Страница:
настойчивым образом заклинала ее объяснить, что означает столь необычное
проявление доброжелательства: "Поскольку, - продолжала она, - я именно так
расцениваю ваш поступок и убеждена, что у вас была достаточно веская причина
для подобного предостережения".
- Мне, я полагаю, нет нужды говорить вам, - ответила миссис Беннет
после некоторого колебания, - насколько я поражена запиской, которую вы мне
сейчас показали, и, конечно же, я поражена главным образом тем, как вам
удалось установить, что это мой почерк. Надеюсь, сударыня, вы не показали
эта записку миссис Эллисон?
Амелия успокоила ее на этот счет, но попросила больше ни о чем ее не
расспрашивать; разве имеет какое-нибудь значение, - добавила она, - каким
именно образом я это установила, коль скоро это действительно ваш почерк?
- Да, почерк действительно мой, - воскликнула миссис Беннет, придя
постепенно в себя, - и коль скоро вы не показали записку этой особе, то я
вполне этим удовлетворена. Теперь я начинаю догадываться, как вам удалось
меня разоблачить, - впрочем, это не имеет значения; я бы хотела, чтобы в
моей жизни никогда не было поступков, которых я должна была бы стыдиться
большего этого. Ни у кого, я думаю, нет основания обвинять меня в данном
случае в преступном умысле, и, слава Богу, я никогда не буду стыдиться того,
что ложное мнение света считает позорным. Показав вам мое письмо, она,
пожалуй, поступила дурно, но, принимая во внимание все обстоятельства, я
могу ей это простить.
- Что ж, коль скоро вы догадались, как все произошло, - сказала Амелия,
- я не вижу больше причины отрицать это. Она действительно показала мне ваше
письмо, но я убеждена в том, что у вас нет ни малейшей причины стыдиться
его. Напротив, ваше поведение при столь печальных обстоятельствах
заслуживает самой высокой похвалы, а ваша стойкость при таком тягчайшем
испытании, как утрата мужа, была поистине необычайной и героической.
- Вот как, выходит миссис Эллисон все же показала вам мое письмо? -
воскликнула с жаром миссис Беннет.
- Позвольте, разве вы не догадались об этом сами? - возразила Амелия. -
В противном случае моя обмолвка обнаружила бы только мою низость. Надеюсь,
вы не хотели воспользоваться моей неосторожностью и заставить нарушить
данное мной слово. Разве вы только что не заявили с полной уверенностью, что
догадались о поступке миссис Эллисон и вовсе не сердитесь на нее за это?
- Я в таком смятении, - ответила миссис Беннет, - что едва сознаю, о
чем говорю; да-да, припоминаю, я действительно сказала вам это. Как бы я
хотела, чтобы у меня не было больших причин сердиться на нее, нежели эта.
- Ради всего святого, - воскликнула Амелия, - выполните же, наконец,
мою просьбу! Ваши слова только подогревают мое любопытство, и мои душевные
муки не прекратятся, пока вы не откроете мне, что все это значит; ведь я все
более и более убеждаюсь в том, что вы хотели сообщить мне что-то очень
важное.
- Да, чрезвычайно важное, что и говорить, - подхватила миссис Беннет. -
По крайней мере вы убедитесь, что для подобных опасений у меня были более
чем веские основания. Боже милосердный, каким для меня будет счастьем, если
окажется, что я содействовала вашему спасению! Я, конечно же, объясню вам,
что все это значит, но, чтобы мои страхи предстали перед вами в наиболее
убедительном свете, мне необходимо поведать вам всю мою историю. Хватит ли у
вас, сударыня, терпения выслушать историю несчастнейшей из женщин?
Амелия заверила миссис Беннет, что будет слушать ее с величайшим
вниманием, и, собравшись с силами, та начала рассказ, который изложен в
седьмой книге нашей истории.
и притом весьма краткая, а посему не требующая никакого предисловия
Миссис Беннет заперла дверь и, усевшись напротив гостьи, собралась было
приступить к рассказу, однако от волнения не могла произнести ни слова, а
йотом разразилась потоком слез.
- Дорогая моя, что вас так мучает? - воскликнула встревоженная Амелия,
в голосе которой звучало самое неподдельное участие.
- О, миссис Бут, я вижу, что взялась за дело, с которым вряд ли сумею
справиться. Вы не удивлялись бы моим терзаниям, если бы знали, что перед
вами прелюбодейка и убийца.
При этих словах Амелия сделалась бледна, как смерть; заметив это,
миссис Беннет собралась с силами и, несколько овладев собой, продолжала:
- Мне понятно, сударыня, насколько ужаснули вас мои слова; надеюсь,
однако, вы не считаете, что я в самом прямом смысле виновна в таких
преступлениях?
- Виновна! - воскликнула Амелия. - Боже сохрани!
- Не сомневаюсь, что вы по доброте своей охотнее оправдаете меня,
нежели я сама. Безрассудство, чудовищное, непростительное безрассудство -
вот в чем я буду до конца дней корить себя: и когда я размышляю о его
роковых последствиях, никогда, никогда не смогу себя простить.
И тут миссис Беннет вновь предалась такому отчаянию, что Амелия, сама
крайне растерянная, попыталась по мере сил ее успокоить и утешить: она
сказала, что безрассудный поступок еще не преступление и что пагубные
последствия легкомыслия делают виновника несчастной жертвой собственной
неосмотрительности.
- Признаюсь, сударыня, вы в высшей степени возбудили мое любопытство, и
я умоляю вас приступить, наконец, к своему рассказу.
Миссис Беннет только-только собралась было вновь начать свою повесть,
как вдруг перебила сама себя:
- Мне никоим образом не хотелось бы утомлять вас описанием всей моей
несчастной жизни, и я коснусь только тех ее обстоятельств, которые привели к
ужасной развязке, - для вас, я думаю, не лишенной интереса; однако, право
же, не знаю, с чего начать.
- Начните с чего угодно! - вскричала Амелия. - Но только прошу вас,
дорогая, помните, сколь велико мое нетерпение.
- Я вполне вас понимаю, - ответила миссис Беннет, - и начну поэтому
свою историю как раз с той ее части, которая непосредственно предшествует
событиям, касающимся вас; иначе что в моей жизни может быть достойно вашего
внимания?
