Страница:
божественность фортуны, нередко принимают за нечто другое. Я знавал,
например, в Бате одного чужестранца, которому весь вечер так везло (я мог
бы, пожалуй, сказать - не везло), что почти всякий раз, как он сдавал карты,
главные онеры {26} попадали именно к нему, и в результате на следующий день
все присутствовавшие старались держаться от него подальше. Как бы там ни
было, но мистер Бут, несмотря на природную доверчивость, начал все же
колебаться, не зная, на что больше полагаться - на слова ли самого мистера
Робинсона о себе или на то, что говорят о нем другие.
Наутро голод вновь посетил мистера Бута и застал его в том же
положении, что и накануне. Поразмыслив немного, он решил попросить мистера
Робинсона ссудить ему один-два шиллинга из тех, что еще недавно принадлежали
ему. Помимо прочего такой эксперимент, как он считал, утвердил бы его в
добром или дурном мнении относительно этого джентльмена.
Выслушав эту просьбу, Робинсон с живейшим участием ответствовал, что
весьма охотно удовлетворил бы ее, если бы блудница фортуна не сыграла с ним
одну из своих шуток; "ведь после того, как я вас обыграл, - пояснил он, -
меня так обчистили, что не только ваших, но и моих собственных денег у меня
совсем не осталось". Он собирался и далее разглагольствовать на эту тему, но
мистер Бут, вне себя от негодования, покинул его.
Бедняга предался было размышлениям о своих невзгодах и, как ему
представлялось, низости окружающих, но вскоре тот же самый человек, который
днем ранее вручил ему неизвестно кем присланную гинею, вновь подошел к нему
и сказал, что некая находящаяся в сем, как он выразился, узилище дама просит
оказать ей любезность и навестить ее.
Мистер Бут тотчас ответил согласием и был препровожден в одну из
тюремных камер, где сразу же удостоверился, что миссис Винсент - не кто
иная, как его старая знакомая мисс Мэтьюз.
содержащая рассказ о необычном поведении мисс Мэтьюз во время ее
встречи с Бутом, а также некоторые попытки доказать с помощью доводов и
авторитетных источников, что для женщины вполне возможно казаться такой,
каковой она на самом деле не является
С того времени, как мистер Бут и мисс Мэтьюз виделись друг с другом,
минуло уже восемь или девять лет, а посему нынешняя их встреча в столь
необычном месте в равной мере поразила их обоих.
После обмена незначащими любезностями дама поведала мистеру Буту, что
прослышала, будто в тюрьме находится человек, знавший ее под именем мисс
Мэтьюз, и тотчас пожелала выяснить, кто же это такой; увидев Бута через
окно, она, разумеется, тотчас узнала его и, будучи уведомлена о его
бедственном положении, движимая горячим сочувствием, послала ему накануне
гинею; затем мисс Мэтьюз рассыпалась в извинениях за то, что не попыталась
сразу же увидеться с давним знакомым: помехой встрече, по ее словам,
послужило крайнее душевное смятение.
Изысканным образом заверив даму в своей глубочайшей признательности,
Бут прибавил, что ее волнение нисколько его не удивляет, и выразил искреннюю
озабоченность ее пребыванием в этих стенах.
- Но я все же надеюсь, сударыня, - тут он запнулся, а дама, заплакав
навзрыд, воскликнула в отчаянии:
- Ах, капитан, капитан! чего только не произошло со дня нашей последней
встречи. Боже милостивый! могла ли я когда-нибудь предположить, что нам
суждено будет в следующий раз увидеться именно здесь?
Сказав это, мисс Мэтьюз бросилась в кресло и дала волю своему отчаянию.
Преисполненный сострадания Бут со всей нежностью, на какую только был
способен, всячески пытался успокоить ее и утешить, однако горе, очевидно,
успешнее излечивало само себя, нежели все дружеские увещевания Бута.
Облегчив сердце потоками слез, мисс Мэтьюз уже было вполне овладела собой,
но тут Бут, к несчастью, упомянул ее отца, и скорбь охватила ее с новой
силой. "Зачем, зачем вы произносите имя этого дорогого для меня человека? Я
опозорила его, мистер Бут; я недостойна называться его дочерью!" Будучи не в
состоянии продолжать, она вновь разразилась рыданиями.
Дважды излив таким образом свои чувства - печаль, стыд, или, если
угодно читателю, свой гнев - мисс Мэтьюз взяла наконец себя в руки. По
правде говоря, подобные вспышки отчаяния суть, по моему суждению, такие же
выделения организма, как и любые другие из тех, которые врачи именуют
критическими для течения болезни и которые облегчают вернее всякого
лекарства, какое только способны предложить целительные философские теории.
Придя в себя, миссис Винсент устремила взор на Бута, застывшего подле
нее в полной растерянности, и обратилась к нему с обольстительнейшей
нежностью, искусством которой владела в совершенстве;
- Ни ваше замешательство, капитан Бут, ни тем более сочувствие, которое
вы так чистосердечно мне выражаете, ничуть мне не удивительны: ведь я
прекрасно знаю, какое доброе у вас сердце; но, мистер Бут, поверьте мне,
когда вы узнаете все, что случилось со мной за эти годы, ваше удивление,
возможно, пойдет на убыль, но сочувствие ваше должно только возрасти. Ах,
сэр, вам неведом источник моих горестей!
- Надеюсь, что так, сударыня, - пробормотал он, - ибо я не в силах
поверить услышанному... насчет убийства...
- Убийства! - вскричала она вслед за ним, вскочив с кресла. - О, это
звучит для меня, как музыка! Но в таком случае вам известна причина моего
ареста, мое торжество, мой восторг, мое возмездие! Да-да, мой друг, я
вонзила перочинный ножик прямо ему в сердце вот этой самой рукой. Увы,
жестокая судьба не позволила обагрить ее ни каплей его крови. Поверьте, сэр,
эту кровь, я ни за что бы не стала смывать. Мне не посчастливилось, но зато
какое счастье я испытываю, вспоминая, как кровь ручьями текла по полу; я
видела, как она отхлынула от его щек, видела, как он пал жертвой моей мести.
Справедливо ли называть казнь негодяя убийством? Закон, возможно, и называет
это так. Пусть себе называет, как ему угодно, и карает меня, как ему
заблагорассудится. Покарать меня! О, нет - это не во власти человека...
этого чудовища. Мистер Бут, со мною все кончено, я отомщена и свела счеты с
жизнью; пусть отнимут ее, когда захотят!
