметно
улучшались, и мы стали с удовольствием проводить время в Монпелье; даже
самый большой ненавистник французов и тот согласится, что на свете не
сыскать народа, недолгое общение с которым было бы столь приятно. В иных
странах, к примеру, завести хорошее знакомство не менее трудно, чем
разбогатеть. В особенности в Англии, где знакомство завязывается так же
неспешно, как произрастает дуб; поэтому человеческой жизни едва ли хватает
на то, чтобы укрепить его по-настоящему, и между семьями редко когда
устанавливается тесная близость раньше третьего или, по меньшей мере,
второго поколения. Мы, англичане, до того неохотно допускаем чужестранца в
свой дом, что можно подумать, будто принимаем каждого за вора. А французы
представляют в этом отношении полную противоположность. У них уже одного
того, что вы иностранец, вполне достаточно, чтобы обеспечить вам право на
всеобщее внимание и наибольшую обходительность, а если вы хотя бы
наружностью походите на джентльмена, то им и в голову не придет заподозрить
обратное. Дружба французов, конечно, не заходит так далеко, чтобы вам
открыли еще и кошелек, но в других странах и такое приятельство - большая
редкость. По правде говоря, учтивость в обычных житейских обстоятельствах
весьма споспешествует дружбе, и те, кто этого достоинства лишен, редко
возмещают его искренностью, ибо прямота, или, точнее сказать, грубость,
далеко не всегда служит непременным признаком честности, как это принято
считать.
Через день после нашего приезда в Монпелье мы свели знакомство с мосье
Багийяром. Это был очень остроумный и жизнерадостный француз и к тому же
куда более образованный, нежели это обычно свойственно людям светским.
Поскольку мы поселились в том же доме, где жил и он, мы тотчас
познакомились, и беседа с ним оказалась для меня настолько занимательна, что
его присутствие никогда не бывало мне в тягость. И в самом деле, я проводил
в его обществе так много времени, что Амелия (уж не знаю, стоит ли об этом
упоминать?) начала выражать неудовольствие, считая, что мы с ним очень уж
коротко сошлись, и жаловаться, что я слишком мало с ней бываю из-за моей
непомерной привязанности к новому знакомцу; поскольку беседовали мы с мосье
Багийяром главным образом о книгах и притом преимущественно латинских (так
как одновременно прочитали с ним несколько классических авторов), то
присутствие при наших беседах было для нее, конечно, не слишком
занимательно. А стоило только моей жене однажды забрать себе в голову, что
из-за мосье Багиияра она лишилась удовольствия быть со мной, как уже
невозможно было ее разубедить, и, хотя я проводил с ней больше времени, чем
когда бы то ни было прежде, она все больше и больше раздражалась и в конце
концов выразила твердое желание, чтобы мы съехали с нашей квартиры, притом
настаивала на этом с такой запальчивостью, какой я никогда прежде в ней не
наблюдал. По правде говоря, если мою супругу - безупречную женщину - и можно
было когда-нибудь заподозрить в неразумии, то, как мне кажется, именно в
этом случае.
Но как бы я ни относился к причуде Амелии, было совершенно очевидно,
что вызвана она любовью, доказываемой ежедневно самым нежным образом, и
потому решил уступить: мы переехали в отдаленную часть города; я держусь
того мнения, что наша любовь к человеку не столь уж сильна, если мы не
склонны снисходить к его просьбам, пусть даже безрассудным. Правда, я
испытывал неловкость перед мосье Багийяром, ибо не мог прямо объяснить ему
истинную причину нашего переезда и находил для себя не менее затруднительным
вводить его в заблуждение; кроме того, я предвидел, что наши встречи будут
происходить столь же часто, как прежде. Можно было, конечно, избежать
двусмысленного положения, совсем уехав из Монпелье, так как Амелия уже
вполне оправилась от болезни, однако я твердо обещал капитану Джеймсу
дождаться его возвращения из Италии, куда он незадолго перед тем уехал из
Гибралтара, да и Амелии следовало воздержаться от сколько-нибудь длительного
путешествия - ведь она была тогда уже на седьмом месяце.
Однако все мои опасения, связанные с нашим переездом, разрешились куда
проще, поскольку мой французский приятель, то ли заподозрив неладное в
поведении Амелии, хотя она ни разу, сколько я мог заметить, не проявляла к
нему ни малейшей неучтивости, сделался неожиданно очень холоден с нами.
После нашего переезда он из вежливости нанес нам лишь два-три визита, да и
то сказать, все его время вскоре было целиком занято любовной интригой с
некоей графиней, и во всем Монпелье только и было разговоров, что об этом.
Не успели мы как следует обосноваться на новом месте, как в нашем доме
поселился приехавший в Монпелье английский офицер. Этот джентльмен по имени
Бат состоял в чине майора и отличался редкостными странностями: подобный
нрав нечасто доводится наблюдать. Он совершенно лишен был той страсти к
книгам, которая отличала моего прежнего знакомого и доставляла Амелии такую
тревогу. Правда, он никогда не касался материй, хоть как-то связанных с
женским полом; больше всего он любил рассуждать о сражениях и воинских
подвигах, но так как у него была сестра, которая пришлась Амелии чрезвычайно
по душе, то между нами установились вскоре дружеские отношения, и мы все
четверо жили как одна семья.
Майор был большим охотником рассказывать о всяких чудесах и сам
непременно выступал героем собственных историй; Амелия находила беседу с ним
очень занятной; она обладала редким чувством юмора и получала от всего
смешного истинное удовольствие: никто не мог тягаться с ней в умении
мгновенно подмечать в характере человека забавные черточки, ни в умении
скрыть свои наблюдения. Не могу удержаться и приведу вам ее слова на сей
счет, по моему мнению, делающие ей честь: "Если бы смешные люди, - говорила
она, - внушали мне, как и большинству других, презрение, я считала бы их
скорее достойными слез, а не смеха; в действительности же я не раз встречала
людей, в характере которых наряду с чертами чрезвычайно нелепыми были
одновременно свойства не менее привлекательные. Да взять, к примеру, того же
майора, - продолжала она. - Он рассказывает нам о множестве вещей, которых
он и в глаза не видел, и о подвигах, которых никогда не совершал, и притом с
самыми несуразными преувеличениями; однако же как заботливо он относится к
своей несчастной сестре, он не только привез ее сюда за свой счет, чтобы
поправить ее здоровье, но и остался здесь, чтобы составить ей компанию".
