Страница:
- Сестра, чем я мог заслужить подобное мнение о себе? Какой мой
поступок дал вам основание считать меня негодяем и трусом? Взгляните на эту
злосчастную шпагу, которую я никогда в жизни не обнажал при женщине; чем она
так провинилась, что вы желаете увидеть ее обагренной женской кровью?
- Увы, брат, - воскликнула она, - я не понимаю ваших слов! Вы, видимо,
намерены лишить меня последних остатков разума. Что я могла такого сказать,
терзаемая отчаянием, в которое вы меня повергли, чем навлекла на себя этот
гнев?
- Что вы сказали? - переспросил полковник. - Да вы сказали такое, что
если бы это позволил себе мужчина... да что там, будь я проклят, если бы он
только намекнул, что смеет так думать, я заставил бы его проглотить мою
шпагу; клянусь достоинством истинного мужчины, я стер бы его в порошок.
Однако, принимая в соображение, что эти слова произнесла женщина, я снова
теперь спокоен. Примите и вы в соображение, моя дорогая, что вы моя сестра,
и проявите большее самообладание. Ведь это пока не более как предположение.
Ведь подобного могло и не произойти; во всяком случае, что бы там ни
случилось, вы сможете утешаться мыслью, что ваш муж вел себя с подобающим
достоинством и пал на поле чести.
- Нечего сказать, хорошее утешение, - возразила сестра, - да ведь я не
перенесу этой утраты! Но что же это я здесь сижу и оплакиваю свой жребий?
Сейчас же поеду узнать, какова моя участь; только бы у меня хватило сил
дойти до кареты. Доброго вам утра, дорогой мой брат; что бы со мной ни
случилось, я рада была убедиться, что уж ваша жизнь во всяком случае вне
опасности.
Полковник ответил ей приличествующими случаю изъявлениями
благодарности, после чего она удалилась, но тотчас возвратилась обратно со
словами:
- Брат, сделайте одолжение, велите своему лакею сходить к моей
портнихе: ну, разве это не чудо, что при таком горе это не вылетело у меня
из головы?
Тут же был вызван лакей и миссис Джеймс дала ему поручение: он должен
передать, что она раздумала шить наряд из парчи, который заказала себе не
далее как нынешним утром.
- Одному богу известно, - прибавила она, - когда мне теперь выпадет
случай надеть такое платье и надену ли я его когда-нибудь вообще.
Затем она вновь принялась втолковывать лакею, чтобы он ничего не
напутал и, еще раз посетовав на свою горестную судьбу, удалилась, оставя
полковника в полной уверенности, что его с минуты на минуту ожидает известие
о роковом исходе поединка.
Хотя читатель тоже, без сомнения, томится неизвестностью, мы все же
просим прощения за то, что, прежде чем удовлетворить его любопытство,
остановимся сначала на описанном нами в этой главе событии, которое, как мы
считаем, заслуживает некоторого объяснения. Критик, я убежден, уже смекнул,
что я имею в виду дружелюбное обращение Джеймса с Бутом, чего, судя по тому,
о чем мы повествовали прежде, вовсе не приходилось ожидать.
Следует напомнить, что единственной причиной гнева, коим один из этих
джентльменов воспылал против другого, послужила клевета мисс Мэтьюз,
убедившей полковника, будто его приятель низко и злонамеренно чернит его.
Известно, что из всех орудий мести дьявол особенно коварно обходится с
теми, кого он использует для осуществления злобных намерений разгневанной
женщины, ибо, как только оскорбивший ее возлюбленный отомщен, ее гнев
неизбежно сменяется раскаянием, и вся ярость, которую она обращала на
предмет своей любви, обрушивается теперь с удвоенной силой на голову его
убийцы.
Поэтому как только мисс Мэтьюз услыхала, что Бут убит (а первая весть
была именно такой) и что убил его какой-то полковник, она тотчас вообразила,
что это дело рук Джеймса. Она была крайне потрясена этим известием, и сердце
ее тотчас же смягчилось. Все, что прежде питало ее страсть, вновь предстало
ее глазам в самом ярком и привлекательном свете, а все, что вызывало
ненависть, постепенно погасло и исчезло; если у нее и оставалось еще
воспоминание о чем-нибудь, вызывавшем прежде досаду, то сердце тотчас
ревностно устремилось на защиту Бута и вскоре убедило ее в том, что ее
собственные поступки заслуживают куда большего порицания, нежели поведение
Бута, и разве только подлец мог бы повести себя на его месте иначе.
Пребывая в таком душевном состоянии, она считала себя убийцей невинного
человека и, что было для нее еще более мучительно, человека, которого она
любила и все еще продолжала любить со всей страстью, какую только можно себе
представить. В полковнике Джеймсе она видела теперь только орудие, с помощью
которого сама совершила это убийство, и поскольку людям, безрассудно или
опрометчиво воспользовавшимся каким-нибудь одушевленным или неодушевленным
предметом в качестве орудия злого умысла, свойственно испытывать потом
отвращение к этим самым невинным средствам, посредством которых они привели
его в исполнение (наш разум прибегает обычно к такой лукавой уловке с целью
самооправдания, ибо на самих себя мы готовы обрушить месть лишь в последнюю
очередь), то мисс Мэтьюз теперь ненавидела и проклинала Джеймса, как
истинного виновника поступка, хотя она сама же его задумала и осуществлению
его всячески содействовала.
Вот почему, охваченная яростью, граничащей с безумием, она написала
Джеймсу нижеследующее письмо:
"Надеюсь, это письмо застанет Вас в руках правосудия как убийцу лучшего
друга, какого судьба когда-либо посылала человеку. Правда, можно считать,
что он в каком-то смысле заслужил такую участь, избрав своим другом глупца,
ибо кто еще, кроме глупца, мог бы поверить тому, что измыслили гнев и ярость
оскорбленной женщины; ведь эта история до того невероятна, что вздумай я о
ней рассказать, никто бы не принял ее всерьез.
Так знайте же, бессердечный негодяй, что несчастный Бут любил Вас
больше кого бы то ни было на свете и, всячески расхваливая Вас, так же, я
полагаю, грешил против правды, как я, когда клеветала на него.
Если, узнав об этом, Вы почувствуете себя несчастным, то помните, что
еще больше несчастья Вы принесли безутешной Ф. Мэтьюз".
завершающая пятую книгу
Возвратимся однако к полковнику Джеймсу и мистеру Буту, которые вышли
из дома полковника Бата с куда более мирными намерениями, нежели вообразил
себе сей джентльмен, у которого только и было на уме, что шпаги, ружья и
прочие орудия брани.