После такой речи, бросавшей вызов небесной милости, наш бедный герой
побледнел от ужаса. "Что я слышу?" - невольно вырвалось у Бута, несмотря на
редкостную его отвагу; да и стоит ли этому удивляться, когда голос, взгляды,
жесты собеседницы идеально выражали обуревавшие ее чувства. Облик ее в ту
минуту был таков, что его было бы не под силу ни описать Шекспиру, ни
нарисовать Хогарту {27}, ни сыграть Клайв {28}, - это было совершенное
воплощение ярости.
- Что вы слышите? - повторила она. - Вы слышите негодующий голос самой
оскорбленной из женщин. Вам, судя по всему, рассказали об убийстве, но
известны ли вам мотивы, мистер Бут? Навестили ли вы, вернувшись в Англию, те
края, где мы с вами встречались прежде? Скажите мне, известна ли вам моя
злосчастная история? Ответьте мне прямо, друг мой?
Бут замялся; в самом деле до него доходили кое-какие слухи, причем
рисующие ее в не слишком выгодном свете. Не дожидаясь, пока он найдется с
ответом, мисс Мэтьюз воскликнула:
- Что бы вам не рассказывали, вам, конечно же, неизвестны все те
удивительные злоключения, которые привели меня сюда: ведь при нашей
последней встрече нельзя было и вообразить, чтобы я могла когда-нибудь здесь
очутиться! Откуда вам знать подоплеку всего мною сказанного? Признайтесь, уж
наверняка вы ничего подобного не ожидали от меня услышать. Если желаете
узнать, что же со мной произошло, так и быть, я готова удовлетворить ваше
любопытство.
Бут ответил, что слово любопытство неспособно выразить нетерпение, с
каким он жаждет услышать ее историю. И тогда без лишних церемоний мисс
Мэтьюз начала свой рассказ, который вы найдете в следующей главе.
Однако прежде, чем мы завершим эту, необходимо, пожалуй, молвить
исподтишка словечко-другое критикам, которые, возможно, начали выражать не
меньшее изумление, нежели мистер Бут, по поводу того, что женщина,
обладающая, как мы отмечали, несравненной способностью проявлять нежность,
мгновение спустя после того, как ласковые слова слетели с ее уст, выражает
чувства, подобающие скорее устам Далилы {29}, Иезавели {30}, Медеи {31},
Семирамиды {32}, Фаризат {33}, Танаквили {34}, Ливиллы {35}, Мессалины {36},
Агриппины {37}, Брюнхильды {38}, Эльфриды {39}, леди Макбет {40}, Джоанны
Неаполитанской {41}, Кристины Шведской {42}, Кэтрин Гайс {43}, Сарры Малколм
{44}, Кон Филипс {Хотя эта последняя - не из самых худших (примеч. Г.
Филдинга).} {45} или любой другой героической представительнице слабого
пола, о коей нам поведала история - священная или светская, древняя или
новая, вымышленная или подлинная.
Мы настоятельно просим таких критиков помнить, что на тех же самых
английских широтах, где прелестным днем, 10 июня {46}, под безмятежными
небесами влюбленный якобит, лобзаемый благоуханным дыханием зефира, собирает
букет белых роз, дабы украсить им лилейную грудь Целии, на следующий день,
11 июня, неистовый Борей {47}, пробужденный глухими раскатами грома, мчится
с устрашающим ревом и, неся грозу и ненастье, повергает надежды земледельца
в прах, - ужасное напоминание о последствиях свершившейся революции {48}.
Не забудем опять-таки и того, что та же самая Целия - воплощение любви,
приветливости и кротости, которая напевает песнь, прославляющую юного
искателя приключений {49}, таким чарующим голосом, что ему могли бы
позавидовать даже сирены, спустя день или, возможно, часом позже с горящим
взором, нахмуренным челом и с пеной у рта вопит об измене и мелет всякий
вздор, споря о политике с какой-нибудь красоткой, придерживающейся иных
взглядов.
Если же критик является вигом {50} и ему, следовательно, не по вкусу
такие уподобления, как слишком уж снисходительные к якобитам, то пусть он
удовольствуется в таком случае нижеследующей историей.
В пору юности случилось мне сидеть во время спектакля в ложе позади
двух дам, в то время как напротив нас на балконе находилась неподражаемая
Б....и К....с {51} в обществе молодого человека, не слишком, судя по его
виду, церемонного или тем более степенного. Одна из дам, помнится, заметила
второй: "Случалось ли вам видеть девушку, скромнее и невиннее той, что сидит
перед нами? Какая жалость, что такому существу грозит бесчестье; а ведь ей,
пожалуй, не избежать беды, раз уж она оказалась в обществе этого хлыща!" Эта
дама была неплохим физиогномистом, ибо не нашлось бы на свете более
красноречивого воплощения скромности, невинности и простодушия, нежели то,
которое природа запечатлела на лице этой девушки; тем не менее, несмотря на
целомудренную внешность (не забудь, мой критик, - это было в дни моей
юности), я незадолго перед тем видел, как та же самая чаровница возлежала с
распутником в борделе, курила табак, хлестала пунш, изрыгала непристойности,
сквернословила и богохульствовала почище распоследней солдатской шлюхи.
в которой мисс Мэтьюз начинает свой рассказ
Закрыв дверь изнутри так же тщательно, как она была перед тем заперта
снаружи, мисс Мэтьюз поведала нижеследующее:
- Вы, наверно, думаете, что я собираюсь начать рассказ с момента вашего
отъезда из Англии, но мне необходимо напомнить вам о случившемся ранее. Это
событие, конечно, тотчас всплывет в вашей памяти, хотя и тогда и позднее
вам, я думаю, было мало что известно о его последствиях. Увы, прежде я умела
хранить тайну! Теперь у меня больше нет никаких тайн; моя история стала
известна всему свету, а посему бесполезно что-нибудь скрывать. Что ж, так и
быть! Вы, полагаю, не будете удивлены... поверьте, мне даже и теперь нелегко
вам об этом говорить. Впрочем, вы, я убеждена, слишком высокого мнения о
себе, чтобы удивляться каждой одержанной вами победе. Мало кто из мужчин не
придерживается о себе высокого мнения... но, пожалуй, лишь очень немногие
имеют на то больше оснований. Что и говорить, Вилли, вы были тогда
очаровательным малым; да что там, вы и теперь, во всяком случае по мнению
некоторых женщин, выглядите не намного хуже, но зато возмужали и телом, и
лицом.