Думаю, сударыня, что я в точности привел вам слова Амелии; я всегда
запоминаю все ею сказанное.
У вас, вероятно, уже сложилось благоприятное мнение о майоре и о его
сестре - как я уже упоминал, девушке чрезвычайно достойной, и вам,
разумеется, должно быть ясно, насколько важно скрыть от нее наши невинные
подшучивания над его слабостями. По правде сказать, это было не так уж и
трудно: бедняжка, ослепленная любовью и благодарностью, до того почитала
своего брата и так благоговела перед ним, что ей и в голову не приходило,
будто кто-нибудь на свете способен над ним смеяться.
Я убежден, что она ни разу и в малейшей степени не заподозрила нас в
том, что мы смеемся над ним, в противном случае она вскипела бы
негодованием, ибо помимо любви к брату, ей была присуща некоторая доля
семейной гордости, нет-нет, да и дававшая себя знать. Откровенно говоря,
если у нее и был какой-то недостаток, так это тщеславие; но вообще она была
очень славная девушка, да и кто из нас совсем без недостатков.
- У вас доброе сердце, Уилл, - ответила мисс Мэтьюз, - но ведь
тщеславие - это серьезнейший из изъянов в женщине, и он нередко влечет за
собой многие другие.
Бут ничего на это не возразил и продолжил свой рассказ:
- В их обществе мы очень приятно провели два или три месяца, пока нам с
майором не пришлось взять на себя обязанности сиделок, поскольку моя жена
родила девочку, а мисс Бат оказалась прикованной к постели из-за своей
неумеренности в еде, которая, похоже, и явилась впоследствии причиной ее
смерти.
При этих словах мисс Мэтьюз расхохоталась и, когда Бут осведомился о
причине ее веселья, она ответила, что не могла удержаться от смеха, мысленно
представив себе двух таких сиделок.
- И неужто вы в самом деле, - спросила она, - готовили своей жене
подкрепляющий бульон? {17}
- Разумеется, сударыня, - подтвердил Бут. - Разве вы находите это
чем-то из ряда вон всходящим?
- Еще бы! - вскричала мисс Мэтьюз. - Я считала, что даже для самых
лучших из мужей дни, когда их жена рожает, это время развлечений и веселья.
Как, неужто вы даже не напились в тот момент, когда жена вот-вот должна была
разрешиться от бремени? Признавайтесь-ка откровенно, чем вы были тогда
заняты?
- Что ж, хоть вы и смеетесь, - отозвался Бут, - скажу вам в таком
случае откровенно: стоял на коленях за изголовьем и поддерживал ее руками,
и, клянусь честью, мои душевные муки были, я думаю, в ту минуту тяжелее ее
мук телесных. А теперь ответьте мне столь же чистосердечно, неужто вы в
самом деле полагаете возможным веселиться, когда существо, любимое тобою
больше всего на свете, испытывает самые жестокие мучения, когда сама его
жизнь находится в опасности? И... впрочем, мне нет необходимости еще как-то
объяснять, какого сердечного участия требуют подобные обстоятельства.
- Вы хотите, чтобы я ответила чистосердечно? - воскликнула мисс Мэтьюз.
- Да, со всей искренностью! - подтвердил Бут.
- Что ж, так и быть, отвечу вам чистосердечно и искренне, - сказала
она. - Да не видеть мне царства небесного, если вы не кажетесь мне ангелом в
облике человеческом!
- Право же нет, сударыня, - запротестовал Бут, - вы делаете мне слишком
много чести; таких мужей очень много. Да что там, возьмите того же майора;
чем он не пример родственной заботливости? Хотя, что касается его, то я,
пожалуй, вас сейчас рассмешу. В то время как моя жена лежала в родах, мисс
Бат была тяжело больна; и вот как-то однажды я подошел к дверям их квартиры,
чтобы осведомиться о ее самочувствии, а также и о здоровье майора, которого
уже целую неделю как не видел. Я тихо постучался и, услыхав, что меня просят
войти, прошел в переднюю, где застал майора, разогревавшего для сестры
молоко с вином {18}. Одет он был довольно-таки причудливо: на нем была
женская ночная рубаха и грязный фланелевый колпак, что в сочетании с его
весьма необычной наружностью (это был нескладный, тощий человек, ростом
почти в семь футов) могло бы дать большинству свидетелей предостаточно
поводов для насмешек. Как только я вошел, майор вскочил со стула и, крепко
выругавшись, в крайнем волнении воскликнул: "А, так это вы, сударь?" Когда я
осведомился о здоровье его сестры и его собственном самочувствии, майор
ответил, что сестре стало лучше, а сам он чувствует себя превосходно, "хотя,
признаться, я не ожидал, сударь, - продолжал он с немалым смущением, - что
вы застанете меня за таким занятием". Я ответил, что, по моему мнению,
невозможно представить себе занятие, более соответствующее его характеру.
"Вы так считаете? - осведомился он. - Клянусь Богом, я премного вам обязан
за такое мнение; однако смею все же думать, сударь, что, как бы далеко не
завело меня мое мягкосердечие, нет человека, который бы более меня помнил о
своем достоинстве". Как раз в это время его окликнула из своей комнаты
сестра; майор позвонил в колокольчик, вызвав к ней служанку, а затем,
пройдясь по комнате, с надменным видом произнес: "Мне не хотелось бы, чтобы
вы, мистер Бут, вообразили, будто я, поскольку вы застали меня в таком
неглиже, нагрянув сюда, пожалуй, слишком неожиданно... я не могу не заметить
вам этого, пожалуй, слишком уж неожиданно... чтобы вы вообразили, будто я
исполняю при моей сестре роль сиделки. Мне лучше кого бы то ни было
известно, какие требования предъявляются к мужчине для соблюдения
собственного достоинства, и я не раз доказал это, сражаясь в первых рядах на
поле битвы. Вот там, смею думать, я был на месте, мистер Бут, и делал то,
что соответствовало моему нраву. Клянусь Богом, я не заслуживаю чрезмерного
презрения, если мой характер не совсем лишен слабостей". Он долго еще
распространялся на эту тему, держась с чрезвычайной торжественностью, или,
как он это называл, соблюдая достоинство. Правда, он употребил при этом
несколько неудобопроизносимых выражений, смысла которых я не уразумел,
поскольку в словаре они отсутствуют. Мне стоило немалого труда, чтобы
удержаться от смеха, однако я совладал с собой и поспешил распрощаться, с
удивлением размышляя о том, что человек, обладающий истинной добротой,
вместе с тем может ее стыдиться.