Местом, которое Джеймс избрал для того, чтобы облегчить свою душу,
оказалась Бердкейдж-аллея {19} в Парке. Именно там Джеймс поведал Буту обо
всем том, что читателю уже известно, и показал ему письмо, которое мы
поместили в конце предыдущей главы.
Выслушав его рассказ, Бут крайне изумился и не смог удержаться от
возгласов негодования по поводу коварства мисс Мэтьюз, на что Джеймс попенял
ему, сказав, что Буту не следует отзываться с таким отвращением о поступках,
причиной которых была любовь к нему.
- Как вы можете, дорогой полковник, - воскликнул Бут, - говоря о любви,
упоминать и об этой женщине?
- А почему бы, собственно, и нет? - ответил Джеймс. - Черт меня побери,
если я когда-нибудь в жизни встречал более обворожительную женщину.
И тут он стал подробнейшим образом описывать ее наружность, но
поскольку привести это описание полностью не представляется возможным, то мы
предпочитаем поэтому и вовсе его пропустить; а завершил полковник свою речь
следующим образом:
- Да будь я проклят, если не считаю ее самым прелестным существом на
свете. Я отдал бы половину состояния, лишь бы она полюбила меня так, как
любит вас, Бут. Впрочем, если подумать здраво, мне пришлось бы вскоре
пожалеть о такой сделке: ведь весьма возможно, что тогда она сделалась бы
мне совершенно безразлична.
- Простите меня, дорогой полковник, - возразил Бут, - но ваши
рассуждения кажутся мне довольно странными. Красота нас, конечно, прельщает,
высокие достоинства вызывают восхищение, а доброта - уважение, но черт меня
побери, если я соглашусь, будто еще что-нибудь, кроме любви, может вызвать
любовь.
- А не кажется ли вам, что подобное суждение свидетельствует о
чрезмерном себялюбии? - ответил Джеймс. - Впрочем, если взглянуть на это с
другой стороны, то что может быть скучнее? Все равно, что одно масло или
один сахар! Тьфу, пропасть! Такой пищей может пресытиться даже
изголодавшийся священник. Подстегнуть аппетит может только что-нибудь
кисленькое.
- Такого рода уподобления не в моем вкусе, - воскликнул Бут, - но что
касается любви, то, поверьте, она никогда не вызывала у меня пресыщения, Мы
прожили с женой около трех лет почти в полном одиночестве, и никогда не
бывало, чтобы ее общество было мне в тягость или чтобы я испытывал
потребность в ком-нибудь другом, и уж точно никогда не прибегал к
чему-нибудь, как вы изволили выразиться, кисленькому, чтобы раззадорить свой
аппетит.
- По мне, так все это слишком уж необыкновенно, слишком романтично, -
ответил полковник. - Если бы мне, не приведи Господь, довелось провести
взаперти три года с одной и той же женщиной, то я выжил бы лишь в том
случае, если бы у нее оказался такой же бешеный нрав, как у миссис Мэтьюз. А
от любви я бы зачах и испустил дух в какие-нибудь два-три месяца.
Предположим, мне и в самом деле выпало бы такое наказание, какую я предпочел
бы тогда женщину? Думаю, ни одна добродетель не могла бы меня удовлетворить.
Нет уж, я предпочел бы, чтобы, обладая нравом тигрицы, она в то же время
соединяла в себе скромницу, ворчунью, ученого, критика, острослова, политика
и якобита - вот тогда, возможно, постоянные стычки поддерживали бы в нас
доброе расположение духа и, каждый день желая друг другу провалиться в
тартарары, мы ухитрились бы приспособиться к чертовски монотонному образу
жизни, не впадая в чрезмерное уныние или в ипохондрию.
- Так вы, значит, не собираетесь порвать с этой женщиной? - воскликнул
Бут.
- Во всяком случае, если смогу, - ответил полковник, - то постараюсь не
усугублять того, что уже произошло.
- И были бы непрочь помириться с ней?
- Еще бы, конечно, помирюсь, если удастся, - ответил полковник. -
Надеюсь, у вас нет на сей счет каких-нибудь возражений?
- Разумеется, нет, мой дорогой друг, - сказал Бут, - разве только что
ради вашего же блага.
- Я вам верю, - сказал полковник, - и все же позвольте вам заметить, вы
человек решительно ни на кого не похожий, коль скоро не настаивайте на том,
чтобы я расстался с ней ради вас. Клянусь душой, я начинаю жалеть женщину,
воспылавшую страстью к, возможно, единственному в Англии мужчине вашего
возраста, который оставил ее чувство без ответа. Что касается меня, то,
поверьте, она нравится мне больше любой другой женщины, и раз уж так
случилось, мой мальчик, то даже если бы в ее душе гнездилось столько же
пороков, сколько в ящике Пандоры {20} болезней, я все равно жажду заключить
ее в свои объятья; при этом, во избежание несчастья, надобно лишь по
возможности следить, чтобы крышка ящика не открылась ненароком. А теперь,
дорогой Бут, - продолжал он, - давайте лучше займемся делами; мне,
признаюсь, неловко, что я так долго ими пренебрегал, и все по вине этой
распутницы, - вот, пожалуй, единственное, за что я на нее зол.
Тогда Бут рассказал полковнику, что он заручился обещанием благородного
лорда похлопотать за него, с чем Джеймс сердечно его поздравил и, пожав ему
руку, добавил:
- Уж поверьте мне, если он принимает в вас участие, то другого ходатая
вам и желать не следует; а я и не знал, что вы с ним знакомы.
Бут пояснил, что познакомился с лордом недавно и что его рекомендовала
милорду некая дама.
- Ах, дама! - воскликнул полковник. - Что ж, в таком случае не стану
допытываться, как ее зовут. Везет же вам, Бут, с женщинами; можете мне
поверить, что в данном случае это самая надежная рекомендация. В чем другом,
а в любви к дамам милорд может тягаться с самим Марком Антонием {21}, и если
он не истратил на них столько же, сколько почтенный римлянин, то уж во
всяком случае не по своей вине. Стоит ему однажды облюбовать какую-нибудь
женщину, и он уже ни перед чем не остановится, лишь бы заполучить ее.
- Ах, вот как! - воскликнул Бут. - Неужели он такой?
- Такой, - подтвердил полковник. - Впрочем, таковы все мужчины, за
редким исключением. Я хочу сказать, что большинство из них ничего не
пожалеет, кроме, разумеется, денег. Ведь любовь, точно так же как и дружба,
простирается подчас только jusque a la bourse {до кошелька (фр.).} и не
далее. Но что касается милорда, то я не знаю человека, который бы в таких
случаях с большей легкостью расставался с деньгами, нежели он. Теперь вы
видите, дорогой Бут, насколько я с вами откровенен, полагаясь на вашу честь.
