Страница:
самом деле отличается странной непоследовательностью и способен без всяких
объяснений лишить вас своей дружбы (ведь не могло же послужить поводом для
разрыва то, что вы случайно сожгли его письмо; столь пустячная причина
просто-напросто смехотворна), но следует ли так уж от этого сокрушаться? Я
допускаю, что после оказанных им услуг, вам следует относиться к его
несчастьям как к своим собственным, но, мне кажется, это вовсе не значит,
что вы должны так болезненно воспринимать любые его проступки, особенно
после того, как он, позволив себе столь тяжкий проступок по отношению к вам,
в значительной мере уменьшил ваши перед ним обязательства. Ведь не подлежит
сомнению, что если тот же самый человек, который в одном случае содействовал
моему счастью, в другом - сделал все от него зависящее, чтобы умышленно и
незаслуженно причинить мне зло, то я вряд ли могу считать себя перед ним в
долгу. И пусть моему дорогому Билли послужит утешением, что какими бы
лживыми и ветреными ни оказались по отношению к нему его друзья, у него есть
одна подруга, которую ни собственное ее непостоянство, ни какие бы то ни
было перемены в его судьбе, ни время, ни старость, ни болезни, ни какие бы
то ни было случайности не в силах изменить и которая будет его почитать,
любить и души в нем не чаять до конца своих дней.
Сказав это, Амелия обвила шею Бута своими белоснежными руками и
поцеловала с такой нежностью, что это вполне вознаградило его за всю
враждебность судьбы.
Такого поведения Амелии было бы, конечно, достаточно, чтобы Бут мог
почувствовать себя совершенно счастливым вопреки всем неблагоприятным
обстоятельствам, если бы не те горькие капли, которые он сам же подмешал в
свою чашу и которые не давали ему в полной мере насладиться нежностью
Амелии, жестоко напоминая, насколько он недостоин такого прекрасного
существа.
Бут недолго оставался в неведении относительно выходки Джеймса,
поначалу казавшейся ему истинной загадкой: в то же самое утро пришло письмо
от мисс Мэтьюз, которое все разъяснило. Из этого письма, полного горечи и
упреков, Бут узнал, что Джеймс был его соперником и добивался
благосклонности мисс Мэтьюз и что, конечно, никто иной, как Джеймс, послал
ей, когда она находилась в тюрьме, банковый билет на сто фунтов. Судя по
письму и по ряду других обстоятельств, Бут имел основания полагать, что
домогательства Джеймса оставались пока безуспешными, ибо, хотя дама и
утратила какое бы то ни было право на добродетель, она еще не настолько
утратила всякие притязания на разборчивость, чтобы подобно уличному отребью
распутничать с кем попало. Она дарила свою благосклонность лишь тем, кто ей
нравился, а названному джентльмену не посчастливилось попасть в их число.
Бут был все же не до такой степени несведущ в человеческой природе,
чтобы, сделав это открытие, хоть сколько-нибудь сомневаться в истинных
мотивах поведения полковника; ведь он прекрасно знал, как отвратителен
неудачливому поклоннику даже самый вид счастливого соперника. Он был, я
полагаю, на самом деле рад приписать холодность, выказанную ему его
приятелем, причине, которая при всей своей ошибочности была в то же время
чрезвычайно естественной, и найти тем самым оправдание непостоянству и
капризности Джеймса, ибо в противном случае они должны были бы невольно
предстать перед ним в куда более непривлекательном свете.
Теперь Бут решил при первой же возможности самому заговорить с
полковником, чтобы до конца объясниться с ним по поводу всего этого дела. Он
также подумывал упасть к ногам Амелии и повиниться перед ней в своем
проступке, скрыть который у него было так мало надежды, тем более что
дальнейшие попытки утаить его будут, как он предвидел, стоить ему громадных
усилий, не говоря уже о постоянном страхе возможного разоблачения. Для Бута
было бы большим счастьем, если бы он мудро отважился на этот шаг, поскольку
он, по всей вероятности, тотчас получил бы прощение достойнейшей из женщин,
но у него недостало решимости, или, говоря точнее, он был слишком горд,
чтобы сознаться в своей вине, и предпочел тягостнейшую угрозу возможного
разоблачения неизбежному жгучему стыду за свои поступки.
свидетельствующая о том, как порой злоупотребляют словом любовь {17}
Ранним утром того счастливого дня, когда грешным рукам запрещается
осквернять плечи несчастных {18}, Бут отправился к полковнику домой и, войдя
к нему в комнату, мягко, но решительно принялся укорять его за недостаточную
откровенность.
- Мой дорогой полковник, - спросил он, - почему вы сами не посвятили
меня в ту тайну, которую я узнал из этого письма?
Полковник прочел письмо мисс Мэтьюз, причем выражение его лица не раз
менялось, а потом, помолчав немного, сказал:
- Признаюсь, мистер Бут, я виноват перед вами и ваши упреки
справедливы. По правде говоря, я стыдился собственного безрассудства. Чтоб
мне провалиться, Бут, ведь я вел себя с этой женщиной как самый настоящий
олух, как последний болван, а она с особым удовольствием водила меня за нос.
Сносить сумасбродные выходки добродетели - это еще куда ни шло, с этим я еще
могу примириться, но терпеть такое обращение от шлюхи! Вы уж меня простите,
дорогой Бут, но, добившись у нее успеха, вы в некотором роде
восторжествовали надо мной, а уж этого я никак не мог стерпеть. Я признаю,
что у меня нет ни малейших оснований хоть сколько-нибудь на вас сердиться, и
все-таки, будь я проклят, но я бы куда меньше огорчился, если бы вы спали с
моей женой; скажу больше, мне легче было бы расстаться с половиной состояния
в вашу пользу, нежели смириться с мыслью, что эту грошовую мою подачку вы
получили из ее рук. Однако я прошу вас простить меня и обещаю, что никогда
больше не буду питать к вам ни малейшей неприязни из-за этой женщины; а что
до нее самой, то будь я проклят, если так или иначе не попользуюсь ею, чего
бы мне этого не стоило; ведь я потратил на нее уже свыше двухсот фунтов,
хотя не удостоился в ответ даже улыбки.
Бут немало удивился такому заявлению и признался, что не в силах
представить, как можно питать страсть к женщине, которая не выказывает ни
малейшего ответного чувства. Не пожалев крепких выражений, Джеймс сказал:
- Плевать я хотел на ее чувства, я хочу только обладать ее телом, а уж
оно у нее, согласитесь, очень даже соблазнительное. Но ведь речь идет не
только об одной моей страсти к ней, теперь уже задета моя гордость: получить
отказ от шлюхи, да еще человеку моего положения, каково это снести?
