Страница:
молодцов, своих помощников, которым, лишь только они появились, приказал
схватить Бута и тотчас препроводить его в Ньюгейт; при этом он уснащал свою
речь потоком брани, воспроизводить которую в нашем рассказе мы считаем ниже
своего достоинства.
Бут предупредил этих гнусных молодчиков, чтобы они к нему не
приближались, тем более что он не собирается оказывать сопротивление, а
приставу сказал, что тот может отправить его куда угодно, если только
посмеет.
- А вот я вам сейчас покажу, посмею ли я, - закричал пристав и, вновь
приказав своим подручным схватить арестованного, объявил им:
- Он употребил против меня силу и пытался отсюда бежать. Я не могу
допустить, чтобы такой прощелыга разгуливал на свободе. Нечего сказать,
хорош джентльмен! Да уж, для таких джентльменов Ньюгейт самое подходящее
место; вот уж у кого самое дохлое дело из всех, кого я туда отправлял.
Оба помощника тотчас же дюжими ручищами схватили Бута, и пристав уже
было направился к выходу, чтобы распорядиться насчет кареты, как вдруг в
одно мгновенье вся сцена переменилась самым неожиданным образом, потому что
в комнату вбежал, запыхавшись, сержант и, увидя, что два каких-то
подозрительного вида субъекта столь грубо обращаются с его другом капитаном,
тут же, ни о чем не спрашивая, устремился к нему на помощь и с такой силой
приветствовал одного из подручных пристава своим кулаком, что тот растянулся
на полу во весь рост.
Увидя, что его правая рука благодаря этому высвободилась, Бут, не желая
оставаться праздным наблюдателем или быть целиком обязанным сержанту своим
освобождением от обоих негодяев, последовал показанному ему другом примеру и
мощным ударом уложил рядом с приятелем и другого подручного.
- Побег! Побег! - завопил пристав, на что сержант ответил, что никто не
собирается бежать.
- Капитану вовсе нет никакой нужды бежать, - сказал он. - Сюда идут его
друзья, которые более достойным способом вызволят его отсюда.
Пристав с жаром поклялся во что бы то ни стало препроводить Бута в
Ньюгейт, назло всем его друзьям, сколько бы их сюда не явилось.
- Отправите его в Ньюгейт? - переспросил в крайнем негодовании сержант.
- Попробуйте только до него дотронуться, и я вышибу все зубы из вашей
гнусной пасти!
Обратясь после этого к Буту, он воскликнул:
- Не пройдет и минуты, сударь, как они будут здесь: моя госпожа тоже
хотела сюда прийти, и нам стоило немалого труда отговорить ее; она сейчас
дома и пребывает в добром здравии, ждет вас не дождется, и я надеюсь, что не
далее как через полчаса вы с ней увидитесь.
В этот момент в комнате появились три джентльмена: это были стряпчий,
затем тот человек, которого сержант уговорил прийти сегодня утром, чтобы
вместе с полковником Джеймсом выступить в качестве поручителя за капитана
Бута и, наконец, не кто иной, как доктор Гаррисон собственной персоной.
Лишь только пристав увидел стряпчего, с которым был хорошо знаком, и
двух других, которых не знал, как сразу же, как говорится, пошел на попятный
и велел двум своим помощникам, успевшим к этому времени подняться с пола,
убраться из комнаты.
- Не правда ли, капитан, - заметил доктор Гаррисон, - когда мы с вами
последний раз виделись, никто из нас, я полагаю, не ожидал, что наша
следующая встреча произойдет в таком месте.
- Да, что и говорить, доктор, - откликнулся Бут, - я никак не мог
ожидать, чтобы спровадивший меня джентльмен оказал мне такую честь.
- Как прикажете вас понимать, сударь, - вопросил священник. - Вас, надо
полагать, спровадил сюда тот человек, которому вы задолжали. Смею думать,
что это самое обычное место, куда кредиторы спровоживают своих должников.
Однако вам следует более удивляться тому, что тот же самый джентльмен,
который вас сюда спровадил, пришел и вызволять вас отсюда. Мистер Мэрфи,
прошу вас, выполните все необходимые формальности.
Стряпчий тотчас осведомился у пристава, сколько исков Буту предъявлено
ко взысканию и тот ответил, что за капитаном числится пять исков, не считая
того, который вчинил доктор Гаррисон и в котором как раз значится самая
крупная сумма. Надлежащие обязательства поручителей были уже заранее
приготовлены и священник вместе со знакомым сержанта тут же их подписали, а
пристав по настоянию стряпчего не стал более препятствовать освобождению
Бута под залог.
Бут, само собой разумеется, произнес по такому случаю прекрасную речь в
честь священника, исполненную восхищения столь исключительно дружеским
поступком; мы, однако же, не считаем необходимым докучать ею читателю; дело
было таким образом благополучно улажено, и вся компания собралась уже
уходить, но тут пристав, подойдя к Буту, сказал, что капитан, как он
надеется, не забыл причитающегося с него дара вежливости.
- Вы, я полагаю, хотели сказать, - воскликнул Бут, - невежливости; если
за грубость полагается какое-то вознаграждение, то вы, признаюсь, вполне его
заслужили.
- Я уверен, сударь, - воскликнул пристав, - что вел себя по отношению к
вашей милости самым что ни на есть уважительным образом; никто, я уверен, не
может упрекнуть меня в том, что я был когда-нибудь груб с джентльменом. Уж
кто-кто, а я знаю, какое обхождение подобает джентльмену; а ведь вы, однако
же, не станете отрицать, что двух моих помощников только что сбили с ног, и
посему не сомневаюсь, что как истинный джентльмен вы им что-нибудь дадите на
стаканчик.
Бут собрался было произнести гневную отповедь, но тут вмешался
стряпчий, прошептал ему на ухо, что так уж повелось и что должностному лицу
делают в таких случаях какое-нибудь подношение, а посему с его стороны будет
благоразумно уступить.
- Если бы этот малый вел себя со мной с подобающей учтивостью, -
отрезал Бут, - я бы без всяких возражений подчинился этому выгодному для
него гнусному обычаю, однако я принял за правило никогда не вознаграждать
человека за то, что он был со мной груб, и поэтому он не разживется у меня
ни единым фартингом.
- Что ж, прекрасно, сударь, - отозвался пристав, - нечего сказать,
хорошо вы меня отблагодарили за мою доброту; но, если вы еще когда-нибудь
сюда попадаете, я уж позабочусь о том, чтобы вас так быстро на поруки не
взяли.