- Не говорите так, сударыня! - возразила Амелия. - Уверяю вас, я уже
давно подозревала, что в вашей жизни были какие-то из ряда вон выходящие
события, и только ждала подходящего случая, чтобы выразить вам мое желание
услышать рассказ о них. Поэтому, пожалуйста, не приводите больше никаких
оправданий.
- Хорошо, сударыня, - воскликнула миссис Беннет, - но я бы все-таки не
желала останавливаться на всяких мелочах, хотя, конечно, в историях,
повествующих о несчастьях, особенно если речь идет о любви, многие мелкие
происшествия могут показаться сущими пустяками тому, кто не изведал этой
страсти; однако они очень много говорят душам, наделенным тонкой
чувствительностью.
- Но, помилуйте, сударыня, - вмешалась Амелия, - все это опять-таки
только вступление.
- Так и быть, сударыня, - ответила миссис Беннет, - не стану больше
испытывать ваше терпение. И, собравшись с духом, миссис Беннет приступила к
повествованию, начало которого изложено в следующей главе.
Возможно, читатель упрекнет миссис Беннет за то, что она начала свой
рассказ так издалека и чересчур подробно говорила о событиях, не имевших к
Амелии никакого касательства; по правде сказать, ей хотелось внушить
благоприятное мнение, посвящая гостью в обстоятельства, при которых ее
поведение было безупречным, прежде чем обнаружить более рискованные и
сомнительные стороны своего характера. В этом-то, я думаю, на самом деле и
состоял ее умысел, ибо злоупотреблять в такую минуту временем и терпением
Амелии из простой склонности поговорить о себе было бы настолько же
непростительным, насколько проявленное Амелией терпеливое участие
свидетельствовало о ее безукоризненной деликатности.
Начало истории миссис Беннет
Я была младшей дочерью священника из Эссекса {1}; отец мой обладал
такими достоинствами, что, сколько бы я ни расхваливала их в угоду любящему
сердцу, действительность, оставила бы все мои ухищрения далеко позади. Он
поистине был достоин своего сана, а ведь это наивысшая похвала, которой
только может удостоиться человек.
На протяжении первых шестнадцати лет моей жизни я не нахожу ничего
заслуживающего вашего внимания. Это был один долгий безоблачный день, и
теперь при воспоминании о том времени, словно при виде спокойного моря, ни
один предмет не останавливает моего взгляда. Все сливается в видение счастья
и покоя.
Поэтому я должна начать свою историю с того дня, когда мне исполнилось
шестнадцать лет; ведь именно в тот день я впервые узнала, что такое горе.
Помимо праздников, предписанных нашей религией, отец из года в год
праздновал еще пять дней - день бракосочетания и дни рождения каждого из
нас; по этому случаю он обычно приглашал кое-кого из соседей и позволял
себе, как он говаривал, пускаться во все тяжкие - иными словами, выпивал
пинту разбавленного пунша, что, разумеется, могло казаться излишеством для
человека, который редко когда позволял себе даже кружку слабого пива.
Так вот, в тот самый злосчастный день моего рождения, когда все мы от
души веселились, моя мать после обеда вышла из комнаты. Ввиду ее долгого
отсутствия отец послал меня узнать, где она, но хотя я обошла весь дом и,
распахнув наружную дверь, звала ее через порог, никто не откликался.
Несколько встревожившись (хотя мне, конечно, и в голову не могло прийти, что
случилось какое-нибудь несчастье), я поспешила к отцу, однако он, никогда не
терявший присутствия духа, спокойно ответил: "Спасибо, дорогая; она вряд ли,
я думаю, отлучилась куда-нибудь далеко, так что, конечно же, должна вот-вот
вернуться". Прошло еще полчаса, но матери все не было, и тут уж отец и сам
не мог не выразить некоторого удивления, сказав, что только очень важная
причина могла задержать ее в такое время, когда в доме собрались гости.
Недоумение его росло с каждой минутой, и обеспокоенное лицо достаточно
красноречиво свидетельствовало о том, что происходило у него в душе. Позвав
служанку, отец велел ей поискать хозяйку у прихожан, однако не стал
дожидаться ее возвращения и сам, с разрешения гостей, почти тотчас же
отправился следом. Теперь уж было не до веселья; наши гости вызвались
сопровождать отца, и каждый старался вселить в него надежду на благополучный
исход. Поиски не дали ни малейшего результата: мать исчезла бесследно, и
никто ее не видел и не слышал. Отец возвратился домой в состоянии, близком к
помешательству. Он не воспринимал ни советов друзей, ни их утешений и, в
беспредельном отчаянии, рухнул на пол.
Мы с сестрой бросились его утешать, сами едва помня себя от горя, но
тут в комнату вбежала наша старая служанка и закричала, что дурное
предчувствие подсказывает ей, где следует искать хозяйку. При этих словах
отец тотчас вскочил на ноги и вне себя от нетерпения воскликнул: "Где?"
Дорогая миссис Бут, где мне взять силы, чтобы описать подробности сцены, от
одного мучительного воспоминания о которой у меня стынет в жилах кровь. Меня
охватил тогда такой ужас, что впоследствии я была уже не в состоянии
отчетливо припомнить все происшедшее. Одним словом, моя мать, по доброте
своей старавшаяся не слишком утруждать нашу единственную служанку, очевидно,
не пожелала тревожить ее во время обеда и сама пошла с чайником к колодцу.
По нашим догадкам, поскольку вода в колодце была на самом дне, мать,
дотягиваясь до нее, неосторожно перегнулась через край и потеряла
равновесие. Не видя чайника, несчастная старуха-служанка заподозрила
неладное, и ее догадка вскоре подтвердилась самым чудовищным образом.
Что мы все пережили в эти дни, легче почувствовать, нежели передать
словами.
- Как я вас понимаю! - отозвалась Амелия. - Я так живо все это
представила себе, что едва не лишилась чувств; прошу вас, прикажите принести
мне хотя бы стакан воды, будьте так добры.