- Что ж, коль скоро вас так сильно это волнует, - воскликнул Бут, - вы,
я надеюсь, простите мне мои слова. Мне кажется, вам бы следовало переменить
тактику: другой такой тщеславной особы на свете не сыщется, и вы, пожалуй,
немногого добьетесь своей щедростью; даже, напротив, вызовете у нее только
досаду. Тщеславие - вот, в сущности, ее главная страсть, и если вы сумеете
на этом сыграть, то наверняка заполучите ее в свои объятья. Во всяком случае
именно этому я приписываю свой злосчастный успех. Помогая мне в нужде и
горести, она каждодневно доставляла тем пищу своему тщеславию, между тем как
любой ваш подарок, доказывая ваше превосходство, не радовал ее, а скорее
оскорблял. Ведь женщины предпочитают обычно быть источником благодеяний, и
если хорошенько присмотреться, кто же их любимцы, то выяснится, что чаще
всего это те, кому они оказывали услуги, а не те, от кого они сами их
получали.
Эти рассуждения явно пришлись чем-то полковнику по душе, и он сказал,
улыбаясь:
- Уж не знаю, Уилл, как это вышло, но вы, я вижу, разбираетесь в
женщинах лучше меня.
- Возможно, полковник, дело в том, - ответил Бут, - что я больше
размышлял над их характером.
- Я, однако же, не слишком завидую этим вашим познаниям, - продолжал
полковник, - ибо никогда не считал, что женский нрав заслуживает особых
размышлений. Надеюсь, однако, что ваш опыт с мисс Мэтьюз послужит мне
немного на пользу. Черт бы побрал эту заносчивую наглую потаскуху! Да будь я
проклят, если когда-нибудь любил кого-нибудь больше, чем ее!
Далее зашла речь о положении дел Бута. Полковник вновь проявил самое
дружеское участие, отдал остаток обещанных денег и уверял, что при первой же
возможности вручит составленную Бутом памятку высокопоставленному лицу.
Столь удачный исход обрадовал Бута до чрезвычайности. Ничто больше не
тяготило его душу, кроме необходимости скрывать свой проступок от Амелии,
которой, как он страшился, мисс Мэтьюз вполне способна была в порыве гнева
все рассказать. Эти опасения были причиной того, что он почти безвыходно
сидел дома, и каждый стук в дверь приводил его в трепет. Более того, этот
страх толкнул его на недостойный шаг, который в любом другом случае вызвал
бы у него искреннее презрение. Он велел служанке отдавать ему все письма,
адресованные Амелии, и при этом строго предупредил ее, чтобы она не смела
рассказывать об этом его приказе своей госпоже.
Нетрудно представить, какие диковинные предположения возникли бы на сей
счет у хоть сколько-нибудь сметливой служанки, получи она такое
распоряжение, но эта бедная девочка была на редкость простодушна; ее
простодушие было настолько велико, что не будь Амелия начисто лишена каких
бы то ни было подозрений относительно своего мужа, служанка очень скоро
выдала бы своего хозяина.
Как-то днем, когда они сидели за чаем, маленькая Бетти (так звали
служанку), заглянув в комнату, попросила своего хозяина выйти и за дверью
вручила ему открытку, адресованную Амелии. Прочитав ее и возвратясь в
комнату, Бут побранил девочку за то, что она напрасно его вызвала:
- Если ты, Бетти, умеешь читать, то должна была увидеть, что открытка
адресована твоей хозяйке.
На что служанка довольно дерзко ответила:
- Так вы же сами, сударь, велели, чтобы я каждое письмо сперва
показывала вам.
Для многих женщин этих слов было бы вполне достаточно, чтобы все дело
выплыло наружу, однако Амелия, которая слушала слова девочки как женщина,
любящая своего мужа и доверяющая ему, восприняла их в более благоприятном
свете, нежели они заслуживали. Ласково взглянув на Бута, она сказала:
- Мой любимый, я, конечно, должна упрекнуть вас за такое поведение,
хотя мне следовало бы скорее одобрить его: ведь оно вызвано единственно
только необычайной нежной вашей привязанностью ко мне. Но зачем вы
стараетесь что-то скрыть от меня? Поверьте, именно ради моего спокойствия не
следует этого делать: ведь поскольку вы все равно не в силах утаивать
последствия, то заставляете меня тем самым все время подозревать что-нибудь
в десять раз более ужасное, нежели то, что есть на самом деле. Пока я вижу
вас и детей целыми и невредимыми, я найду в себе силы встретить без страха
любые новости; да и какие еще горестные вести мы можем услышать (разве
только о нашей малютке, оставленной нами на попечении кормилицы в Солсбери),
которые бы не были связаны с нашим нынешним бедственным положением, а оно,
как мы можем, слава Богу, теперь надеяться, переменится к лучшему. И кроме
того, дорогой Билли, хотя мой разум намного уступает вашему, но мне все же
удавалось иногда найти доводы, которые успокаивали. Ведь именно так, дорогой
мой, произошло во время размолвки с полковником Джеймсом: я сумела вас
убедить, что вы заблуждаетесь на его счет, и, как видите, дальнейшие события
доказали мою правоту.
Вот так, к счастью для самой Амелии и для мистера Бута, нравственные
совершенства этой прекрасной женщины вводили ее в заблуждение и побуждали
видеть все в самом благоприятном для ее мужа свете.
Полученная открытка была, как теперь выяснилось, от миссис Джеймс;
передавая миссис Бут свой поклон, она извещала, что приехала в Лондон, но, к
сожалению, сильно простужена. Известие о приезде подруги чрезвычайно
обрадовало Амелию и, мигом одевшись и оставя детей под присмотром мужа, она
поспешила засвидетельствовать свое уважение миссис Джеймс, к которой питала
самую искреннюю привязанность. Но каково же было ее разочарование, когда ее,
сгоравшую от нетерпения и взволнованную при мысли о предстоящей встрече с
любимой подругой, уведомили при входе, что хозяйки нет дома! Тщетно она
называла свое имя, ее упорно отказывались впустить. Нетрудно себе
представить, сколь Амелия была всем этим удивлена, тем более, что миссис
Джеймс писала ей о своей простуде; она возвратилась домой крайне
раздосадованная постигшей ее неудачей.
