Страница:
бед и неприятностей. Однако в конце концов ей пришлось уступить, и Бут
отравился к полковнику, также проживавшему в границах вольностей двора.
Бут застал полковника в халате за игрой в шахматы с каким-то офицером.
Полковник тотчас встал, сердечно обнял Бута и, обратясь к своему приятелю,
сказал, что имеет честь представить ему человека, который мужеством и
доблестью не уступит никому из подданных английского короля. Затем он увел
Бута в соседнюю комнату и попросил его ни словом не упоминать об утреннем
происшествии, прибавив:
- Я весьма удовлетворен тем, что не случилось чего-нибудь худшего, но
коль скоро все обошлось без последствий, то я бы предпочел, чтобы это
осталось между нами.
Бут сказал, что от души рад, застав его в таком хорошем состоянии, и
обещал, что никогда и словом больше не обмолвится о том, что между ними
произошло. Поскольку партия в шахматы была едва начата и ни одна из сторон
еще не успела добиться сколько-нибудь значительного преимущества, то оба
игрока не стали настаивать на ее продолжении, и приятель полковника вскоре
откланялся.
Как только они остались вдвоем, Бут принялся настойчиво упрашивать
собеседника открыть ему истинную причину своего гнева:
- Будь я проклят, - вскричал Бут, - если смогу догадаться, чем я
оскорбил вас или вашего зятя полковника Джеймса!
- Видишь ли, малыш, - воскликнул полковник, - я же сказал, что вполне
удовлетворен; мое убеждение, что человек, который готов драться, неспособен
быть негодяем; и к чему вам допытываться о моих побуждениях? Что же касается
моего зятя Джеймса, то я надеюсь все уладить как только с ним увижусь, - и,
возможно, больше не будет нужды обнажать по этому поводу шаги.
Бут продолжал, тем не менее, стоять на своем, и полковник после
некоторого колебания, разразившись ужасным проклятьем, воскликнул:
- Не могу отказать вам, после того как позволил себе столь
неуважительно обойтись с вами, и коль скоро вы настаиваете, я вам все
объясню. Мой зять сказал мне, что вы вели себя по отношению к нему бесчестно
и за глаза поносили его. Он клятвенно заверил меня, что у него есть веские
основания так утверждать. Что мне было делать? Признаюсь вам, я ему поверил,
и все ваше последующее поведение убедило меня в том, что я был прав: я
должен был либо назвать его лжецом и драться с ним, либо сделать другой
выбор и драться с вами. Так я и поступил. А уж как вам, мой мальчик, вести
себя теперь, это я предоставляю вам решать самому; если вы вынуждены
предпринимать какие-то дальнейшие шаги, чтобы восстановить свое доброе имя,
пеняйте на себя.
- Увы, полковник, - ответил Бут, - я весьма обязан полковнику Джеймсу
и, кроме того, испытываю к нему такое расположение, что менее всего помышляю
о мести. Я хочу только одного: как-то выяснить возникшее между нами
недоразумение и убедить его, что он заблуждается; хотя его утверждения
чрезвычайно для меня оскорбительны и я никоим образом их не заслужил, но все
же я убежден, что он не стал бы говорить того, чего на самом деле не думает.
Это не иначе как дело рук какого-нибудь негодяя; тот позавидовал его
дружескому ко мне расположению и оклеветал меня перед ним. Так что
единственная месть, которой я жажду, это убедить его в том, что он
заблуждается.
В ответ полковник зловеще ухмыльнулся {14} и процедил сквозь зубы:
- Вы, юный джентльмен, вольны поступать как вам угодно, но клянусь
непоколебимым достоинством мужчины, если бы кто-то из смертных позволил себе
подобную бесцеремонность по отношению ко мне... тогда, тогда, мистер Бут
(произнес он, показывая два согнутых пальца), тогда, будь я проклят, я зажал
бы его ноздри, так что ему пришлось бы дышать через мои пальцы, и это был
бы, черт меня побери, его последний вздох.
- Полагаю, полковник, - заметил Бут, - вы не откажетесь
засвидетельствовать, что в случае необходимости я не побоюсь собственноручно
наказать обидчика; того, кто осмелился обнажить шпагу против вас, едва ли
можно заподозрить в трусости перед кем бы то ни было, но еще раз повторяю
вам: я питаю к полковнику Джеймсу такое расположение и столь многим ему
обязан, что не вижу особой разницы, направить шпагу в его грудь или в свою
собственную.
Последние слова Бута заметно смягчили выражение лица полковника, однако
он вновь придал себе чрезвычайно свирепый вид прежде чем воскликнул:
- Малыш, у тебя достаточно оснований тщеславиться, ведь ты первый
человек, который может с гордостью сказать, что одержал надо мной верх в
поединке. Я, конечно, верю, что ты никого на свете не боишься, и поскольку
ты, как мне известно, кое-чем обязан моему зятю, то я и не осуждаю тебя, -
ничто так не украшает достоинство человека, как чувство благодарности. Кроме
того, мой зять, как я убежден, может назвать распространителя этой клеветы;
повторяю, я убежден в этом, и будь я проклят, если кто-либо на свете
осмелится утверждать противоположное, ибо это означало бы, что мой зять
лжец. Я заставлю его назвать, кто этот клеветник, и тогда, мой дорогой
мальчик, вы наилучшим образом выпутаетесь из этого дела, собственноручно
наказав виновника. Как только мой врач позволит мне выходить из дома, что, я
надеюсь, произойдет через несколько дней, я приведу моего зятя Джеймса в
таверну, где вы сумеете с ним встретиться, и я ручаюсь честью и всем моим
уважением к вам, что я вас помирю.
Уверения полковника чрезвычайно обрадовали Бута, потому что редко кто
был больше привязан к другу, чем он к Джеймсу, а желанием отплатить шпагой
сочинителю гнусной клеветы, возмутившей Бата до глубины души, Бут горел
наравне с полковником. Откланявшись, Бут в приподнятом настроении
возвратился домой к Амелии, которую застал за ломбером {15} у мисс Эллисон в
обществе ее достопочтенного кузена.
Милорд, очевидно, вновь побеседовал с неким влиятельным лицом и, будучи
еще более обнадежен (ибо твердого обещания ему, мне думается, все же не было
дано) в успешном завершении дела мистера Бута, он, в силу свойственного ему
добросердечия, тотчас же поспешил поделиться новостями с мистером Бутом.
Бута дома не оказалось, но поскольку милорд застал обеих дам вдвоем, он
решил подождать возвращения своего друга, который, как он был уверен, не
замедлит появиться, тем более что, как милорд изволил выразиться, по
чрезвычайно счастливому стечению обстоятельств никаких особых дел у него в
этот вечер не было.