- Надеюсь, что так, - вскричал Бут! - Но вот только никак не пойму,
какой урок мне следует извлечь из этого доверия.
- Да разве я не дал вам понять, - удивился Джеймс, - где ваш товар
может найти себе наилучшего покупателя? Смею вас заверить, мой друг, что это
тайна, которой я не стал бы делиться с первым встречным, оказавшимся в вашем
положении и принимая во внимание все обстоятельства.
- Весьма сожалею, сударь, - воскликнул потрясенный его словами Бут,
смертельно при этом побледнев, - что вы способны допустить мысль, от которой
у меня кровь стынет в жилах. Мне не хотелось бы верить, что на свете
существуют подобные негодяи, однако меня самого следовало бы презирать вдвое
больше, если бы я только заподозрил в своей душе хоть малейший намек такого
умысла. Мне уже довелось изведать в жизни немало испытаний и, кто знает,
какие более тяжкие могут выпасть мне на долю, однако моя честь, слава Богу,
в моих руках и я готов смело заявить Фортуне, что этого она меня не лишит.
- Но разве я не выказал вам должного доверия, мой дорогой Бут? -
спросил полковник. - И ваши слова прекрасно подтверждают справедливость
моего мнения, ибо, принимая все во внимание, это было бы самым позорным
бесчестьем.
- Еще бы не бесчестье! - подхватил Бут. - Чтобы я стал торговать
собственной женой! Могу ли я допустить мысль, что на свете существуют люди,
способные на такое?
- Утверждать не берусь, - сказал полковник, - однако с уверенностью
скажу одно: у меня и в мыслях не было ничего подобного, и совершенно не
понимаю, как вам самому пришла в голову подобная мысль. Под товаром я
подразумевал всего лишь очаровательную мисс Мэтьюз, за которую милорд, не
сомневаюсь, выложил бы изрядную сумму, чтобы перешибить мне дорогу.
После такого объяснения лицо у Бута заметно прояснилось и он с улыбкой
заметил, что ему, как он надеется, нет необходимости давать полковнику
каких-либо заверений на сей счет. И все же, хотя слова полковника и рассеяли
возникшие было подозрения, но на душе у Бута осталась тяжесть, порождавшая
не слишком приятные чувства. Проницательный читатель, вероятно, и сам
догадывается, какого рода были эти чувства; если же нет, нам, надо думать,
еще представится случай дать необходимые пояснения. А пока мы завершим на
этом изложение дружеской беседы, а заодно и пятую книгу данной истории.
Панегирик красоте и прочие серьезные материи
Беседуя друг с другом, полковник и Бут дошли до жилища Бута в
Спринг-Гарден: поскольку в тот день недели было небезразлично, в каком из
лондонских кварталов находиться, Бут не мог посетить полковника.
Дома, к немалому удивлению Бута, никого кроме служанки не оказалось.
Выяснилось, что Амелии пришлось присоединиться к миссис Эллисон, которая
повезла их детей к милорду: малышка никак не хотела идти без нее, а любящую
мать не пришлось долго уговаривать составить им компанию.
Не успели гость с хозяином переступить порог, как раздался торопливый
стук в дверь и в комнату вбежал слуга миссис Джеймс. Возвратясь домой и не
застав там своего супруга, она вообразила самое худшее и предприняла все,
что приличествует предпринимать в таких случаях. Был тотчас призван аптекарь
с нашатырным спиртом и нюхательной солью, послали за лекарем, а слуг
отрядили во все концы на розыски, и прежде всего - на квартиру
предполагаемого противника ее мужа.
Застав полковника целым и невредимым, гонец немедля поведал ему, в
сколь ужасном состоянии пребывает миссис Джеймс: утром она навестила брата -
и тот сообщил ей о гибели супруга на дуэли с капитаном Бутом.
С улыбкой выслушав эту новость, полковник велел слуге тотчас поспешить
домой и опровергнуть ее. Обратясь затем к Буту, он сказал:
- Ну, есть ли на свете еще такой оригинал, как мой шурин! Мне
показалось тогда, что он вел себя довольно странно: он, по-видимому,
подслушал, как я шепнул вам, что готов дать вам удовлетворение, и вообразил,
будто мы удалились вместе с намерением скрестить шпаги. Черт бы его побрал!
Он мне отчаянно надоел. Я бы предпочел отделаться от него, не перерезая ему
глотку, но, боюсь, он все-таки вынудит меня схватить его за горло в отместку
за то, что я добыл ему чин подполковника.
Разговор о своенравии Бата, вероятно, еще бы продолжался, но тут в
дверях как раз показалась Амелия вместе со всеми своими спутниками, причем
не только дети, но и обе дамы так были нагружены всякого рода свертками,
словно явились с ярмарки. Амелия все утро не могла нарадоваться на детей,
сиявших от удовольствия: теперь же, увидев мужа в обществе Джеймса и
подметив несомненные признаки примирения, которого, как она знала, так давно
и так искренно желал Бут, преисполнилась чувством совершенного счастья. От
ходьбы щеки ее разрумянились, восторженное расположение духа придало ей
особую привлекательность, а прилив чувств зажег ее глаза таким блеском, что
ее красота была в эти минуты поистине ослепительной. Более всего она
сходствовала с возвышенным описанием Евы у Мильтона:
Украшенная всем, что расточить
Могли Земля и Небо, одарив
Пригожестью, рождающей любовь.
И далее:
...Дышала волшебством
Ее походка; небеса в очах
Сияли; благородства и любви
Движенье было каждое полно {1}.
Или вот так же нежно, хотя и не столь возвышенно, воспевает
возлюбленную Уоллер {2}:
Нежность, правду, обаянье
Нас время учит постигать.
Но можно вмиг их смысл понять,
Узрев лица ее сиянье.
Если же вспомнить еще одного поэта и притом наиболее сладостного, она
казалась именно той женщиной, о которой Саклинг {3}, говоря о Купидоне,
сложил следующие строки:
Свой томный жест и блеск призывный глаз,
Улыбку, от которой сердце тает,
Все, что влечет, все, что прельщает нас,
Все, что желанья в нас воспламеняет,
Все отдает он лишь одним очам
И в тех очах остаться хочет сам.