Амелии и в голову не приходило, что миссис Джеймс была на самом деле
дома и что слугам, как выражаются в таких случаях, просто велено было никого
не принимать. Она повторила бы свой визит на следующее утро, не помешай ей
собственная простуда, сопровождавшаяся к тому же легкой лихорадкой. По этой
причине Амелия несколько дней оставалась взаперти, и все это время Бут
находился при ней неотлучно, исправляя обязанности сиделки.
За все это время миссис Джеймс не напомнила о себе ни единым словом,
что несколько беспокоило Амелию, но еще больше удивляло. На десятый день,
когда Амелия была уже совсем здорова, в девятом часу вечера, как раз когда
они с мужем собирались ужинать, внизу раздался оглушительный стук в дверь,
потом послышалось шуршание шелка на лестнице и женский голос довольно-таки
громко воскликнул:
- Боже милосердный, неужели мне предстоит взбираться еще выше?
Амелия, которой этот голос был очень хорошо знаком, тотчас подбежала к
дверям и ввела в комнату чрезвычайно пышно разряженную миссис Джеймс,
которая напустила на себя столь церемонный вид и столь церемонно
раскланялась со своей старой приятельницей, словно была едва с ней знакома.
Бедная Амелия, которая готова была заключить вошедшую в объятия,
застыла на месте от изумления, но быстро придя в себя, поскольку всегда
прекрасно владела собой, тотчас догадалась, какую роль разыгрывает ее
гостья, и решила вести себя в том же духе. Обе поэтому чинно уселись, после
чего воцарилось молчание, во время которого миссис Джеймс обозревала комнату
с куда большим вниманием, нежели она удостоила бы куда более роскошно
обставленные покои. Мало-помалу разговор наладился - в основном о погоде и
городских развлечениях. Амелия, обладавшая изрядной долей юмора, так ловко
подыгрывала собеседнице, что стороннему наблюдателю было бы довольно трудно
решить, кто из них более достоин называться во всех отношениях, кроме разве
туалета, истинно светской дамой. Визит продолжался минут двадцать, однако
обе ни единым словом не обмолвились о недавнем недоразумении; ни о чем
другом, кроме двух названных тем, даже и речь не заходила; наконец миссис
Джеймс поднялась со своего кресла и удалилась с прежней церемонностью.
Последуем и мы за ней - и ради сравнения посмотрим, как она провела остаток
вечера. От Амелии миссис Джеймс тотчас отправилась в собрание, где провела
два часа в многолюдном обществе, продолжая непрерывно толковать все о тех же
городских новостях и развлечениях, потом сыграла два роббера в вист {19},
после чего отправилась домой, где, потратив еще час на то, чтобы раздеться,
улеглась в постель.
Что же касается Бута и его супруги, то они, как только их гостья
удалилась, сели поужинать куском холодного мяса, оставшегося у них после
обеда. После этого они еще некоторое время веселились за пинтой вина,
припоминая курьезное поведение посетительницы. Но Амелия, признавшись, что
та, по ее мнению, скорее заслуживает не гнева, а жалости, перевела разговор
на более приятные темы. Забавные шалости детей, картины недавнего прошлого и
надежды на будущее вызвали у них немало приятных мыслей, а Бут от сознания,
что Амелия вновь здорова, был вне себя от радости. Проведя вместе счастливый
вечер, они отправились на покой.
Весьма возможно, что поведение миссис Джеймс покажется кое-кому из
читателей не менее странным, чем самой Амелии, поскольку из рассказа Бута у
них, вероятно, сложилось столь благоприятное впечатление об этой даме, что
ее нынешнее поведение могло показаться им неестественным и не совместимым с
ее прежним характером. Однако им следует принять в соображение большие
перемены, произошедшие в ее жизненных обстоятельствах: ведь зависевшая
прежде от брата, который и сам-то был всего лишь солдат, искатель удачи, она
стала теперь женой чрезвычайно состоятельного человека, да еще и занимающего
видное положение в обществе. Чем нынешнее ее поведение отличалось от повадок
светской модницы, считающей, что счастье человека главным образом и состоит
в натянутой чопорности и показной пышности, а дружба заключается в
церемонном жеманстве, реверансах, записках и визитах? И мнение это разделяют
большинство особ ее пола и многие представители противоположного.
повествующая о чрезвычайном и приятном происшествии
На следующий вечер Бут и Амелия, взяв с собой детей, пошли погулять в
Парке. Когда они приблизились к краю плац-парада {20} и Бут стал пояснять
жене, какие вокруг расположены здания, Амелия, обнаружив вдруг, что их малыш
куда-то исчез, воскликнула: "Где ж наш маленький Билли?"
Бут, тотчас окинув взглядом травяное поле, заметил неподалеку часового,
который грубо тряс их мальчика. Увидя это, он, без дальних слов, перемахнул
через изгородь, подбежал к часовому, который держал в руке кремневое ружье с
примкнутым штыком, схватил его за шиворот и сбил с ног. Начальник караула,
сержант, приметив издали дерущихся, подоспел к ним и, узнав, в чем дело,
крепко выругал часового, прибавив, что его за это повесить мало. О
происшедшем сержанту рассказал посторонний свидетель этой сцены, потому что
Бут устремился с малышом навстречу Амелии, которая, дрожа всем телом,
бледная и задыхающаяся, спешила к ним что было сил. Едва сержант приблизился
к Буту, чтобы принести извинения за поступок часового, как вдруг сделался
почти так же бледен, как Амелия. Он стоял безмолвно, пока Бут успокаивал и
приводил жену в чувство, и только потом обратился к нему со словами:
- Боже милосердный, да это вы, лейтенант! Мог ли я подумать, что это
вы, ваша честь, и что это с моим маленьким барином негодяй-часовой позволил
себе такое обращение? Хорошо, что я этого раньше не знал, не то наверняка
проткнул бы его своей алебардой.
Тут Бут сразу узнал в нем своего старого верного сержанта Аткинсона и,
сердечно поздоровавшись с ним, сказал, что чрезвычайно рад видеть его в его
нынешнем чине.
- Кем бы я ни стал, - ответил сержант, - я всегда буду считать себя
обязанным этим вашей милости. - Взяв после этого малыша за руку, он
воскликнул: - Подумать только, каким великаном и красавцем стал наш молодой
джентльмен! - после чего, еще раз обругав бессердечного солдата, с жаром
поклялся, что тот у него еще за это поплатится.