При этих ее словах Бут счел нужным отвесить низкий поклон, скорее всего
из учтивости, а мисс Мэтьюз после минутной заминки продолжала:
- Вы помните, как однажды в собранье между мной и мисс Джонсон вышел
спор, кому из нас стоять в первой паре танцующих? Моим кавалером были тогда
вы, а с нею танцевал молодой Уильямс. Не буду останавливаться на
подробностях, хотя вы, наверное, их уже давно забыли. Достаточно сказать,
что вы нашли мои притязания справедливыми, а Уильямс из малодушия не решился
поддержать домогательства своей дамы, которую после этого едва уговорили
танцевать с ним. Вы еще сказали тогда (я в точности запомнила ваши слова),
что "ни за какие блага в мире не позволили бы себе оскорбить ни одной из
присутствующих дам, однако, нисколько не опасаясь задеть кого-либо, считаете
себя вправе утверждать, что в целой округе не сыскать такого собранья, на
котором бы эта дама (а подразумевали вы вашу покорную слугу) была недостойна
стоять впереди всех", и, "появись здесь даже первый герцог Англии, - сказали
вы, - в тот момент, как эта дама, стоя в центре залы, объявила свой танец, я
не позволил бы ему выступить со своей дамой впереди нее".
Эти слова были мне тем более приятны, что втайне я ненавидела мисс
Джонсон. Хотите знать причину? Что ж, скажу вам откровенно: она была моей
соперницей. Такое признание, возможно, вас удивит, ведь вы, я полагаю, не
слыхали, чтобы кто-нибудь за мной ухаживал; и до того вечера мое сердце и
впрямь оставалось совершенно равнодушным к кому бы то ни было на свете, но
мисс Джонсон соперничала со мной красотой, нарядами, богатством и встречала
восторг у окружающих. Мое ликование по случаю одержанной победы столь же
трудно передать, как и мое восхищение человеком, которому я была главным
образом ею обязана. Торжества моего, я полагаю, не могли не заметить все
присутствующие, тем более, что я сама этого желала; что же касается другого
чувства, то мне удалось так искусно скрыть его, что никто, я уверена, ни о
чем и не заподозрил. Но вы казались мне в тот вечер ангелом. Я решительно
всем была очарована - и тем, как вы смотрели, и как танцевали, и как
говорили.
- Боже мой! - вскричал Бут, - мыслимо ли это? Вы столь щедро расточали
мне незаслуженное внимание, а я-то, олух этакий, ничего не приметил?
- Поверьте, - ответила мисс Мэтьюз, - я старалась как могла, только бы
вы ни о чем не догадались, и вместе с тем едва ли не ненавидела вас за то,
что вы ничего не замечали. О, почему, мистер Бут, вы не оказались более
проницательным? Я отвечу за вас сама - вы намного удачнее распорядились
своими чувствами, полюбив женщину не в пример лучше меня и вскоре взяли ее в
жены. Я должна была бы расспросить о ней - мне следовало начать с этого, но
я недостойна заводить о ней речь, недостойна называть ее своей знакомой.
Заметив, что собеседница близка к новому взрыву отчаяния, Бут
поторопился прервать ее просьбой рассказать ту часть истории, которая была
ему совсем неизвестна, опустив все предшествующие события. Рассказ был
продолжен следующим образом:
- Как вам известно, мистер Бут, я потом уехала из города в связи с
кончиной бабушки, и случилось так, что вскоре после моего возвращения в
отцовский дом в нашей округе разместили на постой несколько драгунских
эскадронов. Среди тамошних офицеров был корнет с ненавистным мне именем
Гебберс; имя это я не в силах была бы произнести, если бы не испытывала
радость при мысли, что его больше нет в живых. Мой отец, будучи, как вам
известно, горячим сторонником нынешнего правительства {52}, имел обыкновение
приглашать к себе офицеров; не изменил он ему и на этот раз. В короткий срок
этот корнет сумел расположить к себе бедного старика (думая о нем, я не могу
удержаться от слез) столь необыкновенным образом, что едва ли не поселился у
него и в своем эскадроне появлялся редко, разве только по настоянию
командиров. Не стану распространяться о его наружности - она никак не может
характеризовать человека; скажу лишь, что ни одна женщина не могла перед ним
устоять. Природа явно постаралась облечь свое омерзительное творение в самую
что ни на есть привлекательную оболочку. Сказать по правде, он был красивее
всех мужчин, каких я когда либо видела, за исключением только одного...
Уверяю вас, я встретила и более красивого... право же ...но... Помимо
внешности все изобличало в нем джентльмена: он был обходителен, чрезвычайно
благовоспитан, отменно говорил по-французски и чудо как танцевал, но
особенно расположила к нему отца его склонность в музыке, которую, как вы
знаете, этот добрейший человек любил без памяти. Вот только если бы мой отец
не был так податлив на лесть; я часто слыхала, как Гебберс до небес
превозносил игру отца, и видела, что эти похвалы доставляли старику
необычайное удовольствие. Сказать по правде, это единственное, чем я могу
объяснить из ряда вон выходящее расположение, которое мой отец питал к этому
человеку, расположение столь сильное, что Гебберс стал членом нашей семьи.
Однако именно это обстоятельство, внушившее, по моему убеждению,
глубочайшую симпатию отцу, вызвало у меня совершенно противоположное
чувство: музыка никогда не доставляла мне ни малейшего удовольствия, и
стоило большого труда уговорить меня выучиться игре на клавикордах, причем
мои успехи на этом поприще были более чем скромными. Поскольку этот человек
нередко был причиной того, что меня против воли побуждали играть, я начала
испытывать к нему вследствие этого некоторую неприязнь. Что же касается его
наружности, то, уверяю вас, я довольно долго оставалась к ней совершенно
равнодушна.
До чего же поразительной должна показаться вам изворотливость этого
человека, у которого достало ловкости, чтобы обратить названное
обстоятельство, вызвавшее поначалу мою неприязнь, в зачаток привязанности к
нему.
Вам, я полагаю, часто доводилось слышать игру моей сестры Бетти на
клавикордах. Она и впрямь слыла в наших местах лучшей музыкантшей.
Меньше кого бы то ни было я склонна была завидовать этим ее успехам.
По-видимому, я просто презирала подобного рода достоинства, и поскольку не
обладала ни умением, ни желанием преуспеть на этом поприще, то и относилась
к нему, как к не заслуживающему внимания.
Гебберс начал с того, что возбудил во мне дух соперничества. Он
приложил немало усилий, чтобы убедить меня, будто своими музыкальными
способностями я намного превосхожу сестру и могла бы, стоит мне только
захотеть, с величайшей легкостью ее превзойти, предлагая мне в то же время
свою помощь, если бы я решила вступить с ней в соревнование.