Когда Бут коротко изложил доктору Гаррисону суть дела и спросил его
мнение на сей счет, тот ответил, что капитан совершенно прав. Доктор
добавил, что из всех видов вымогательства, которым эти молодчики подвергают
попавших к ним неимущих, именно это - самое отвратительное; но вознаграждать
их, когда они к тому же ведут себя так грубо, значило бы подавать еще более
пагубный пример.
- Мне кажется, - продолжал он, - что пристав заслуживает изрядного
нагоняя за только что высказанное им обещание; надеюсь, он прихвастнул и на
самом деле у него нет такой власти. Да, что и говорить, мы поистине
справедливо и с полным основанием гордимся нашей свободой, коль скоро наши
права зависят от прихоти таких молодчиков, как он.
- Ну, это не совсем так, - воскликнул стряпчий, - просто таков уж
обычай, что при освобождении заключенный дает им какой-нибудь презент или
вознаграждение, которое они и называют даром вежливости и привыкли считать,
что это им с каком-то смысле положено, хотя на самом-то деле у них такого
права нет.
- Да найдется ли такой человек, - вскричал доктор Гаррисон, - который
после всего того, что капитан нам здесь рассказал, осмелится утверждать, что
пристав вел себя, как положено, а если бы даже так оно и было, следует ли
его награждать за то, что он ведет себя, как подобает человеку и
христианину? Остается лишь пожалеть о том, что вместо обычая подкармливать
их за счет кармана бедняков и обездоленных (если только они не позволяют
себе чрезмерно грубого обращения), не существует закона и судебной практики,
сурово наказывающего их, когда они себе это позволяют. Что до настоящего
случая, я не только против того, чтобы поощрять пристава подачками, но даже
считаю, что если существует какой-либо способ наказать его за грубость, то
буду от души рад возможности прибегнуть к нему: ведь поведение тех, кто
является одним из неизбежных общественных зол, требует особенно строгого
надзора. Служебные обязанности этих людей распространяются большей частью на
тех несчастных, которые сами не могут за себя постоять; а между тем
выполнять эти обязанности чаще всего берутся наихудшие из людей.
Приставу не оставалось теперь ничего другого, как удалиться, что он и
сделал, бормоча, что в другой раз он будет лучше знать, как ему поступить, а
вскоре после этого Бут со своими друзьями покинули его дом; следует лишь
добавить, что при выходе их поджидал знакомец Бута - сочинитель, который,
отведя доктора Гаррисона в сторонку, сунул ему в руку расписку в получении
денег, которую доктор тотчас возвратил ему, Сказав, что не имеет привычки
подписываться, не зная ни содержания книги, ни автора; однако если
джентльмен соблаговолит прийти к нему домой, он охотно по мере сил окажет
содействие его таланту.
Сочинитель тут же записал имя священника, его адрес и отвесил ему так
много поклонов, как если бы ему удалось выудить полгинеи, за которою он
охотился.
А мистер Бут тем временем попрощался с арестантом-философом и ушел
вместе со своими друзьями.
в которой повествование возвращается вспять
Прежде чем продолжить наш рассказ мы считаем уместным возвратиться
немного назад, дабы объяснить недавнее поведение доктора Гаррисона; каким бы
непоследовательным оно не казалось, его, если глубже вникнуть в причины,
вполне можно согласовать со всеми правилами совершеннейшего благоразумия,
равно как и высшей добродетели.
Мы уже видели, в каком свете поведение Бута было представлено
священнику во время его пребывания за границей. Разумеется отзывы о
капитане, поступавшие как от викария, так и от жившего по соседству с Бутом
джентльмена, были куда более резкими и неблагоприятными, нежели доктор
Гаррисон счел необходимым изложить в письме самому обвиняемому. Однако его
оценка поведения Бута явствовала из этого письма со всей очевидностью. Тем
не менее, он решил все же повременить с приговором до своего возвращения в
Англию и, хотя порицал Бута, все же не хотел осудить его, не удостоверясь во
всем своими глазами.
По возвращении в свой приход, пастор убедился, что многие свидетели
подтверждали обвинения, звучавшие в письмах к нему за границу; самой суровой
была жена викария, прежняя приятельница Амелии, даже и теперь
прикидывавшаяся ее подругой. Всякий раз она начинала с одного и того же
предисловия: "Мне очень грустно об этом говорить, но меня побуждает к тому
дружеский долг; вас следует поставить в известность обо всем для их
собственной же пользы". И не было случая, чтобы после такого вступления она
удержалась от какой-нибудь отвратительной клеветы и злобных нападок.
Неудача, постигшая Бута в деревне, была в значительной мере следствием
невезения (хотя, возможно, также в некоторой степени и неблагоразумия),
однако связанные с ней подробности были представлены доктору в чрезвычайно
недоброжелательном свете; кроме того, по всей округе по адресу Бута
распространялись грубые и возмутительные небылицы; которые просто-напросто
измышлялись его врагами и местом действия которых, поскольку Бут покинул эти
места, служил Лондон.
Наслушавшись всяческой клеветы, доктор приехал в Лондон, будучи уже
достаточно предубежден против Бута и, узнав адрес Бута, отправился к нему с
визитом. Таким образом, неизвестный, посетивший квартиру Бута в то время как
сам он гулял с Амелией в Парке, был, разумеется, не кто иной, как доктор
Гаррисон, и именно по поводу его визита, как читателю, возможно, угодно
будет припомнить, строилось столько странных и самых неожиданных
предположений.
Здесь священник увидел маленькие золотые часы и все те милые
безделушки, которые были подарены детям щедрым милордом и которые, как он
заключил из ответов невежественной и недалекой девочки-служанки, были, без
сомнения, куплены на днях Амелией.
Такой вывод настолько совпадал с представлениями о мотовстве Бута, о
котором доктор Гаррисон наслышался в деревне, что от твердо уверовал в то,
что и муж, и жена - тщеславные и глупые люди, не заслуживающие ни малейшего
снисхождения. Конечно, трудно было поверить, чтобы два разумных существа
были способны на такое сумасбродство, однако увиденное священником - при
всей чудовищности и нелепости - явно свидетельствовало против них.