Амелия долго не могла опамятоваться от пережитого испуга и потому не
сразу узнала своего молочного брата, но как только поняла, кто перед нею
стоит, одарила Аткинсона улыбкой, исполненной живейшей признательности, и,
назвав его "верным Джо", сказала, что от души рада встретиться с ним в
Англии.
- Полюбуйтесь-ка, моя дорогая, - воскликнул Бут, - как преуспел на
службе наш старый приятель! Ведь вы, я думаю, навряд ли бы узнали его, так
он теперь разодет.
- Я очень этому рада, - ответила Амелия, - и от всей души желаю, чтобы
офицерская должность принесла ему счастье.
Дело в том, что слова Бута и к тому же еще мундир с позументами
Аткинсона навели Амелию на мысль, что он получил офицерский чин.
Человеческое тщеславие столь уязвимо и нелепо, что эта ошибка Амелии привела
беднягу Аткинсона в полное замешательство: за всю его жизнь у него едва ли
когда был такой глупый вид; почтительнейшим образом поклонившись ей, он
невразумительно пробормотал что-то о своей признательности.
Наряду со многими достоинствами сержант, несомненно, обладал той самой
скромностью, которую латинский автор сопроводил эпитетом - неподдельная
{21}; он был наделен ею от природы, несмотря на свое простое происхождение,
и сохранил ее после шести лет армейской службы. Сказать по правде, он
обладал истинным душевным благородством и, предположив, что он стал
гвардейским офицером, Амелия нисколько не оскорбила это достойное звание.
Бут питал к Аткинсону искреннюю привязанность, хотя, в сущности, не
знал и половины его достоинств. Он сообщил сержанту, где они теперь живут, и
настоятельно просил его непременно их навестить.
Амелия, которая все еще не вполне оправилась от ужаса, охватившего ее,
когда она увидела, как ее муж вступил в драку с часовым, выразила желание
пойти домой, но чувствовала она себя не настолько хорошо, чтобы совершить
обратный путь без чьей-либо помощи. Она оперлась поэтому на руку мужа и
сказала Аткинсону, что будет ему признательна, если он возьмет на себя труд
проводить детей. Тот с радостью согласился, но когда предложил руку девочке,
та отказалась ее взять и ударилась в слезы. Тогда нежная мать уступила Бута
детям, а себя препоручила попечению сержанта, который благополучно довел ее
до самого дома, хотя она не раз высказывала ему опасение, что у нее не
достанет сил одолеть дорогу. Испуганный сержант (питая благоговение к
Амелии, он знал еще как нежно любима она его другом) едва ли был в состоянии
говорить: если бы его нервы не были так крепки, что не боялись никаких
потрясений, его душевное волнение могло бы вызвать у него не меньшую дрожь,
чем у его спутницы.
Двери дома им открыла сама хозяйка; увидев состояние Амелии, она
поскорее распахнула двери гостиной, где Амелия тотчас бросилась в кресло, и
все присутствующие решили, что она вот-вот потеряет сознание. Однако этого
не случилось, и после того, как она выпила стакан воды, смешанной с каплей
белого вина, к ней вскоре возвратился прежний цвет лица. В конце концов она
убедила Бута, что вполне пришла в себя, хотя призналась, что никогда еще не
испытывала такого потрясения и горячо просила его никогда больше не вести
себя так безрассудно. Затем она подозвала к себе маленького Билли и, ласково
попеняв ему, сказала:
- Никогда больше не делай этого, Билли; ты видишь, какое несчастье
могло произойти с твоим отцом и какого страха я натерпелась, и все из-за
тебя.
- Как же это, мамочка, - ответил ребенок, - разве я в чем-нибудь
провинился? Откуда же мне было знать, что в Лондоне людям не разрешается
гулять по зеленой лужайке? Но если я в чем-нибудь и виноват, то этот дядя
уже достаточно меня наказал: он так сжал мне ручку, что чуть не сломал.
При этих словах он завернул рукав и показал выше локтя большой синяк.
Бут не в силах был удержаться от негодующего возгласа, как и
присутствовавший здесь же сержант.
Возвратясь в караульню, Аткинсон направился прямо к старшему офицеру,
чтобы рассказать ему о жестком поступке солдата, но тот, служака примерно
лет пятнадцати {22}, обрушился на сержанта с бранью и сказал, что солдат
поступил так, как следует, и что этих бездельников-сорванцов надобно
хорошенько наказывать. Однако Аткинсон ничуть не смирился и на следующий
день, едва сменившись с караула, задал негодяю изрядную трепку, пригрозив,
что еще попомнит ему это, пока тот будет служить в их полку.
Тем и закончилось это пустяковое приключение, но все же некоторые
читатели, возможно, будут довольны тем, что я рассказал о нем так подробно.
Всякий, полагаю, сделает из него следующий вывод, а именно, - ничтожной
случайности бывает достаточно, чтобы разрушить человеческое счастье и
повлечь за собой самые неожиданные и ужасные последствия. Вот мысль, которая
может принести немалую пользу как в нравственном, так и в религиозном
отношении.
Следствием этого происшествия явилось закомство хозяйки дома со своими
жильцами, поскольку до сих пор они едва ли обменялись друг с другом хотя бы
словом. Однако большое участие, которое добрая женщина выказала в этот день
к Амелии, не могло остаться незамеченным как для мужа, так и для жены и не
вызвать у них благодарности. Поэтому Амелия, как только она почувствовала,
что уже в состоянии подняться по лестнице, попросила миссис Эллисон (таково
было имя хозяйки) оказать им честь прийти к ним на ужин. Та с готовностью
согласилась, и они не без приятности вместе провели этот вечер, к концу
которого обе женщины прониклись друг к другу необычайной симпатией.
Хотя красота одной женщины обычно не вызывает к себе особого
расположения у другой, а чаще вызывает чувство зависти, но все же в тех
случаях, когда не примешивается это чувство, красивая женщина может нередко
нравиться даже некоторым предствительницам ее собственного пола, в
особенности если ее красота сочетается с приветливостью, которая как раз
была в высшей степени присуща Амелии. Она была действительно
обворожительнейшая женщина, и я не берусь судить, уменьшал ли ее
привлекательность небольшой шрам на носу или, напротив того, усиливал.
Миссис Эллисон была поэтому в равной мере очарована как внешностью
своей прекрасной жилицы, так и всеми другими располагающими к себе
качествами. Она настолько пленилась красотой Амелии, что, будучи не в силах
сдержать восторга, воскликнула:
- Поверьте моему слову, капитан Бут, вы самый счастливый человек на
свете! Ваша жена до того хороша собой, что смотреть на нее - одно
удовольствие!