Как только он в должной мере подогрел мое честолюбие, а это далось ему
без особого труда: постоянные похвалы, расточаемые моей сестре, на которые я
прежде не обращала внимания, становились для менее все более непереносимы; к
тому же, поскольку музыка была любимым увлечением моего отца, я стала
опасаться (не без влияния частых намеков Гебберса), как бы сестре не удалось
завоевать большего со стороны отца предпочтения.
Я стала после этого денно и нощно просиживать за клавикордами, трудясь
с таким усердием и вниманием, что выучилась вскоре играть вполне сносно. Я
вовсе не хочу сказать, будто превзошла сестру, - многие придерживались на
сей счет другого мнения, хотя тут, несомненно, могла сказаться и некоторая
пристрастность.
Гебберс, во всяком случае, признался, что отдает предпочтение мне, а
его суждения никто бы не решился оспорить. Он во всеуслышание объявил, что
моя манера исполнения ему более по душе, и однажды, когда я играла ему
наедине, сделал вид, будто он вне себя от восхищения, и, нежно сжав мне
руку, сказал: "Сударыня, отныне объявляю вам, что вы настолько же
превосходите свою сестру в музыке, насколько, - прибавил он с тихим вздохом,
- превосходите ее и всех на свете другими своими прелестями".
Ни одна женщина, если уж она задумала в чем-то всех превзойти, не в
силах стерпеть чьего-либо превосходства. Я возненавидела всех поклонников
своей сестры, я теряла покой от любой похвалы, высказанной по поводу ее
искусной игры, и, в результате, воспылала любовью к Гебберсу за то, что он
ставил мои способности выше.
Теперь я стала испытывать удовольствие, глядя на привлекательную
наружность Гебберса. И сейчас я отрою вам, мистер Бут, великую тайну нашего
пола. Многие женщины относятся к самым красивым мужчинам, я думаю, с
совершеннейшей невинностью и даже совершеннейшим равнодушием, однако можно с
полной уверенностью утверждать, что стоит только женщине задаться вопросом:
а хорош ли собой мужчина, который почему-либо мне нравится, - и тогда ее
судьба, да и его тоже, во многом зависит от того, ответит ли она
утвердительно.
Едва лишь Гебберс заметил, что мое сердце дрогнуло, а доказательства
этому с моей стороны были более чем очевидны, он неожиданно начал самым
откровенным образом меня сторониться. При мне он напускал на себя самый
унылый вид и своими печальными взглядами и тяжкими вздохами внушил мне
твердое убеждение в том, что его грудь снедает какая-то тайная горесть; вам
нетрудно догадаться, какой причине я ее приписала.
И вот, когда я жаждала услышать признание в страсти, относительно
которой, как мне думалось, не могла ошибаться, и вместе с тем при каждой
нашей встрече трепетала, ожидая любовных признаний, из Лондона к нам в гости
приехала вдова Кэри, собиравшаяся провести в нашем доме все лето.
Те, кто знаком с этой дамой, вряд ли сочтут напраслиной мое мнение о
том, что она далеко не красавица, но при том она так отчаянно кокетничает,
как если бы, будучи неотразимой, имела на то все основания. Впрочем, вы,
возможно, ее видели и в таком случае охотно со мной согласитесь.
Бут ответил, что видеть вдову Кэри ему не доводилось, и тогда мисс
Мэтьюз продолжала свой рассказ так, как об этом повествуется в следующей
главе.
Продолжение рассказа мисс Мэтьюз
- Не прошло и трех дней со дня приезда этой молодой особы, как Гебберс
начал проявлять к ней такое внимание, что это бросалось в глаза всем, а мой
бедный отец, полюбивший корнета как родного сына, принялся подшучивать на
сей счет как человек, который был бы непрочь посодействовать приятелю
заполучить изрядное состояние вдовушки.
Вам, сэр, нетрудно представить тогдашние мои переживания, однако
страдать от неизвестности мне пришлось недолго: оказавшись как-то со мной
наедине, Гебберс воспользовался случаем и признался, что сама мысль о
женитьбе вопреки чувству, ради одной только выгоды ему отвратительна. Я
пылко согласилась с ним и добавила даже, что на такое способны лишь глупцы и
негодяи; Гебберс ответил со вздохом: "Вы, правы, сударыня, но что бы вы
сказали о человеке, чье сердце, обливается кровью, трепеща от любви к
женщине, ради которой он охотно пожертвовал бы вселенной, однако, рискуя
пожертвовать в случае признания не только своими, но и ее интересами, не
осмеливается даже намекнуть ей об этой всепоглощающей страсти? Верите ли вы,
мисс Фанни, что такой несчастный существует на свете?" Я ответила с
напускной холодностью, что не верю, будто такое возможно. Тогда, ласково
взяв меня за руку и с неописуемой нежностью устремив на меня проникновенный
взгляд, Гебберс торжественно объявил, что он и есть тот самый несчастный.
Затем, содрогнувшись, как если бы осознал допущенную им оплошность, Гебберс
воскликнул срывающимся голосом: "Что я говорю? Простите меня, мисс Фанни;
ведь я молю вас только о сострадании и никогда не попрошу о большем!" При
этих его словах, заслышав приближающиеся шаги отца, я выдала себя
окончательно, если не сделала этого еще раньше. Поспешно вырвав руку, я
воскликнула: "Тише, ради всего святого! Сюда идет отец!" Вспыхнувшие щеки,
смущенный вид, нетвердый голос, боюсь, досказали моему искусителю обо всем,
что он хотел узнать.
После этого разговора понадобилось совсем немного, чтобы наши отношения
вполне прояснились; не дававшие мне покоя сомнения были наконец разрешены, и
я, не в силах противостоять сладостному чувству, предалась ему всем
существом. Победа, одержанная над вдовой, к которой я за короткий срок
успела воспылать самой непримиримой ненавистью, наполняла меня невыразимой
гордостью. Мне представлялось, что всем этим счастьем я обязана Гебберсу. Я
не сомневалась, что он питает ко мне самое бескорыстное влечение, и полагала
его во всех отношениях достойным ответной привязанности. И я разделила его
чувства, назвав его своим возлюбленным. Гебберс признался мне, что более
всего страшился, как бы мой отец не усмотрел неладного в нашем сближении,
хотя я убеждена, что будь намерения моего поклонника благородными, ему
нечего было бы опасаться.
И вот, дабы усыпить возможные подозрения, я согласилась, что ему
следует для вида ухаживать за вдовой, ставшей с тех пор постоянной мишенью
наших насмешек; он прикидывался, будто без утайки рассказывает мне обо всем,
что происходило между ними на свидании, да и эта вероломная женщина ничуть
не хуже разыгрывала свою роль в бессовестном спектакле. Все это время она
изображала свою любовь ко мне и притворялась самым верным моим другом. Но
такова уж женская дружба!