Доктор Гаррисон покинул их супружеский кров разъяренный своим мнимым
открытием и, к несчастью для Бута, условился в тот же самый вечер поужинать
с тем джентльменом, у которого Бут арендовал в деревне ферму. Случилось так,
что речь зашла и о бедном капитане; это дало обоим повод обменяться мнениями
на сей счет; рассказ священника о его недавнем визите в дом Бута до того
разгневал джентльмена, которому Бут тоже остался должен, что он поклялся на
следующее же утро вчинить против него иск и упрятать должника в тюрьму живым
или мертвым; в конце концов он убедил и своего собеседника последовать его
примеру. Они тотчас же послали за мистером Мэрфи, в присутствии которого
доктор Гаррисон вновь описал все, что видел на квартире Бута, в качестве
основания для возбуждения иска, о чем стряпчий, как мы уже знаем,
проговорился Аткинсону.
Но стоило только священнику услыхать о том, что Бут арестован, как его
начала преследовать мысль о горестном положении его жены и детей. Ведь дети,
которых их отец обрек на нищету, ни в чем не повинны; что же касается самой
Амелии, то хотя доктор Гаррисон и считал, что обладает неопровержимыми
доказательствами ее чрезвычайно предосудительного легкомыслия, но все же его
прежнее дружеское расположение и привязанность к ней заставляли священника
искать для нее различные оправдания, и в итоге он, отбросив едва ли не все
подозрения относительно Амелии, возложил всю тяжесть вины на супруга.
В таком расположении духа доктор Гаррисон решил посетить Амелию
вторично, но неподалеку от дома миссис Эллисон его встретил сержант, который
тотчас не преминул ему представиться. Узнав своего прежнего слугу, священник
отправился с ним в кофейню, где получил от него такой отчет о Буте и его
семье, что попросил сержанта немедленно проводить его к Амелии; новый приход
доктора Гаррисона и послужил тем целительным снадобьем, о котором мы
упоминали в конце девятой главы предшествующей книги.
Тогда же священник получил вполне удовлетворившее его объяснение
относительно увиденных им накануне безделушек, которые вызвали у него такое
неудовольствие и из-за которых на голову бедного Бута обрушилось столько
бедствий. Амелии удалось также в какой-то мере рассеять недоумение
священника по поводу всего того, что он слышал о поведении ее мужа в
провинции; она заверила доктора Гаррисона своей честью, что Бут сумел бы
убедительно ответить на каждое обвинение относительно его поступков и что
такой беспристрастный и добросердечный человек, как священник, без сомнения,
полностью оправдал бы его и счел без вины пострадавшим неудачником, который
заслуживает скорее сочувствия, но никак не гнева или враждебного к себе
отношения.
Достойный священнослужитель отнюдь не стремился отыскивать
доказательства, дающие ему основания осудить капитана или оправдать
собственные карательные меры; напротив, он от всей души радовался всему что
свидетельствовало в пользу его друга и с готовностью внимал словам Амелии.
Священника побуждала к этому не только давняя к ней привязанность и доверие,
но и сострадание к ее нынешнему положению, хуже которого невозможно было
себе представить, ибо он застал ее в минуту крайнего отчаяния с двумя
плачущими малютками, приникшими к своей несчастной матери. Человеческая
природа едва ли может предстать перед благожелательным сердцем в более
трагическом виде, и такое зрелище служит для очевидца куда более веским
поводом для горя и слез, нежели если бы ему довелось увидеть всех когда-либо
опустошавших сей мир героев, повешенными на одной веревке.
Доктор Гаррисон, как и следовало ожидать, проникся этим зрелищем.
Первым делом он попытался утешить этих несчастных и настолько в этом
преуспел, что Амелия почувствовала в себе достаточно сил, чтобы дать ему
необходимые разъяснения, о коих мы уже упоминали, после чего он объявил ей,
что сейчас же пойдет и освободит ее мужа, а как именно все это произошло, мы
уже рассказали выше.
в которой повествование устремляется вперед
А теперь возвратимся к тому моменту нашего повествования, на котором мы
остановились в конце предыдущей книги.
Как только капитан и его друзья подъехали к дому, в котором жил сержант
Аткинсон, Бут стремглав бросился наверх к своей Амелии; я не стану пытаться
описать их встречу. Одно несомненно: едва ли когда бывало более нежное и
радостное свидание. Позволю себе лишь заметить, что как ни редки эти краткие
прекрасные мгновенья, доступные только истинно возвышенным душам, они в
действительности намного драгоценнее самых длительных наслаждений, которые
могут выпасть на долю душ низменных.
В то время как Бут и его жена услаждали свои сердца проявлениями самой
упоительной взаимной нежности, доктор Гаррисон был всецело увлечен игрой с
малышами. Когда мальчуган очень уж расшалился, священник сказал ему:
- Если ты не будешь слушаться, я опять уведу от тебя твоего папу.
- Опять, сударь! - воскликнул ребенок. - Так это, значит, вы в прошлый
раз увели его от нас?
- Допустим, что так, - ответил священник, - неужели ты не простил бы
мне этого?
- Да, я простил бы вас, - воскликнул ребенок, - ведь христианин должен
прощать всех, но я бы вас до конца жизни ненавидел.
Ответ мальчика пришелся священнику настолько по душе, что обняв его, он
крепко его расцеловал. Как раз в это время в комнату вошли Бут и его жена, и
священник спросил, кто из них наставлял сына в вере. Бут ответил, что вся
заслуга, как он должен признать, принадлежит Амелии.
- А я скорее склонен был считать мальчика учеником своего отца, -
заявил священник, - поскольку он производит впечатление истинно
воинствующего христианина и исповедует ненависть к врагу с подобающей долей
милосердия.
- Как же это, Билли? - воскликнула Амелия, - по-моему, я тебя этому
никак не учила.
- Так ведь я, мама, не сказал, что буду ненавидеть моих врагов, -
отвечал мальчик, - я только сказал, что буду ненавидеть папиных врагов, а уж
в этом, мама, по-моему, нет ничего дурного; да я уверен, что в этом нет
ничего дурного, потому что тысячу раз слыхал, как ты сама говорила это.
Священник улыбнулся ребенку и, потрепав его по подбородку, пояснил, что
не следует питать ненависть к кому бы то ни было; и тут миссис Аткинсон,
занимавшаяся приготовлением обеда, попросила всех подняться наверх и сесть
за стол.
Бут, как и доктор Гаррисон, только теперь узнал о женитьбе сержанта, с
чем оба они от всей души его поздравили.