Миссис Беннет незамедлительно призвала служанку со стаканом воды, в
которую добавили несколько капель нашатырного спирта. Отпив глоток, Амелия
сказала, что чувствует себя намного лучше, и миссис Беннет продолжила свой
рассказ:
- Не стану долее описывать эту сцену, которая, как вижу, и без того
сильно подействовала на ваше участливое сердце: поверьте, мне ничуть не
легче говорить, чем вам - слушать. Добавлю только, что мой отец в этих
прискорбных обстоятельствах вел себя, как приличествует философу и
христианскому пастырю. На следующий день после погребения матери отец позвал
меня с сестрой к себе в комнату. Все, что он сказал нам тогда, и даже его
молчание свидетельствовали о нежной родительской заботе; увещевая нас
безропотно сносить выпавшее на нашу долю испытание, он сказал: "Поскольку
любая невзгода, даже самая страшная, постигает нас не иначе как с Божьего
соизволения, чувство долга перед вашим Всемогущим Создателем должно внушить
нам полную покорность Его воле. Этому учит нас не только вера, но и здравый
смысл: подумайте, дорогие мои дети, насколько тщетны все наши попытки
сопротивляться и насколько бесполезны все наши сетования; если бы слезы
могли возвратить из могилы моего ангела, я бы весь изошел слезами, но, увы,
даже заполнив ими этот проклятый колодец, мы убедимся только в тщетности
нашей скорби!" Я уверена, что в точности повторяю вам слова отца, потому что
они никогда не изгладятся из моей памяти. Потом отец стал утешать нас,
внушая отрадную мысль, что смерть нашей матушки - утрата только для нас; ей
же несчастье, которое мы оплакиваем, принесло лишь благо. "Дети мои, -
воскликнул он, - ведь та, что была мне женой, а вам матерью, вкушает теперь
блаженство на небесах, а потому не себялюбие ли с нашей стороны сокрушаться
об ее участи и разве не жестоко по отношению к ней желать ее возвращения на
землю!" Так он беседовал с нами едва ли не целый час; должна вам, правда,
чистосердечно признаться, что доводы отца не оказали на нас тотчас же того
благотворного воздействия, которого следовало ожидать; нельзя сказать, будто
мы ушли от него сразу же нравственно преображенными после этих увещеваний,
однако с каждым днем память о них все глубже врезалась нам в душу; конечно
же, этому немало способствовал его собственный пример, поскольку в данном
случае, как и при всех других обстоятельствах, поступки отца никогда не
расходились с тем, чему он наставлял. С того дня он ни разу не упоминал
имени покойной, и вскоре стал вести себя на людях с обычной своей бодростью,
хотя у меня есть все основания думать, что наедине с собой он не раз горько
вздыхал при воспоминаниях, которых ни философия, ни христианская вера не в
силах вытравить из наших душ.
Наставления отца, подкрепленные его примером, а также сердечное участие
наших друзей с помощью самого верного целителя наших горестей - Времени -
вскоре почти что восстановили мое душевное равновесие, однако судьбе угодно
было вновь его нарушить. Моя сестра, к которой я была горячо привязана и
которая платила мне тем же, стала недомогать. Недуг посетил ее еще до того
рокового события, о котором я вам только что рассказала; как раз к тому
времени она почувствовала себя настолько лучше, что мы уже было надеялись на
полное ее выздоровление, но душевное потрясение, вызванное свалившимся на
нас горем, так повлияло на ее самочувствие, что она впала в прежнее свое
болезненное состояние, с каждым днем все больше слабела и, промучившись семь
месяцев, вслед за моей бедной матерью сошла в могилу.
Не стану, дорогая сударыня, утомлять вас новым описанием нашей горести,
а лишь поделюсь с вами двумя наблюдениями, которые я сделала тогда,
размышляя о двух постигших меня утратах. Первое из них заключается в том,
что душа, испытавшая однажды жестокий удар, как это случилось со мной,
утрачивает прежнюю восприимчивость ко всякому горю и никогда уже больше
неспособна испытывать такую же боль. Второе же наблюдение состоит вот в чем:
стрелы судьбы, как и всякие другие удары, тем для нас болезненнее, чем более
внезапно они на нас обрушиваются; когда же они приближаются к нам постепенно
и мы заранее их предвидим, они неспособны нанести нам глубокие раны.
В справедливости этих мыслей я убедилась, наблюдая не только за собой,
но и за поведением моего отца, которому его философия именно во время этого
второго несчастья помогла вполне справиться со своим горем.
Вся наша семья состояла теперь из двух человек, и отец, естественно,
чрезвычайно ко мне привязался, словно весь запас нежности, который он прежде
делил между нами, отныне он расточал мне одной. Об этом свидетельствовали, в
частности, и слова, с которыми он постоянно обращался ко мне, называя меня
своей единственной привязанностью, своей отрадой, всем своим достоянием. Он
вверил моим заботам весь дом, нарек меня своей маленькой домоправительницей,
и я гордилась тогда этим званием не меньше, нежели какой-нибудь министр
гордится своими титулами. Однако при всем усердии, с которым я выполняла
домашние обязанности, я не пренебрегала и учебными занятиями, - и вскоре
добилась таких успехов, что вполне свободно владела латынью и достаточно
продвинулась в изучении древнегреческого. Помнится, сударыня, я уже говорила
вам, что образование было главным наследством, полученным мной от отца,
который сделался моим наставником с самого моего младенчества.
Любовь этого добрейшего человека в конце концов стерла из моей памяти
воспоминания о перенесенных утратах, и в течение двух лет я жила, не ведая
никаких тревог; думаю, что могу считать это время по-настоящему счастливым.
Мне как раз исполнилось восемнадцать лет, когда, благодаря удачному
стечению обстоятельств, мы с отцом переехали из графства Эссекс в Гемпшир
{2}, где отец при содействии старого школьного приятеля получил приход,
приносивший ему доход вдвое больше прежнего.
Предшественник отца в этом новом приходе умер, находясь в стесненных
материальных обстоятельствах, и оставил вдову с двумя маленькими детьми на
руках. Мой отец, который хотя и знал счет деньгам, был человеком щедрой
души, купил всю мебель в доме священника по очень высокой цене: кое-какие
приобретения и в самом деле оказались необходимыми: наше скромное жилище в
Эссексе было обставлено удобно и со вкусом, однако, учитывая размеры дома, в
котором отцу предстояло жить, старых вещей было явно недостаточно.
Истинной же причиной этой покупки было, я убеждена, единственно
великодушие отца, о чем свидетельствовала и уплаченная им цена. Более того,
из сострадания к вдове покойного священника, отец отвел ей и ее детям
комнаты, которыми, как он сказал, она может распоряжаться как угодно и жить
в них, сколько ей заблагорассудится.