Мы уже отмечали ранее, что во время своей первой встречи с Амелией
милорд отличил ее среди прочих дам, оказывая ей особое внимание, но это
скорее можно было объяснить его чрезвычайной благовоспитанностью (поскольку
у него были основания считать ее хозяйкой дома), нежели предпочтением
какого-либо иного рода. Его поведение на сей раз свидетельствовало о том с
еще большей очевидностью: ведь теперь он находился в комнате миссис Эллисон,
а посему, хотя она доводилась ему родственницей и была его старой знакомой,
он в разговоре обращался больше к ней, нежели к Амелии. Его глаза можно
было, конечно, уличить в том, что они нет-нет да и отдавали предпочтение
второй собеседнице, но лишь украдкой, стоило взглядам встретиться, как
милорд тотчас отводил свой. Одним словом, его обращение с Амелией было
чрезвычайно сдержанным и в то же время благоговейно почтительным; речь его
текла любезно и непринужденно, и у Амелии редкостная обходительность гостя,
вкупе с мыслью о том, сколь она ему обязана за его дружеское расположение к
Буту, несомненно вызывала такую приязнь к милорду, какую любая
добродетельная женщина вполне может испытывать к любому мужчине помимо ее
собственного мужа.
содержащая различные материи
Как уже говорилось выше, Бут возвратился домой в приподнятом
настроении, и читатель без труда сделает вывод, что царившее там оживление
еще более способствовало его приятному расположению духа. Милорд встретил
его как нельзя приветливей и сообщил о самом успешном продвижении дела -
лучшего, сказал он, и желать трудно: вскоре, без сомнения, появится
возможность поздравить Бута с получением роты.
Горячо поблагодарив милорда за его несравненную доброту, Бут, улучив
момент, шепнул Амелии, что жизнь полковника вне опасности и тот почти так же
здоров, как и он сам. Вздохнув с облегчением, Амелия словно преобразилась:
глаза ее излучали теперь такой блеск, что ее лицо, как сказано у Горация,
было слишком ослепительным, чтобы на него можно было смотреть {16}; красота
его и в самом деле не могла не вызвать самого глубокого восхищения.
Было уже около десяти, когда милорд откланялся, оставя присутствующих в
полном восторге и прежде всего обеих дам, наперебой расточавших ему похвалы.
Миссис Эллисон клялась, что другого такого человека на свете не сыскать;
Амелия же, в свою очередь, объявила, что без всякого исключения более
благовоспитанного джентльмена и более приятного мужчину она еще не
встречала, и пожалела, что он холостой.
- Вот уж, что правда, то правда, - воскликнула миссис Эллисон, - и я
частенько по этому поводу сокрушаюсь; скажу больше, я прямо-таки этим
изумлена, если принять в соображение, что чем-чем, а уж равнодушием к нашему
полу милорд никогда не отличался и, несомненно, мог выбрать себе любую по
вкусу. Настоящая причина, я думаю, кроется в любви, которую он питает к
детям своей сестры. Верьте слову, сударыня, если бы вы увидели, как он к ним
относится, то подумали бы, что это его собственные дети. В детях он просто
души не чает.
- Какой прелестный человек! - воскликнула Амелия. - Если он
когда-нибудь еще раз окажет мне честь своим визитом, я непременно покажу ему
моих малышей. Если, миссис Эллисон, по вашим словам, милорд любит детей, то
могу сказать, не хвастаясь, что таких, как мои, он не часто увидит.
- Что тут говорить, конечно, нет, - ответствовала миссис Эллисон, - и
когда я об этом думаю теперь, то удивляюсь собственной недогадливости: как
это мне раньше не пришло в голову; но коль скоро вы подали мне такую мысль,
то я, если позволите, навещу вместе с вашими малышами племянника и
племянницу милорда. Это очень благовоспитанные дети, так что, готова
поклясться, такое знакомство доставит вашим малышам большое удовольствие; ну
а уж если самому милорду случится туда заглянуть, то я заранее знаю, чем это
кончится, потому что на свете нет человека щедрее его.
Амелия с большой готовностью приняла любезное предложение миссис
Эллисон, однако у Бута особой радости оно не вызвало:
- Честное слово, моя дорогая, - сказал он, улыбнувшись, - такое
поведение напоминает мне обычную уловку нищих: если им удается разжиться
какой-то милостью, они посылают к тому же источнику благодеяний и других
попрошаек. Не расплачиваемся ли мы, моя дорогая, с милордом тем же самым
способом, посылая теперь к нему за милостыней наших детей?
- Какая гадость! - вскричала миссис Эллисон. - И как только вам могла
прийти в голову такая мысль? Воля ваша, сударыня, но мне стыдно за вашего
мужа. Допустимо ли придерживаться столь недостойного образа мыслей? Вот уж
поистине - посылать за милостыней! Винить несчастных невинных малышей в
выпрашивании милостыни! Да если бы милорд мог такое подумать, то будь он не
только моим кузеном, но даже родным братом, я искренне бы его презирала и ни
разу не переступила бы его порог.
- Ах, дорогая сударыня, - ответила Амелия, - вы приняли слова мистера
Бута слишком всерьез; ведь это была не более чем шутка; наши дети пойдут с
вами, когда вам будет угодно их взять.
Хотя Бут говорил серьезнее, нежели показалось Амелии и, возможно, был
не так уже неправ, как изобразила миссис Эллисон, но, видя, что остался в
меньшинстве, счел за лучшее отступить и предпочел, следуя словам Амелии,
обратить дело в шутку.
Миссис Эллисон, однако же, не могла упустить такую возможность воздать
должное рассудительности Амелии; не обошлось тут и без нескольких весьма
туманных суждений по адресу Бута, на которого она разобиделась куда больше,
чем он заслуживал. Отличаясь поистине безграничным великодушием, эта особа,
разумеется, никак не могла примириться с мыслью, показавшейся ей низкой и
недостойной. Потому-то она и разразилась безудержными похвалами, превознося
щедрость милорда, а напоследок привела множество примеров, доказывающих
наличие у него этой добродетели, которую если и нельзя счесть самой
благородной, то уж во всяком случае обществу от нее, заметила миссис
Эллисон, возможно, куда больше пользы, нежели от всех прочих, коими бывают
наделены люди знатные и богатые.
Ранним утром следующего дня сержант Аткинсон явился навестить
лейтенанта Бута, с которым пожелал побеседовать наедине, и оба отправились
погулять в Парк. Бут никак не мог дождаться минуты, когда же наконец сержант
заговорит, и продолжал пребывать в сем ожидании, пока они не дошли до самого
конца аллеи; там Бут понял, что с таким же успехом он мог бы
пропутешествовать и на край света: хотя два-три слова и готовы были
сорваться с губ сержанта, похоже было, что там они и останутся навеки.