Следующее утро преподнесло мне еще больший сюрприз: майор явился ко мне
спозаранку и возвестил, что после нашего вчерашнего объяснения он всю ночь
не мог сомкнуть глаз. "Вы позволили себе кое-какие замечания, - изрек он, -
которые нельзя оставить без надлежащих разъяснений, прежде чем мы
расстанемся. Застав меня при обстоятельствах, о которых мне и вспомнить
непереносимо, вы сказали мне, сударь, что не можете себе представить
занятие, более соответствующее моему характеру; именно так вам угодно было
выразиться, и эти слова я никогда не забуду. Уж не воображаете ли вы, что в
моем характере недостает чего-то необходимого для достоинства мужчины? Или
вы считаете, что во время болезни сестры в моем поведении проявилась
слабость, которая слишком уж отдает женоподобностью? Мне не хуже вас или
любого другого мужчины известно, как недостойно мужчины хныкать и убиваться
из-за какой-то жалкой девицы, и уж можете не сомневаться, что, если бы моя
сестра умерла, я вел бы себя в этом случае, как подобает мужчине. Мне не
хотелось бы, чтобы вы умозаключили, будто я из-за нее сторонюсь всякого
общества. У меня и без того более чем достаточно причин для расстройства.
Дело в том, что когда вы застали меня за этим занятием... я еще раз
повторяю, за этим занятием... не прошло и трех минут, как ее сиделка вышла
из комнаты, вот мне и пришлось раздувать огонь из боязни, что он погаснет".
И в таком духе он продолжал говорить почти четверть часа, прежде чем
предоставил мне возможность вставить хоть слово. В конце концов, пристально
глядя ему в глаза, я спросил, следует ли принимать сказанное им всерьез.
"Всерьез! - подхватил он с жаром. - А что же я в таком случае для вас -
посмешище что ли? "Видите ли, сударь, - сказал я очень веско, - мы с вами,
полагаю, достаточно хорошо знаем друг друга, и у меня нет никаких оснований
подозревать, что вы припишете это моей трусости, если я скажу, что менее
всего намеревался обидеть вас и даже наоборот считал свои слова за
величайшую вам похвалу. Внимание к женщине не унижает, но, напротив того,
свидетельствует об истинно мужественном характере. Суровый Брут {19}
относился с необычайной нежностью к своей Порции, а великий шведский король
{20}, храбрейший из мужчин, не чуждый даже свирепости, в самый разгар
военных действий затворился в уединении и не желал никого видеть из-за
кончины своей любимой сестры". При этих моих словах выражение лица майора
заметно смягчилось, и он воскликнул: "Будь я проклят, если есть на свете
мужчина, которым я бы восхищался больше, нежели шведским королем, и всякий,
кто стыдится поступать так, как он, - жалкий негодяй! Но, тем не менее,
посмей только любой шведский король заявить мне здесь во Франции, что у его
сестры больше достоинств, чем у моей, клянусь Всевышним, я бы тотчас же
вышиб ему мозги через уши! Бедная моя малютка Бетси! Честнее и достойнее
девушки не бывало на свете! Хвала Всевышнему, она выздоравливает; ведь если
бы я ее потерял, не знать мне больше тогда ни одной счастливой минуты".
Майор продолжал еще некоторое время в том же духе, пока слезы не хлынули у
него из глаз, после чего он тотчас умолк: возможно, просто не в состоянии
был продолжать, потому что слезы душили его; однако после недолгого
молчания, вытерев глаза носовым платком, он глубоко вздохнул и воскликнул:
"Мне очень стыдно, мистер Бут, что вам пришлось быть свидетелем моей
слабости, но, будь я проклят, природа непременно берет верх над
достоинством". На сей раз я утешил его примером Ксеркса {21}, как прежде
ссылался на шведского короля, а потом мы уселись завтракать вдвоем в полном
дружеском согласии, ибо, уверяю вас, при всех странностях, присущих майору,
человека добрее его на свете сыскать непросто.
- Добряк, что и говорить! - воскликнула мисс Мэтьюз с нескрываемым
презрением. - Болван, вот он кто! Как вы можете отзываться с похвалой о
таком олухе?
Бут попытался, как мог, заступиться за своего приятеля; он старался,
разумеется, представить его в возможно более благоприятном свете и в своем
рассказе опустил те крепкие выражения, которыми, как он отметил несколько
раньше, майор уснащал свою речь. Итак, перейдем к следующей главе.
повествующая о материях из ряда вон выходящих
- Мисс Бат поправлялась так быстро, - продолжал Бут, - что начала
выходить из дома одновременно с моей женой. Мы вновь охотно соединились в
нашей маленькой partie quarree {компании (фр.). Более точный смысл: прогулка
двух мужчин и двух женщин.} и больше, чем прежде, проводили время в местном
обществе. Мосье Багийяр возобновил свои дружеские отношения с нами,
поскольку графиня, его возлюбленная, уехала в Париж, и моя жена не выражала
поначалу особой досады по поводу этого нового сближения, а я считал, что с
новой приятельницей и компаньонкой (ибо они с мисс Бат души друг в друге не
чаяли) она не будет так сильно нуждаться в моем обществе. Однако мои надежды
не оправдались, и вскоре Амелия вновь стала проявлять беспокойство и с
нетерпением ожидала приезда капитана Джеймса, чтобы мы могли окончательно
покинуть Монпелье.
Прихоть моей жены вызывала у меня некоторое раздражение, и я склонен
был полагать ее мало обоснованной.