Поскольку эта вдова была еще совсем молоденькая и, по общему мнению,
довольно-таки недурна собой (хотя, по правде говоря, я была на сей счет
другого мнения: она слегка косила), вы можете умозаключить, будто мой отец
действовал отнюдь не из столь благородных побуждений, как я старалась это
изобразить. Тут я обязана отдать ему должное, ибо все эти щедрые предложения
были сделаны им еще до того, как он ее увидел, и у меня есть тем большие
основания так думать, поскольку и после этого он довольно долгое время
продолжал смотреть на нее с полным безразличием.
Узнав о поступке отца, я испытала немалое удовлетворение, ибо могу со
скромностью, присущей древним философам, именовать себя поклонницей
великодушия. Когда же я познакомилась с вдовой, то еще более одобрила
поведение отца, потому что, хотя я и не разделяла мнение тех, кто считал ее
совершеннейшей красавицей, однако же, готова была признать, что она в полной
мере обладала способностью нравиться и пользовалась этой способностью столь
успешно, с таким неутомимым усердием выказывала готовность услужить, что не
прошло каких-нибудь трех месяцев, как я была совершенно очарована моей новой
знакомой и прониклась к ней самым искренними дружескими чувствами.
Но если я была так очарована вдовой, то отец мой к тому времени по уши
в нее влюбился. Ей удалось с помощью самых искусных ухищрений так его к себе
расположить, так вскружить ему голову, что в ее отсутствие от его
благодушного настроения не оставалось и следа; для него стало потребностью
постоянно видеть ее.
Вдова добилась своего с такой ловкостью (о, ни одна женщина не смогла
бы с ней в этом состязаться!), что сердце отца было утрачено мной, прежде
чем я успела заметить надвигающуюся опасность. Это открытие, как вы легко
можете догадаться, сударыня, было не из приятных. Одно слово "мачеха"
повергало меня в ужас; кроме того, для меня была непереносима мысль о том,
что отныне мне придется уступить часть привязанности, которая после смерти
столь любимых мной матери и сестры принадлежала мне одной.
В первые минуты душевной тревоги и смятения после сделанного мной
открытия я совершила поступок, противоречащий всем законам, благоразумия и
здравого смысла. Я высказала все свои обвинения этой молодой особе прямо в
лицо, заметив, что ее умысел в отношении моего отца мало чем отличается от
намерения совершить кражу и, видимо, уже не помня себя, выпалила, что ей
следовало бы стыдиться мысли о браке с человеком, который годится ей не то
что в отцы, а в деды, как оно почти и было на самом деле.
Вдова выказала себя при нашем разговоре законченной лицемеркой. Она
притворилась крайне оскорбленной моими, как она изволила выразиться,
несправедливыми подозрениями и так горячо уверяла меня в своей полной
невинности, что почти заставила усомниться в том, чему мои собственные глаза
и уши были свидетелями.
Мой отец повел себя намного честнее, потому что на следующий же день
обрушился на меня с таким гневом, какого никогда в жизни у него не замечала,
и осведомился, не собираюсь ли я ответить на его отцовскую любовь, присвоив
себе право ограничивать его склонности, и прибавил еще многое другое в том
же духе, после чего у меня уже не оставалось никаких сомнений насчет его
новой привязанности, и я поняла, как мало у вдовы было поводов считать себя
оскорбленной моими подозрениями.
До той поры, откровенно признаться, мое отрицательное отношение к этому
браку было вызвано преимущественно личными мотивами, поскольку я никоим
образом не была предубеждена против невесты, хотя и считала, что ни ее
материальное положение, ни возраст моего отца не сулят этому союзу ничего
хорошего; однако теперь я узнала кое-какие подробности, о которых, если бы в
приходе не стало известно о нашей ссоре, я так бы никогда и не услышала.
Одним словом, мне рассказали, что у этой милой, любезной женщины, какой я
себе ее на первых порах представляла, нрав настоящей тигрицы и что, по
мнению многих, она разбила сердце своего первого мужа.
Проверив эти сведения и убедившись в их правдивости, я решила, что не
стану об этом умалчивать. Судьба, казалось, отнеслась ко мне на сей раз
благосклонно, предоставя мне вскоре возможность застать отца одного и в
добром расположении духа. Тут он впервые открыл мне свое намерение вступить
в брак, сказав мне, что прежде у него были некоторые религиозные доводы
против вторичной женитьбы, однако всесторонне поразмыслив над этим вопросом,
он пришел к выводу, что ничего противозаконного здесь нет. Затем он
клятвенно обещал мне, что второй брак никоим образом не уменьшит его любовь
ко мне, и заключил свои слова самым восторженным панегириком достоинствам
вдовы, уверяя, что он покорен не наружностью, а ее добродетелями.
Тогда я упала перед ним на колени и, омывая его руки слезами, обильно
струившимися из моих глаз, пересказала ему все, что разузнала о вдове, и
была настолько безрассудной и даже жестокой, что открыла ему имена тех, кому
была обязана этими сведениями.
Отец выслушал меня без малейшего признака негодования и холодно
ответил, что, если бы существовали какие-нибудь доказательства моих
обвинений, он, конечно, отбросил бы всякие помышления о браке. "Однако, дитя
мое, - продолжал он, - хоть я и далек от того, чтобы сомневаться в твоем
правдивом пересказе всего, что тебе стало известно, но ведь, как ты
прекрасно знаешь, человеческое злословие никого не щадит". При расставании
он, правда, обещал проверить справедливость моих утверждений. Простите меня,
дорогая сударыня, что я так подробно описываю вам события моей жизни, не
имеющие к вам ни малейшего отношения.
Амелия тотчас же прервала извинения своей приятельницы: возможно, она и
считала иные подробности ее рассказа не идущими к делу, но, тем не менее (в
соответствии со своим воспитанием), не поскупилась на уверения, что ей
действительно интересно знать все, что та сумеет вспоминить о событиях своей
жизни; миссис Беннет возобновила свой рассказ, о чем повествуется в
следующей главе.
Продолжение истории миссис Беннет
- Так вот, сударыня, - продолжала миссис Беннет, - отец, как я уже вам
говорила, обещал мне непременно выяснить все обстоятельства, но у него
попросту не осталось времени, чтобы выполнить свое обещание: расстались мы с
ним вечером довольно поздно, а ранним утром следующего дня их с вдовой уже
обвенчали.