объяснений лишить вас своей дружбы (ведь не могло же послужить поводом для
разрыва то, что вы случайно сожгли его письмо; столь пустячная причина
просто-напросто смехотворна), но следует ли так уж от этого сокрушаться? Я
допускаю, что после оказанных им услуг, вам следует относиться к его
несчастьям как к своим собственным, но, мне кажется, это вовсе не значит,
что вы должны так болезненно воспринимать любые его проступки, особенно
после того, как он, позволив себе столь тяжкий проступок по отношению к вам,
в значительной мере уменьшил ваши перед ним обязательства. Ведь не подлежит
сомнению, что если тот же самый человек, который в одном случае содействовал
моему счастью, в другом - сделал все от него зависящее, чтобы умышленно и
незаслуженно причинить мне зло, то я вряд ли могу считать себя перед ним в
долгу. И пусть моему дорогому Билли послужит утешением, что какими бы
лживыми и ветреными ни оказались по отношению к нему его друзья, у него есть
одна подруга, которую ни собственное ее непостоянство, ни какие бы то ни
было перемены в его судьбе, ни время, ни старость, ни болезни, ни какие бы
то ни было случайности не в силах изменить и которая будет его почитать,
любить и души в нем не чаять до конца своих дней.
Сказав это, Амелия обвила шею Бута своими белоснежными руками и
поцеловала с такой нежностью, что это вполне вознаградило его за всю
враждебность судьбы.
Такого поведения Амелии было бы, конечно, достаточно, чтобы Бут мог
почувствовать себя совершенно счастливым вопреки всем неблагоприятным
обстоятельствам, если бы не те горькие капли, которые он сам же подмешал в
свою чашу и которые не давали ему в полной мере насладиться нежностью
Амелии, жестоко напоминая, насколько он недостоин такого прекрасного
существа.
Бут недолго оставался в неведении относительно выходки Джеймса,
поначалу казавшейся ему истинной загадкой: в то же самое утро пришло письмо
от мисс Мэтьюз, которое все разъяснило. Из этого письма, полного горечи и
упреков, Бут узнал, что Джеймс был его соперником и добивался
благосклонности мисс Мэтьюз и что, конечно, никто иной, как Джеймс, послал
ей, когда она находилась в тюрьме, банковый билет на сто фунтов. Судя по
письму и по ряду других обстоятельств, Бут имел основания полагать, что
домогательства Джеймса оставались пока безуспешными, ибо, хотя дама и
утратила какое бы то ни было право на добродетель, она еще не настолько
утратила всякие притязания на разборчивость, чтобы подобно уличному отребью
распутничать с кем попало. Она дарила свою благосклонность лишь тем, кто ей
нравился, а названному джентльмену не посчастливилось попасть в их число.
Бут был все же не до такой степени несведущ в человеческой природе,
чтобы, сделав это открытие, хоть сколько-нибудь сомневаться в истинных
мотивах поведения полковника; ведь он прекрасно знал, как отвратителен
неудачливому поклоннику даже самый вид счастливого соперника. Он был, я
полагаю, на самом деле рад приписать холодность, выказанную ему его
приятелем, причине, которая при всей своей ошибочности была в то же время
чрезвычайно естественной, и найти тем самым оправдание непостоянству и
капризности Джеймса, ибо в противном случае они должны были бы невольно
предстать перед ним в куда более непривлекательном свете.
Теперь Бут решил при первой же возможности самому заговорить с
полковником, чтобы до конца объясниться с ним по поводу всего этого дела. Он
также подумывал упасть к ногам Амелии и повиниться перед ней в своем
проступке, скрыть который у него было так мало надежды, тем более что
дальнейшие попытки утаить его будут, как он предвидел, стоить ему громадных
усилий, не говоря уже о постоянном страхе возможного разоблачения. Для Бута
было бы большим счастьем, если бы он мудро отважился на этот шаг, поскольку
он, по всей вероятности, тотчас получил бы прощение достойнейшей из женщин,
но у него недостало решимости, или, говоря точнее, он был слишком горд,
чтобы сознаться в своей вине, и предпочел тягостнейшую угрозу возможного
разоблачения неизбежному жгучему стыду за свои поступки.
свидетельствующая о том, как порой злоупотребляют словом любовь {17}
Ранним утром того счастливого дня, когда грешным рукам запрещается
осквернять плечи несчастных {18}, Бут отправился к полковнику домой и, войдя
к нему в комнату, мягко, но решительно принялся укорять его за недостаточную
откровенность.
- Мой дорогой полковник, - спросил он, - почему вы сами не посвятили
меня в ту тайну, которую я узнал из этого письма?
Полковник прочел письмо мисс Мэтьюз, причем выражение его лица не раз
менялось, а потом, помолчав немного, сказал:
- Признаюсь, мистер Бут, я виноват перед вами и ваши упреки
справедливы. По правде говоря, я стыдился собственного безрассудства. Чтоб
мне провалиться, Бут, ведь я вел себя с этой женщиной как самый настоящий
олух, как последний болван, а она с особым удовольствием водила меня за нос.
Сносить сумасбродные выходки добродетели - это еще куда ни шло, с этим я еще
могу примириться, но терпеть такое обращение от шлюхи! Вы уж меня простите,
дорогой Бут, но, добившись у нее успеха, вы в некотором роде
восторжествовали надо мной, а уж этого я никак не мог стерпеть. Я признаю,
что у меня нет ни малейших оснований хоть сколько-нибудь на вас сердиться, и
все-таки, будь я проклят, но я бы куда меньше огорчился, если бы вы спали с
моей женой; скажу больше, мне легче было бы расстаться с половиной состояния
в вашу пользу, нежели смириться с мыслью, что эту грошовую мою подачку вы
получили из ее рук. Однако я прошу вас простить меня и обещаю, что никогда
больше не буду питать к вам ни малейшей неприязни из-за этой женщины; а что
до нее самой, то будь я проклят, если так или иначе не попользуюсь ею, чего
бы мне этого не стоило; ведь я потратил на нее уже свыше двухсот фунтов,
хотя не удостоился в ответ даже улыбки.
Бут немало удивился такому заявлению и признался, что не в силах
представить, как можно питать страсть к женщине, которая не выказывает ни
малейшего ответного чувства. Не пожалев крепких выражений, Джеймс сказал:
- Плевать я хотел на ее чувства, я хочу только обладать ее телом, а уж
оно у нее, согласитесь, очень даже соблазнительное. Но ведь речь идет не
только об одной моей страсти к ней, теперь уже задета моя гордость: получить
отказ от шлюхи, да еще человеку моего положения, каково это снести?