- Вы называете это - мало? - удивилась мисс Мэтьюз. - Боже милосердный,
какой вы великодушный супруг!
- Сколь мало достойный такой жены, как Амелия, - возразил Бут. - Вот
что вы скажете немного погодя. Однажды, когда мы сидели с ней вдвоем,
послышался отчаянный вопль, и Амелия, вскочив, воскликнула: "Это голос мисс
Бат, я уверена", - и опрометью бросилась к той комнате, откуда неслись эти
крики. Я кинулся за ней, и когда мы туда вбежали, то увидели ужасающее
зрелище: мисс Бат лежала на полу без всяких признаков жизни, а майор, весь
окровавленный, стоял возле нее на коленях и взывал о помощи. Амелия, которая
и сама чувствовала себя ненамного лучше, чем ее подруга, бросилась к ней,
расстегнула воротник и попыталась ослабить шнуровку корсета; я же
бессмысленно метался по комнате, требуя поскорее принести воды и сердечных
капель и посылая одного слугу за другим за лекарями и хирургами.
Вода, сердечные капли и все необходимое было вскоре принесено, так что
мисс Бат в конце концов привели в чувство и усадили в кресло, а майор
расположился подле нее. Когда жизнь молодой женщины была вне опасности,
майор, до той минуты столь же мало озабоченный своим состоянием, как и все
присутствующие, стал теперь предметом нашего участия, в особенности же своей
несчастной сестры, которая, лишь только к ней возвратились силы, принялась
оплакивать брата, крича, что его убили, и горько сетовать на судьбу,
предназначившую ей прийти в себя только для того, чтобы оказаться
свидетельницей столь ужасного зрелища. Амелия всячески пыталась ее
успокоить, а я начал было осматривать рану майора, но тут как раз вовремя
подоспел хирург. Майор чрезвычайно бодрым тоном объявил нам, что его рана
нисколько не опасна, и просил сестру успокоиться, тем более что и хирург, он
уверен в этом, сейчас подтвердит его слова; последний однако оказался не
столь щедр на уверения, как того бы хотелось майору; прозондировав рану,
хирург ограничился всего лишь советом не терять надежду, хотя рана очень
скверная, и в виде утешения прибавил, что ему все же случалось исцелять
гораздо более опасные.
Как только рану майора забинтовали, его внимание вновь целиком
переключилось на сестру, и единственной его заботой было рассеять ее
тревогу. Он торжественно уверял, что кость ничуть не задета, рана неглубока
и совсем не опасна и нет решительно никаких оснований для беспокойства, а
что касается весьма сдержанного мнения хирурга, то его осторожность нетрудно
объяснить - она вызвана соображениями, слишком очевидными, и о них даже
говорить не стоит. Благодаря уверениям брата и увещеваниям друзей, но более
всего, я думаю, потому, что дала волю чувствам, вызванным испугом, мисс Бат,
похоже, немного успокоилась. Во всяком случае Амелии удалось ее переубедить,
и постепенно наша тревога начала сменяться любопытством. Я попросил поэтому
майора объяснить, что собственно явилось причиной произошедшего смятения.
Взяв меня за руку и устремив на меня ласковый взгляд, майор проговорил:
"Дорогой мистер Бут, мне следует прежде всего попросить вас извинить меня,
поскольку я нанес вам оскорбление, оправдать которое может единственно
только степень моего к вам расположения; посему единственно только от
степени вашего расположения ко мне будет зависеть, простите ли вы меня".
Такое вступление, как вы легко можете себе представить, сударыня,
чрезвычайно встревожило всех присутствующих, а в особенности меня. Я
ответил: "Дорогой майор, я прощаю вас, что бы там ни произошло; однако
возможно ли, чтобы вы могли совершить что-нибудь для меня оскорбительное?"
"Именно то, - продолжал он, - что человек с вашими понятиями о чести и
природном достоинстве должен, клянусь Всевышним, счесть одним из наиболее
тяжких оскорблений. Я отнял у вас возможность собственноручно совершить
правосудие. Боюсь, что я убил человека, оскорбившего вашу честь. Я имею в
виду этого негодяя Багийяра... однако я не могу продолжать, поскольку
дальнейшее, - сказал майор, обратясь к моей жене, - затрагивает вас,
сударыня, а я знаю, чего требует достоинство вашего пола". Я заметил, что
как только он это произнес, Амелия побледнела, но при всем том настоятельно
просила его продолжать. "Что ж, сударыня, - ответил он, - достоинство
мужчины обязывает меня повиноваться велениям дамы". И майор рассказал нам,
что Багийяр стал над ним подшучивать, высказав предположение, что он
волочится за моей женой, и предрекал ему неминуемое поражение, намекая, что
если бы это было возможно, то он сам бы добился успеха, и закончил тем, что
утаить свои несчастья от слуг, которые всегда в таких случаях обнаруживают
чрезвычайную догадливость.
- Боже мой! - воскликнула мисс Мэтьюз, - как удивительно такое
великодушие в человеке столь низкого происхождения!
- Я сам был такого же мнения, - ответил Бут, - но если поразмыслить над
этим более беспристрастно, то почему душевное благородство, проявленное
человеком одного сословия или общественного положения, должно удивлять нас
больше, нежели те же самые достоинства, обнаруженные человеком,
принадлежащим к другому? Любовь, благожелательность, или как это вам еще
угодно будет назвать, может быть господствующей страстью у последнего нищего
точно так же, как и у монарха, и в ком бы она не зародилась, ее проявления
будут одинаковы.
По правде говоря, мы нередко, я боюсь, превозносим тех, кого причисляем
к высшему сословию, допуская при этом чрезмерную несправедливость к низшему.
В той же степени, в какой примеры, позорящие человеческую природу, отнюдь не
редкость среди особ самого высокого происхождения и образованности, так и
образцы всего истинно возвышенного и доброго обнаруживаются подчас среди
тех, кто не обладает ни одним из этих преимуществ. Я нисколько не сомневаюсь
в том, что на самом деле дворцы служат подчас лишь прибежищем уныния и
мрака, в то время как солнце правды16 сияет во всем своем великолепии в
простой хижине.