Хотя отец и не поверил моему рассказу, но у меня было достаточно
оснований полагать, что нашего разговора он отнюдь не забыл, судя по
неприязни, проявленной им вскоре по отношению к лицам, на мнение которых я
проявление доброжелательства: "Поскольку, - продолжала она, - я именно так
расцениваю ваш поступок и убеждена, что у вас была достаточно веская причина
для подобного предостережения".
- Мне, я полагаю, нет нужды говорить вам, - ответила миссис Беннет
после некоторого колебания, - насколько я поражена запиской, которую вы мне
сейчас показали, и, конечно же, я поражена главным образом тем, как вам
удалось установить, что это мой почерк. Надеюсь, сударыня, вы не показали
эта записку миссис Эллисон?
Амелия успокоила ее на этот счет, но попросила больше ни о чем ее не
расспрашивать; разве имеет какое-нибудь значение, - добавила она, - каким
именно образом я это установила, коль скоро это действительно ваш почерк?
- Да, почерк действительно мой, - воскликнула миссис Беннет, придя
постепенно в себя, - и коль скоро вы не показали записку этой особе, то я
вполне этим удовлетворена. Теперь я начинаю догадываться, как вам удалось
меня разоблачить, - впрочем, это не имеет значения; я бы хотела, чтобы в
моей жизни никогда не было поступков, которых я должна была бы стыдиться
большего этого. Ни у кого, я думаю, нет основания обвинять меня в данном
случае в преступном умысле, и, слава Богу, я никогда не буду стыдиться того,
что ложное мнение света считает позорным. Показав вам мое письмо, она,
пожалуй, поступила дурно, но, принимая во внимание все обстоятельства, я
могу ей это простить.
- Что ж, коль скоро вы догадались, как все произошло, - сказала Амелия,
- я не вижу больше причины отрицать это. Она действительно показала мне ваше
письмо, но я убеждена в том, что у вас нет ни малейшей причины стыдиться
его. Напротив, ваше поведение при столь печальных обстоятельствах
заслуживает самой высокой похвалы, а ваша стойкость при таком тягчайшем
испытании, как утрата мужа, была поистине необычайной и героической.
- Вот как, выходит миссис Эллисон все же показала вам мое письмо? -
воскликнула с жаром миссис Беннет.
- Позвольте, разве вы не догадались об этом сами? - возразила Амелия. -
В противном случае моя обмолвка обнаружила бы только мою низость. Надеюсь,
вы не хотели воспользоваться моей неосторожностью и заставить нарушить
данное мной слово. Разве вы только что не заявили с полной уверенностью, что
догадались о поступке миссис Эллисон и вовсе не сердитесь на нее за это?
- Я в таком смятении, - ответила миссис Беннет, - что едва сознаю, о
чем говорю; да-да, припоминаю, я действительно сказала вам это. Как бы я
хотела, чтобы у меня не было больших причин сердиться на нее, нежели эта.
- Ради всего святого, - воскликнула Амелия, - выполните же, наконец,
мою просьбу! Ваши слова только подогревают мое любопытство, и мои душевные
муки не прекратятся, пока вы не откроете мне, что все это значит; ведь я все
более и более убеждаюсь в том, что вы хотели сообщить мне что-то очень
важное.
- Да, чрезвычайно важное, что и говорить, - подхватила миссис Беннет. -
По крайней мере вы убедитесь, что для подобных опасений у меня были более
чем веские основания. Боже милосердный, каким для меня будет счастьем, если
окажется, что я содействовала вашему спасению! Я, конечно же, объясню вам,
что все это значит, но, чтобы мои страхи предстали перед вами в наиболее
убедительном свете, мне необходимо поведать вам всю мою историю. Хватит ли у
вас, сударыня, терпения выслушать историю несчастнейшей из женщин?
Амелия заверила миссис Беннет, что будет слушать ее с величайшим
вниманием, и, собравшись с силами, та начала рассказ, который изложен в
седьмой книге нашей истории.
и притом весьма краткая, а посему не требующая никакого предисловия
Миссис Беннет заперла дверь и, усевшись напротив гостьи, собралась было
приступить к рассказу, однако от волнения не могла произнести ни слова, а
йотом разразилась потоком слез.
- Дорогая моя, что вас так мучает? - воскликнула встревоженная Амелия,
в голосе которой звучало самое неподдельное участие.
- О, миссис Бут, я вижу, что взялась за дело, с которым вряд ли сумею
справиться. Вы не удивлялись бы моим терзаниям, если бы знали, что перед
вами прелюбодейка и убийца.
При этих словах Амелия сделалась бледна, как смерть; заметив это,
миссис Беннет собралась с силами и, несколько овладев собой, продолжала:
- Мне понятно, сударыня, насколько ужаснули вас мои слова; надеюсь,
однако, вы не считаете, что я в самом прямом смысле виновна в таких
преступлениях?
- Виновна! - воскликнула Амелия. - Боже сохрани!
- Не сомневаюсь, что вы по доброте своей охотнее оправдаете меня,
нежели я сама. Безрассудство, чудовищное, непростительное безрассудство -
вот в чем я буду до конца дней корить себя: и когда я размышляю о его
роковых последствиях, никогда, никогда не смогу себя простить.
И тут миссис Беннет вновь предалась такому отчаянию, что Амелия, сама
крайне растерянная, попыталась по мере сил ее успокоить и утешить: она
сказала, что безрассудный поступок еще не преступление и что пагубные
последствия легкомыслия делают виновника несчастной жертвой собственной
неосмотрительности.
- Признаюсь, сударыня, вы в высшей степени возбудили мое любопытство, и
я умоляю вас приступить, наконец, к своему рассказу.
Миссис Беннет только-только собралась было вновь начать свою повесть,
как вдруг перебила сама себя:
- Мне никоим образом не хотелось бы утомлять вас описанием всей моей
несчастной жизни, и я коснусь только тех ее обстоятельств, которые привели к
ужасной развязке, - для вас, я думаю, не лишенной интереса; однако, право
же, не знаю, с чего начать.
- Начните с чего угодно! - вскричала Амелия. - Но только прошу вас,
дорогая, помните, сколь велико мое нетерпение.
- Я вполне вас понимаю, - ответила миссис Беннет, - и начну поэтому
свою историю как раз с той ее части, которая непосредственно предшествует
событиям, касающимся вас; иначе что в моей жизни может быть достойно вашего
внимания?