Аткинсон напоминал собой того скупца, который в порыве щедрости нащупал в
кармане несколько пенсов и даже едва не вытащил их наружу, однако в руке
владельца они пребывали в прежней сохранности, ибо точно так же как у того
не хватало духа расстаться со своим фартингом, так и сержанту недоставало
решимости вымолвить хоть слово.
Удивленный молчанием сержанта, Бут в конце концов сам спросил, в чем
дело, но в ответ тот пустился в извинения, запинаясь чуть не на каждом
слове:
- Надеюсь, сударь, вы не рассердитесь и не поймете меня превратно.
Поверьте, я вовсе этого не добивался и даже, более того, и не осмелился бы
на такой шаг, не спросив прежде вашего согласия. Да и вообще, если бы я
позволил себе какую-нибудь вольность, злоупотребив вашей ко мне добротой,
мне следовало бы считать себя самым гнусным и презренным негодяем, но мне
такое и в голову не приходило. Я ведь прекрасно понимаю, кто вы и кто я, и
поскольку вы, ваша милость, были всегда ко мне так снисходительны и добры и
относились ко мне по-дружески, как никогда ни один из офицеров, то, если бы
у меня хватило дерзости проявить бесцеремонность или воспользоваться вашей
добротой, я бы заслуживал, чтобы меня провели сквозь строй всего полка.
Надеюсь, сударь, вы не заподозрите меня в таких намерениях.
- Как прикажете все это понимать, Аткинсон? - воскликнул Бут. - Мне,
как видно, предстоит услышать нечто из ряда вон выходящее, коль скоро этому
предшествует столько оправданий.
- Мне боязно и неловко признаваться, - продолжал сержант, - но я все же
не сомневаюсь в том, что ваша честь поверит тому, что я сейчас сказал, и не
сочтет меня чересчур самонадеянным; у меня нет также причины думать, что вы
постараетесь как-нибудь помешать моему счастью, коль скоро оно досталось мне
честным путем и, можно сказать, само угодило мне в руки, хотя я вовсе этого
не добивался. Помереть мне на этом самом месте, но только всему причиной ее
собственная доброта, и я, с позволения вашей милости, уповаю на то, что с
Божьей помощью смогу вознаградить ее за это.
Одним словом, дабы не испытывать далее терпение читателя, как испытывал
Аткинсон терпение Бута, сообщим, что сержант уведомил его о следующем: некая
известная Буту дама предложила ему руку и сердце, а ведь Бут сам его с ней
познакомил, и он просит теперь Бута позволить ему принять такое предложение.
Бут, разумеется, был бы слишком недогадлив, если бы после всего
сказанного сержантом и всего услышанного им прежде от миссис Эллисон,
нуждался бы в дополнительных разъяснениях относительно того, кто же эта
самая дама. Он весело ободрил Аткинсона, что тот волен жениться на ком ему
угодно, "и чем твоя избранница знатнее и богаче, - прибавил он, - тем больше
этот брак будет мне по душе. Не стану допытываться, кто эта особа, - сказал
он, усмехнувшись, - но все же надеюсь, что она будет такой хорошей женой,
какой, я убежден, заслуживает ее супруг".
- Вы, ваша милость, всегда были чересчур ко мне добры, - воскликнул
Аткинсон, - но даю вам слово сделать все от меня зависящее, чтобы заслужить
ее расположение. Осмелюсь при этом заметить, что хотя ее будущий муж и
бедняк, но уж во всяком случае человек честный и пока меня зовут Джо
Аткинсоном, она никогда не будет нуждаться в том, что в моих силах достать
или сделать для нее.
- Значит, ее имя должно пока остаться в тайне, так что ли, Джо?
- Надеюсь, сударь, - ответил сержант, - вы не будете настаивать на том,
чтобы я открыл вам его, - это было бы с моей стороны бесчестно.
- Помилуй Бог, - воскликнул Бут, - у меня и в мыслях ничего такого не
было. Я слишком хорошего о тебе мнения, чтобы вообразить, будто ты способен
открыть имя своей дамы сердца.
Сопроводив эти слова крепким рукопожатием, Бут заверил Аткинсона, что
он от души рад его удаче, в ответ добряк-сержант вновь и вновь изъявлял ему
свою признательность, а затем они расстались, и Бут возвратился домой.
Поскольку дверь ему открыла миссис Эллисон, то он без задержки
проскочил мимо нее, ибо ему стоило немалых усилий, чтобы не прыснуть прямо
ей в лицо. Одним махом взбежав по лестнице и бросившись в кресло, он
разразился таким приступом хохота, что вверг супругу сначала в изумление, а
потом и в неподдельный испуг.
Само собой разумеется, Амелия тотчас осведомилась, чем вызвано бурное
веселье, и Бут, едва только обрел способность говорить (а это произошло лишь
через несколько минут), подробно рассказал ей, в чем дело. Однако эта
новость отнюдь не произвела на нее такого же впечатления, как на ее супруга.
Напротив того, она воскликнула:
- Клянусь, я не в силах уразуметь, что вы находите в этом смешного.
По-моему, миссис Эллисон сделала чрезвычайно удачный выбор. Лучшего мужа,
чем Джо, ей, я уверена, никогда не сыскать, а замужество, я считаю,
величайшее благо, какое только может выпасть на долю женщины.
Тем не менее, когда некоторое время спустя миссис Эллисон зашла к ней в
комнату за детьми, Амелия настроилась на более веселый лад, особенно после
того как та, обратясь к Буту, сказала:
- Капитан, а ведь нынче рано утром сюда наведывался мой душка-сержант;
я разбранила на чем свет стоит свою служанку за то, что она заставила его
так долго дожидаться в передней, словно какого-нибудь лакея, вместо того,
чтобы провести его в мою половину.
При этих словах Бут опять застонал от хохота, и даже Амелия в та не в
силах была удержаться от улыбки, а равно и скрыть румянец смущения.
- Вот чудеса! - воскликнула миссис Эллисон. - Что я такого смешного
сказала? - и при этом лицо ее сделалось пунцовым и приняло довольно-таки
глуповатое выражение, как то бывает обычно с людьми, которые догадываются,
что над ними смеются, но никак не могут взять в толк, чем именно этот смех
вызван.
Бут все еще продолжал хохотать, но Амелия, совладав с собой, сказала:
- Вы уж простите меня, миссис Эллисон, но у мистера Бута все утро
сегодня какое-то странное игривое настроение, которое, судя ло всему,
действует на других как зараза.