Продолжение истории Бута
- Итак, - продолжал мистер Бут, - оставя гибралтарскую крепость, мы
высадились в Марселе, а оттуда добрались до Монпелье без каких-либо
достойных упоминания происшествий, кроме тяжелейшего приступа морской
болезни у бедной Амелии; однако я был позднее вполне вознагражден за все
пережитые мной в связи с этим тревоги благими последствиями этих приступов,
потому что именно они, по моему мнению, более способствовали полному
восстановлению ее здоровья, нежели даже целебный воздух Монпелье.
- Простите, что прерываю вас, - воскликнула мисс Мэтьюз, - но вы так и
не сказали, взяли ли вы деньги у сержанта. По вашей милости я почти
влюбилась в этого очаровательного малого.
- Как вы могли подумать, сударыня, - откликнулся Бут, - что я могу
взять у бедняги деньги, от которых было бы так мало проку для меня и которые
так много значили для него? Впрочем, вы, возможно, решите, что я не сделал
этого из гордости.
- Я не склонна относить это ни за счет гордости, ни за счет
безрассудства, но вам, мне кажется, все-таки следовало принять его помощь,
потому что своим отказом вы, я убеждена, глубоко его обидели. Однако, прошу
вас, рассказывайте, что было дальше.
- Здоровье Амелии и ее душевное состояние с каждым днем заметно
улучшались, и мы стали с удовольствием проводить время в Монпелье; даже
самый большой ненавистник французов и тот согласится, что на свете не
сыскать народа, недолгое общение с которым было бы столь приятно. В иных
странах, к примеру, завести хорошее знакомство не менее трудно, чем
разбогатеть. В особенности в Англии, где знакомство завязывается так же
неспешно, как произрастает дуб; поэтому человеческой жизни едва ли хватает
на то, чтобы укрепить его по-настоящему, и между семьями редко когда
устанавливается тесная близость раньше третьего или, по меньшей мере,
второго поколения. Мы, англичане, до того неохотно допускаем чужестранца в
свой дом, что можно подумать, будто принимаем каждого за вора. А французы
представляют в этом отношении полную противоположность. У них уже одного
того, что вы иностранец, вполне достаточно, чтобы обеспечить вам право на
всеобщее внимание и наибольшую обходительность, а если вы хотя бы
наружностью походите на джентльмена, то им и в голову не придет заподозрить
обратное. Дружба французов, конечно, не заходит так далеко, чтобы вам
открыли еще и кошелек, но в других странах и такое приятельство - большая
редкость. По правде говоря, учтивость в обычных житейских обстоятельствах
весьма споспешествует дружбе, и те, кто этого достоинства лишен, редко
возмещают его искренностью, ибо прямота, или, точнее сказать, грубость,
далеко не всегда служит непременным признаком честности, как это принято
считать.
Через день после нашего приезда в Монпелье мы свели знакомство с мосье
Багийяром. Это был очень остроумный и жизнерадостный француз и к тому же
куда более образованный, нежели это обычно свойственно людям светским.
Поскольку мы поселились в том же доме, где жил и он, мы тотчас
познакомились, и беседа с ним оказалась для меня настолько занимательна, что
его присутствие никогда не бывало мне в тягость. И в самом деле, я проводил
в его обществе так много времени, что Амелия (уж не знаю, стоит ли об этом
упоминать?) начала выражать неудовольствие, считая, что мы с ним очень уж
коротко сошлись, и жаловаться, что я слишком мало с ней бываю из-за моей
непомерной привязанности к новому знакомцу; поскольку беседовали мы с мосье
Багийяром главным образом о книгах и притом преимущественно латинских (так
как одновременно прочитали с ним несколько классических авторов), то
присутствие при наших беседах было для нее, конечно, не слишком
занимательно. А стоило только моей жене однажды забрать себе в голову, что
из-за мосье Багиияра она лишилась удовольствия быть со мной, как уже
невозможно было ее разубедить, и, хотя я проводил с ней больше времени, чем
когда бы то ни было прежде, она все больше и больше раздражалась и в конце
концов выразила твердое желание, чтобы мы съехали с нашей квартиры, притом
настаивала на этом с такой запальчивостью, какой я никогда прежде в ней не
наблюдал. По правде говоря, если мою супругу - безупречную женщину - и можно
было когда-нибудь заподозрить в неразумии, то, как мне кажется, именно в
этом случае.
Но как бы я ни относился к причуде Амелии, было совершенно очевидно,
что вызвана она любовью, доказываемой ежедневно самым нежным образом, и
потому решил уступить: мы переехали в отдаленную часть города; я держусь
того мнения, что наша любовь к человеку не столь уж сильна, если мы не
склонны снисходить к его просьбам, пусть даже безрассудным. Правда, я
испытывал неловкость перед мосье Багийяром, ибо не мог прямо объяснить ему
истинную причину нашего переезда и находил для себя не менее затруднительным
вводить его в заблуждение; кроме того, я предвидел, что наши встречи будут
происходить столь же часто, как прежде. Можно было, конечно, избежать
двусмысленного положения, совсем уехав из Монпелье, так как Амелия уже
вполне оправилась от болезни, однако я твердо обещал капитану Джеймсу
дождаться его возвращения из Италии, куда он незадолго перед тем уехал из
Гибралтара, да и Амелии следовало воздержаться от сколько-нибудь длительного
путешествия - ведь она была тогда уже на седьмом месяце.
Однако все мои опасения, связанные с нашим переездом, разрешились куда
проще, поскольку мой французский приятель, то ли заподозрив неладное в
поведении Амелии, хотя она ни разу, сколько я мог заметить, не проявляла к
нему ни малейшей неучтивости, сделался неожиданно очень холоден с нами.
После нашего переезда он из вежливости нанес нам лишь два-три визита, да и
то сказать, все его время вскоре было целиком занято любовной интригой с
некоей графиней, и во всем Монпелье только и было разговоров, что об этом.