- Не говорите так, сударыня! - возразила Амелия. - Уверяю вас, я уже
давно подозревала, что в вашей жизни были какие-то из ряда вон выходящие
события, и только ждала подходящего случая, чтобы выразить вам мое желание
услышать рассказ о них. Поэтому, пожалуйста, не приводите больше никаких
оправданий.
- Хорошо, сударыня, - воскликнула миссис Беннет, - но я бы все-таки не
желала останавливаться на всяких мелочах, хотя, конечно, в историях,
повествующих о несчастьях, особенно если речь идет о любви, многие мелкие
происшествия могут показаться сущими пустяками тому, кто не изведал этой
страсти; однако они очень много говорят душам, наделенным тонкой
чувствительностью.
- Но, помилуйте, сударыня, - вмешалась Амелия, - все это опять-таки
только вступление.
- Так и быть, сударыня, - ответила миссис Беннет, - не стану больше
испытывать ваше терпение. И, собравшись с духом, миссис Беннет приступила к
повествованию, начало которого изложено в следующей главе.
Возможно, читатель упрекнет миссис Беннет за то, что она начала свой
рассказ так издалека и чересчур подробно говорила о событиях, не имевших к
Амелии никакого касательства; по правде сказать, ей хотелось внушить
благоприятное мнение, посвящая гостью в обстоятельства, при которых ее
поведение было безупречным, прежде чем обнаружить более рискованные и
сомнительные стороны своего характера. В этом-то, я думаю, на самом деле и
состоял ее умысел, ибо злоупотреблять в такую минуту временем и терпением
Амелии из простой склонности поговорить о себе было бы настолько же
непростительным, насколько проявленное Амелией терпеливое участие
свидетельствовало о ее безукоризненной деликатности.
Начало истории миссис Беннет
Я была младшей дочерью священника из Эссекса {1}; отец мой обладал
такими достоинствами, что, сколько бы я ни расхваливала их в угоду любящему
сердцу, действительность, оставила бы все мои ухищрения далеко позади. Он
поистине был достоин своего сана, а ведь это наивысшая похвала, которой
только может удостоиться человек.
На протяжении первых шестнадцати лет моей жизни я не нахожу ничего
заслуживающего вашего внимания. Это был один долгий безоблачный день, и
теперь при воспоминании о том времени, словно при виде спокойного моря, ни
один предмет не останавливает моего взгляда. Все сливается в видение счастья
и покоя.
Поэтому я должна начать свою историю с того дня, когда мне исполнилось
шестнадцать лет; ведь именно в тот день я впервые узнала, что такое горе.
Помимо праздников, предписанных нашей религией, отец из года в год
праздновал еще пять дней - день бракосочетания и дни рождения каждого из
нас; по этому случаю он обычно приглашал кое-кого из соседей и позволял
себе, как он говаривал, пускаться во все тяжкие - иными словами, выпивал
пинту разбавленного пунша, что, разумеется, могло казаться излишеством для
человека, который редко когда позволял себе даже кружку слабого пива.
Так вот, в тот самый злосчастный день моего рождения, когда все мы от
души веселились, моя мать после обеда вышла из комнаты. Ввиду ее долгого
отсутствия отец послал меня узнать, где она, но хотя я обошла весь дом и,
распахнув наружную дверь, звала ее через порог, никто не откликался.
Несколько встревожившись (хотя мне, конечно, и в голову не могло прийти, что
случилось какое-нибудь несчастье), я поспешила к отцу, однако он, никогда не
терявший присутствия духа, спокойно ответил: "Спасибо, дорогая; она вряд ли,
я думаю, отлучилась куда-нибудь далеко, так что, конечно же, должна вот-вот
вернуться". Прошло еще полчаса, но матери все не было, и тут уж отец и сам
не мог не выразить некоторого удивления, сказав, что только очень важная
причина могла задержать ее в такое время, когда в доме собрались гости.
Недоумение его росло с каждой минутой, и обеспокоенное лицо достаточно
красноречиво свидетельствовало о том, что происходило у него в душе. Позвав
служанку, отец велел ей поискать хозяйку у прихожан, однако не стал
дожидаться ее возвращения и сам, с разрешения гостей, почти тотчас же
отправился следом. Теперь уж было не до веселья; наши гости вызвались
сопровождать отца, и каждый старался вселить в него надежду на благополучный
исход. Поиски не дали ни малейшего результата: мать исчезла бесследно, и
никто ее не видел и не слышал. Отец возвратился домой в состоянии, близком к
помешательству. Он не воспринимал ни советов друзей, ни их утешений и, в
беспредельном отчаянии, рухнул на пол.
Мы с сестрой бросились его утешать, сами едва помня себя от горя, но
тут в комнату вбежала наша старая служанка и закричала, что дурное
предчувствие подсказывает ей, где следует искать хозяйку. При этих словах
отец тотчас вскочил на ноги и вне себя от нетерпения воскликнул: "Где?"
Дорогая миссис Бут, где мне взять силы, чтобы описать подробности сцены, от
одного мучительного воспоминания о которой у меня стынет в жилах кровь. Меня
охватил тогда такой ужас, что впоследствии я была уже не в состоянии
отчетливо припомнить все происшедшее. Одним словом, моя мать, по доброте
своей старавшаяся не слишком утруждать нашу единственную служанку, очевидно,
не пожелала тревожить ее во время обеда и сама пошла с чайником к колодцу.
По нашим догадкам, поскольку вода в колодце была на самом дне, мать,
дотягиваясь до нее, неосторожно перегнулась через край и потеряла
равновесие. Не видя чайника, несчастная старуха-служанка заподозрила
неладное, и ее догадка вскоре подтвердилась самым чудовищным образом.
Что мы все пережили в эти дни, легче почувствовать, нежели передать
словами.
- Как я вас понимаю! - отозвалась Амелия. - Я так живо все это
представила себе, что едва не лишилась чувств; прошу вас, прикажите принести
мне хотя бы стакан воды, будьте так добры.