- Сударыня, я тоже прошу вашего прощения, - воскликнул Бут, - но
знаете, на человека находит иногда какая-то необъяснимая дурашливость.
- Возможно, что и так; ну, а если говорить серьезно, - допытывалась
миссис Эллисон, - то в чем же все-таки дело? Причина, надо думать, кроется в
каких-то моих словах насчет сержанта; ну, что ж, можете себе смеяться
сколько вам угодно, я не вижу ничего зазорного в том, что считаю его самым
славным малым, какого когда-либо встречала в своей жизни, и признаюсь, что и
в самом деле разбранила служанку за нерадивость, - надо же, заставила его
дожидаться в передней; так над чем же тут, скажите на милость, потешаться?
- Решительно не над чем, - согласился Бут, - и надеюсь, что в следующий
раз сержанта без промедления проводят на вашу половину.
- А почему бы собственно и нет, сударь, - возразила она, - ведь где бы
он ни оказался, он везде, по моему глубокому убеждению, будет вести себя как
подобает джентльмену.
Но тут Амелия положила конец этому разговору, который в противном
случае мог бы завести их слишком далеко, потому что Бут находился в
смешливом расположении духа, а миссис Эллисон была особой, не отличавшейся
чрезмерной учтивостью.
Героическое поведение полковника Бата
Утром того же дня Бут, снова явившись к полковнику Бату, застал у него
полковника Джеймса. В первую минуту оба они, казалось, были несколько
смущены, однако все обошлось наилучшим образом, ибо Джеймс, подойдя к Буту,
крепко пожал ему руку со словами:
- Мистер Бут, я чувствую себя неловко, ведь я оскорбил вас, и от всего
сердца прошу у вас прощения. Теперь я совершенно убежден, что все, о чем я
говорил моему шурину и что едва не привело к таким роковым последствиям,
лишено какого бы то ни было основания. Если вы удовлетворитесь моими
извинениями и избавите меня от неприятных воспоминаний о причине моего
заблуждения, я почту себя крайне вам за это обязанным.
- Дорогой полковник, - ответил Бут, - к вам у меня никаких претензий
нет; однако я убежден, что обязан случившимся какому-то негодяю, из вражды
ко мне подло оклеветавшему меня перед вами, и, надеюсь, вы не лишите меня
возможности сполна с ним расквитаться.
- Клянусь достоинством истинного мужчины, - воскликнул полковник Бат, -
юноша держится отважно и его требование вполне справедливо.
Чуть поколебавшись, полковник Джеймс шепнул Буту, что готов любым
способом искупить свою вину как только они останутся вдвоем; затем Бут фазу
же обратился к полковнику Бату и разговор перешел на другую тему; визит
продлился совсем недолго, и вскоре оба гостя откланялись. Здоровье
полковника Бата явно шло на поправку, и Бут радовался этому куда больше,
нежели полковник Джеймс, который был бы не слишком огорчен, если бы рана
оказалась более опасной, поскольку нрав его родственника, которого он считал
человеком скорее вздорным, нежели храбрым, был ему все более в тягость, а
так как его собственная жена становилась ему день ото дня все ненавистней,
то он опасался, что его шурин может рано или поздно доставить ему немало
неприятностей: ведь Бат был чрезвычайно любящим братом и не раз в
присутствии Джеймса клялся, что проглотит живьем любого, кто посмеет обидеть
его сестру.
Сам полковник Бат был чрезвычайно доволен тем, что его зять и лейтенант
ушли вдвоем, чтобы, как он полагал, скрестить шпаги, и он даже и не пытался
отговаривать их, поскольку был глубоко убежден, что иначе и быть не может и
что, сообразуясь в представлениями о чести, ни Бут, ни полковник не могли
завершить это дело каким-нибудь другим способом, кроме дуэли. Примерно через
полчаса после их ухода он позвонил в колокольчик, чтобы узнать, нет ли от
его зятя каких-нибудь известий; этот вопрос он повторял каждые десять минут
в течение двух последующих часов и, неизменно получая отрицательный ответ,
все больше приходил к умозаключению, что оба противника погибли на месте.
Как раз в это время, когда он с беспокойством ожидал вестей, его
неожиданно пришла проведать сестра, потому что как он ни старался сохранить
свою дуэль в тайне, слухи о ней распространились по всему городу. Выслушав
несколько учтивых поздравлений по поводу благополучного исхода дуэли и
несколько неучтивых намеков по поводу своего вспыльчивого нрава, полковник
осведомился у сестры, давно ли она в последний раз видела своего мужа, на
что та ответила, что во всяком случае не сегодня утром. Тогда он поделился с
нею своими опасениями и сказал, что его зятю, видимо, пришлось сегодня
обнажить шпагу и поскольку ни ему, ни сестре до сих пор ничего о нем
неизвестно, то он начинает тревожиться, не случилось ли самое худшее.
Едва ли мисс Беллами {17} или миссис Сиббер {18} удавалось когда-нибудь
изобразить на сцене большее изумление, нежели то, которое появилось после
этих слов на лице миссис Джеймс.
- Боже милостивый! - воскликнула она. - Брат, что вы такое говорите? Вы
меня смертельно испугали! Велите слуге поскорее подать мне стакан воды, если
вы не хотите, чтобы я умерла прямо у вас на глазах. Когда, где, каким
образом произошла эта ссора? Почему вы не воспрепятствовали этому, если
знали об этом заранее? Неужели недостаточно того, что вы терзаете меня,
рискуя своей собственной жизнью, так вам еще надобно подвергать смертельной
опасности жизнь человека, который, как вам следовало бы знать, обязан и
должен быть для меня дороже всех на свете? Обнажите свою шпагу, брат,
обнажите свою шпагу и вонзите мне в грудь - это будет с вашей стороны более
милосердным поступком, нежели терзать ее страхом и отчаянием.
Произнеся это, она выпила стакан воды и откинулась в кресле, словно
вот-вот намерена была лишиться чувств.
Если бы это и в самом деле с ней произошло, то полковник, возможно,
едва ли был бы в состоянии оказать ей помощь, поскольку нанесенный ею удар
был куда чувствительней, нежели десять тысяч ножевых ран. Он судорожно
напрягся в кресле, нахмурил брови и наморщил лоб, глаза его метали молнии,
он скрипел зубами, всем своим обличием внушая настоящий ужас. С таким видом
он сидел какое-то время, будучи не в силах вымолвить ни единого слова и
испепеляя сестру презрительным взглядом. Справясь в конце концов с душившим
его негодованием и обретя способность говорить, он закричал:
отравился к полковнику, также проживавшему в границах вольностей двора.