- Что ж, коль скоро вас так сильно это волнует, - воскликнул Бут, - вы,
я надеюсь, простите мне мои слова. Мне кажется, вам бы следовало переменить
тактику: другой такой тщеславной особы на свете не сыщется, и вы, пожалуй,
немногого добьетесь своей щедростью; даже, напротив, вызовете у нее только
досаду. Тщеславие - вот, в сущности, ее главная страсть, и если вы сумеете
на этом сыграть, то наверняка заполучите ее в свои объятья. Во всяком случае
именно этому я приписываю свой злосчастный успех. Помогая мне в нужде и
горести, она каждодневно доставляла тем пищу своему тщеславию, между тем как
любой ваш подарок, доказывая ваше превосходство, не радовал ее, а скорее
оскорблял. Ведь женщины предпочитают обычно быть источником благодеяний, и
если хорошенько присмотреться, кто же их любимцы, то выяснится, что чаще
всего это те, кому они оказывали услуги, а не те, от кого они сами их
получали.
Эти рассуждения явно пришлись чем-то полковнику по душе, и он сказал,
улыбаясь:
- Уж не знаю, Уилл, как это вышло, но вы, я вижу, разбираетесь в
женщинах лучше меня.
- Возможно, полковник, дело в том, - ответил Бут, - что я больше
размышлял над их характером.
- Я, однако же, не слишком завидую этим вашим познаниям, - продолжал
полковник, - ибо никогда не считал, что женский нрав заслуживает особых
размышлений. Надеюсь, однако, что ваш опыт с мисс Мэтьюз послужит мне
немного на пользу. Черт бы побрал эту заносчивую наглую потаскуху! Да будь я
проклят, если когда-нибудь любил кого-нибудь больше, чем ее!
Далее зашла речь о положении дел Бута. Полковник вновь проявил самое
дружеское участие, отдал остаток обещанных денег и уверял, что при первой же
возможности вручит составленную Бутом памятку высокопоставленному лицу.
Столь удачный исход обрадовал Бута до чрезвычайности. Ничто больше не
тяготило его душу, кроме необходимости скрывать свой проступок от Амелии,
которой, как он страшился, мисс Мэтьюз вполне способна была в порыве гнева
все рассказать. Эти опасения были причиной того, что он почти безвыходно
сидел дома, и каждый стук в дверь приводил его в трепет. Более того, этот
страх толкнул его на недостойный шаг, который в любом другом случае вызвал
бы у него искреннее презрение. Он велел служанке отдавать ему все письма,
адресованные Амелии, и при этом строго предупредил ее, чтобы она не смела
рассказывать об этом его приказе своей госпоже.
Нетрудно представить, какие диковинные предположения возникли бы на сей
счет у хоть сколько-нибудь сметливой служанки, получи она такое
распоряжение, но эта бедная девочка была на редкость простодушна; ее
простодушие было настолько велико, что не будь Амелия начисто лишена каких
бы то ни было подозрений относительно своего мужа, служанка очень скоро
выдала бы своего хозяина.
Как-то днем, когда они сидели за чаем, маленькая Бетти (так звали
служанку), заглянув в комнату, попросила своего хозяина выйти и за дверью
вручила ему открытку, адресованную Амелии. Прочитав ее и возвратясь в
комнату, Бут побранил девочку за то, что она напрасно его вызвала:
- Если ты, Бетти, умеешь читать, то должна была увидеть, что открытка
адресована твоей хозяйке.
На что служанка довольно дерзко ответила:
- Так вы же сами, сударь, велели, чтобы я каждое письмо сперва
показывала вам.
Для многих женщин этих слов было бы вполне достаточно, чтобы все дело
выплыло наружу, однако Амелия, которая слушала слова девочки как женщина,
любящая своего мужа и доверяющая ему, восприняла их в более благоприятном
свете, нежели они заслуживали. Ласково взглянув на Бута, она сказала:
- Мой любимый, я, конечно, должна упрекнуть вас за такое поведение,
хотя мне следовало бы скорее одобрить его: ведь оно вызвано единственно
только необычайной нежной вашей привязанностью ко мне. Но зачем вы
стараетесь что-то скрыть от меня? Поверьте, именно ради моего спокойствия не
следует этого делать: ведь поскольку вы все равно не в силах утаивать
последствия, то заставляете меня тем самым все время подозревать что-нибудь
в десять раз более ужасное, нежели то, что есть на самом деле. Пока я вижу
вас и детей целыми и невредимыми, я найду в себе силы встретить без страха
любые новости; да и какие еще горестные вести мы можем услышать (разве
только о нашей малютке, оставленной нами на попечении кормилицы в Солсбери),
которые бы не были связаны с нашим нынешним бедственным положением, а оно,
как мы можем, слава Богу, теперь надеяться, переменится к лучшему. И кроме
того, дорогой Билли, хотя мой разум намного уступает вашему, но мне все же
удавалось иногда найти доводы, которые успокаивали. Ведь именно так, дорогой
мой, произошло во время размолвки с полковником Джеймсом: я сумела вас
убедить, что вы заблуждаетесь на его счет, и, как видите, дальнейшие события
доказали мою правоту.
Вот так, к счастью для самой Амелии и для мистера Бута, нравственные
совершенства этой прекрасной женщины вводили ее в заблуждение и побуждали
видеть все в самом благоприятном для ее мужа свете.
Полученная открытка была, как теперь выяснилось, от миссис Джеймс;
передавая миссис Бут свой поклон, она извещала, что приехала в Лондон, но, к
сожалению, сильно простужена. Известие о приезде подруги чрезвычайно
обрадовало Амелию и, мигом одевшись и оставя детей под присмотром мужа, она
поспешила засвидетельствовать свое уважение миссис Джеймс, к которой питала
самую искреннюю привязанность. Но каково же было ее разочарование, когда ее,
сгоравшую от нетерпения и взволнованную при мысли о предстоящей встрече с
любимой подругой, уведомили при входе, что хозяйки нет дома! Тщетно она
называла свое имя, ее упорно отказывались впустить. Нетрудно себе
представить, сколь Амелия была всем этим удивлена, тем более, что миссис
Джеймс писала ей о своей простуде; она возвратилась домой крайне
раздосадованная постигшей ее неудачей.