Так выглядела Амелия, когда она вошла в комнату; поздоровавшись с
полковником, она устремилась к мужу и воскликнула:
- Ах, дорогой мой, вряд ли кто-нибудь ликовал так, как твои малыши
сегодня утром, и все благодаря удивительной доброте милорда; право же,
человека добрее и щедрее, чем он, на свете еще не бывало.
С этими словами она велела детям показать полученные ими подарки;
стоили они должно быть, немало: среди прочего были, например, и золотые часы
ценою около двадцати гиней.
Однако, вопреки ожиданиям Амелии, Бут, вместо того чтобы возрадоваться,
весьма сухо осведомился:
- Скажите, дорогая, а каким же образом мы расплатимся с милордом за все
его благодеяния?
- Как у вас только язык поворачивается задавать такие странные вопросы?
- вскричала миссис Эллисон. - Вы, видать, и понятия не имеете о душевном
благородстве (а уж кому-кому, а моему кузену оно совсем не чуждо!), если
считаете благодеянием несколько подаренных детям безделушек!
- Дорогой мой, - воскликнула Амелия, - я и в самом деле воспротивилась
бы его щедротам, если бы только могла; в конце концов мне пришлось сказать,
что я совершенно ничего больше не возьму, иначе милорд, я уверена, истратил
бы" на Детей не меньше ста фунтов; мне в жизни еще не доводилось видеть
подобной любви к детям, и это самое лучшее свидетельство его доброты. Вы уж
извините меня, полковник, - обратилась она к гостю, - мне не следовало бы
отвлекать ваше внимание на подобные пустяки, но вы, я знаю, достаточно
снисходительны и простите матери ее причуды.
Полковник в ответ почтительно поклонился; немного погодя была подана
скромная трапеза, и супруги вместе с гостем уселись за стол. Еще до прихода
Амелии полковник пообещал Буту остаться пообедать с ним, а известия,
доставленные ему слугой, и вовсе отбили у него охоту торопиться домой.
Была, однако, еще и третья, куда более веская причина, побуждавшая
полковника задержаться у своего друга, и заключалась она в желании остаться
подольше в обществе его жены. Впервые полковник увидел Амелию во Франции:
тогда она, едва избежав опасности чахотки, выглядела исхудавшей и бледной,
да и мысли полковника были в то время полностью заняты помолвкой с мисс Бат
и охраняли его сердце от воздействия другой женщины. Позднее они встретились
за обеденным столом в Лондоне, но пережитые незадолго перед тем горести
заставили красоту Амелии поблекнуть, а Джеймс тогда, как мы знаем, пылко
домогался успеха у новой дамы сердца; теперь же никаких помех не имелось:
хотя читатель и был часом ранее свидетелем того, как пылко признавался
полковник в любви к миссис Мэтьюз, все же не следует забывать, что она уже
две недели ему принадлежала, а ведь подобного рода страсть обладает завидным
свойством - с равным неистовством ею можно пылать к целой дюжине предметов
одновременно.
Впрочем, очарование Амелии, о котором мы выше хотели дать хотя бы самое
отдаленное представление, было на сей раз неотразимо, и вряд ли нашлась бы
на свете красавица, способная с ней соперничать; однако справедливость,
невзирая на возможные упреки со стороны глубокомысленной, или, вернее
сказать, ханжеской, части человечества, требует, для оправдания Джеймса,
признать, что не восхититься изысканной красотой и при виде ее не испытать
истинного восторга, по моему глубокому убеждению, столь же невозможно, как
не чувствовать тепла, находясь под палящими лучами солнца. Бежать, бежать
прочь - вот все, что нам остается, и если допустить, что мы в силах бежать,
то необходимо согласиться также, что для бегства требуется чрезвычайная
решимость.
У Драйдена сказано:
Глаза ее предстанут входом в рай {4}, -
и как не стремиться попасть в этот рай! и как трудно отказаться от столь
заманчивой перспективы!
И все же, как бы ни было вам тяжело, мои юные читатели, но поступить
надо только так - и притом без малейшего промедления: не обольщайте себя
мыслью, что сияние красоты вас не опалит, а только согреет, ибо чем дольше
мы пребываем вблизи нее, тем сильнее она нас обжигает. Восхищение прекрасной
женщиной, пусть даже и женой вашего самого близкого друга, может поначалу
быть вполне невинным, но не следует тешить себя надеждой, будто оно всегда
останется таким; оно неотвратимо сменится вожделением, а затем явятся
желания, надежды и тайные планы, сопровождаемые длинной вереницей
проступков, неотступно следующих за нами по пятам. К такого рода случаям
уместнее всего применить хорошо известное замечание: nemo repente fuit
turpissimus {сразу никто не бывал негодяем (лат.) {5}.}. С нами, вне
сомнения, происходит то же самое, что и с неосторожным путешественником в
аравийских пустынях; коварные пески неприметно заманивают его все дальше и
дальше, пока он не увязает в них все глубже и не обретает свою гибель. И
там, и здесь единственное спасение в том, чтобы повернуть назад в первую же
минуту, едва только мы заметили, что наши ноги стали вязнуть.
Это отступление, вероятно, покажется иным читателям мало уместным,
однако мы не могли не воспользоваться поводом предостеречь их; ведь из
множества обуревающих нас страстей мы должны уметь противостоять прежде
всего той, что зовется обычно любовью: никакие другие не подвергают нас,
особенно в дни мятежной юности, столь сладостным, столь сильным и почти
непреодолимым искушениям, не влекут за собой, особенно в семейной жизни,
столь прискорбных трагедий и, что пагубнее всего, именно любовь способна
отравить и ослепить даже самый светлый ум. Честолюбие не причиняет особого
зла, если только оно не воцарилось в жестокой и необузданной душе; алчность
и того реже разрастается пышным цветом, разве что на самой низменной и
скудной почве. Любовь, напротив, дает, как правило, всходы в наиболее
одаренных и благородных сердцах, но если оставить ростки без тщательного
ухода, не подрезать их и не возделывать почву, заботливо оберегая от
дикорастущих сорняков, стремящихся их опутать, то эти побеги разрастутся
буйно и хаотично; они не принесут желанных плодов, и все доброе и
благородное в сознании, где они процвели, безнадежно заглохнет. Короче, если
отбросить иносказания, скажем так: не только нежность и добросердечие, но и
храбрость, великодушие и все прочие достоинства обращаются нередко в простое
орудие осуществления самых убийственных намерений этого всесильного тирана.