Бут застал полковника в халате за игрой в шахматы с каким-то офицером.
Полковник тотчас встал, сердечно обнял Бута и, обратясь к своему приятелю,
сказал, что имеет честь представить ему человека, который мужеством и
доблестью не уступит никому из подданных английского короля. Затем он увел
Бута в соседнюю комнату и попросил его ни словом не упоминать об утреннем
происшествии, прибавив:
- Я весьма удовлетворен тем, что не случилось чего-нибудь худшего, но
коль скоро все обошлось без последствий, то я бы предпочел, чтобы это
осталось между нами.
Бут сказал, что от души рад, застав его в таком хорошем состоянии, и
обещал, что никогда и словом больше не обмолвится о том, что между ними
произошло. Поскольку партия в шахматы была едва начата и ни одна из сторон
еще не успела добиться сколько-нибудь значительного преимущества, то оба
игрока не стали настаивать на ее продолжении, и приятель полковника вскоре
откланялся.
Как только они остались вдвоем, Бут принялся настойчиво упрашивать
собеседника открыть ему истинную причину своего гнева:
- Будь я проклят, - вскричал Бут, - если смогу догадаться, чем я
оскорбил вас или вашего зятя полковника Джеймса!
- Видишь ли, малыш, - воскликнул полковник, - я же сказал, что вполне
удовлетворен; мое убеждение, что человек, который готов драться, неспособен
быть негодяем; и к чему вам допытываться о моих побуждениях? Что же касается
моего зятя Джеймса, то я надеюсь все уладить как только с ним увижусь, - и,
возможно, больше не будет нужды обнажать по этому поводу шаги.
Бут продолжал, тем не менее, стоять на своем, и полковник после
некоторого колебания, разразившись ужасным проклятьем, воскликнул:
- Не могу отказать вам, после того как позволил себе столь
неуважительно обойтись с вами, и коль скоро вы настаиваете, я вам все
объясню. Мой зять сказал мне, что вы вели себя по отношению к нему бесчестно
и за глаза поносили его. Он клятвенно заверил меня, что у него есть веские
основания так утверждать. Что мне было делать? Признаюсь вам, я ему поверил,
и все ваше последующее поведение убедило меня в том, что я был прав: я
должен был либо назвать его лжецом и драться с ним, либо сделать другой
выбор и драться с вами. Так я и поступил. А уж как вам, мой мальчик, вести
себя теперь, это я предоставляю вам решать самому; если вы вынуждены
предпринимать какие-то дальнейшие шаги, чтобы восстановить свое доброе имя,
пеняйте на себя.
- Увы, полковник, - ответил Бут, - я весьма обязан полковнику Джеймсу
и, кроме того, испытываю к нему такое расположение, что менее всего помышляю
о мести. Я хочу только одного: как-то выяснить возникшее между нами
недоразумение и убедить его, что он заблуждается; хотя его утверждения
чрезвычайно для меня оскорбительны и я никоим образом их не заслужил, но все
же я убежден, что он не стал бы говорить того, чего на самом деле не думает.
Это не иначе как дело рук какого-нибудь негодяя; тот позавидовал его
дружескому ко мне расположению и оклеветал меня перед ним. Так что
единственная месть, которой я жажду, это убедить его в том, что он
заблуждается.
В ответ полковник зловеще ухмыльнулся {14} и процедил сквозь зубы:
- Вы, юный джентльмен, вольны поступать как вам угодно, но клянусь
непоколебимым достоинством мужчины, если бы кто-то из смертных позволил себе
подобную бесцеремонность по отношению ко мне... тогда, тогда, мистер Бут
(произнес он, показывая два согнутых пальца), тогда, будь я проклят, я зажал
бы его ноздри, так что ему пришлось бы дышать через мои пальцы, и это был
бы, черт меня побери, его последний вздох.
- Полагаю, полковник, - заметил Бут, - вы не откажетесь
засвидетельствовать, что в случае необходимости я не побоюсь собственноручно
наказать обидчика; того, кто осмелился обнажить шпагу против вас, едва ли
можно заподозрить в трусости перед кем бы то ни было, но еще раз повторяю
вам: я питаю к полковнику Джеймсу такое расположение и столь многим ему
обязан, что не вижу особой разницы, направить шпагу в его грудь или в свою
собственную.
Последние слова Бута заметно смягчили выражение лица полковника, однако
он вновь придал себе чрезвычайно свирепый вид прежде чем воскликнул:
- Малыш, у тебя достаточно оснований тщеславиться, ведь ты первый
человек, который может с гордостью сказать, что одержал надо мной верх в
поединке. Я, конечно, верю, что ты никого на свете не боишься, и поскольку
ты, как мне известно, кое-чем обязан моему зятю, то я и не осуждаю тебя, -
ничто так не украшает достоинство человека, как чувство благодарности. Кроме
того, мой зять, как я убежден, может назвать распространителя этой клеветы;
повторяю, я убежден в этом, и будь я проклят, если кто-либо на свете
осмелится утверждать противоположное, ибо это означало бы, что мой зять
лжец. Я заставлю его назвать, кто этот клеветник, и тогда, мой дорогой
мальчик, вы наилучшим образом выпутаетесь из этого дела, собственноручно
наказав виновника. Как только мой врач позволит мне выходить из дома, что, я
надеюсь, произойдет через несколько дней, я приведу моего зятя Джеймса в
таверну, где вы сумеете с ним встретиться, и я ручаюсь честью и всем моим
уважением к вам, что я вас помирю.
Уверения полковника чрезвычайно обрадовали Бута, потому что редко кто
был больше привязан к другу, чем он к Джеймсу, а желанием отплатить шпагой
сочинителю гнусной клеветы, возмутившей Бата до глубины души, Бут горел
наравне с полковником. Откланявшись, Бут в приподнятом настроении
возвратился домой к Амелии, которую застал за ломбером {15} у мисс Эллисон в
обществе ее достопочтенного кузена.
Милорд, очевидно, вновь побеседовал с неким влиятельным лицом и, будучи
еще более обнадежен (ибо твердого обещания ему, мне думается, все же не было
дано) в успешном завершении дела мистера Бута, он, в силу свойственного ему
добросердечия, тотчас же поспешил поделиться новостями с мистером Бутом.
Бута дома не оказалось, но поскольку милорд застал обеих дам вдвоем, он
решил подождать возвращения своего друга, который, как он был уверен, не
замедлит появиться, тем более что, как милорд изволил выразиться, по
чрезвычайно счастливому стечению обстоятельств никаких особых дел у него в
этот вечер не было.