Миссис Беннет незамедлительно призвала служанку со стаканом воды, в
которую добавили несколько капель нашатырного спирта. Отпив глоток, Амелия
сказала, что чувствует себя намного лучше, и миссис Беннет продолжила свой
рассказ:
- Не стану долее описывать эту сцену, которая, как вижу, и без того
сильно подействовала на ваше участливое сердце: поверьте, мне ничуть не
легче говорить, чем вам - слушать. Добавлю только, что мой отец в этих
прискорбных обстоятельствах вел себя, как приличествует философу и
христианскому пастырю. На следующий день после погребения матери отец позвал
меня с сестрой к себе в комнату. Все, что он сказал нам тогда, и даже его
молчание свидетельствовали о нежной родительской заботе; увещевая нас
безропотно сносить выпавшее на нашу долю испытание, он сказал: "Поскольку
любая невзгода, даже самая страшная, постигает нас не иначе как с Божьего
соизволения, чувство долга перед вашим Всемогущим Создателем должно внушить
нам полную покорность Его воле. Этому учит нас не только вера, но и здравый
смысл: подумайте, дорогие мои дети, насколько тщетны все наши попытки
сопротивляться и насколько бесполезны все наши сетования; если бы слезы
могли возвратить из могилы моего ангела, я бы весь изошел слезами, но, увы,
даже заполнив ими этот проклятый колодец, мы убедимся только в тщетности
нашей скорби!" Я уверена, что в точности повторяю вам слова отца, потому что
они никогда не изгладятся из моей памяти. Потом отец стал утешать нас,
внушая отрадную мысль, что смерть нашей матушки - утрата только для нас; ей
же несчастье, которое мы оплакиваем, принесло лишь благо. "Дети мои, -
воскликнул он, - ведь та, что была мне женой, а вам матерью, вкушает теперь
блаженство на небесах, а потому не себялюбие ли с нашей стороны сокрушаться
об ее участи и разве не жестоко по отношению к ней желать ее возвращения на
землю!" Так он беседовал с нами едва ли не целый час; должна вам, правда,
чистосердечно признаться, что доводы отца не оказали на нас тотчас же того
благотворного воздействия, которого следовало ожидать; нельзя сказать, будто
мы ушли от него сразу же нравственно преображенными после этих увещеваний,
однако с каждым днем память о них все глубже врезалась нам в душу; конечно
же, этому немало способствовал его собственный пример, поскольку в данном
случае, как и при всех других обстоятельствах, поступки отца никогда не
расходились с тем, чему он наставлял. С того дня он ни разу не упоминал
имени покойной, и вскоре стал вести себя на людях с обычной своей бодростью,
хотя у меня есть все основания думать, что наедине с собой он не раз горько
вздыхал при воспоминаниях, которых ни философия, ни христианская вера не в
силах вытравить из наших душ.
Наставления отца, подкрепленные его примером, а также сердечное участие
наших друзей с помощью самого верного целителя наших горестей - Времени -
вскоре почти что восстановили мое душевное равновесие, однако судьбе угодно
было вновь его нарушить. Моя сестра, к которой я была горячо привязана и
которая платила мне тем же, стала недомогать. Недуг посетил ее еще до того
рокового события, о котором я вам только что рассказала; как раз к тому
времени она почувствовала себя настолько лучше, что мы уже было надеялись на
полное ее выздоровление, но душевное потрясение, вызванное свалившимся на
нас горем, так повлияло на ее самочувствие, что она впала в прежнее свое
болезненное состояние, с каждым днем все больше слабела и, промучившись семь
месяцев, вслед за моей бедной матерью сошла в могилу.
Не стану, дорогая сударыня, утомлять вас новым описанием нашей горести,
а лишь поделюсь с вами двумя наблюдениями, которые я сделала тогда,
размышляя о двух постигших меня утратах. Первое из них заключается в том,
что душа, испытавшая однажды жестокий удар, как это случилось со мной,
утрачивает прежнюю восприимчивость ко всякому горю и никогда уже больше
неспособна испытывать такую же боль. Второе же наблюдение состоит вот в чем:
стрелы судьбы, как и всякие другие удары, тем для нас болезненнее, чем более
внезапно они на нас обрушиваются; когда же они приближаются к нам постепенно
и мы заранее их предвидим, они неспособны нанести нам глубокие раны.
В справедливости этих мыслей я убедилась, наблюдая не только за собой,
но и за поведением моего отца, которому его философия именно во время этого
второго несчастья помогла вполне справиться со своим горем.
Вся наша семья состояла теперь из двух человек, и отец, естественно,
чрезвычайно ко мне привязался, словно весь запас нежности, который он прежде
делил между нами, отныне он расточал мне одной. Об этом свидетельствовали, в
частности, и слова, с которыми он постоянно обращался ко мне, называя меня
своей единственной привязанностью, своей отрадой, всем своим достоянием. Он
вверил моим заботам весь дом, нарек меня своей маленькой домоправительницей,
и я гордилась тогда этим званием не меньше, нежели какой-нибудь министр
гордится своими титулами. Однако при всем усердии, с которым я выполняла
домашние обязанности, я не пренебрегала и учебными занятиями, - и вскоре
добилась таких успехов, что вполне свободно владела латынью и достаточно
продвинулась в изучении древнегреческого. Помнится, сударыня, я уже говорила
вам, что образование было главным наследством, полученным мной от отца,
который сделался моим наставником с самого моего младенчества.
Любовь этого добрейшего человека в конце концов стерла из моей памяти
воспоминания о перенесенных утратах, и в течение двух лет я жила, не ведая
никаких тревог; думаю, что могу считать это время по-настоящему счастливым.
Мне как раз исполнилось восемнадцать лет, когда, благодаря удачному
стечению обстоятельств, мы с отцом переехали из графства Эссекс в Гемпшир
{2}, где отец при содействии старого школьного приятеля получил приход,
приносивший ему доход вдвое больше прежнего.
Предшественник отца в этом новом приходе умер, находясь в стесненных
материальных обстоятельствах, и оставил вдову с двумя маленькими детьми на
руках. Мой отец, который хотя и знал счет деньгам, был человеком щедрой
души, купил всю мебель в доме священника по очень высокой цене: кое-какие
приобретения и в самом деле оказались необходимыми: наше скромное жилище в
Эссексе было обставлено удобно и со вкусом, однако, учитывая размеры дома, в
котором отцу предстояло жить, старых вещей было явно недостаточно.
Истинной же причиной этой покупки было, я убеждена, единственно
великодушие отца, о чем свидетельствовала и уплаченная им цена. Более того,
из сострадания к вдове покойного священника, отец отвел ей и ее детям
комнаты, которыми, как он сказал, она может распоряжаться как угодно и жить
в них, сколько ей заблагорассудится.