которая, как мы смеем думать, не покажется неправдоподобной всем читателям,
состоящим в браке
Если предложенное беднягой Бутом скромное угощение едва ли вполне
отвечало вкусам полковника, то за тем же столом он оказался на пиршестве
поступок дал вам основание считать меня негодяем и трусом? Взгляните на эту
злосчастную шпагу, которую я никогда в жизни не обнажал при женщине; чем она
так провинилась, что вы желаете увидеть ее обагренной женской кровью?
- Увы, брат, - воскликнула она, - я не понимаю ваших слов! Вы, видимо,
намерены лишить меня последних остатков разума. Что я могла такого сказать,
терзаемая отчаянием, в которое вы меня повергли, чем навлекла на себя этот
гнев?
- Что вы сказали? - переспросил полковник. - Да вы сказали такое, что
если бы это позволил себе мужчина... да что там, будь я проклят, если бы он
только намекнул, что смеет так думать, я заставил бы его проглотить мою
шпагу; клянусь достоинством истинного мужчины, я стер бы его в порошок.
Однако, принимая в соображение, что эти слова произнесла женщина, я снова
теперь спокоен. Примите и вы в соображение, моя дорогая, что вы моя сестра,
и проявите большее самообладание. Ведь это пока не более как предположение.
Ведь подобного могло и не произойти; во всяком случае, что бы там ни
случилось, вы сможете утешаться мыслью, что ваш муж вел себя с подобающим
достоинством и пал на поле чести.
- Нечего сказать, хорошее утешение, - возразила сестра, - да ведь я не
перенесу этой утраты! Но что же это я здесь сижу и оплакиваю свой жребий?
Сейчас же поеду узнать, какова моя участь; только бы у меня хватило сил
дойти до кареты. Доброго вам утра, дорогой мой брат; что бы со мной ни
случилось, я рада была убедиться, что уж ваша жизнь во всяком случае вне
опасности.
Полковник ответил ей приличествующими случаю изъявлениями
благодарности, после чего она удалилась, но тотчас возвратилась обратно со
словами:
- Брат, сделайте одолжение, велите своему лакею сходить к моей
портнихе: ну, разве это не чудо, что при таком горе это не вылетело у меня
из головы?
Тут же был вызван лакей и миссис Джеймс дала ему поручение: он должен
передать, что она раздумала шить наряд из парчи, который заказала себе не
далее как нынешним утром.
- Одному богу известно, - прибавила она, - когда мне теперь выпадет
случай надеть такое платье и надену ли я его когда-нибудь вообще.
Затем она вновь принялась втолковывать лакею, чтобы он ничего не
напутал и, еще раз посетовав на свою горестную судьбу, удалилась, оставя
полковника в полной уверенности, что его с минуты на минуту ожидает известие
о роковом исходе поединка.
Хотя читатель тоже, без сомнения, томится неизвестностью, мы все же
просим прощения за то, что, прежде чем удовлетворить его любопытство,
остановимся сначала на описанном нами в этой главе событии, которое, как мы
считаем, заслуживает некоторого объяснения. Критик, я убежден, уже смекнул,
что я имею в виду дружелюбное обращение Джеймса с Бутом, чего, судя по тому,
о чем мы повествовали прежде, вовсе не приходилось ожидать.
Следует напомнить, что единственной причиной гнева, коим один из этих
джентльменов воспылал против другого, послужила клевета мисс Мэтьюз,
убедившей полковника, будто его приятель низко и злонамеренно чернит его.
Известно, что из всех орудий мести дьявол особенно коварно обходится с
теми, кого он использует для осуществления злобных намерений разгневанной
женщины, ибо, как только оскорбивший ее возлюбленный отомщен, ее гнев
неизбежно сменяется раскаянием, и вся ярость, которую она обращала на
предмет своей любви, обрушивается теперь с удвоенной силой на голову его
убийцы.
Поэтому как только мисс Мэтьюз услыхала, что Бут убит (а первая весть
была именно такой) и что убил его какой-то полковник, она тотчас вообразила,
что это дело рук Джеймса. Она была крайне потрясена этим известием, и сердце
ее тотчас же смягчилось. Все, что прежде питало ее страсть, вновь предстало
ее глазам в самом ярком и привлекательном свете, а все, что вызывало
ненависть, постепенно погасло и исчезло; если у нее и оставалось еще
воспоминание о чем-нибудь, вызывавшем прежде досаду, то сердце тотчас
ревностно устремилось на защиту Бута и вскоре убедило ее в том, что ее
собственные поступки заслуживают куда большего порицания, нежели поведение
Бута, и разве только подлец мог бы повести себя на его месте иначе.
Пребывая в таком душевном состоянии, она считала себя убийцей невинного
человека и, что было для нее еще более мучительно, человека, которого она
любила и все еще продолжала любить со всей страстью, какую только можно себе
представить. В полковнике Джеймсе она видела теперь только орудие, с помощью
которого сама совершила это убийство, и поскольку людям, безрассудно или
опрометчиво воспользовавшимся каким-нибудь одушевленным или неодушевленным
предметом в качестве орудия злого умысла, свойственно испытывать потом
отвращение к этим самым невинным средствам, посредством которых они привели
его в исполнение (наш разум прибегает обычно к такой лукавой уловке с целью
самооправдания, ибо на самих себя мы готовы обрушить месть лишь в последнюю
очередь), то мисс Мэтьюз теперь ненавидела и проклинала Джеймса, как
истинного виновника поступка, хотя она сама же его задумала и осуществлению
его всячески содействовала.
Вот почему, охваченная яростью, граничащей с безумием, она написала
Джеймсу нижеследующее письмо:
"Надеюсь, это письмо застанет Вас в руках правосудия как убийцу лучшего
друга, какого судьба когда-либо посылала человеку. Правда, можно считать,
что он в каком-то смысле заслужил такую участь, избрав своим другом глупца,
ибо кто еще, кроме глупца, мог бы поверить тому, что измыслили гнев и ярость
оскорбленной женщины; ведь эта история до того невероятна, что вздумай я о
ней рассказать, никто бы не принял ее всерьез.
Так знайте же, бессердечный негодяй, что несчастный Бут любил Вас
больше кого бы то ни было на свете и, всячески расхваливая Вас, так же, я
полагаю, грешил против правды, как я, когда клеветала на него.
Если, узнав об этом, Вы почувствуете себя несчастным, то помните, что
еще больше несчастья Вы принесли безутешной Ф. Мэтьюз".
завершающая пятую книгу
Возвратимся однако к полковнику Джеймсу и мистеру Буту, которые вышли
из дома полковника Бата с куда более мирными намерениями, нежели вообразил
себе сей джентльмен, у которого только и было на уме, что шпаги, ружья и
прочие орудия брани.