Мы уже отмечали ранее, что во время своей первой встречи с Амелией
милорд отличил ее среди прочих дам, оказывая ей особое внимание, но это
скорее можно было объяснить его чрезвычайной благовоспитанностью (поскольку
у него были основания считать ее хозяйкой дома), нежели предпочтением
какого-либо иного рода. Его поведение на сей раз свидетельствовало о том с
еще большей очевидностью: ведь теперь он находился в комнате миссис Эллисон,
а посему, хотя она доводилась ему родственницей и была его старой знакомой,
он в разговоре обращался больше к ней, нежели к Амелии. Его глаза можно
было, конечно, уличить в том, что они нет-нет да и отдавали предпочтение
второй собеседнице, но лишь украдкой, стоило взглядам встретиться, как
милорд тотчас отводил свой. Одним словом, его обращение с Амелией было
чрезвычайно сдержанным и в то же время благоговейно почтительным; речь его
текла любезно и непринужденно, и у Амелии редкостная обходительность гостя,
вкупе с мыслью о том, сколь она ему обязана за его дружеское расположение к
Буту, несомненно вызывала такую приязнь к милорду, какую любая
добродетельная женщина вполне может испытывать к любому мужчине помимо ее
собственного мужа.
содержащая различные материи
Как уже говорилось выше, Бут возвратился домой в приподнятом
настроении, и читатель без труда сделает вывод, что царившее там оживление
еще более способствовало его приятному расположению духа. Милорд встретил
его как нельзя приветливей и сообщил о самом успешном продвижении дела -
лучшего, сказал он, и желать трудно: вскоре, без сомнения, появится
возможность поздравить Бута с получением роты.
Горячо поблагодарив милорда за его несравненную доброту, Бут, улучив
момент, шепнул Амелии, что жизнь полковника вне опасности и тот почти так же
здоров, как и он сам. Вздохнув с облегчением, Амелия словно преобразилась:
глаза ее излучали теперь такой блеск, что ее лицо, как сказано у Горация,
было слишком ослепительным, чтобы на него можно было смотреть {16}; красота
его и в самом деле не могла не вызвать самого глубокого восхищения.
Было уже около десяти, когда милорд откланялся, оставя присутствующих в
полном восторге и прежде всего обеих дам, наперебой расточавших ему похвалы.
Миссис Эллисон клялась, что другого такого человека на свете не сыскать;
Амелия же, в свою очередь, объявила, что без всякого исключения более
благовоспитанного джентльмена и более приятного мужчину она еще не
встречала, и пожалела, что он холостой.
- Вот уж, что правда, то правда, - воскликнула миссис Эллисон, - и я
частенько по этому поводу сокрушаюсь; скажу больше, я прямо-таки этим
изумлена, если принять в соображение, что чем-чем, а уж равнодушием к нашему
полу милорд никогда не отличался и, несомненно, мог выбрать себе любую по
вкусу. Настоящая причина, я думаю, кроется в любви, которую он питает к
детям своей сестры. Верьте слову, сударыня, если бы вы увидели, как он к ним
относится, то подумали бы, что это его собственные дети. В детях он просто
души не чает.
- Какой прелестный человек! - воскликнула Амелия. - Если он
когда-нибудь еще раз окажет мне честь своим визитом, я непременно покажу ему
моих малышей. Если, миссис Эллисон, по вашим словам, милорд любит детей, то
могу сказать, не хвастаясь, что таких, как мои, он не часто увидит.
- Что тут говорить, конечно, нет, - ответствовала миссис Эллисон, - и
когда я об этом думаю теперь, то удивляюсь собственной недогадливости: как
это мне раньше не пришло в голову; но коль скоро вы подали мне такую мысль,
то я, если позволите, навещу вместе с вашими малышами племянника и
племянницу милорда. Это очень благовоспитанные дети, так что, готова
поклясться, такое знакомство доставит вашим малышам большое удовольствие; ну
а уж если самому милорду случится туда заглянуть, то я заранее знаю, чем это
кончится, потому что на свете нет человека щедрее его.
Амелия с большой готовностью приняла любезное предложение миссис
Эллисон, однако у Бута особой радости оно не вызвало:
- Честное слово, моя дорогая, - сказал он, улыбнувшись, - такое
поведение напоминает мне обычную уловку нищих: если им удается разжиться
какой-то милостью, они посылают к тому же источнику благодеяний и других
попрошаек. Не расплачиваемся ли мы, моя дорогая, с милордом тем же самым
способом, посылая теперь к нему за милостыней наших детей?
- Какая гадость! - вскричала миссис Эллисон. - И как только вам могла
прийти в голову такая мысль? Воля ваша, сударыня, но мне стыдно за вашего
мужа. Допустимо ли придерживаться столь недостойного образа мыслей? Вот уж
поистине - посылать за милостыней! Винить несчастных невинных малышей в
выпрашивании милостыни! Да если бы милорд мог такое подумать, то будь он не
только моим кузеном, но даже родным братом, я искренне бы его презирала и ни
разу не переступила бы его порог.
- Ах, дорогая сударыня, - ответила Амелия, - вы приняли слова мистера
Бута слишком всерьез; ведь это была не более чем шутка; наши дети пойдут с
вами, когда вам будет угодно их взять.
Хотя Бут говорил серьезнее, нежели показалось Амелии и, возможно, был
не так уже неправ, как изобразила миссис Эллисон, но, видя, что остался в
меньшинстве, счел за лучшее отступить и предпочел, следуя словам Амелии,
обратить дело в шутку.
Миссис Эллисон, однако же, не могла упустить такую возможность воздать
должное рассудительности Амелии; не обошлось тут и без нескольких весьма
туманных суждений по адресу Бута, на которого она разобиделась куда больше,
чем он заслуживал. Отличаясь поистине безграничным великодушием, эта особа,
разумеется, никак не могла примириться с мыслью, показавшейся ей низкой и
недостойной. Потому-то она и разразилась безудержными похвалами, превознося
щедрость милорда, а напоследок привела множество примеров, доказывающих
наличие у него этой добродетели, которую если и нельзя счесть самой
благородной, то уж во всяком случае обществу от нее, заметила миссис
Эллисон, возможно, куда больше пользы, нежели от всех прочих, коими бывают
наделены люди знатные и богатые.
Ранним утром следующего дня сержант Аткинсон явился навестить
лейтенанта Бута, с которым пожелал побеседовать наедине, и оба отправились
погулять в Парк. Бут никак не мог дождаться минуты, когда же наконец сержант
заговорит, и продолжал пребывать в сем ожидании, пока они не дошли до самого
конца аллеи; там Бут понял, что с таким же успехом он мог бы
пропутешествовать и на край света: хотя два-три слова и готовы были
сорваться с губ сержанта, похоже было, что там они и останутся навеки.