Поскольку эта вдова была еще совсем молоденькая и, по общему мнению,
довольно-таки недурна собой (хотя, по правде говоря, я была на сей счет
другого мнения: она слегка косила), вы можете умозаключить, будто мой отец
действовал отнюдь не из столь благородных побуждений, как я старалась это
изобразить. Тут я обязана отдать ему должное, ибо все эти щедрые предложения
были сделаны им еще до того, как он ее увидел, и у меня есть тем большие
основания так думать, поскольку и после этого он довольно долгое время
продолжал смотреть на нее с полным безразличием.
Узнав о поступке отца, я испытала немалое удовлетворение, ибо могу со
скромностью, присущей древним философам, именовать себя поклонницей
великодушия. Когда же я познакомилась с вдовой, то еще более одобрила
поведение отца, потому что, хотя я и не разделяла мнение тех, кто считал ее
совершеннейшей красавицей, однако же, готова была признать, что она в полной
мере обладала способностью нравиться и пользовалась этой способностью столь
успешно, с таким неутомимым усердием выказывала готовность услужить, что не
прошло каких-нибудь трех месяцев, как я была совершенно очарована моей новой
знакомой и прониклась к ней самым искренними дружескими чувствами.
Но если я была так очарована вдовой, то отец мой к тому времени по уши
в нее влюбился. Ей удалось с помощью самых искусных ухищрений так его к себе
расположить, так вскружить ему голову, что в ее отсутствие от его
благодушного настроения не оставалось и следа; для него стало потребностью
постоянно видеть ее.
Вдова добилась своего с такой ловкостью (о, ни одна женщина не смогла
бы с ней в этом состязаться!), что сердце отца было утрачено мной, прежде
чем я успела заметить надвигающуюся опасность. Это открытие, как вы легко
можете догадаться, сударыня, было не из приятных. Одно слово "мачеха"
повергало меня в ужас; кроме того, для меня была непереносима мысль о том,
что отныне мне придется уступить часть привязанности, которая после смерти
столь любимых мной матери и сестры принадлежала мне одной.
В первые минуты душевной тревоги и смятения после сделанного мной
открытия я совершила поступок, противоречащий всем законам, благоразумия и
здравого смысла. Я высказала все свои обвинения этой молодой особе прямо в
лицо, заметив, что ее умысел в отношении моего отца мало чем отличается от
намерения совершить кражу и, видимо, уже не помня себя, выпалила, что ей
следовало бы стыдиться мысли о браке с человеком, который годится ей не то
что в отцы, а в деды, как оно почти и было на самом деле.
Вдова выказала себя при нашем разговоре законченной лицемеркой. Она
притворилась крайне оскорбленной моими, как она изволила выразиться,
несправедливыми подозрениями и так горячо уверяла меня в своей полной
невинности, что почти заставила усомниться в том, чему мои собственные глаза
и уши были свидетелями.
Мой отец повел себя намного честнее, потому что на следующий же день
обрушился на меня с таким гневом, какого никогда в жизни у него не замечала,
и осведомился, не собираюсь ли я ответить на его отцовскую любовь, присвоив
себе право ограничивать его склонности, и прибавил еще многое другое в том
же духе, после чего у меня уже не оставалось никаких сомнений насчет его
новой привязанности, и я поняла, как мало у вдовы было поводов считать себя
оскорбленной моими подозрениями.
До той поры, откровенно признаться, мое отрицательное отношение к этому
браку было вызвано преимущественно личными мотивами, поскольку я никоим
образом не была предубеждена против невесты, хотя и считала, что ни ее
материальное положение, ни возраст моего отца не сулят этому союзу ничего
хорошего; однако теперь я узнала кое-какие подробности, о которых, если бы в
приходе не стало известно о нашей ссоре, я так бы никогда и не услышала.
Одним словом, мне рассказали, что у этой милой, любезной женщины, какой я
себе ее на первых порах представляла, нрав настоящей тигрицы и что, по
мнению многих, она разбила сердце своего первого мужа.
Проверив эти сведения и убедившись в их правдивости, я решила, что не
стану об этом умалчивать. Судьба, казалось, отнеслась ко мне на сей раз
благосклонно, предоставя мне вскоре возможность застать отца одного и в
добром расположении духа. Тут он впервые открыл мне свое намерение вступить
в брак, сказав мне, что прежде у него были некоторые религиозные доводы
против вторичной женитьбы, однако всесторонне поразмыслив над этим вопросом,
он пришел к выводу, что ничего противозаконного здесь нет. Затем он
клятвенно обещал мне, что второй брак никоим образом не уменьшит его любовь
ко мне, и заключил свои слова самым восторженным панегириком достоинствам
вдовы, уверяя, что он покорен не наружностью, а ее добродетелями.
Тогда я упала перед ним на колени и, омывая его руки слезами, обильно
струившимися из моих глаз, пересказала ему все, что разузнала о вдове, и
была настолько безрассудной и даже жестокой, что открыла ему имена тех, кому
была обязана этими сведениями.
Отец выслушал меня без малейшего признака негодования и холодно
ответил, что, если бы существовали какие-нибудь доказательства моих
обвинений, он, конечно, отбросил бы всякие помышления о браке. "Однако, дитя
мое, - продолжал он, - хоть я и далек от того, чтобы сомневаться в твоем
правдивом пересказе всего, что тебе стало известно, но ведь, как ты
прекрасно знаешь, человеческое злословие никого не щадит". При расставании
он, правда, обещал проверить справедливость моих утверждений. Простите меня,
дорогая сударыня, что я так подробно описываю вам события моей жизни, не
имеющие к вам ни малейшего отношения.
Амелия тотчас же прервала извинения своей приятельницы: возможно, она и
считала иные подробности ее рассказа не идущими к делу, но, тем не менее (в
соответствии со своим воспитанием), не поскупилась на уверения, что ей
действительно интересно знать все, что та сумеет вспоминить о событиях своей
жизни; миссис Беннет возобновила свой рассказ, о чем повествуется в
следующей главе.
Продолжение истории миссис Беннет
- Так вот, сударыня, - продолжала миссис Беннет, - отец, как я уже вам
говорила, обещал мне непременно выяснить все обстоятельства, но у него
попросту не осталось времени, чтобы выполнить свое обещание: расстались мы с
ним вечером довольно поздно, а ранним утром следующего дня их с вдовой уже
обвенчали.
Хотя отец и не поверил моему рассказу, но у меня было достаточно
оснований полагать, что нашего разговора он отнюдь не забыл, судя по
неприязни, проявленной им вскоре по отношению к лицам, на мнение которых я