Не успели мы как следует обосноваться на новом месте, как в нашем доме
поселился приехавший в Монпелье английский офицер. Этот джентльмен по имени
Бат состоял в чине майора и отличался редкостными странностями: подобный
нрав нечасто доводится наблюдать. Он совершенно лишен был той страсти к
книгам, которая отличала моего прежнего знакомого и доставляла Амелии такую
тревогу. Правда, он никогда не касался материй, хоть как-то связанных с
женским полом; больше всего он любил рассуждать о сражениях и воинских
подвигах, но так как у него была сестра, которая пришлась Амелии чрезвычайно
по душе, то между нами установились вскоре дружеские отношения, и мы все
четверо жили как одна семья.
Майор был большим охотником рассказывать о всяких чудесах и сам
непременно выступал героем собственных историй; Амелия находила беседу с ним
очень занятной; она обладала редким чувством юмора и получала от всего
смешного истинное удовольствие: никто не мог тягаться с ней в умении
мгновенно подмечать в характере человека забавные черточки, ни в умении
скрыть свои наблюдения. Не могу удержаться и приведу вам ее слова на сей
счет, по моему мнению, делающие ей честь: "Если бы смешные люди, - говорила
она, - внушали мне, как и большинству других, презрение, я считала бы их
скорее достойными слез, а не смеха; в действительности же я не раз встречала
людей, в характере которых наряду с чертами чрезвычайно нелепыми были
одновременно свойства не менее привлекательные. Да взять, к примеру, того же
майора, - продолжала она. - Он рассказывает нам о множестве вещей, которых
он и в глаза не видел, и о подвигах, которых никогда не совершал, и притом с
самыми несуразными преувеличениями; однако же как заботливо он относится к
своей несчастной сестре, он не только привез ее сюда за свой счет, чтобы
поправить ее здоровье, но и остался здесь, чтобы составить ей компанию".
Думаю, сударыня, что я в точности привел вам слова Амелии; я всегда
запоминаю все ею сказанное.
У вас, вероятно, уже сложилось благоприятное мнение о майоре и о его
сестре - как я уже упоминал, девушке чрезвычайно достойной, и вам,
разумеется, должно быть ясно, насколько важно скрыть от нее наши невинные
подшучивания над его слабостями. По правде сказать, это было не так уж и
трудно: бедняжка, ослепленная любовью и благодарностью, до того почитала
своего брата и так благоговела перед ним, что ей и в голову не приходило,
будто кто-нибудь на свете способен над ним смеяться.
Я убежден, что она ни разу и в малейшей степени не заподозрила нас в
том, что мы смеемся над ним, в противном случае она вскипела бы
негодованием, ибо помимо любви к брату, ей была присуща некоторая доля
семейной гордости, нет-нет, да и дававшая себя знать. Откровенно говоря,
если у нее и был какой-то недостаток, так это тщеславие; но вообще она была
очень славная девушка, да и кто из нас совсем без недостатков.
- У вас доброе сердце, Уилл, - ответила мисс Мэтьюз, - но ведь
тщеславие - это серьезнейший из изъянов в женщине, и он нередко влечет за
собой многие другие.
Бут ничего на это не возразил и продолжил свой рассказ:
- В их обществе мы очень приятно провели два или три месяца, пока нам с
майором не пришлось взять на себя обязанности сиделок, поскольку моя жена
родила девочку, а мисс Бат оказалась прикованной к постели из-за своей
неумеренности в еде, которая, похоже, и явилась впоследствии причиной ее
смерти.
При этих словах мисс Мэтьюз расхохоталась и, когда Бут осведомился о
причине ее веселья, она ответила, что не могла удержаться от смеха, мысленно
представив себе двух таких сиделок.
- И неужто вы в самом деле, - спросила она, - готовили своей жене
подкрепляющий бульон? {17}
- Разумеется, сударыня, - подтвердил Бут. - Разве вы находите это
чем-то из ряда вон всходящим?
- Еще бы! - вскричала мисс Мэтьюз. - Я считала, что даже для самых
лучших из мужей дни, когда их жена рожает, это время развлечений и веселья.
Как, неужто вы даже не напились в тот момент, когда жена вот-вот должна была
разрешиться от бремени? Признавайтесь-ка откровенно, чем вы были тогда
заняты?
- Что ж, хоть вы и смеетесь, - отозвался Бут, - скажу вам в таком
случае откровенно: стоял на коленях за изголовьем и поддерживал ее руками,
и, клянусь честью, мои душевные муки были, я думаю, в ту минуту тяжелее ее
мук телесных. А теперь ответьте мне столь же чистосердечно, неужто вы в
самом деле полагаете возможным веселиться, когда существо, любимое тобою
больше всего на свете, испытывает самые жестокие мучения, когда сама его
жизнь находится в опасности? И... впрочем, мне нет необходимости еще как-то
объяснять, какого сердечного участия требуют подобные обстоятельства.
- Вы хотите, чтобы я ответила чистосердечно? - воскликнула мисс Мэтьюз.
- Да, со всей искренностью! - подтвердил Бут.
- Что ж, так и быть, отвечу вам чистосердечно и искренне, - сказала
она. - Да не видеть мне царства небесного, если вы не кажетесь мне ангелом в
облике человеческом!
- Право же нет, сударыня, - запротестовал Бут, - вы делаете мне слишком
много чести; таких мужей очень много. Да что там, возьмите того же майора;
чем он не пример родственной заботливости? Хотя, что касается его, то я,
пожалуй, вас сейчас рассмешу. В то время как моя жена лежала в родах, мисс
Бат была тяжело больна; и вот как-то однажды я подошел к дверям их квартиры,
чтобы осведомиться о ее самочувствии, а также и о здоровье майора, которого
уже целую неделю как не видел. Я тихо постучался и, услыхав, что меня просят
войти, прошел в переднюю, где застал майора, разогревавшего для сестры
молоко с вином {18}. Одет он был довольно-таки причудливо: на нем была
женская ночная рубаха и грязный фланелевый колпак, что в сочетании с его
весьма необычной наружностью (это был нескладный, тощий человек, ростом
почти в семь футов) могло бы дать большинству свидетелей предостаточно
поводов для насмешек. Как только я вошел, майор вскочил со стула и, крепко
выругавшись, в крайнем волнении воскликнул: "А, так это вы, сударь?" Когда я
осведомился о здоровье его сестры и его собственном самочувствии, майор
ответил, что сестре стало лучше, а сам он чувствует себя превосходно, "хотя,
признаться, я не ожидал, сударь, - продолжал он с немалым смущением, - что
вы застанете меня за таким занятием". Я ответил, что, по моему мнению,
невозможно представить себе занятие, более соответствующее его характеру.