например, в Бате одного чужестранца, которому весь вечер так везло (я мог
бы, пожалуй, сказать - не везло), что почти всякий раз, как он сдавал карты,
главные онеры {26} попадали именно к нему, и в результате на следующий день
все присутствовавшие старались держаться от него подальше. Как бы там ни
было, но мистер Бут, несмотря на природную доверчивость, начал все же
колебаться, не зная, на что больше полагаться - на слова ли самого мистера
Робинсона о себе или на то, что говорят о нем другие.
Наутро голод вновь посетил мистера Бута и застал его в том же
положении, что и накануне. Поразмыслив немного, он решил попросить мистера
Робинсона ссудить ему один-два шиллинга из тех, что еще недавно принадлежали
ему. Помимо прочего такой эксперимент, как он считал, утвердил бы его в
добром или дурном мнении относительно этого джентльмена.
Выслушав эту просьбу, Робинсон с живейшим участием ответствовал, что
весьма охотно удовлетворил бы ее, если бы блудница фортуна не сыграла с ним
одну из своих шуток; "ведь после того, как я вас обыграл, - пояснил он, -
меня так обчистили, что не только ваших, но и моих собственных денег у меня
совсем не осталось". Он собирался и далее разглагольствовать на эту тему, но
мистер Бут, вне себя от негодования, покинул его.
Бедняга предался было размышлениям о своих невзгодах и, как ему
представлялось, низости окружающих, но вскоре тот же самый человек, который
днем ранее вручил ему неизвестно кем присланную гинею, вновь подошел к нему
и сказал, что некая находящаяся в сем, как он выразился, узилище дама просит
оказать ей любезность и навестить ее.
Мистер Бут тотчас ответил согласием и был препровожден в одну из
тюремных камер, где сразу же удостоверился, что миссис Винсент - не кто
иная, как его старая знакомая мисс Мэтьюз.
содержащая рассказ о необычном поведении мисс Мэтьюз во время ее
встречи с Бутом, а также некоторые попытки доказать с помощью доводов и
авторитетных источников, что для женщины вполне возможно казаться такой,
каковой она на самом деле не является
С того времени, как мистер Бут и мисс Мэтьюз виделись друг с другом,
минуло уже восемь или девять лет, а посему нынешняя их встреча в столь
необычном месте в равной мере поразила их обоих.
После обмена незначащими любезностями дама поведала мистеру Буту, что
прослышала, будто в тюрьме находится человек, знавший ее под именем мисс
Мэтьюз, и тотчас пожелала выяснить, кто же это такой; увидев Бута через
окно, она, разумеется, тотчас узнала его и, будучи уведомлена о его
бедственном положении, движимая горячим сочувствием, послала ему накануне
гинею; затем мисс Мэтьюз рассыпалась в извинениях за то, что не попыталась
сразу же увидеться с давним знакомым: помехой встрече, по ее словам,
послужило крайнее душевное смятение.
Изысканным образом заверив даму в своей глубочайшей признательности,
Бут прибавил, что ее волнение нисколько его не удивляет, и выразил искреннюю
озабоченность ее пребыванием в этих стенах.
- Но я все же надеюсь, сударыня, - тут он запнулся, а дама, заплакав
навзрыд, воскликнула в отчаянии:
- Ах, капитан, капитан! чего только не произошло со дня нашей последней
встречи. Боже милостивый! могла ли я когда-нибудь предположить, что нам
суждено будет в следующий раз увидеться именно здесь?
Сказав это, мисс Мэтьюз бросилась в кресло и дала волю своему отчаянию.
Преисполненный сострадания Бут со всей нежностью, на какую только был
способен, всячески пытался успокоить ее и утешить, однако горе, очевидно,
успешнее излечивало само себя, нежели все дружеские увещевания Бута.
Облегчив сердце потоками слез, мисс Мэтьюз уже было вполне овладела собой,
но тут Бут, к несчастью, упомянул ее отца, и скорбь охватила ее с новой
силой. "Зачем, зачем вы произносите имя этого дорогого для меня человека? Я
опозорила его, мистер Бут; я недостойна называться его дочерью!" Будучи не в
состоянии продолжать, она вновь разразилась рыданиями.
Дважды излив таким образом свои чувства - печаль, стыд, или, если
угодно читателю, свой гнев - мисс Мэтьюз взяла наконец себя в руки. По
правде говоря, подобные вспышки отчаяния суть, по моему суждению, такие же
выделения организма, как и любые другие из тех, которые врачи именуют
критическими для течения болезни и которые облегчают вернее всякого
лекарства, какое только способны предложить целительные философские теории.
Придя в себя, миссис Винсент устремила взор на Бута, застывшего подле
нее в полной растерянности, и обратилась к нему с обольстительнейшей
нежностью, искусством которой владела в совершенстве;
- Ни ваше замешательство, капитан Бут, ни тем более сочувствие, которое
вы так чистосердечно мне выражаете, ничуть мне не удивительны: ведь я
прекрасно знаю, какое доброе у вас сердце; но, мистер Бут, поверьте мне,
когда вы узнаете все, что случилось со мной за эти годы, ваше удивление,
возможно, пойдет на убыль, но сочувствие ваше должно только возрасти. Ах,
сэр, вам неведом источник моих горестей!
- Надеюсь, что так, сударыня, - пробормотал он, - ибо я не в силах
поверить услышанному... насчет убийства...
- Убийства! - вскричала она вслед за ним, вскочив с кресла. - О, это
звучит для меня, как музыка! Но в таком случае вам известна причина моего
ареста, мое торжество, мой восторг, мое возмездие! Да-да, мой друг, я
вонзила перочинный ножик прямо ему в сердце вот этой самой рукой. Увы,
жестокая судьба не позволила обагрить ее ни каплей его крови. Поверьте, сэр,
эту кровь, я ни за что бы не стала смывать. Мне не посчастливилось, но зато
какое счастье я испытываю, вспоминая, как кровь ручьями текла по полу; я
видела, как она отхлынула от его щек, видела, как он пал жертвой моей мести.
Справедливо ли называть казнь негодяя убийством? Закон, возможно, и называет
это так. Пусть себе называет, как ему угодно, и карает меня, как ему
заблагорассудится. Покарать меня! О, нет - это не во власти человека...
этого чудовища. Мистер Бут, со мною все кончено, я отомщена и свела счеты с
жизнью; пусть отнимут ее, когда захотят!