Миссис Аткинсон, смущенная несколько больше, чем если бы ей довелось
стать супругой полковника, сказала:
- Если я и поступила опрометчиво, то виной тому миссис Бут, ведь это
она содействовала нашему браку; да, мистер Аткинсон, вы чрезвычайно обязаны
ей за самые восхищенные отзывы о вас.
- Надеюсь, он докажет, что достоин этого, - сказал священник, - и если
военная служба не испортила такого славного малого, то, полагаю, я могу за
него поручиться.
В то время как наше небольшое общество наслаждалось беседой, как всегда
бывает при встрече людей, испытывающих друг к другу искреннее расположение,
явился посетитель, чей приход, похоже, обрадовал отнюдь не каждого из
присутствующих. Это был не кто иной, как полковник Джеймс, который с веселым
видом войдя в комнату направился прямо к Буту и, обняв его, выразил
чрезвычайное удовольствие по поводу того, что застал его именно здесь; затем
полковник извинился за то, что не навестил Бута сегодня утром, что, как он
объяснил, было для него совершенно невозможно; ему лишь с огромным трудом
удалось отложить некоторые крайне важные дела, чтобы оказать Буту обещанную
помощь хотя бы днем. "Однако я чрезвычайно рад тому, - воскликнул он,
обращаясь к Буту, - что в моем присутствии не оказалось надобности".
Бут был в высшей степени удовлетворен этими дружескими излияниями и не
преминул воздать полковнику столько благодарности, сколько тот бы и в самом
деле заслужил, если бы выполнил свои обещания; однако обе дамы отнюдь не
разделяли его чувств. Что же касается сержанта, то он незаметно ускользнул
из комнаты, едва только полковник здесь появился, причем не из свойственной
ему от природы застенчивости, которую мы уже имели случай отметить, а,
конечно же, из-за того, что произошло утром этого дня; даже сам вид
полковника сделался ему теперь ненавистен из-за обиды как за жену, так и за
друга.
Священник же, напротив, основываясь на прежних восторженных отзывах
Амелии и ее мужа о великодушии и дружелюбии полковника, составил о нем
настолько благоприятное мнение, что был весьма рад с ним встретиться и при
первой же возможности прямо заявил об этом:
- Полковник, - сказал священник, - я не имел прежде удовольствия быть
вам представленным, но давно желал познакомиться с джентльменом, о котором
слышал так много лестного от некоторых лиц, здесь присутствующих.
Полковник должным образом откликнулся на комплимент священника, и
вскоре между ними завязалась непринужденная беседа; доктор Гаррисон менее
всего был склонен чваниться и полагал, что странная сдержанность,
свойственная нашим соотечественникам в общении, если они недостаточно друг с
другом знакомы, противоречит званию христианина.
Обе дамы вскоре покинули комнату, полковник же не слишком задержался с
визитом, в продолжение которого беседа шла на самые обыкновенные темы, не
заслуживающие подробного пересказа. Прощаясь, полковник пригласил Бута с
супругой, а также священника отобедать у него завтра.
Надобно отдать полковнику Джеймсу должное - он выказал большое
самообладание и проявил немалое присутствие духа: ведь если уж говорить
начистоту, его визит предназначался одной Амелии, и он никак не ожидал, а
возможно, и менее всего желал застать дома самого капитана. Поэтому
необычайную радость, которую он с такой быстротой изобразил на лице,
неожиданно увидя своего друга, следует приписать тому благородному
искусству, которое можно постичь лишь в тех превосходных школах, именуемых в
некоторых странах Европы двором. Пройдя там выучку, люди приобретают
способность по своему желанию так же свободно менять выражение лица, как и
наряды, и с такой же легкостью облекаться в личину дружелюбия, с какой они
натягивают на плечи богато расшитый камзол.
Когда полковник и священник ушли, Бут сообщил Амелии о полученном им
приглашении. Пораженная этой новостью, она обнаружила столь очевидные
признаки замешательства и тревоги, что это никоим образом не ускользнуло бы
от внимания Бута, если бы в душе его шевельнулось хотя бы слабое подозрение
и подсказало ему, куда следует обратить взгляд; ведь подозрительность - это,
без сомнения, могучее увеличительное стекло, которое помогает нам отчетливо
разглядеть почти все, что происходит в чужих душах; если же к нему совсем не
прибегать, - нет ничего более пораженного слепотой, нежели человеческая
природа.
Оправившись от первого смятения, Амелия ответила:
- Дорогой мой, я буду обедать с вами в любом месте, куда вы прикажете
мне приехать.
- Вы меня очень этим обяжете, душа моя, - воскликнул Бут, - а соблюдать
покорность вам будет совсем нетрудно: все мои приказания сводятся к тому,
чтобы вы следовали своим склонностям.
- Мои склонности, - проговорила Амелия, - могут показаться вам чересчур
сумасбродными и стесняющими вас, потому что мне всегда хочется быть с вами и
вашими детьми, да разве что иногда с одним-двумя из наших друзей.
- Но, дорогая моя, - перебил ее Бут, - побывав в многолюдной компании,
мы тем более потом способны насладиться обществом друг друга, оставшись
наедине, а на этот раз мы особенно приятно проведем время - ведь с нами
будет обедать доктор Гаррисон.
- Надеюсь, дорогой, что вам и впрямь будет там приятно, - отозвалась
Амелия, - но мне, признаюсь, доставило бы больше радости провести несколько
дней с вами и детьми и никого больше не видеть, кроме, пожалуй, миссис
Аткинсон, к которой я чрезвычайно привязалась и которая нисколько не была бы
нам помехой. Но коль скоро вы обещали, делать нечего, придется мне тогда
снести это испытание.
- Дитя мое, - воскликнул Бут, - если бы я мог предвидеть, что это будет
вам хоть сколько-нибудь неприятно, я бы отказался; впрочем, я догадываюсь,
кто вызывает у вас неприязнь.
- Неприязнь! - воскликнула Амелия. - Я не питаю в душе никакой
неприязни.
- Ну, ну, полноте же, - возразил Бут, - будьте со мной откровенны, ведь
мне известно, к кому вы испытываете неприязнь, хотя и не желаете в том
признаться.
- Боже милосердный! - воскликнула Амелия в испуге. - Что вы имеете в
виду, какую там еще неприязнь?