Местом, которое Джеймс избрал для того, чтобы облегчить свою душу,
оказалась Бердкейдж-аллея {19} в Парке. Именно там Джеймс поведал Буту обо
всем том, что читателю уже известно, и показал ему письмо, которое мы
поместили в конце предыдущей главы.
Выслушав его рассказ, Бут крайне изумился и не смог удержаться от
возгласов негодования по поводу коварства мисс Мэтьюз, на что Джеймс попенял
ему, сказав, что Буту не следует отзываться с таким отвращением о поступках,
причиной которых была любовь к нему.
- Как вы можете, дорогой полковник, - воскликнул Бут, - говоря о любви,
упоминать и об этой женщине?
- А почему бы, собственно, и нет? - ответил Джеймс. - Черт меня побери,
если я когда-нибудь в жизни встречал более обворожительную женщину.
И тут он стал подробнейшим образом описывать ее наружность, но
поскольку привести это описание полностью не представляется возможным, то мы
предпочитаем поэтому и вовсе его пропустить; а завершил полковник свою речь
следующим образом:
- Да будь я проклят, если не считаю ее самым прелестным существом на
свете. Я отдал бы половину состояния, лишь бы она полюбила меня так, как
любит вас, Бут. Впрочем, если подумать здраво, мне пришлось бы вскоре
пожалеть о такой сделке: ведь весьма возможно, что тогда она сделалась бы
мне совершенно безразлична.
- Простите меня, дорогой полковник, - возразил Бут, - но ваши
рассуждения кажутся мне довольно странными. Красота нас, конечно, прельщает,
высокие достоинства вызывают восхищение, а доброта - уважение, но черт меня
побери, если я соглашусь, будто еще что-нибудь, кроме любви, может вызвать
любовь.
- А не кажется ли вам, что подобное суждение свидетельствует о
чрезмерном себялюбии? - ответил Джеймс. - Впрочем, если взглянуть на это с
другой стороны, то что может быть скучнее? Все равно, что одно масло или
один сахар! Тьфу, пропасть! Такой пищей может пресытиться даже
изголодавшийся священник. Подстегнуть аппетит может только что-нибудь
кисленькое.
- Такого рода уподобления не в моем вкусе, - воскликнул Бут, - но что
касается любви, то, поверьте, она никогда не вызывала у меня пресыщения, Мы
прожили с женой около трех лет почти в полном одиночестве, и никогда не
бывало, чтобы ее общество было мне в тягость или чтобы я испытывал
потребность в ком-нибудь другом, и уж точно никогда не прибегал к
чему-нибудь, как вы изволили выразиться, кисленькому, чтобы раззадорить свой
аппетит.
- По мне, так все это слишком уж необыкновенно, слишком романтично, -
ответил полковник. - Если бы мне, не приведи Господь, довелось провести
взаперти три года с одной и той же женщиной, то я выжил бы лишь в том
случае, если бы у нее оказался такой же бешеный нрав, как у миссис Мэтьюз. А
от любви я бы зачах и испустил дух в какие-нибудь два-три месяца.
Предположим, мне и в самом деле выпало бы такое наказание, какую я предпочел
бы тогда женщину? Думаю, ни одна добродетель не могла бы меня удовлетворить.
Нет уж, я предпочел бы, чтобы, обладая нравом тигрицы, она в то же время
соединяла в себе скромницу, ворчунью, ученого, критика, острослова, политика
и якобита - вот тогда, возможно, постоянные стычки поддерживали бы в нас
доброе расположение духа и, каждый день желая друг другу провалиться в
тартарары, мы ухитрились бы приспособиться к чертовски монотонному образу
жизни, не впадая в чрезмерное уныние или в ипохондрию.
- Так вы, значит, не собираетесь порвать с этой женщиной? - воскликнул
Бут.
- Во всяком случае, если смогу, - ответил полковник, - то постараюсь не
усугублять того, что уже произошло.
- И были бы непрочь помириться с ней?
- Еще бы, конечно, помирюсь, если удастся, - ответил полковник. -
Надеюсь, у вас нет на сей счет каких-нибудь возражений?
- Разумеется, нет, мой дорогой друг, - сказал Бут, - разве только что
ради вашего же блага.
- Я вам верю, - сказал полковник, - и все же позвольте вам заметить, вы
человек решительно ни на кого не похожий, коль скоро не настаивайте на том,
чтобы я расстался с ней ради вас. Клянусь душой, я начинаю жалеть женщину,
воспылавшую страстью к, возможно, единственному в Англии мужчине вашего
возраста, который оставил ее чувство без ответа. Что касается меня, то,
поверьте, она нравится мне больше любой другой женщины, и раз уж так
случилось, мой мальчик, то даже если бы в ее душе гнездилось столько же
пороков, сколько в ящике Пандоры {20} болезней, я все равно жажду заключить
ее в свои объятья; при этом, во избежание несчастья, надобно лишь по
возможности следить, чтобы крышка ящика не открылась ненароком. А теперь,
дорогой Бут, - продолжал он, - давайте лучше займемся делами; мне,
признаюсь, неловко, что я так долго ими пренебрегал, и все по вине этой
распутницы, - вот, пожалуй, единственное, за что я на нее зол.
Тогда Бут рассказал полковнику, что он заручился обещанием благородного
лорда похлопотать за него, с чем Джеймс сердечно его поздравил и, пожав ему
руку, добавил:
- Уж поверьте мне, если он принимает в вас участие, то другого ходатая
вам и желать не следует; а я и не знал, что вы с ним знакомы.
Бут пояснил, что познакомился с лордом недавно и что его рекомендовала
милорду некая дама.
- Ах, дама! - воскликнул полковник. - Что ж, в таком случае не стану
допытываться, как ее зовут. Везет же вам, Бут, с женщинами; можете мне
поверить, что в данном случае это самая надежная рекомендация. В чем другом,
а в любви к дамам милорд может тягаться с самим Марком Антонием {21}, и если
он не истратил на них столько же, сколько почтенный римлянин, то уж во
всяком случае не по своей вине. Стоит ему однажды облюбовать какую-нибудь
женщину, и он уже ни перед чем не остановится, лишь бы заполучить ее.
- Ах, вот как! - воскликнул Бут. - Неужели он такой?
- Такой, - подтвердил полковник. - Впрочем, таковы все мужчины, за
редким исключением. Я хочу сказать, что большинство из них ничего не
пожалеет, кроме, разумеется, денег. Ведь любовь, точно так же как и дружба,
простирается подчас только jusque a la bourse {до кошелька (фр.).} и не
далее. Но что касается милорда, то я не знаю человека, который бы в таких
случаях с большей легкостью расставался с деньгами, нежели он. Теперь вы
видите, дорогой Бут, насколько я с вами откровенен, полагаясь на вашу честь.