После такой речи, бросавшей вызов небесной милости, наш бедный герой
побледнел от ужаса. "Что я слышу?" - невольно вырвалось у Бута, несмотря на
редкостную его отвагу; да и стоит ли этому удивляться, когда голос, взгляды,
жесты собеседницы идеально выражали обуревавшие ее чувства. Облик ее в ту
минуту был таков, что его было бы не под силу ни описать Шекспиру, ни
нарисовать Хогарту {27}, ни сыграть Клайв {28}, - это было совершенное
воплощение ярости.
- Что вы слышите? - повторила она. - Вы слышите негодующий голос самой
оскорбленной из женщин. Вам, судя по всему, рассказали об убийстве, но
известны ли вам мотивы, мистер Бут? Навестили ли вы, вернувшись в Англию, те
края, где мы с вами встречались прежде? Скажите мне, известна ли вам моя
злосчастная история? Ответьте мне прямо, друг мой?
Бут замялся; в самом деле до него доходили кое-какие слухи, причем
рисующие ее в не слишком выгодном свете. Не дожидаясь, пока он найдется с
ответом, мисс Мэтьюз воскликнула:
- Что бы вам не рассказывали, вам, конечно же, неизвестны все те
удивительные злоключения, которые привели меня сюда: ведь при нашей
последней встрече нельзя было и вообразить, чтобы я могла когда-нибудь здесь
очутиться! Откуда вам знать подоплеку всего мною сказанного? Признайтесь, уж
наверняка вы ничего подобного не ожидали от меня услышать. Если желаете
узнать, что же со мной произошло, так и быть, я готова удовлетворить ваше
любопытство.
Бут ответил, что слово любопытство неспособно выразить нетерпение, с
каким он жаждет услышать ее историю. И тогда без лишних церемоний мисс
Мэтьюз начала свой рассказ, который вы найдете в следующей главе.
Однако прежде, чем мы завершим эту, необходимо, пожалуй, молвить
исподтишка словечко-другое критикам, которые, возможно, начали выражать не
меньшее изумление, нежели мистер Бут, по поводу того, что женщина,
обладающая, как мы отмечали, несравненной способностью проявлять нежность,
мгновение спустя после того, как ласковые слова слетели с ее уст, выражает
чувства, подобающие скорее устам Далилы {29}, Иезавели {30}, Медеи {31},
Семирамиды {32}, Фаризат {33}, Танаквили {34}, Ливиллы {35}, Мессалины {36},
Агриппины {37}, Брюнхильды {38}, Эльфриды {39}, леди Макбет {40}, Джоанны
Неаполитанской {41}, Кристины Шведской {42}, Кэтрин Гайс {43}, Сарры Малколм
{44}, Кон Филипс {Хотя эта последняя - не из самых худших (примеч. Г.
Филдинга).} {45} или любой другой героической представительнице слабого
пола, о коей нам поведала история - священная или светская, древняя или
новая, вымышленная или подлинная.
Мы настоятельно просим таких критиков помнить, что на тех же самых
английских широтах, где прелестным днем, 10 июня {46}, под безмятежными
небесами влюбленный якобит, лобзаемый благоуханным дыханием зефира, собирает
букет белых роз, дабы украсить им лилейную грудь Целии, на следующий день,
11 июня, неистовый Борей {47}, пробужденный глухими раскатами грома, мчится
с устрашающим ревом и, неся грозу и ненастье, повергает надежды земледельца
в прах, - ужасное напоминание о последствиях свершившейся революции {48}.
Не забудем опять-таки и того, что та же самая Целия - воплощение любви,
приветливости и кротости, которая напевает песнь, прославляющую юного
искателя приключений {49}, таким чарующим голосом, что ему могли бы
позавидовать даже сирены, спустя день или, возможно, часом позже с горящим
взором, нахмуренным челом и с пеной у рта вопит об измене и мелет всякий
вздор, споря о политике с какой-нибудь красоткой, придерживающейся иных
взглядов.
Если же критик является вигом {50} и ему, следовательно, не по вкусу
такие уподобления, как слишком уж снисходительные к якобитам, то пусть он
удовольствуется в таком случае нижеследующей историей.
В пору юности случилось мне сидеть во время спектакля в ложе позади
двух дам, в то время как напротив нас на балконе находилась неподражаемая
Б....и К....с {51} в обществе молодого человека, не слишком, судя по его
виду, церемонного или тем более степенного. Одна из дам, помнится, заметила
второй: "Случалось ли вам видеть девушку, скромнее и невиннее той, что сидит
перед нами? Какая жалость, что такому существу грозит бесчестье; а ведь ей,
пожалуй, не избежать беды, раз уж она оказалась в обществе этого хлыща!" Эта
дама была неплохим физиогномистом, ибо не нашлось бы на свете более
красноречивого воплощения скромности, невинности и простодушия, нежели то,
которое природа запечатлела на лице этой девушки; тем не менее, несмотря на
целомудренную внешность (не забудь, мой критик, - это было в дни моей
юности), я незадолго перед тем видел, как та же самая чаровница возлежала с
распутником в борделе, курила табак, хлестала пунш, изрыгала непристойности,
сквернословила и богохульствовала почище распоследней солдатской шлюхи.
в которой мисс Мэтьюз начинает свой рассказ
Закрыв дверь изнутри так же тщательно, как она была перед тем заперта
снаружи, мисс Мэтьюз поведала нижеследующее:
- Вы, наверно, думаете, что я собираюсь начать рассказ с момента вашего
отъезда из Англии, но мне необходимо напомнить вам о случившемся ранее. Это
событие, конечно, тотчас всплывет в вашей памяти, хотя и тогда и позднее
вам, я думаю, было мало что известно о его последствиях. Увы, прежде я умела
хранить тайну! Теперь у меня больше нет никаких тайн; моя история стала
известна всему свету, а посему бесполезно что-нибудь скрывать. Что ж, так и
быть! Вы, полагаю, не будете удивлены... поверьте, мне даже и теперь нелегко
вам об этом говорить. Впрочем, вы, я убеждена, слишком высокого мнения о
себе, чтобы удивляться каждой одержанной вами победе. Мало кто из мужчин не
придерживается о себе высокого мнения... но, пожалуй, лишь очень немногие
имеют на то больше оснований. Что и говорить, Вилли, вы были тогда
очаровательным малым; да что там, вы и теперь, во всяком случае по мнению
некоторых женщин, выглядите не намного хуже, но зато возмужали и телом, и
лицом.