- А то, что вам неприятно общество миссис Джеймс, - выпалил Бут; -
должен признаться, что в последнее время она вела себя с вами не так, как вы
схватить Бута и тотчас препроводить его в Ньюгейт; при этом он уснащал свою
речь потоком брани, воспроизводить которую в нашем рассказе мы считаем ниже
своего достоинства.
Бут предупредил этих гнусных молодчиков, чтобы они к нему не
приближались, тем более что он не собирается оказывать сопротивление, а
приставу сказал, что тот может отправить его куда угодно, если только
посмеет.
- А вот я вам сейчас покажу, посмею ли я, - закричал пристав и, вновь
приказав своим подручным схватить арестованного, объявил им:
- Он употребил против меня силу и пытался отсюда бежать. Я не могу
допустить, чтобы такой прощелыга разгуливал на свободе. Нечего сказать,
хорош джентльмен! Да уж, для таких джентльменов Ньюгейт самое подходящее
место; вот уж у кого самое дохлое дело из всех, кого я туда отправлял.
Оба помощника тотчас же дюжими ручищами схватили Бута, и пристав уже
было направился к выходу, чтобы распорядиться насчет кареты, как вдруг в
одно мгновенье вся сцена переменилась самым неожиданным образом, потому что
в комнату вбежал, запыхавшись, сержант и, увидя, что два каких-то
подозрительного вида субъекта столь грубо обращаются с его другом капитаном,
тут же, ни о чем не спрашивая, устремился к нему на помощь и с такой силой
приветствовал одного из подручных пристава своим кулаком, что тот растянулся
на полу во весь рост.
Увидя, что его правая рука благодаря этому высвободилась, Бут, не желая
оставаться праздным наблюдателем или быть целиком обязанным сержанту своим
освобождением от обоих негодяев, последовал показанному ему другом примеру и
мощным ударом уложил рядом с приятелем и другого подручного.
- Побег! Побег! - завопил пристав, на что сержант ответил, что никто не
собирается бежать.
- Капитану вовсе нет никакой нужды бежать, - сказал он. - Сюда идут его
друзья, которые более достойным способом вызволят его отсюда.
Пристав с жаром поклялся во что бы то ни стало препроводить Бута в
Ньюгейт, назло всем его друзьям, сколько бы их сюда не явилось.
- Отправите его в Ньюгейт? - переспросил в крайнем негодовании сержант.
- Попробуйте только до него дотронуться, и я вышибу все зубы из вашей
гнусной пасти!
Обратясь после этого к Буту, он воскликнул:
- Не пройдет и минуты, сударь, как они будут здесь: моя госпожа тоже
хотела сюда прийти, и нам стоило немалого труда отговорить ее; она сейчас
дома и пребывает в добром здравии, ждет вас не дождется, и я надеюсь, что не
далее как через полчаса вы с ней увидитесь.
В этот момент в комнате появились три джентльмена: это были стряпчий,
затем тот человек, которого сержант уговорил прийти сегодня утром, чтобы
вместе с полковником Джеймсом выступить в качестве поручителя за капитана
Бута и, наконец, не кто иной, как доктор Гаррисон собственной персоной.
Лишь только пристав увидел стряпчего, с которым был хорошо знаком, и
двух других, которых не знал, как сразу же, как говорится, пошел на попятный
и велел двум своим помощникам, успевшим к этому времени подняться с пола,
убраться из комнаты.
- Не правда ли, капитан, - заметил доктор Гаррисон, - когда мы с вами
последний раз виделись, никто из нас, я полагаю, не ожидал, что наша
следующая встреча произойдет в таком месте.
- Да, что и говорить, доктор, - откликнулся Бут, - я никак не мог
ожидать, чтобы спровадивший меня джентльмен оказал мне такую честь.
- Как прикажете вас понимать, сударь, - вопросил священник. - Вас, надо
полагать, спровадил сюда тот человек, которому вы задолжали. Смею думать,
что это самое обычное место, куда кредиторы спровоживают своих должников.
Однако вам следует более удивляться тому, что тот же самый джентльмен,
который вас сюда спровадил, пришел и вызволять вас отсюда. Мистер Мэрфи,
прошу вас, выполните все необходимые формальности.
Стряпчий тотчас осведомился у пристава, сколько исков Буту предъявлено
ко взысканию и тот ответил, что за капитаном числится пять исков, не считая
того, который вчинил доктор Гаррисон и в котором как раз значится самая
крупная сумма. Надлежащие обязательства поручителей были уже заранее
приготовлены и священник вместе со знакомым сержанта тут же их подписали, а
пристав по настоянию стряпчего не стал более препятствовать освобождению
Бута под залог.
Бут, само собой разумеется, произнес по такому случаю прекрасную речь в
честь священника, исполненную восхищения столь исключительно дружеским
поступком; мы, однако же, не считаем необходимым докучать ею читателю; дело
было таким образом благополучно улажено, и вся компания собралась уже
уходить, но тут пристав, подойдя к Буту, сказал, что капитан, как он
надеется, не забыл причитающегося с него дара вежливости.
- Вы, я полагаю, хотели сказать, - воскликнул Бут, - невежливости; если
за грубость полагается какое-то вознаграждение, то вы, признаюсь, вполне его
заслужили.
- Я уверен, сударь, - воскликнул пристав, - что вел себя по отношению к
вашей милости самым что ни на есть уважительным образом; никто, я уверен, не
может упрекнуть меня в том, что я был когда-нибудь груб с джентльменом. Уж
кто-кто, а я знаю, какое обхождение подобает джентльмену; а ведь вы, однако
же, не станете отрицать, что двух моих помощников только что сбили с ног, и
посему не сомневаюсь, что как истинный джентльмен вы им что-нибудь дадите на
стаканчик.
Бут собрался было произнести гневную отповедь, но тут вмешался
стряпчий, прошептал ему на ухо, что так уж повелось и что должностному лицу
делают в таких случаях какое-нибудь подношение, а посему с его стороны будет
благоразумно уступить.
- Если бы этот малый вел себя со мной с подобающей учтивостью, -
отрезал Бут, - я бы без всяких возражений подчинился этому выгодному для
него гнусному обычаю, однако я принял за правило никогда не вознаграждать
человека за то, что он был со мной груб, и поэтому он не разживется у меня
ни единым фартингом.
- Что ж, прекрасно, сударь, - отозвался пристав, - нечего сказать,
хорошо вы меня отблагодарили за мою доброту; но, если вы еще когда-нибудь
сюда попадаете, я уж позабочусь о том, чтобы вас так быстро на поруки не
взяли.