- Надеюсь, что так, - вскричал Бут! - Но вот только никак не пойму,
какой урок мне следует извлечь из этого доверия.
- Да разве я не дал вам понять, - удивился Джеймс, - где ваш товар
может найти себе наилучшего покупателя? Смею вас заверить, мой друг, что это
тайна, которой я не стал бы делиться с первым встречным, оказавшимся в вашем
положении и принимая во внимание все обстоятельства.
- Весьма сожалею, сударь, - воскликнул потрясенный его словами Бут,
смертельно при этом побледнев, - что вы способны допустить мысль, от которой
у меня кровь стынет в жилах. Мне не хотелось бы верить, что на свете
существуют подобные негодяи, однако меня самого следовало бы презирать вдвое
больше, если бы я только заподозрил в своей душе хоть малейший намек такого
умысла. Мне уже довелось изведать в жизни немало испытаний и, кто знает,
какие более тяжкие могут выпасть мне на долю, однако моя честь, слава Богу,
в моих руках и я готов смело заявить Фортуне, что этого она меня не лишит.
- Но разве я не выказал вам должного доверия, мой дорогой Бут? -
спросил полковник. - И ваши слова прекрасно подтверждают справедливость
моего мнения, ибо, принимая все во внимание, это было бы самым позорным
бесчестьем.
- Еще бы не бесчестье! - подхватил Бут. - Чтобы я стал торговать
собственной женой! Могу ли я допустить мысль, что на свете существуют люди,
способные на такое?
- Утверждать не берусь, - сказал полковник, - однако с уверенностью
скажу одно: у меня и в мыслях не было ничего подобного, и совершенно не
понимаю, как вам самому пришла в голову подобная мысль. Под товаром я
подразумевал всего лишь очаровательную мисс Мэтьюз, за которую милорд, не
сомневаюсь, выложил бы изрядную сумму, чтобы перешибить мне дорогу.
После такого объяснения лицо у Бута заметно прояснилось и он с улыбкой
заметил, что ему, как он надеется, нет необходимости давать полковнику
каких-либо заверений на сей счет. И все же, хотя слова полковника и рассеяли
возникшие было подозрения, но на душе у Бута осталась тяжесть, порождавшая
не слишком приятные чувства. Проницательный читатель, вероятно, и сам
догадывается, какого рода были эти чувства; если же нет, нам, надо думать,
еще представится случай дать необходимые пояснения. А пока мы завершим на
этом изложение дружеской беседы, а заодно и пятую книгу данной истории.
Панегирик красоте и прочие серьезные материи
Беседуя друг с другом, полковник и Бут дошли до жилища Бута в
Спринг-Гарден: поскольку в тот день недели было небезразлично, в каком из
лондонских кварталов находиться, Бут не мог посетить полковника.
Дома, к немалому удивлению Бута, никого кроме служанки не оказалось.
Выяснилось, что Амелии пришлось присоединиться к миссис Эллисон, которая
повезла их детей к милорду: малышка никак не хотела идти без нее, а любящую
мать не пришлось долго уговаривать составить им компанию.
Не успели гость с хозяином переступить порог, как раздался торопливый
стук в дверь и в комнату вбежал слуга миссис Джеймс. Возвратясь домой и не
застав там своего супруга, она вообразила самое худшее и предприняла все,
что приличествует предпринимать в таких случаях. Был тотчас призван аптекарь
с нашатырным спиртом и нюхательной солью, послали за лекарем, а слуг
отрядили во все концы на розыски, и прежде всего - на квартиру
предполагаемого противника ее мужа.
Застав полковника целым и невредимым, гонец немедля поведал ему, в
сколь ужасном состоянии пребывает миссис Джеймс: утром она навестила брата -
и тот сообщил ей о гибели супруга на дуэли с капитаном Бутом.
С улыбкой выслушав эту новость, полковник велел слуге тотчас поспешить
домой и опровергнуть ее. Обратясь затем к Буту, он сказал:
- Ну, есть ли на свете еще такой оригинал, как мой шурин! Мне
показалось тогда, что он вел себя довольно странно: он, по-видимому,
подслушал, как я шепнул вам, что готов дать вам удовлетворение, и вообразил,
будто мы удалились вместе с намерением скрестить шпаги. Черт бы его побрал!
Он мне отчаянно надоел. Я бы предпочел отделаться от него, не перерезая ему
глотку, но, боюсь, он все-таки вынудит меня схватить его за горло в отместку
за то, что я добыл ему чин подполковника.
Разговор о своенравии Бата, вероятно, еще бы продолжался, но тут в
дверях как раз показалась Амелия вместе со всеми своими спутниками, причем
не только дети, но и обе дамы так были нагружены всякого рода свертками,
словно явились с ярмарки. Амелия все утро не могла нарадоваться на детей,
сиявших от удовольствия: теперь же, увидев мужа в обществе Джеймса и
подметив несомненные признаки примирения, которого, как она знала, так давно
и так искренно желал Бут, преисполнилась чувством совершенного счастья. От
ходьбы щеки ее разрумянились, восторженное расположение духа придало ей
особую привлекательность, а прилив чувств зажег ее глаза таким блеском, что
ее красота была в эти минуты поистине ослепительной. Более всего она
сходствовала с возвышенным описанием Евы у Мильтона:
Украшенная всем, что расточить
Могли Земля и Небо, одарив
Пригожестью, рождающей любовь.
И далее:
...Дышала волшебством
Ее походка; небеса в очах
Сияли; благородства и любви
Движенье было каждое полно {1}.
Или вот так же нежно, хотя и не столь возвышенно, воспевает
возлюбленную Уоллер {2}:
Нежность, правду, обаянье
Нас время учит постигать.
Но можно вмиг их смысл понять,
Узрев лица ее сиянье.
Если же вспомнить еще одного поэта и притом наиболее сладостного, она
казалась именно той женщиной, о которой Саклинг {3}, говоря о Купидоне,
сложил следующие строки:
Свой томный жест и блеск призывный глаз,
Улыбку, от которой сердце тает,
Все, что влечет, все, что прельщает нас,
Все, что желанья в нас воспламеняет,
Все отдает он лишь одним очам
И в тех очах остаться хочет сам.