При этих ее словах Бут счел нужным отвесить низкий поклон, скорее всего
из учтивости, а мисс Мэтьюз после минутной заминки продолжала:
- Вы помните, как однажды в собранье между мной и мисс Джонсон вышел
спор, кому из нас стоять в первой паре танцующих? Моим кавалером были тогда
вы, а с нею танцевал молодой Уильямс. Не буду останавливаться на
подробностях, хотя вы, наверное, их уже давно забыли. Достаточно сказать,
что вы нашли мои притязания справедливыми, а Уильямс из малодушия не решился
поддержать домогательства своей дамы, которую после этого едва уговорили
танцевать с ним. Вы еще сказали тогда (я в точности запомнила ваши слова),
что "ни за какие блага в мире не позволили бы себе оскорбить ни одной из
присутствующих дам, однако, нисколько не опасаясь задеть кого-либо, считаете
себя вправе утверждать, что в целой округе не сыскать такого собранья, на
котором бы эта дама (а подразумевали вы вашу покорную слугу) была недостойна
стоять впереди всех", и, "появись здесь даже первый герцог Англии, - сказали
вы, - в тот момент, как эта дама, стоя в центре залы, объявила свой танец, я
не позволил бы ему выступить со своей дамой впереди нее".
Эти слова были мне тем более приятны, что втайне я ненавидела мисс
Джонсон. Хотите знать причину? Что ж, скажу вам откровенно: она была моей
соперницей. Такое признание, возможно, вас удивит, ведь вы, я полагаю, не
слыхали, чтобы кто-нибудь за мной ухаживал; и до того вечера мое сердце и
впрямь оставалось совершенно равнодушным к кому бы то ни было на свете, но
мисс Джонсон соперничала со мной красотой, нарядами, богатством и встречала
восторг у окружающих. Мое ликование по случаю одержанной победы столь же
трудно передать, как и мое восхищение человеком, которому я была главным
образом ею обязана. Торжества моего, я полагаю, не могли не заметить все
присутствующие, тем более, что я сама этого желала; что же касается другого
чувства, то мне удалось так искусно скрыть его, что никто, я уверена, ни о
чем и не заподозрил. Но вы казались мне в тот вечер ангелом. Я решительно
всем была очарована - и тем, как вы смотрели, и как танцевали, и как
говорили.
- Боже мой! - вскричал Бут, - мыслимо ли это? Вы столь щедро расточали
мне незаслуженное внимание, а я-то, олух этакий, ничего не приметил?
- Поверьте, - ответила мисс Мэтьюз, - я старалась как могла, только бы
вы ни о чем не догадались, и вместе с тем едва ли не ненавидела вас за то,
что вы ничего не замечали. О, почему, мистер Бут, вы не оказались более
проницательным? Я отвечу за вас сама - вы намного удачнее распорядились
своими чувствами, полюбив женщину не в пример лучше меня и вскоре взяли ее в
жены. Я должна была бы расспросить о ней - мне следовало начать с этого, но
я недостойна заводить о ней речь, недостойна называть ее своей знакомой.
Заметив, что собеседница близка к новому взрыву отчаяния, Бут
поторопился прервать ее просьбой рассказать ту часть истории, которая была
ему совсем неизвестна, опустив все предшествующие события. Рассказ был
продолжен следующим образом:
- Как вам известно, мистер Бут, я потом уехала из города в связи с
кончиной бабушки, и случилось так, что вскоре после моего возвращения в
отцовский дом в нашей округе разместили на постой несколько драгунских
эскадронов. Среди тамошних офицеров был корнет с ненавистным мне именем
Гебберс; имя это я не в силах была бы произнести, если бы не испытывала
радость при мысли, что его больше нет в живых. Мой отец, будучи, как вам
известно, горячим сторонником нынешнего правительства {52}, имел обыкновение
приглашать к себе офицеров; не изменил он ему и на этот раз. В короткий срок
этот корнет сумел расположить к себе бедного старика (думая о нем, я не могу
удержаться от слез) столь необыкновенным образом, что едва ли не поселился у
него и в своем эскадроне появлялся редко, разве только по настоянию
командиров. Не стану распространяться о его наружности - она никак не может
характеризовать человека; скажу лишь, что ни одна женщина не могла перед ним
устоять. Природа явно постаралась облечь свое омерзительное творение в самую
что ни на есть привлекательную оболочку. Сказать по правде, он был красивее
всех мужчин, каких я когда либо видела, за исключением только одного...
Уверяю вас, я встретила и более красивого... право же ...но... Помимо
внешности все изобличало в нем джентльмена: он был обходителен, чрезвычайно
благовоспитан, отменно говорил по-французски и чудо как танцевал, но
особенно расположила к нему отца его склонность в музыке, которую, как вы
знаете, этот добрейший человек любил без памяти. Вот только если бы мой отец
не был так податлив на лесть; я часто слыхала, как Гебберс до небес
превозносил игру отца, и видела, что эти похвалы доставляли старику
необычайное удовольствие. Сказать по правде, это единственное, чем я могу
объяснить из ряда вон выходящее расположение, которое мой отец питал к этому
человеку, расположение столь сильное, что Гебберс стал членом нашей семьи.
Однако именно это обстоятельство, внушившее, по моему убеждению,
глубочайшую симпатию отцу, вызвало у меня совершенно противоположное
чувство: музыка никогда не доставляла мне ни малейшего удовольствия, и
стоило большого труда уговорить меня выучиться игре на клавикордах, причем
мои успехи на этом поприще были более чем скромными. Поскольку этот человек
нередко был причиной того, что меня против воли побуждали играть, я начала
испытывать к нему вследствие этого некоторую неприязнь. Что же касается его
наружности, то, уверяю вас, я довольно долго оставалась к ней совершенно
равнодушна.
До чего же поразительной должна показаться вам изворотливость этого
человека, у которого достало ловкости, чтобы обратить названное
обстоятельство, вызвавшее поначалу мою неприязнь, в зачаток привязанности к
нему.
Вам, я полагаю, часто доводилось слышать игру моей сестры Бетти на
клавикордах. Она и впрямь слыла в наших местах лучшей музыкантшей.
Меньше кого бы то ни было я склонна была завидовать этим ее успехам.
По-видимому, я просто презирала подобного рода достоинства, и поскольку не
обладала ни умением, ни желанием преуспеть на этом поприще, то и относилась
к нему, как к не заслуживающему внимания.
Гебберс начал с того, что возбудил во мне дух соперничества. Он
приложил немало усилий, чтобы убедить меня, будто своими музыкальными
способностями я намного превосхожу сестру и могла бы, стоит мне только
захотеть, с величайшей легкостью ее превзойти, предлагая мне в то же время
свою помощь, если бы я решила вступить с ней в соревнование.
Как только он в должной мере подогрел мое честолюбие, а это далось ему
без особого труда: постоянные похвалы, расточаемые моей сестре, на которые я
прежде не обращала внимания, становились для менее все более непереносимы; к
тому же, поскольку музыка была любимым увлечением моего отца, я стала
опасаться (не без влияния частых намеков Гебберса), как бы сестре не удалось
завоевать большего со стороны отца предпочтения.