Когда Бут коротко изложил доктору Гаррисону суть дела и спросил его
мнение на сей счет, тот ответил, что капитан совершенно прав. Доктор
добавил, что из всех видов вымогательства, которым эти молодчики подвергают
попавших к ним неимущих, именно это - самое отвратительное; но вознаграждать
их, когда они к тому же ведут себя так грубо, значило бы подавать еще более
пагубный пример.
- Мне кажется, - продолжал он, - что пристав заслуживает изрядного
нагоняя за только что высказанное им обещание; надеюсь, он прихвастнул и на
самом деле у него нет такой власти. Да, что и говорить, мы поистине
справедливо и с полным основанием гордимся нашей свободой, коль скоро наши
права зависят от прихоти таких молодчиков, как он.
- Ну, это не совсем так, - воскликнул стряпчий, - просто таков уж
обычай, что при освобождении заключенный дает им какой-нибудь презент или
вознаграждение, которое они и называют даром вежливости и привыкли считать,
что это им с каком-то смысле положено, хотя на самом-то деле у них такого
права нет.
- Да найдется ли такой человек, - вскричал доктор Гаррисон, - который
после всего того, что капитан нам здесь рассказал, осмелится утверждать, что
пристав вел себя, как положено, а если бы даже так оно и было, следует ли
его награждать за то, что он ведет себя, как подобает человеку и
христианину? Остается лишь пожалеть о том, что вместо обычая подкармливать
их за счет кармана бедняков и обездоленных (если только они не позволяют
себе чрезмерно грубого обращения), не существует закона и судебной практики,
сурово наказывающего их, когда они себе это позволяют. Что до настоящего
случая, я не только против того, чтобы поощрять пристава подачками, но даже
считаю, что если существует какой-либо способ наказать его за грубость, то
буду от души рад возможности прибегнуть к нему: ведь поведение тех, кто
является одним из неизбежных общественных зол, требует особенно строгого
надзора. Служебные обязанности этих людей распространяются большей частью на
тех несчастных, которые сами не могут за себя постоять; а между тем
выполнять эти обязанности чаще всего берутся наихудшие из людей.
Приставу не оставалось теперь ничего другого, как удалиться, что он и
сделал, бормоча, что в другой раз он будет лучше знать, как ему поступить, а
вскоре после этого Бут со своими друзьями покинули его дом; следует лишь
добавить, что при выходе их поджидал знакомец Бута - сочинитель, который,
отведя доктора Гаррисона в сторонку, сунул ему в руку расписку в получении
денег, которую доктор тотчас возвратил ему, Сказав, что не имеет привычки
подписываться, не зная ни содержания книги, ни автора; однако если
джентльмен соблаговолит прийти к нему домой, он охотно по мере сил окажет
содействие его таланту.
Сочинитель тут же записал имя священника, его адрес и отвесил ему так
много поклонов, как если бы ему удалось выудить полгинеи, за которою он
охотился.
А мистер Бут тем временем попрощался с арестантом-философом и ушел
вместе со своими друзьями.
в которой повествование возвращается вспять
Прежде чем продолжить наш рассказ мы считаем уместным возвратиться
немного назад, дабы объяснить недавнее поведение доктора Гаррисона; каким бы
непоследовательным оно не казалось, его, если глубже вникнуть в причины,
вполне можно согласовать со всеми правилами совершеннейшего благоразумия,
равно как и высшей добродетели.
Мы уже видели, в каком свете поведение Бута было представлено
священнику во время его пребывания за границей. Разумеется отзывы о
капитане, поступавшие как от викария, так и от жившего по соседству с Бутом
джентльмена, были куда более резкими и неблагоприятными, нежели доктор
Гаррисон счел необходимым изложить в письме самому обвиняемому. Однако его
оценка поведения Бута явствовала из этого письма со всей очевидностью. Тем
не менее, он решил все же повременить с приговором до своего возвращения в
Англию и, хотя порицал Бута, все же не хотел осудить его, не удостоверясь во
всем своими глазами.
По возвращении в свой приход, пастор убедился, что многие свидетели
подтверждали обвинения, звучавшие в письмах к нему за границу; самой суровой
была жена викария, прежняя приятельница Амелии, даже и теперь
прикидывавшаяся ее подругой. Всякий раз она начинала с одного и того же
предисловия: "Мне очень грустно об этом говорить, но меня побуждает к тому
дружеский долг; вас следует поставить в известность обо всем для их
собственной же пользы". И не было случая, чтобы после такого вступления она
удержалась от какой-нибудь отвратительной клеветы и злобных нападок.
Неудача, постигшая Бута в деревне, была в значительной мере следствием
невезения (хотя, возможно, также в некоторой степени и неблагоразумия),
однако связанные с ней подробности были представлены доктору в чрезвычайно
недоброжелательном свете; кроме того, по всей округе по адресу Бута
распространялись грубые и возмутительные небылицы; которые просто-напросто
измышлялись его врагами и местом действия которых, поскольку Бут покинул эти
места, служил Лондон.
Наслушавшись всяческой клеветы, доктор приехал в Лондон, будучи уже
достаточно предубежден против Бута и, узнав адрес Бута, отправился к нему с
визитом. Таким образом, неизвестный, посетивший квартиру Бута в то время как
сам он гулял с Амелией в Парке, был, разумеется, не кто иной, как доктор
Гаррисон, и именно по поводу его визита, как читателю, возможно, угодно
будет припомнить, строилось столько странных и самых неожиданных
предположений.
Здесь священник увидел маленькие золотые часы и все те милые
безделушки, которые были подарены детям щедрым милордом и которые, как он
заключил из ответов невежественной и недалекой девочки-служанки, были, без
сомнения, куплены на днях Амелией.
Такой вывод настолько совпадал с представлениями о мотовстве Бута, о
котором доктор Гаррисон наслышался в деревне, что от твердо уверовал в то,
что и муж, и жена - тщеславные и глупые люди, не заслуживающие ни малейшего
снисхождения. Конечно, трудно было поверить, чтобы два разумных существа
были способны на такое сумасбродство, однако увиденное священником - при
всей чудовищности и нелепости - явно свидетельствовало против них.