Так выглядела Амелия, когда она вошла в комнату; поздоровавшись с
полковником, она устремилась к мужу и воскликнула:
- Ах, дорогой мой, вряд ли кто-нибудь ликовал так, как твои малыши
сегодня утром, и все благодаря удивительной доброте милорда; право же,
человека добрее и щедрее, чем он, на свете еще не бывало.
С этими словами она велела детям показать полученные ими подарки;
стоили они должно быть, немало: среди прочего были, например, и золотые часы
ценою около двадцати гиней.
Однако, вопреки ожиданиям Амелии, Бут, вместо того чтобы возрадоваться,
весьма сухо осведомился:
- Скажите, дорогая, а каким же образом мы расплатимся с милордом за все
его благодеяния?
- Как у вас только язык поворачивается задавать такие странные вопросы?
- вскричала миссис Эллисон. - Вы, видать, и понятия не имеете о душевном
благородстве (а уж кому-кому, а моему кузену оно совсем не чуждо!), если
считаете благодеянием несколько подаренных детям безделушек!
- Дорогой мой, - воскликнула Амелия, - я и в самом деле воспротивилась
бы его щедротам, если бы только могла; в конце концов мне пришлось сказать,
что я совершенно ничего больше не возьму, иначе милорд, я уверена, истратил
бы" на Детей не меньше ста фунтов; мне в жизни еще не доводилось видеть
подобной любви к детям, и это самое лучшее свидетельство его доброты. Вы уж
извините меня, полковник, - обратилась она к гостю, - мне не следовало бы
отвлекать ваше внимание на подобные пустяки, но вы, я знаю, достаточно
снисходительны и простите матери ее причуды.
Полковник в ответ почтительно поклонился; немного погодя была подана
скромная трапеза, и супруги вместе с гостем уселись за стол. Еще до прихода
Амелии полковник пообещал Буту остаться пообедать с ним, а известия,
доставленные ему слугой, и вовсе отбили у него охоту торопиться домой.
Была, однако, еще и третья, куда более веская причина, побуждавшая
полковника задержаться у своего друга, и заключалась она в желании остаться
подольше в обществе его жены. Впервые полковник увидел Амелию во Франции:
тогда она, едва избежав опасности чахотки, выглядела исхудавшей и бледной,
да и мысли полковника были в то время полностью заняты помолвкой с мисс Бат
и охраняли его сердце от воздействия другой женщины. Позднее они встретились
за обеденным столом в Лондоне, но пережитые незадолго перед тем горести
заставили красоту Амелии поблекнуть, а Джеймс тогда, как мы знаем, пылко
домогался успеха у новой дамы сердца; теперь же никаких помех не имелось:
хотя читатель и был часом ранее свидетелем того, как пылко признавался
полковник в любви к миссис Мэтьюз, все же не следует забывать, что она уже
две недели ему принадлежала, а ведь подобного рода страсть обладает завидным
свойством - с равным неистовством ею можно пылать к целой дюжине предметов
одновременно.
Впрочем, очарование Амелии, о котором мы выше хотели дать хотя бы самое
отдаленное представление, было на сей раз неотразимо, и вряд ли нашлась бы
на свете красавица, способная с ней соперничать; однако справедливость,
невзирая на возможные упреки со стороны глубокомысленной, или, вернее
сказать, ханжеской, части человечества, требует, для оправдания Джеймса,
признать, что не восхититься изысканной красотой и при виде ее не испытать
истинного восторга, по моему глубокому убеждению, столь же невозможно, как
не чувствовать тепла, находясь под палящими лучами солнца. Бежать, бежать
прочь - вот все, что нам остается, и если допустить, что мы в силах бежать,
то необходимо согласиться также, что для бегства требуется чрезвычайная
решимость.
У Драйдена сказано:
Глаза ее предстанут входом в рай {4}, -
и как не стремиться попасть в этот рай! и как трудно отказаться от столь
заманчивой перспективы!
И все же, как бы ни было вам тяжело, мои юные читатели, но поступить
надо только так - и притом без малейшего промедления: не обольщайте себя
мыслью, что сияние красоты вас не опалит, а только согреет, ибо чем дольше
мы пребываем вблизи нее, тем сильнее она нас обжигает. Восхищение прекрасной
женщиной, пусть даже и женой вашего самого близкого друга, может поначалу
быть вполне невинным, но не следует тешить себя надеждой, будто оно всегда
останется таким; оно неотвратимо сменится вожделением, а затем явятся
желания, надежды и тайные планы, сопровождаемые длинной вереницей
проступков, неотступно следующих за нами по пятам. К такого рода случаям
уместнее всего применить хорошо известное замечание: nemo repente fuit
turpissimus {сразу никто не бывал негодяем (лат.) {5}.}. С нами, вне
сомнения, происходит то же самое, что и с неосторожным путешественником в
аравийских пустынях; коварные пески неприметно заманивают его все дальше и
дальше, пока он не увязает в них все глубже и не обретает свою гибель. И
там, и здесь единственное спасение в том, чтобы повернуть назад в первую же
минуту, едва только мы заметили, что наши ноги стали вязнуть.
Это отступление, вероятно, покажется иным читателям мало уместным,
однако мы не могли не воспользоваться поводом предостеречь их; ведь из
множества обуревающих нас страстей мы должны уметь противостоять прежде
всего той, что зовется обычно любовью: никакие другие не подвергают нас,
особенно в дни мятежной юности, столь сладостным, столь сильным и почти
непреодолимым искушениям, не влекут за собой, особенно в семейной жизни,
столь прискорбных трагедий и, что пагубнее всего, именно любовь способна
отравить и ослепить даже самый светлый ум. Честолюбие не причиняет особого
зла, если только оно не воцарилось в жестокой и необузданной душе; алчность
и того реже разрастается пышным цветом, разве что на самой низменной и
скудной почве. Любовь, напротив, дает, как правило, всходы в наиболее
одаренных и благородных сердцах, но если оставить ростки без тщательного
ухода, не подрезать их и не возделывать почву, заботливо оберегая от
дикорастущих сорняков, стремящихся их опутать, то эти побеги разрастутся
буйно и хаотично; они не принесут желанных плодов, и все доброе и
благородное в сознании, где они процвели, безнадежно заглохнет. Короче, если
отбросить иносказания, скажем так: не только нежность и добросердечие, но и
храбрость, великодушие и все прочие достоинства обращаются нередко в простое
орудие осуществления самых убийственных намерений этого всесильного тирана.
которая, как мы смеем думать, не покажется неправдоподобной всем читателям,
состоящим в браке
Если предложенное беднягой Бутом скромное угощение едва ли вполне
отвечало вкусам полковника, то за тем же столом он оказался на пиршестве