"Вы так считаете? - осведомился он. - Клянусь Богом, я премного вам обязан
за такое мнение; однако смею все же думать, сударь, что, как бы далеко не
завело меня мое мягкосердечие, нет человека, который бы более меня помнил о
своем достоинстве". Как раз в это время его окликнула из своей комнаты
сестра; майор позвонил в колокольчик, вызвав к ней служанку, а затем,
пройдясь по комнате, с надменным видом произнес: "Мне не хотелось бы, чтобы
вы, мистер Бут, вообразили, будто я, поскольку вы застали меня в таком
неглиже, нагрянув сюда, пожалуй, слишком неожиданно... я не могу не заметить
вам этого, пожалуй, слишком уж неожиданно... чтобы вы вообразили, будто я
исполняю при моей сестре роль сиделки. Мне лучше кого бы то ни было
известно, какие требования предъявляются к мужчине для соблюдения
собственного достоинства, и я не раз доказал это, сражаясь в первых рядах на
поле битвы. Вот там, смею думать, я был на месте, мистер Бут, и делал то,
что соответствовало моему нраву. Клянусь Богом, я не заслуживаю чрезмерного
презрения, если мой характер не совсем лишен слабостей". Он долго еще
распространялся на эту тему, держась с чрезвычайной торжественностью, или,
как он это называл, соблюдая достоинство. Правда, он употребил при этом
несколько неудобопроизносимых выражений, смысла которых я не уразумел,
поскольку в словаре они отсутствуют. Мне стоило немалого труда, чтобы
удержаться от смеха, однако я совладал с собой и поспешил распрощаться, с
удивлением размышляя о том, что человек, обладающий истинной добротой,
вместе с тем может ее стыдиться.
Следующее утро преподнесло мне еще больший сюрприз: майор явился ко мне
спозаранку и возвестил, что после нашего вчерашнего объяснения он всю ночь
не мог сомкнуть глаз. "Вы позволили себе кое-какие замечания, - изрек он, -
которые нельзя оставить без надлежащих разъяснений, прежде чем мы
расстанемся. Застав меня при обстоятельствах, о которых мне и вспомнить
непереносимо, вы сказали мне, сударь, что не можете себе представить
занятие, более соответствующее моему характеру; именно так вам угодно было
выразиться, и эти слова я никогда не забуду. Уж не воображаете ли вы, что в
моем характере недостает чего-то необходимого для достоинства мужчины? Или
вы считаете, что во время болезни сестры в моем поведении проявилась
слабость, которая слишком уж отдает женоподобностью? Мне не хуже вас или
любого другого мужчины известно, как недостойно мужчины хныкать и убиваться
из-за какой-то жалкой девицы, и уж можете не сомневаться, что, если бы моя
сестра умерла, я вел бы себя в этом случае, как подобает мужчине. Мне не
хотелось бы, чтобы вы умозаключили, будто я из-за нее сторонюсь всякого
общества. У меня и без того более чем достаточно причин для расстройства.
Дело в том, что когда вы застали меня за этим занятием... я еще раз
повторяю, за этим занятием... не прошло и трех минут, как ее сиделка вышла
из комнаты, вот мне и пришлось раздувать огонь из боязни, что он погаснет".
И в таком духе он продолжал говорить почти четверть часа, прежде чем
предоставил мне возможность вставить хоть слово. В конце концов, пристально
глядя ему в глаза, я спросил, следует ли принимать сказанное им всерьез.
"Всерьез! - подхватил он с жаром. - А что же я в таком случае для вас -
посмешище что ли? "Видите ли, сударь, - сказал я очень веско, - мы с вами,
полагаю, достаточно хорошо знаем друг друга, и у меня нет никаких оснований
подозревать, что вы припишете это моей трусости, если я скажу, что менее
всего намеревался обидеть вас и даже наоборот считал свои слова за
величайшую вам похвалу. Внимание к женщине не унижает, но, напротив того,
свидетельствует об истинно мужественном характере. Суровый Брут {19}
относился с необычайной нежностью к своей Порции, а великий шведский король
{20}, храбрейший из мужчин, не чуждый даже свирепости, в самый разгар
военных действий затворился в уединении и не желал никого видеть из-за
кончины своей любимой сестры". При этих моих словах выражение лица майора
заметно смягчилось, и он воскликнул: "Будь я проклят, если есть на свете
мужчина, которым я бы восхищался больше, нежели шведским королем, и всякий,
кто стыдится поступать так, как он, - жалкий негодяй! Но, тем не менее,
посмей только любой шведский король заявить мне здесь во Франции, что у его
сестры больше достоинств, чем у моей, клянусь Всевышним, я бы тотчас же
вышиб ему мозги через уши! Бедная моя малютка Бетси! Честнее и достойнее
девушки не бывало на свете! Хвала Всевышнему, она выздоравливает; ведь если
бы я ее потерял, не знать мне больше тогда ни одной счастливой минуты".
Майор продолжал еще некоторое время в том же духе, пока слезы не хлынули у
него из глаз, после чего он тотчас умолк: возможно, просто не в состоянии
был продолжать, потому что слезы душили его; однако после недолгого
молчания, вытерев глаза носовым платком, он глубоко вздохнул и воскликнул:
"Мне очень стыдно, мистер Бут, что вам пришлось быть свидетелем моей
слабости, но, будь я проклят, природа непременно берет верх над
достоинством". На сей раз я утешил его примером Ксеркса {21}, как прежде
ссылался на шведского короля, а потом мы уселись завтракать вдвоем в полном
дружеском согласии, ибо, уверяю вас, при всех странностях, присущих майору,
человека добрее его на свете сыскать непросто.
- Добряк, что и говорить! - воскликнула мисс Мэтьюз с нескрываемым
презрением. - Болван, вот он кто! Как вы можете отзываться с похвалой о
таком олухе?