Я стала после этого денно и нощно просиживать за клавикордами, трудясь
с таким усердием и вниманием, что выучилась вскоре играть вполне сносно. Я
вовсе не хочу сказать, будто превзошла сестру, - многие придерживались на
сей счет другого мнения, хотя тут, несомненно, могла сказаться и некоторая
пристрастность.
Гебберс, во всяком случае, признался, что отдает предпочтение мне, а
его суждения никто бы не решился оспорить. Он во всеуслышание объявил, что
моя манера исполнения ему более по душе, и однажды, когда я играла ему
наедине, сделал вид, будто он вне себя от восхищения, и, нежно сжав мне
руку, сказал: "Сударыня, отныне объявляю вам, что вы настолько же
превосходите свою сестру в музыке, насколько, - прибавил он с тихим вздохом,
- превосходите ее и всех на свете другими своими прелестями".
Ни одна женщина, если уж она задумала в чем-то всех превзойти, не в
силах стерпеть чьего-либо превосходства. Я возненавидела всех поклонников
своей сестры, я теряла покой от любой похвалы, высказанной по поводу ее
искусной игры, и, в результате, воспылала любовью к Гебберсу за то, что он
ставил мои способности выше.
Теперь я стала испытывать удовольствие, глядя на привлекательную
наружность Гебберса. И сейчас я отрою вам, мистер Бут, великую тайну нашего
пола. Многие женщины относятся к самым красивым мужчинам, я думаю, с
совершеннейшей невинностью и даже совершеннейшим равнодушием, однако можно с
полной уверенностью утверждать, что стоит только женщине задаться вопросом:
а хорош ли собой мужчина, который почему-либо мне нравится, - и тогда ее
судьба, да и его тоже, во многом зависит от того, ответит ли она
утвердительно.
Едва лишь Гебберс заметил, что мое сердце дрогнуло, а доказательства
этому с моей стороны были более чем очевидны, он неожиданно начал самым
откровенным образом меня сторониться. При мне он напускал на себя самый
унылый вид и своими печальными взглядами и тяжкими вздохами внушил мне
твердое убеждение в том, что его грудь снедает какая-то тайная горесть; вам
нетрудно догадаться, какой причине я ее приписала.
И вот, когда я жаждала услышать признание в страсти, относительно
которой, как мне думалось, не могла ошибаться, и вместе с тем при каждой
нашей встрече трепетала, ожидая любовных признаний, из Лондона к нам в гости
приехала вдова Кэри, собиравшаяся провести в нашем доме все лето.
Те, кто знаком с этой дамой, вряд ли сочтут напраслиной мое мнение о
том, что она далеко не красавица, но при том она так отчаянно кокетничает,
как если бы, будучи неотразимой, имела на то все основания. Впрочем, вы,
возможно, ее видели и в таком случае охотно со мной согласитесь.
Бут ответил, что видеть вдову Кэри ему не доводилось, и тогда мисс
Мэтьюз продолжала свой рассказ так, как об этом повествуется в следующей
главе.
Продолжение рассказа мисс Мэтьюз
- Не прошло и трех дней со дня приезда этой молодой особы, как Гебберс
начал проявлять к ней такое внимание, что это бросалось в глаза всем, а мой
бедный отец, полюбивший корнета как родного сына, принялся подшучивать на
сей счет как человек, который был бы непрочь посодействовать приятелю
заполучить изрядное состояние вдовушки.
Вам, сэр, нетрудно представить тогдашние мои переживания, однако
страдать от неизвестности мне пришлось недолго: оказавшись как-то со мной
наедине, Гебберс воспользовался случаем и признался, что сама мысль о
женитьбе вопреки чувству, ради одной только выгоды ему отвратительна. Я
пылко согласилась с ним и добавила даже, что на такое способны лишь глупцы и
негодяи; Гебберс ответил со вздохом: "Вы, правы, сударыня, но что бы вы
сказали о человеке, чье сердце, обливается кровью, трепеща от любви к
женщине, ради которой он охотно пожертвовал бы вселенной, однако, рискуя
пожертвовать в случае признания не только своими, но и ее интересами, не
осмеливается даже намекнуть ей об этой всепоглощающей страсти? Верите ли вы,
мисс Фанни, что такой несчастный существует на свете?" Я ответила с
напускной холодностью, что не верю, будто такое возможно. Тогда, ласково
взяв меня за руку и с неописуемой нежностью устремив на меня проникновенный
взгляд, Гебберс торжественно объявил, что он и есть тот самый несчастный.
Затем, содрогнувшись, как если бы осознал допущенную им оплошность, Гебберс
воскликнул срывающимся голосом: "Что я говорю? Простите меня, мисс Фанни;
ведь я молю вас только о сострадании и никогда не попрошу о большем!" При
этих его словах, заслышав приближающиеся шаги отца, я выдала себя
окончательно, если не сделала этого еще раньше. Поспешно вырвав руку, я
воскликнула: "Тише, ради всего святого! Сюда идет отец!" Вспыхнувшие щеки,
смущенный вид, нетвердый голос, боюсь, досказали моему искусителю обо всем,
что он хотел узнать.
После этого разговора понадобилось совсем немного, чтобы наши отношения
вполне прояснились; не дававшие мне покоя сомнения были наконец разрешены, и
я, не в силах противостоять сладостному чувству, предалась ему всем
существом. Победа, одержанная над вдовой, к которой я за короткий срок
успела воспылать самой непримиримой ненавистью, наполняла меня невыразимой
гордостью. Мне представлялось, что всем этим счастьем я обязана Гебберсу. Я
не сомневалась, что он питает ко мне самое бескорыстное влечение, и полагала
его во всех отношениях достойным ответной привязанности. И я разделила его
чувства, назвав его своим возлюбленным. Гебберс признался мне, что более
всего страшился, как бы мой отец не усмотрел неладного в нашем сближении,
хотя я убеждена, что будь намерения моего поклонника благородными, ему
нечего было бы опасаться.
И вот, дабы усыпить возможные подозрения, я согласилась, что ему
следует для вида ухаживать за вдовой, ставшей с тех пор постоянной мишенью
наших насмешек; он прикидывался, будто без утайки рассказывает мне обо всем,
что происходило между ними на свидании, да и эта вероломная женщина ничуть
не хуже разыгрывала свою роль в бессовестном спектакле. Все это время она
изображала свою любовь ко мне и притворялась самым верным моим другом. Но
такова уж женская дружба!