Амелии и в голову не приходило, что миссис Джеймс была на самом деле
дома и что слугам, как выражаются в таких случаях, просто велено было никого
не принимать. Она повторила бы свой визит на следующее утро, не помешай ей
собственная простуда, сопровождавшаяся к тому же легкой лихорадкой. По этой
причине Амелия несколько дней оставалась взаперти, и все это время Бут
находился при ней неотлучно, исправляя обязанности сиделки.
За все это время миссис Джеймс не напомнила о себе ни единым словом,
что несколько беспокоило Амелию, но еще больше удивляло. На десятый день,
когда Амелия была уже совсем здорова, в девятом часу вечера, как раз когда
они с мужем собирались ужинать, внизу раздался оглушительный стук в дверь,
потом послышалось шуршание шелка на лестнице и женский голос довольно-таки
громко воскликнул:
- Боже милосердный, неужели мне предстоит взбираться еще выше?
Амелия, которой этот голос был очень хорошо знаком, тотчас подбежала к
дверям и ввела в комнату чрезвычайно пышно разряженную миссис Джеймс,
которая напустила на себя столь церемонный вид и столь церемонно
раскланялась со своей старой приятельницей, словно была едва с ней знакома.
Бедная Амелия, которая готова была заключить вошедшую в объятия,
застыла на месте от изумления, но быстро придя в себя, поскольку всегда
прекрасно владела собой, тотчас догадалась, какую роль разыгрывает ее
гостья, и решила вести себя в том же духе. Обе поэтому чинно уселись, после
чего воцарилось молчание, во время которого миссис Джеймс обозревала комнату
с куда большим вниманием, нежели она удостоила бы куда более роскошно
обставленные покои. Мало-помалу разговор наладился - в основном о погоде и
городских развлечениях. Амелия, обладавшая изрядной долей юмора, так ловко
подыгрывала собеседнице, что стороннему наблюдателю было бы довольно трудно
решить, кто из них более достоин называться во всех отношениях, кроме разве
туалета, истинно светской дамой. Визит продолжался минут двадцать, однако
обе ни единым словом не обмолвились о недавнем недоразумении; ни о чем
другом, кроме двух названных тем, даже и речь не заходила; наконец миссис
Джеймс поднялась со своего кресла и удалилась с прежней церемонностью.
Последуем и мы за ней - и ради сравнения посмотрим, как она провела остаток
вечера. От Амелии миссис Джеймс тотчас отправилась в собрание, где провела
два часа в многолюдном обществе, продолжая непрерывно толковать все о тех же
городских новостях и развлечениях, потом сыграла два роббера в вист {19},
после чего отправилась домой, где, потратив еще час на то, чтобы раздеться,
улеглась в постель.
Что же касается Бута и его супруги, то они, как только их гостья
удалилась, сели поужинать куском холодного мяса, оставшегося у них после
обеда. После этого они еще некоторое время веселились за пинтой вина,
припоминая курьезное поведение посетительницы. Но Амелия, признавшись, что
та, по ее мнению, скорее заслуживает не гнева, а жалости, перевела разговор
на более приятные темы. Забавные шалости детей, картины недавнего прошлого и
надежды на будущее вызвали у них немало приятных мыслей, а Бут от сознания,
что Амелия вновь здорова, был вне себя от радости. Проведя вместе счастливый
вечер, они отправились на покой.
Весьма возможно, что поведение миссис Джеймс покажется кое-кому из
читателей не менее странным, чем самой Амелии, поскольку из рассказа Бута у
них, вероятно, сложилось столь благоприятное впечатление об этой даме, что
ее нынешнее поведение могло показаться им неестественным и не совместимым с
ее прежним характером. Однако им следует принять в соображение большие
перемены, произошедшие в ее жизненных обстоятельствах: ведь зависевшая
прежде от брата, который и сам-то был всего лишь солдат, искатель удачи, она
стала теперь женой чрезвычайно состоятельного человека, да еще и занимающего
видное положение в обществе. Чем нынешнее ее поведение отличалось от повадок
светской модницы, считающей, что счастье человека главным образом и состоит
в натянутой чопорности и показной пышности, а дружба заключается в
церемонном жеманстве, реверансах, записках и визитах? И мнение это разделяют
большинство особ ее пола и многие представители противоположного.
повествующая о чрезвычайном и приятном происшествии
На следующий вечер Бут и Амелия, взяв с собой детей, пошли погулять в
Парке. Когда они приблизились к краю плац-парада {20} и Бут стал пояснять
жене, какие вокруг расположены здания, Амелия, обнаружив вдруг, что их малыш
куда-то исчез, воскликнула: "Где ж наш маленький Билли?"
Бут, тотчас окинув взглядом травяное поле, заметил неподалеку часового,
который грубо тряс их мальчика. Увидя это, он, без дальних слов, перемахнул
через изгородь, подбежал к часовому, который держал в руке кремневое ружье с
примкнутым штыком, схватил его за шиворот и сбил с ног. Начальник караула,
сержант, приметив издали дерущихся, подоспел к ним и, узнав, в чем дело,
крепко выругал часового, прибавив, что его за это повесить мало. О
происшедшем сержанту рассказал посторонний свидетель этой сцены, потому что
Бут устремился с малышом навстречу Амелии, которая, дрожа всем телом,
бледная и задыхающаяся, спешила к ним что было сил. Едва сержант приблизился
к Буту, чтобы принести извинения за поступок часового, как вдруг сделался
почти так же бледен, как Амелия. Он стоял безмолвно, пока Бут успокаивал и
приводил жену в чувство, и только потом обратился к нему со словами:
- Боже милосердный, да это вы, лейтенант! Мог ли я подумать, что это
вы, ваша честь, и что это с моим маленьким барином негодяй-часовой позволил
себе такое обращение? Хорошо, что я этого раньше не знал, не то наверняка
проткнул бы его своей алебардой.
Тут Бут сразу узнал в нем своего старого верного сержанта Аткинсона и,
сердечно поздоровавшись с ним, сказал, что чрезвычайно рад видеть его в его
нынешнем чине.
- Кем бы я ни стал, - ответил сержант, - я всегда буду считать себя
обязанным этим вашей милости. - Взяв после этого малыша за руку, он
воскликнул: - Подумать только, каким великаном и красавцем стал наш молодой
джентльмен! - после чего, еще раз обругав бессердечного солдата, с жаром
поклялся, что тот у него еще за это поплатится.
Амелия долго не могла опамятоваться от пережитого испуга и потому не
сразу узнала своего молочного брата, но как только поняла, кто перед нею
стоит, одарила Аткинсона улыбкой, исполненной живейшей признательности, и,
назвав его "верным Джо", сказала, что от души рада встретиться с ним в
Англии.