Доктор Гаррисон покинул их супружеский кров разъяренный своим мнимым
открытием и, к несчастью для Бута, условился в тот же самый вечер поужинать
с тем джентльменом, у которого Бут арендовал в деревне ферму. Случилось так,
что речь зашла и о бедном капитане; это дало обоим повод обменяться мнениями
на сей счет; рассказ священника о его недавнем визите в дом Бута до того
разгневал джентльмена, которому Бут тоже остался должен, что он поклялся на
следующее же утро вчинить против него иск и упрятать должника в тюрьму живым
или мертвым; в конце концов он убедил и своего собеседника последовать его
примеру. Они тотчас же послали за мистером Мэрфи, в присутствии которого
доктор Гаррисон вновь описал все, что видел на квартире Бута, в качестве
основания для возбуждения иска, о чем стряпчий, как мы уже знаем,
проговорился Аткинсону.
Но стоило только священнику услыхать о том, что Бут арестован, как его
начала преследовать мысль о горестном положении его жены и детей. Ведь дети,
которых их отец обрек на нищету, ни в чем не повинны; что же касается самой
Амелии, то хотя доктор Гаррисон и считал, что обладает неопровержимыми
доказательствами ее чрезвычайно предосудительного легкомыслия, но все же его
прежнее дружеское расположение и привязанность к ней заставляли священника
искать для нее различные оправдания, и в итоге он, отбросив едва ли не все
подозрения относительно Амелии, возложил всю тяжесть вины на супруга.
В таком расположении духа доктор Гаррисон решил посетить Амелию
вторично, но неподалеку от дома миссис Эллисон его встретил сержант, который
тотчас не преминул ему представиться. Узнав своего прежнего слугу, священник
отправился с ним в кофейню, где получил от него такой отчет о Буте и его
семье, что попросил сержанта немедленно проводить его к Амелии; новый приход
доктора Гаррисона и послужил тем целительным снадобьем, о котором мы
упоминали в конце девятой главы предшествующей книги.
Тогда же священник получил вполне удовлетворившее его объяснение
относительно увиденных им накануне безделушек, которые вызвали у него такое
неудовольствие и из-за которых на голову бедного Бута обрушилось столько
бедствий. Амелии удалось также в какой-то мере рассеять недоумение
священника по поводу всего того, что он слышал о поведении ее мужа в
провинции; она заверила доктора Гаррисона своей честью, что Бут сумел бы
убедительно ответить на каждое обвинение относительно его поступков и что
такой беспристрастный и добросердечный человек, как священник, без сомнения,
полностью оправдал бы его и счел без вины пострадавшим неудачником, который
заслуживает скорее сочувствия, но никак не гнева или враждебного к себе
отношения.
Достойный священнослужитель отнюдь не стремился отыскивать
доказательства, дающие ему основания осудить капитана или оправдать
собственные карательные меры; напротив, он от всей души радовался всему что
свидетельствовало в пользу его друга и с готовностью внимал словам Амелии.
Священника побуждала к этому не только давняя к ней привязанность и доверие,
но и сострадание к ее нынешнему положению, хуже которого невозможно было
себе представить, ибо он застал ее в минуту крайнего отчаяния с двумя
плачущими малютками, приникшими к своей несчастной матери. Человеческая
природа едва ли может предстать перед благожелательным сердцем в более
трагическом виде, и такое зрелище служит для очевидца куда более веским
поводом для горя и слез, нежели если бы ему довелось увидеть всех когда-либо
опустошавших сей мир героев, повешенными на одной веревке.
Доктор Гаррисон, как и следовало ожидать, проникся этим зрелищем.
Первым делом он попытался утешить этих несчастных и настолько в этом
преуспел, что Амелия почувствовала в себе достаточно сил, чтобы дать ему
необходимые разъяснения, о коих мы уже упоминали, после чего он объявил ей,
что сейчас же пойдет и освободит ее мужа, а как именно все это произошло, мы
уже рассказали выше.
в которой повествование устремляется вперед
А теперь возвратимся к тому моменту нашего повествования, на котором мы
остановились в конце предыдущей книги.
Как только капитан и его друзья подъехали к дому, в котором жил сержант
Аткинсон, Бут стремглав бросился наверх к своей Амелии; я не стану пытаться
описать их встречу. Одно несомненно: едва ли когда бывало более нежное и
радостное свидание. Позволю себе лишь заметить, что как ни редки эти краткие
прекрасные мгновенья, доступные только истинно возвышенным душам, они в
действительности намного драгоценнее самых длительных наслаждений, которые
могут выпасть на долю душ низменных.
В то время как Бут и его жена услаждали свои сердца проявлениями самой
упоительной взаимной нежности, доктор Гаррисон был всецело увлечен игрой с
малышами. Когда мальчуган очень уж расшалился, священник сказал ему:
- Если ты не будешь слушаться, я опять уведу от тебя твоего папу.
- Опять, сударь! - воскликнул ребенок. - Так это, значит, вы в прошлый
раз увели его от нас?
- Допустим, что так, - ответил священник, - неужели ты не простил бы
мне этого?
- Да, я простил бы вас, - воскликнул ребенок, - ведь христианин должен
прощать всех, но я бы вас до конца жизни ненавидел.
Ответ мальчика пришелся священнику настолько по душе, что обняв его, он
крепко его расцеловал. Как раз в это время в комнату вошли Бут и его жена, и
священник спросил, кто из них наставлял сына в вере. Бут ответил, что вся
заслуга, как он должен признать, принадлежит Амелии.
- А я скорее склонен был считать мальчика учеником своего отца, -
заявил священник, - поскольку он производит впечатление истинно
воинствующего христианина и исповедует ненависть к врагу с подобающей долей
милосердия.
- Как же это, Билли? - воскликнула Амелия, - по-моему, я тебя этому
никак не учила.
- Так ведь я, мама, не сказал, что буду ненавидеть моих врагов, -
отвечал мальчик, - я только сказал, что буду ненавидеть папиных врагов, а уж
в этом, мама, по-моему, нет ничего дурного; да я уверен, что в этом нет
ничего дурного, потому что тысячу раз слыхал, как ты сама говорила это.
Священник улыбнулся ребенку и, потрепав его по подбородку, пояснил, что
не следует питать ненависть к кому бы то ни было; и тут миссис Аткинсон,
занимавшаяся приготовлением обеда, попросила всех подняться наверх и сесть
за стол.
Бут, как и доктор Гаррисон, только теперь узнал о женитьбе сержанта, с
чем оба они от всей души его поздравили.