Бут попытался, как мог, заступиться за своего приятеля; он старался,
разумеется, представить его в возможно более благоприятном свете и в своем
рассказе опустил те крепкие выражения, которыми, как он отметил несколько
раньше, майор уснащал свою речь. Итак, перейдем к следующей главе.
повествующая о материях из ряда вон выходящих
- Мисс Бат поправлялась так быстро, - продолжал Бут, - что начала
выходить из дома одновременно с моей женой. Мы вновь охотно соединились в
нашей маленькой partie quarree {компании (фр.). Более точный смысл: прогулка
двух мужчин и двух женщин.} и больше, чем прежде, проводили время в местном
обществе. Мосье Багийяр возобновил свои дружеские отношения с нами,
поскольку графиня, его возлюбленная, уехала в Париж, и моя жена не выражала
поначалу особой досады по поводу этого нового сближения, а я считал, что с
новой приятельницей и компаньонкой (ибо они с мисс Бат души друг в друге не
чаяли) она не будет так сильно нуждаться в моем обществе. Однако мои надежды
не оправдались, и вскоре Амелия вновь стала проявлять беспокойство и с
нетерпением ожидала приезда капитана Джеймса, чтобы мы могли окончательно
покинуть Монпелье.
Прихоть моей жены вызывала у меня некоторое раздражение, и я склонен
был полагать ее мало обоснованной.
- Вы называете это - мало? - удивилась мисс Мэтьюз. - Боже милосердный,
какой вы великодушный супруг!
- Сколь мало достойный такой жены, как Амелия, - возразил Бут. - Вот
что вы скажете немного погодя. Однажды, когда мы сидели с ней вдвоем,
послышался отчаянный вопль, и Амелия, вскочив, воскликнула: "Это голос мисс
Бат, я уверена", - и опрометью бросилась к той комнате, откуда неслись эти
крики. Я кинулся за ней, и когда мы туда вбежали, то увидели ужасающее
зрелище: мисс Бат лежала на полу без всяких признаков жизни, а майор, весь
окровавленный, стоял возле нее на коленях и взывал о помощи. Амелия, которая
и сама чувствовала себя ненамного лучше, чем ее подруга, бросилась к ней,
расстегнула воротник и попыталась ослабить шнуровку корсета; я же
бессмысленно метался по комнате, требуя поскорее принести воды и сердечных
капель и посылая одного слугу за другим за лекарями и хирургами.
Вода, сердечные капли и все необходимое было вскоре принесено, так что
мисс Бат в конце концов привели в чувство и усадили в кресло, а майор
расположился подле нее. Когда жизнь молодой женщины была вне опасности,
майор, до той минуты столь же мало озабоченный своим состоянием, как и все
присутствующие, стал теперь предметом нашего участия, в особенности же своей
несчастной сестры, которая, лишь только к ней возвратились силы, принялась
оплакивать брата, крича, что его убили, и горько сетовать на судьбу,
предназначившую ей прийти в себя только для того, чтобы оказаться
свидетельницей столь ужасного зрелища. Амелия всячески пыталась ее
успокоить, а я начал было осматривать рану майора, но тут как раз вовремя
подоспел хирург. Майор чрезвычайно бодрым тоном объявил нам, что его рана
нисколько не опасна, и просил сестру успокоиться, тем более что и хирург, он
уверен в этом, сейчас подтвердит его слова; последний однако оказался не
столь щедр на уверения, как того бы хотелось майору; прозондировав рану,
хирург ограничился всего лишь советом не терять надежду, хотя рана очень
скверная, и в виде утешения прибавил, что ему все же случалось исцелять
гораздо более опасные.
Как только рану майора забинтовали, его внимание вновь целиком
переключилось на сестру, и единственной его заботой было рассеять ее
тревогу. Он торжественно уверял, что кость ничуть не задета, рана неглубока
и совсем не опасна и нет решительно никаких оснований для беспокойства, а
что касается весьма сдержанного мнения хирурга, то его осторожность нетрудно
объяснить - она вызвана соображениями, слишком очевидными, и о них даже
говорить не стоит. Благодаря уверениям брата и увещеваниям друзей, но более
всего, я думаю, потому, что дала волю чувствам, вызванным испугом, мисс Бат,
похоже, немного успокоилась. Во всяком случае Амелии удалось ее переубедить,
и постепенно наша тревога начала сменяться любопытством. Я попросил поэтому
майора объяснить, что собственно явилось причиной произошедшего смятения.
Взяв меня за руку и устремив на меня ласковый взгляд, майор проговорил:
"Дорогой мистер Бут, мне следует прежде всего попросить вас извинить меня,
поскольку я нанес вам оскорбление, оправдать которое может единственно
только степень моего к вам расположения; посему единственно только от
степени вашего расположения ко мне будет зависеть, простите ли вы меня".
Такое вступление, как вы легко можете себе представить, сударыня,
чрезвычайно встревожило всех присутствующих, а в особенности меня. Я
ответил: "Дорогой майор, я прощаю вас, что бы там ни произошло; однако
возможно ли, чтобы вы могли совершить что-нибудь для меня оскорбительное?"
"Именно то, - продолжал он, - что человек с вашими понятиями о чести и
природном достоинстве должен, клянусь Всевышним, счесть одним из наиболее
тяжких оскорблений. Я отнял у вас возможность собственноручно совершить
правосудие. Боюсь, что я убил человека, оскорбившего вашу честь. Я имею в
виду этого негодяя Багийяра... однако я не могу продолжать, поскольку
дальнейшее, - сказал майор, обратясь к моей жене, - затрагивает вас,
сударыня, а я знаю, чего требует достоинство вашего пола". Я заметил, что
как только он это произнес, Амелия побледнела, но при всем том настоятельно
просила его продолжать. "Что ж, сударыня, - ответил он, - достоинство
мужчины обязывает меня повиноваться велениям дамы". И майор рассказал нам,
что Багийяр стал над ним подшучивать, высказав предположение, что он
волочится за моей женой, и предрекал ему неминуемое поражение, намекая, что
если бы это было возможно, то он сам бы добился успеха, и закончил тем, что