- Полюбуйтесь-ка, моя дорогая, - воскликнул Бут, - как преуспел на
службе наш старый приятель! Ведь вы, я думаю, навряд ли бы узнали его, так
он теперь разодет.
- Я очень этому рада, - ответила Амелия, - и от всей души желаю, чтобы
офицерская должность принесла ему счастье.
Дело в том, что слова Бута и к тому же еще мундир с позументами
Аткинсона навели Амелию на мысль, что он получил офицерский чин.
Человеческое тщеславие столь уязвимо и нелепо, что эта ошибка Амелии привела
беднягу Аткинсона в полное замешательство: за всю его жизнь у него едва ли
когда был такой глупый вид; почтительнейшим образом поклонившись ей, он
невразумительно пробормотал что-то о своей признательности.
Наряду со многими достоинствами сержант, несомненно, обладал той самой
скромностью, которую латинский автор сопроводил эпитетом - неподдельная
{21}; он был наделен ею от природы, несмотря на свое простое происхождение,
и сохранил ее после шести лет армейской службы. Сказать по правде, он
обладал истинным душевным благородством и, предположив, что он стал
гвардейским офицером, Амелия нисколько не оскорбила это достойное звание.
Бут питал к Аткинсону искреннюю привязанность, хотя, в сущности, не
знал и половины его достоинств. Он сообщил сержанту, где они теперь живут, и
настоятельно просил его непременно их навестить.
Амелия, которая все еще не вполне оправилась от ужаса, охватившего ее,
когда она увидела, как ее муж вступил в драку с часовым, выразила желание
пойти домой, но чувствовала она себя не настолько хорошо, чтобы совершить
обратный путь без чьей-либо помощи. Она оперлась поэтому на руку мужа и
сказала Аткинсону, что будет ему признательна, если он возьмет на себя труд
проводить детей. Тот с радостью согласился, но когда предложил руку девочке,
та отказалась ее взять и ударилась в слезы. Тогда нежная мать уступила Бута
детям, а себя препоручила попечению сержанта, который благополучно довел ее
до самого дома, хотя она не раз высказывала ему опасение, что у нее не
достанет сил одолеть дорогу. Испуганный сержант (питая благоговение к
Амелии, он знал еще как нежно любима она его другом) едва ли был в состоянии
говорить: если бы его нервы не были так крепки, что не боялись никаких
потрясений, его душевное волнение могло бы вызвать у него не меньшую дрожь,
чем у его спутницы.
Двери дома им открыла сама хозяйка; увидев состояние Амелии, она
поскорее распахнула двери гостиной, где Амелия тотчас бросилась в кресло, и
все присутствующие решили, что она вот-вот потеряет сознание. Однако этого
не случилось, и после того, как она выпила стакан воды, смешанной с каплей
белого вина, к ней вскоре возвратился прежний цвет лица. В конце концов она
убедила Бута, что вполне пришла в себя, хотя призналась, что никогда еще не
испытывала такого потрясения и горячо просила его никогда больше не вести
себя так безрассудно. Затем она подозвала к себе маленького Билли и, ласково
попеняв ему, сказала:
- Никогда больше не делай этого, Билли; ты видишь, какое несчастье
могло произойти с твоим отцом и какого страха я натерпелась, и все из-за
тебя.
- Как же это, мамочка, - ответил ребенок, - разве я в чем-нибудь
провинился? Откуда же мне было знать, что в Лондоне людям не разрешается
гулять по зеленой лужайке? Но если я в чем-нибудь и виноват, то этот дядя
уже достаточно меня наказал: он так сжал мне ручку, что чуть не сломал.
При этих словах он завернул рукав и показал выше локтя большой синяк.
Бут не в силах был удержаться от негодующего возгласа, как и
присутствовавший здесь же сержант.
Возвратясь в караульню, Аткинсон направился прямо к старшему офицеру,
чтобы рассказать ему о жестком поступке солдата, но тот, служака примерно
лет пятнадцати {22}, обрушился на сержанта с бранью и сказал, что солдат
поступил так, как следует, и что этих бездельников-сорванцов надобно
хорошенько наказывать. Однако Аткинсон ничуть не смирился и на следующий
день, едва сменившись с караула, задал негодяю изрядную трепку, пригрозив,
что еще попомнит ему это, пока тот будет служить в их полку.
Тем и закончилось это пустяковое приключение, но все же некоторые
читатели, возможно, будут довольны тем, что я рассказал о нем так подробно.
Всякий, полагаю, сделает из него следующий вывод, а именно, - ничтожной
случайности бывает достаточно, чтобы разрушить человеческое счастье и
повлечь за собой самые неожиданные и ужасные последствия. Вот мысль, которая
может принести немалую пользу как в нравственном, так и в религиозном
отношении.
Следствием этого происшествия явилось закомство хозяйки дома со своими
жильцами, поскольку до сих пор они едва ли обменялись друг с другом хотя бы
словом. Однако большое участие, которое добрая женщина выказала в этот день
к Амелии, не могло остаться незамеченным как для мужа, так и для жены и не
вызвать у них благодарности. Поэтому Амелия, как только она почувствовала,
что уже в состоянии подняться по лестнице, попросила миссис Эллисон (таково
было имя хозяйки) оказать им честь прийти к ним на ужин. Та с готовностью
согласилась, и они не без приятности вместе провели этот вечер, к концу
которого обе женщины прониклись друг к другу необычайной симпатией.
Хотя красота одной женщины обычно не вызывает к себе особого
расположения у другой, а чаще вызывает чувство зависти, но все же в тех
случаях, когда не примешивается это чувство, красивая женщина может нередко
нравиться даже некоторым предствительницам ее собственного пола, в
особенности если ее красота сочетается с приветливостью, которая как раз
была в высшей степени присуща Амелии. Она была действительно
обворожительнейшая женщина, и я не берусь судить, уменьшал ли ее
привлекательность небольшой шрам на носу или, напротив того, усиливал.
Миссис Эллисон была поэтому в равной мере очарована как внешностью
своей прекрасной жилицы, так и всеми другими располагающими к себе
качествами. Она настолько пленилась красотой Амелии, что, будучи не в силах
сдержать восторга, воскликнула:
- Поверьте моему слову, капитан Бут, вы самый счастливый человек на
свете! Ваша жена до того хороша собой, что смотреть на нее - одно
удовольствие!