Аткинсон напоминал собой того скупца, который в порыве щедрости нащупал в
кармане несколько пенсов и даже едва не вытащил их наружу, однако в руке
владельца они пребывали в прежней сохранности, ибо точно так же как у того
не хватало духа расстаться со своим фартингом, так и сержанту недоставало
решимости вымолвить хоть слово.
Удивленный молчанием сержанта, Бут в конце концов сам спросил, в чем
дело, но в ответ тот пустился в извинения, запинаясь чуть не на каждом
слове:
- Надеюсь, сударь, вы не рассердитесь и не поймете меня превратно.
Поверьте, я вовсе этого не добивался и даже, более того, и не осмелился бы
на такой шаг, не спросив прежде вашего согласия. Да и вообще, если бы я
позволил себе какую-нибудь вольность, злоупотребив вашей ко мне добротой,
мне следовало бы считать себя самым гнусным и презренным негодяем, но мне
такое и в голову не приходило. Я ведь прекрасно понимаю, кто вы и кто я, и
поскольку вы, ваша милость, были всегда ко мне так снисходительны и добры и
относились ко мне по-дружески, как никогда ни один из офицеров, то, если бы
у меня хватило дерзости проявить бесцеремонность или воспользоваться вашей
добротой, я бы заслуживал, чтобы меня провели сквозь строй всего полка.
Надеюсь, сударь, вы не заподозрите меня в таких намерениях.
- Как прикажете все это понимать, Аткинсон? - воскликнул Бут. - Мне,
как видно, предстоит услышать нечто из ряда вон выходящее, коль скоро этому
предшествует столько оправданий.
- Мне боязно и неловко признаваться, - продолжал сержант, - но я все же
не сомневаюсь в том, что ваша честь поверит тому, что я сейчас сказал, и не
сочтет меня чересчур самонадеянным; у меня нет также причины думать, что вы
постараетесь как-нибудь помешать моему счастью, коль скоро оно досталось мне
честным путем и, можно сказать, само угодило мне в руки, хотя я вовсе этого
не добивался. Помереть мне на этом самом месте, но только всему причиной ее
собственная доброта, и я, с позволения вашей милости, уповаю на то, что с
Божьей помощью смогу вознаградить ее за это.
Одним словом, дабы не испытывать далее терпение читателя, как испытывал
Аткинсон терпение Бута, сообщим, что сержант уведомил его о следующем: некая
известная Буту дама предложила ему руку и сердце, а ведь Бут сам его с ней
познакомил, и он просит теперь Бута позволить ему принять такое предложение.
Бут, разумеется, был бы слишком недогадлив, если бы после всего
сказанного сержантом и всего услышанного им прежде от миссис Эллисон,
нуждался бы в дополнительных разъяснениях относительно того, кто же эта
самая дама. Он весело ободрил Аткинсона, что тот волен жениться на ком ему
угодно, "и чем твоя избранница знатнее и богаче, - прибавил он, - тем больше
этот брак будет мне по душе. Не стану допытываться, кто эта особа, - сказал
он, усмехнувшись, - но все же надеюсь, что она будет такой хорошей женой,
какой, я убежден, заслуживает ее супруг".
- Вы, ваша милость, всегда были чересчур ко мне добры, - воскликнул
Аткинсон, - но даю вам слово сделать все от меня зависящее, чтобы заслужить
ее расположение. Осмелюсь при этом заметить, что хотя ее будущий муж и
бедняк, но уж во всяком случае человек честный и пока меня зовут Джо
Аткинсоном, она никогда не будет нуждаться в том, что в моих силах достать
или сделать для нее.
- Значит, ее имя должно пока остаться в тайне, так что ли, Джо?
- Надеюсь, сударь, - ответил сержант, - вы не будете настаивать на том,
чтобы я открыл вам его, - это было бы с моей стороны бесчестно.
- Помилуй Бог, - воскликнул Бут, - у меня и в мыслях ничего такого не
было. Я слишком хорошего о тебе мнения, чтобы вообразить, будто ты способен
открыть имя своей дамы сердца.
Сопроводив эти слова крепким рукопожатием, Бут заверил Аткинсона, что
он от души рад его удаче, в ответ добряк-сержант вновь и вновь изъявлял ему
свою признательность, а затем они расстались, и Бут возвратился домой.
Поскольку дверь ему открыла миссис Эллисон, то он без задержки
проскочил мимо нее, ибо ему стоило немалых усилий, чтобы не прыснуть прямо
ей в лицо. Одним махом взбежав по лестнице и бросившись в кресло, он
разразился таким приступом хохота, что вверг супругу сначала в изумление, а
потом и в неподдельный испуг.
Само собой разумеется, Амелия тотчас осведомилась, чем вызвано бурное
веселье, и Бут, едва только обрел способность говорить (а это произошло лишь
через несколько минут), подробно рассказал ей, в чем дело. Однако эта
новость отнюдь не произвела на нее такого же впечатления, как на ее супруга.
Напротив того, она воскликнула:
- Клянусь, я не в силах уразуметь, что вы находите в этом смешного.
По-моему, миссис Эллисон сделала чрезвычайно удачный выбор. Лучшего мужа,
чем Джо, ей, я уверена, никогда не сыскать, а замужество, я считаю,
величайшее благо, какое только может выпасть на долю женщины.
Тем не менее, когда некоторое время спустя миссис Эллисон зашла к ней в
комнату за детьми, Амелия настроилась на более веселый лад, особенно после
того как та, обратясь к Буту, сказала:
- Капитан, а ведь нынче рано утром сюда наведывался мой душка-сержант;
я разбранила на чем свет стоит свою служанку за то, что она заставила его
так долго дожидаться в передней, словно какого-нибудь лакея, вместо того,
чтобы провести его в мою половину.
При этих словах Бут опять застонал от хохота, и даже Амелия в та не в
силах была удержаться от улыбки, а равно и скрыть румянец смущения.
- Вот чудеса! - воскликнула миссис Эллисон. - Что я такого смешного
сказала? - и при этом лицо ее сделалось пунцовым и приняло довольно-таки
глуповатое выражение, как то бывает обычно с людьми, которые догадываются,
что над ними смеются, но никак не могут взять в толк, чем именно этот смех
вызван.
Бут все еще продолжал хохотать, но Амелия, совладав с собой, сказала:
- Вы уж простите меня, миссис Эллисон, но у мистера Бута все утро
сегодня какое-то странное игривое настроение, которое, судя ло всему,
действует на других как зараза.