Миссис Аткинсон, смущенная несколько больше, чем если бы ей довелось
стать супругой полковника, сказала:
- Если я и поступила опрометчиво, то виной тому миссис Бут, ведь это
она содействовала нашему браку; да, мистер Аткинсон, вы чрезвычайно обязаны
ей за самые восхищенные отзывы о вас.
- Надеюсь, он докажет, что достоин этого, - сказал священник, - и если
военная служба не испортила такого славного малого, то, полагаю, я могу за
него поручиться.
В то время как наше небольшое общество наслаждалось беседой, как всегда
бывает при встрече людей, испытывающих друг к другу искреннее расположение,
явился посетитель, чей приход, похоже, обрадовал отнюдь не каждого из
присутствующих. Это был не кто иной, как полковник Джеймс, который с веселым
видом войдя в комнату направился прямо к Буту и, обняв его, выразил
чрезвычайное удовольствие по поводу того, что застал его именно здесь; затем
полковник извинился за то, что не навестил Бута сегодня утром, что, как он
объяснил, было для него совершенно невозможно; ему лишь с огромным трудом
удалось отложить некоторые крайне важные дела, чтобы оказать Буту обещанную
помощь хотя бы днем. "Однако я чрезвычайно рад тому, - воскликнул он,
обращаясь к Буту, - что в моем присутствии не оказалось надобности".
Бут был в высшей степени удовлетворен этими дружескими излияниями и не
преминул воздать полковнику столько благодарности, сколько тот бы и в самом
деле заслужил, если бы выполнил свои обещания; однако обе дамы отнюдь не
разделяли его чувств. Что же касается сержанта, то он незаметно ускользнул
из комнаты, едва только полковник здесь появился, причем не из свойственной
ему от природы застенчивости, которую мы уже имели случай отметить, а,
конечно же, из-за того, что произошло утром этого дня; даже сам вид
полковника сделался ему теперь ненавистен из-за обиды как за жену, так и за
друга.
Священник же, напротив, основываясь на прежних восторженных отзывах
Амелии и ее мужа о великодушии и дружелюбии полковника, составил о нем
настолько благоприятное мнение, что был весьма рад с ним встретиться и при
первой же возможности прямо заявил об этом:
- Полковник, - сказал священник, - я не имел прежде удовольствия быть
вам представленным, но давно желал познакомиться с джентльменом, о котором
слышал так много лестного от некоторых лиц, здесь присутствующих.
Полковник должным образом откликнулся на комплимент священника, и
вскоре между ними завязалась непринужденная беседа; доктор Гаррисон менее
всего был склонен чваниться и полагал, что странная сдержанность,
свойственная нашим соотечественникам в общении, если они недостаточно друг с
другом знакомы, противоречит званию христианина.
Обе дамы вскоре покинули комнату, полковник же не слишком задержался с
визитом, в продолжение которого беседа шла на самые обыкновенные темы, не
заслуживающие подробного пересказа. Прощаясь, полковник пригласил Бута с
супругой, а также священника отобедать у него завтра.
Надобно отдать полковнику Джеймсу должное - он выказал большое
самообладание и проявил немалое присутствие духа: ведь если уж говорить
начистоту, его визит предназначался одной Амелии, и он никак не ожидал, а
возможно, и менее всего желал застать дома самого капитана. Поэтому
необычайную радость, которую он с такой быстротой изобразил на лице,
неожиданно увидя своего друга, следует приписать тому благородному
искусству, которое можно постичь лишь в тех превосходных школах, именуемых в
некоторых странах Европы двором. Пройдя там выучку, люди приобретают
способность по своему желанию так же свободно менять выражение лица, как и
наряды, и с такой же легкостью облекаться в личину дружелюбия, с какой они
натягивают на плечи богато расшитый камзол.
Когда полковник и священник ушли, Бут сообщил Амелии о полученном им
приглашении. Пораженная этой новостью, она обнаружила столь очевидные
признаки замешательства и тревоги, что это никоим образом не ускользнуло бы
от внимания Бута, если бы в душе его шевельнулось хотя бы слабое подозрение
и подсказало ему, куда следует обратить взгляд; ведь подозрительность - это,
без сомнения, могучее увеличительное стекло, которое помогает нам отчетливо
разглядеть почти все, что происходит в чужих душах; если же к нему совсем не
прибегать, - нет ничего более пораженного слепотой, нежели человеческая
природа.
Оправившись от первого смятения, Амелия ответила:
- Дорогой мой, я буду обедать с вами в любом месте, куда вы прикажете
мне приехать.
- Вы меня очень этим обяжете, душа моя, - воскликнул Бут, - а соблюдать
покорность вам будет совсем нетрудно: все мои приказания сводятся к тому,
чтобы вы следовали своим склонностям.
- Мои склонности, - проговорила Амелия, - могут показаться вам чересчур
сумасбродными и стесняющими вас, потому что мне всегда хочется быть с вами и
вашими детьми, да разве что иногда с одним-двумя из наших друзей.
- Но, дорогая моя, - перебил ее Бут, - побывав в многолюдной компании,
мы тем более потом способны насладиться обществом друг друга, оставшись
наедине, а на этот раз мы особенно приятно проведем время - ведь с нами
будет обедать доктор Гаррисон.
- Надеюсь, дорогой, что вам и впрямь будет там приятно, - отозвалась
Амелия, - но мне, признаюсь, доставило бы больше радости провести несколько
дней с вами и детьми и никого больше не видеть, кроме, пожалуй, миссис
Аткинсон, к которой я чрезвычайно привязалась и которая нисколько не была бы
нам помехой. Но коль скоро вы обещали, делать нечего, придется мне тогда
снести это испытание.
- Дитя мое, - воскликнул Бут, - если бы я мог предвидеть, что это будет
вам хоть сколько-нибудь неприятно, я бы отказался; впрочем, я догадываюсь,
кто вызывает у вас неприязнь.
- Неприязнь! - воскликнула Амелия. - Я не питаю в душе никакой
неприязни.
- Ну, ну, полноте же, - возразил Бут, - будьте со мной откровенны, ведь
мне известно, к кому вы испытываете неприязнь, хотя и не желаете в том
признаться.
- Боже милосердный! - воскликнула Амелия в испуге. - Что вы имеете в
виду, какую там еще неприязнь?
- А то, что вам неприятно общество миссис Джеймс, - выпалил Бут; -
должен признаться, что в последнее время она вела себя с вами не так, как вы