- Сударыня, я тоже прошу вашего прощения, - воскликнул Бут, - но
знаете, на человека находит иногда какая-то необъяснимая дурашливость.
- Возможно, что и так; ну, а если говорить серьезно, - допытывалась
миссис Эллисон, - то в чем же все-таки дело? Причина, надо думать, кроется в
каких-то моих словах насчет сержанта; ну, что ж, можете себе смеяться
сколько вам угодно, я не вижу ничего зазорного в том, что считаю его самым
славным малым, какого когда-либо встречала в своей жизни, и признаюсь, что и
в самом деле разбранила служанку за нерадивость, - надо же, заставила его
дожидаться в передней; так над чем же тут, скажите на милость, потешаться?
- Решительно не над чем, - согласился Бут, - и надеюсь, что в следующий
раз сержанта без промедления проводят на вашу половину.
- А почему бы собственно и нет, сударь, - возразила она, - ведь где бы
он ни оказался, он везде, по моему глубокому убеждению, будет вести себя как
подобает джентльмену.
Но тут Амелия положила конец этому разговору, который в противном
случае мог бы завести их слишком далеко, потому что Бут находился в
смешливом расположении духа, а миссис Эллисон была особой, не отличавшейся
чрезмерной учтивостью.
Героическое поведение полковника Бата
Утром того же дня Бут, снова явившись к полковнику Бату, застал у него
полковника Джеймса. В первую минуту оба они, казалось, были несколько
смущены, однако все обошлось наилучшим образом, ибо Джеймс, подойдя к Буту,
крепко пожал ему руку со словами:
- Мистер Бут, я чувствую себя неловко, ведь я оскорбил вас, и от всего
сердца прошу у вас прощения. Теперь я совершенно убежден, что все, о чем я
говорил моему шурину и что едва не привело к таким роковым последствиям,
лишено какого бы то ни было основания. Если вы удовлетворитесь моими
извинениями и избавите меня от неприятных воспоминаний о причине моего
заблуждения, я почту себя крайне вам за это обязанным.
- Дорогой полковник, - ответил Бут, - к вам у меня никаких претензий
нет; однако я убежден, что обязан случившимся какому-то негодяю, из вражды
ко мне подло оклеветавшему меня перед вами, и, надеюсь, вы не лишите меня
возможности сполна с ним расквитаться.
- Клянусь достоинством истинного мужчины, - воскликнул полковник Бат, -
юноша держится отважно и его требование вполне справедливо.
Чуть поколебавшись, полковник Джеймс шепнул Буту, что готов любым
способом искупить свою вину как только они останутся вдвоем; затем Бут фазу
же обратился к полковнику Бату и разговор перешел на другую тему; визит
продлился совсем недолго, и вскоре оба гостя откланялись. Здоровье
полковника Бата явно шло на поправку, и Бут радовался этому куда больше,
нежели полковник Джеймс, который был бы не слишком огорчен, если бы рана
оказалась более опасной, поскольку нрав его родственника, которого он считал
человеком скорее вздорным, нежели храбрым, был ему все более в тягость, а
так как его собственная жена становилась ему день ото дня все ненавистней,
то он опасался, что его шурин может рано или поздно доставить ему немало
неприятностей: ведь Бат был чрезвычайно любящим братом и не раз в
присутствии Джеймса клялся, что проглотит живьем любого, кто посмеет обидеть
его сестру.
Сам полковник Бат был чрезвычайно доволен тем, что его зять и лейтенант
ушли вдвоем, чтобы, как он полагал, скрестить шпаги, и он даже и не пытался
отговаривать их, поскольку был глубоко убежден, что иначе и быть не может и
что, сообразуясь в представлениями о чести, ни Бут, ни полковник не могли
завершить это дело каким-нибудь другим способом, кроме дуэли. Примерно через
полчаса после их ухода он позвонил в колокольчик, чтобы узнать, нет ли от
его зятя каких-нибудь известий; этот вопрос он повторял каждые десять минут
в течение двух последующих часов и, неизменно получая отрицательный ответ,
все больше приходил к умозаключению, что оба противника погибли на месте.
Как раз в это время, когда он с беспокойством ожидал вестей, его
неожиданно пришла проведать сестра, потому что как он ни старался сохранить
свою дуэль в тайне, слухи о ней распространились по всему городу. Выслушав
несколько учтивых поздравлений по поводу благополучного исхода дуэли и
несколько неучтивых намеков по поводу своего вспыльчивого нрава, полковник
осведомился у сестры, давно ли она в последний раз видела своего мужа, на
что та ответила, что во всяком случае не сегодня утром. Тогда он поделился с
нею своими опасениями и сказал, что его зятю, видимо, пришлось сегодня
обнажить шпагу и поскольку ни ему, ни сестре до сих пор ничего о нем
неизвестно, то он начинает тревожиться, не случилось ли самое худшее.
Едва ли мисс Беллами {17} или миссис Сиббер {18} удавалось когда-нибудь
изобразить на сцене большее изумление, нежели то, которое появилось после
этих слов на лице миссис Джеймс.
- Боже милостивый! - воскликнула она. - Брат, что вы такое говорите? Вы
меня смертельно испугали! Велите слуге поскорее подать мне стакан воды, если
вы не хотите, чтобы я умерла прямо у вас на глазах. Когда, где, каким
образом произошла эта ссора? Почему вы не воспрепятствовали этому, если
знали об этом заранее? Неужели недостаточно того, что вы терзаете меня,
рискуя своей собственной жизнью, так вам еще надобно подвергать смертельной
опасности жизнь человека, который, как вам следовало бы знать, обязан и
должен быть для меня дороже всех на свете? Обнажите свою шпагу, брат,
обнажите свою шпагу и вонзите мне в грудь - это будет с вашей стороны более
милосердным поступком, нежели терзать ее страхом и отчаянием.
Произнеся это, она выпила стакан воды и откинулась в кресле, словно
вот-вот намерена была лишиться чувств.
Если бы это и в самом деле с ней произошло, то полковник, возможно,
едва ли был бы в состоянии оказать ей помощь, поскольку нанесенный ею удар
был куда чувствительней, нежели десять тысяч ножевых ран. Он судорожно
напрягся в кресле, нахмурил брови и наморщил лоб, глаза его метали молнии,
он скрипел зубами, всем своим обличием внушая настоящий ужас. С таким видом
он сидел какое-то время, будучи не в силах вымолвить ни единого слова и
испепеляя сестру презрительным взглядом. Справясь в конце концов с душившим
его негодованием и обретя способность говорить, он закричал: