Страница:
Так они становятся плохими подданными, плохими родственниками и плохими
людьми. Ненависть и месть - вот те губительные страсти, которые кипят у них
в душе. А за этим следует обычно отчаяние и безумие, нередко завершающиеся
убийством или самоубийством".
- Итак, джентльмены и леди, занавес закрылся. На этом первое действие
заканчивается... и, следовательно, начинается второе.
"Я пытался здесь представить Вам картину этого порока, ужасный облик
которого никакие мои краски не могут преувеличить. Но какая кисть в
состоянии нарисовать ужасы возмездия, которое Писание предрекает тем, кто в
нем повинен?
Ради чего Вы обрекаете себя на такое наказание? И ради какой награды Вы
навлекаете все эти бедствия на другого? Я прибавлю, - на своего друга? Ради
обладания женщиной, ради минутного удовольствия? Но если ни добродетель, ни
религия не в силах обуздать ваше непомерное вожделение, то разве мало есть
женщин, столь же красивых, как жена вашего друга, хотя и не столь чистых,
которыми вы можете обладать с куда меньшей долей вины? Что же в таком случае
побуждает вас губить себя и своего друга? Уж не придает ли особая гнусность
подобного проступка некую остроту этому греху? Или же от уверенности, что
наказание будет в данном случае особенно суровым, возрастает и получаемое
удовольствие?
Но если вы настолько утратили всякое чувство страха, стыда и доброты,
что вас не удерживают ни беды, которые вы навлечете на себя безмерной
низостью своего поступка, ни бесчестье, в которое вы ввергнете других,
позвольте мне все же показать вам, как трудно, - я могу даже сказать,
невозможно - будет вам добиться успеха. Вы атакуете крепость, возвышающуюся
на скале; женщина, обладающая целомудрием, стойко оберегаемым счастливым
природным душевным складом и непоколебимыми принципами религии и
добродетели, которые были привиты ей воспитанием и взлелеяны и укреплены
привычкой, такая женщина должна быть неприступной даже и без той крепкой и
постоянной любви ее мужа, которая оберегла бы и душу менее нравственную и с
худшими наклонностями. Чего вы, в сущности, добиваетесь, как не того, чтобы
посеять недоверие, а возможно, и рознь между счастливыми супругами, хотя и
здесь, я уверен, вам не удастся преуспеть без того, чтобы навлечь неминуемую
гибель и на собственную голову?
А посему послушайтесь моего совета и удержитесь от этого чудовищного
преступления; оставьте тщетные попытки взобраться на этот крутой обрыв,
которого Вам никогда не одолеть и где Вас, вероятнее всего, постигнут вскоре
полное падение и гибель; при этом надеяться Вы можете только на то, что
погубите заодно и лучшего своего друга.
Мне приходит на ум лишь еще один довод, и уж, что говорить, крайне
безнравственный, а именно: за то самое время, которое вы растратите на
тщетные усилия, вы вполне могли бы увенчать свои порочные попытки успехом у
других".
И тут кончается сия мрачная песенка.
- Будь я проклят, - воскликнул один из слушателей, - доводилось ли еще
кому-нибудь из смертных выслушивать такую дурацкую дребедень?
- А мне, черт возьми, пришелся по душе последний довод, - возразил
другой. - Будь я проклят, но в этом есть кое-какой смысл; я и в самом деле
скорее предпочел бы заглянуть, когда мне вздумается, к мадам Д-г-с17, чем
две недели кряду ухаживать за добродетельной сучкой.
- Послушай, Том, - крикнул один из присутствующих, - а что если это
слова положить на музыку? Давай устроим подписку, с тем чтобы музыку к ним
сочинил Гендель; ну и славная получится из этого оратория.
- Будь я проклят, Джек, - возразил другой, - мы сделаем из этого псалом
и будем распевать его в воскресенье в Сент-Джеймской церкви, а я еще надену
для такого случая короткий парик, провалиться мне на этом месте.
- Как вам не стыдно, джентльмены, как вам не стыдно! - упрекнул
собравшихся подошедший к ним монах. - Уж не думаете ли вы, что в ваших
непристойных шутках есть хоть капля остроумия или юмора. А если бы даже и
были, то навряд ли хоть сколько-нибудь искупает оскорбление религии и
добродетели.
- Вот это да! - присвистнул один. - Да это никак и взаправду монах.
- Уж кто бы там я ни был, - ответил монах, - а вот вы, надеюсь, по
крайней мере именно то, чем кажетесь. Ради блага нашего потомства, не дай
Бог, чтобы вы оказались джентльменами.
- Послушай, Джек, - крикнул один из них, - давай подбросим этого монаха
на одеяле.
- Меня на одеяле? - переспросил монах. - Клянусь достоинством мужчины,
да я любому из вас вмиг сверну сейчас шею, как вонючему цыпленку.
И с этими словами он сорвал маску, за которой скрывалась физиономия
полковника Бата во всем ее устрашающем величии; этого было достаточно, чтобы
дерзкие хлыщи тотчас бросились врассыпную, подобно троянцам, узревшим лицо
Ахилла {18}. Полковник счел ниже своего достоинства преследовать кого-либо
из них, за исключением того, кто держал в руке письмо, которое полковнику
хотелось получше прочитать и которое тот с готовностью ему отдал со словами,
что оно - к его услугам.
Заполучив письмо, полковник постарался найти наиболее уединенное место,
чтобы внимательно его перечесть; несмотря на отвратительное чтение,
кое-какие пассажи понравились полковнику. Он только что успел дочитать
письмо до конца, как увидел проходившего мимо Бута; окликнув его, полковник
вручил письмо ему, попросив положить в карман и прочитать как-нибудь на
досуге. При этом он весьма одобрительно отозвался о прочитанном и сказал
Буту, что ему будет небесполезно познакомиться с письмом, как, впрочем, всем
молодым людям.
Бут все еще не видел своей жены, но поскольку был уверен, что она
находится в обществе миссис Джеймс, то и не беспокоился на ее счет.
Продолжить дальнейшие поиски жены ему помешала дама в голубом домино,
которая вновь с ним заговорила. На этот раз Бут обнаружил, что она очень
хорошо его знает, что это дама из общества и что она явно испытывает к нему
особый интерес. Однако хотя он и был человеком жизнерадостным, но
действительно так любил свою Амелию, что ни о какой другой женщине даже и не
помышлял, а посему (не будучи, правда, в полном смысле этого слова Иосифом
{19}) он все же не был способен, как мы уже видели, на предумышленную
неверность. Во всяком случае он был настолько холоден и равнодушен к намекам
своей дамы, что она стала жаловаться на то, что ей с ним скучно. Подошедшая
к ним опять пастушка, услыхав эти обвинения против Бута, подтвердила их
справедливость, сказав:
- Это самый скучный человек на свете, уж можете мне поверить, сударыня.
Увидя вас вторично с ним, я чуть было не приняла вас за его жену, потому
что, уверяю вас, он очень редко проводит время с кем-либо еще.
- А вы что, так хорошо с ним знакомы, сударыня? - осведомилось домино.
- Во всяком случае эта честь, я полагаю, выпала мне значительно раньше,
нежели вашей милости, - ответила пастушка.
- Возможно, что и так, сударыня, - воскликнуло домино, - однако я
просила бы вас не вмешиваться сейчас в наш разговор, потому что нам
необходимо поговорить об одном важном для нас обоих деле.
- А я считаю, сударыня, - сказала пастушка, - что у меня есть к этому
джентльмену не менее важное дело, чем ваше, а посему не будет ли вашей
милости угодно самой удалиться?
- Любезные мои дамы, - воскликнул Бут, - прошу вас, не ссорьтесь из-за
меня!
- А я вовсе и не собираюсь ссориться, - ответило домино, - раз уж вы
так равнодушны, я без всяких сожалений отказываюсь от своих претензий. Если
бы вы не были самым тупым малым на свете, вы бы, я уверена, давно бы уже
меня узнали.
С этими словами она оставила Бута в обществе пастушки, пробормотав про
себя, что та, без сомнения, одно из тех жалких существ, о которых никто и
понятия не имеет.
Пастушка, тем не менее, расслышала это язвительное замечание и в ответ
громко осведомилась у Бута, где он подобрал это ничтожество.
- Смею вас уверить, сударыня, - ответил Бут, - что мне известно о ней
ровно столько же, сколько и вам; я познакомился с ней здесь, на маскараде,
точно так же, как и с вами.
- Как и со мной? - переспросила она. - Да неужели вы думаете, что если
бы это было наше первое знакомство, то я стала бы напрасно тратить на вас
столько времени? Что же касается вас, то я охотно верю, что женщина, бывшая
некогда с вами в близких отношениях, едва ли добьется этим у вас каких-либо
преимуществ.
- Мне, сударыня, - проговорил Бут, - неизвестно, чем именно я заслужил
подобный отзыв, как неизвестна и та особа, которую я должен за него
благодарить.
- Так, значит, у вас хватает наглости, - воскликнула дама своим
настоящим голосом, - притворяться, будто вы меня не помните?
- Нет, теперь мне сдается, что я уже когда-то прежде слыхал этот голос,
- промолвил Бут, - но только, ей Богу, никак не могу вспомнить, чей же он?
- Вы не можете вспомнить женщину, - вскричала дама, - с которой вы
обошлись с величайшей жестокостью... я уже не говорю о неблагодарности?
- Нет, клянусь честью, - сознался Бут.
- Не упоминай о своей чести, негодяй! - воскликнула дама. - Потому что
как ты ни бессердечен, но я могла бы показать тебе лицо, которое, несмотря,
на все твое бесстыдство, привело бы тебя в смущение и ужас. Так ты все еще
меня не узнаешь?
- Да, конечно, сударыня, теперь я узнал вас, - ответил Бут, - и
признаюсь, что из всех женщин на свете у вас больше всего оснований для
таких упреков.
Тут между джентльменом и дамой (я полагаю, нет надобности говорить, что
это была мисс Мэтьюз) началось весьма продолжительное объяснение, но,
поскольку оно состояло преимущественно из неистовых упреков с ее стороны и
извинений со стороны Бута, я бессилен сделать его хоть сколько-нибудь
занимательным для читателя, а посему возвращусь к полковнику Джеймсу.
Усердно обрыскав все комнаты и не найдя нигде женщины, за которой он
охотился, полковник заподозрил, что его первоначальная догадка была
правильной, но только Амелия не захотела ему открыться, потому что ей было
приятно с ее любовником, в котором он узнал благородного милорда.
Не имея в данном случае никакой надежды получить удовольствие самому,
он решил поэтому испортить его и другим, а посему, разыскав Бута, он вновь
осведомился у него, не знает ли тот, куда это подевались их жены; он обошел
все комнаты и ни ту, ни другую не нашел.
На этот раз Бут несколько встревожился и, расставшись с мисс Мэтьюз,
пустился вместе с полковником на поиски жены. Что же касается мисс Мэтьюз,
то он в конце концов умиротворил ее, пообещав непременно ее посетить; она
исторгла у него это обещание, поклявшись самым торжественным образом, что в
противном случае тут же на маскараде расскажет всем присутствующим об их
отношениях.
Хорошо зная до какого неистовства могут разбушеваться страсти этой
дамы, Бут вынужден был принять эти условия, ибо ничего на свете так не
боялся, как того, что Амелия узнает обо всем из уст самой мисс Мэтьюз, - тем
более, что прежде он уже претерпел столько неприятностей лишь бы это не
произошло.
Полковник повел Бута прямо туда, где он видел лорда и Амелию (настолько
он был теперь убежден, что это именно она) и где они беседовали наедине. Как
только Бут ее увидел, он сказал полковнику:
- Какое тут может быть сомнение; ну, конечно, это моя жена
разговаривает с какой-то маской.
- Я и сам принял ее за вашу жену, - сказал полковник, - но потом решил,
что ошибся. Послушайте, да ведь это милорд... и эта дама, я сам видел,
провела с ним весь вечер.
Этот разговор происходил на некотором расстоянии, так что
предполагаемая Амелия не могла его слышать; пристально взглянув на нее, Бут
заверил полковника, что тот нисколько не ошибся. Как раз в это время дама
поманила Бута веером и тогда он направился прямо к ней; она выразила желание
поехать домой, на что он с готовностью согласился. Милорд тут же от них
отошел, полковник устремился на поиски жены или какой-нибудь другой женщины,
а Бут и его дама возвратились в двух портшезах к себе домой.
Последствия маскарада, не столь уж необычные и не столь уж удивительные
Выйдя первой из своего портшеза, дама поспешно поднялась наверх в
комнату детей: так уж у Амелии повелось - в каком бы часу она ни
возвращалась домой. Бут же прошел в столовую, куда чуть позже заглянула и
Амелия, которая с самым безоблачным выражением лица сказала ему:
- Дорогой мой, ведь мы с вами, очевидно, оба не ужинали; не спуститься
ли мне вниз посмотреть на кухне, нет ли там хотя бы холодного мяса?
- Возьмите только для себя, если это вам угодно, - сухо заметил Бут, -
я ничего есть не собираюсь {20}.
- То есть, как, дорогой? - удивилась Амелия, поскольку за ужином ее муж
ел обычно с большим удовольствием. - Надеюсь, вы не потеряли из-за маскарада
аппетит!
- Я еще как следует не знаю, что я там потерял, - сказал Бут, - но
только чувствую, что мне не по себе. У меня болит голова. И я сам не знаю,
что со мной.
- Вы меня пугаете, дорогой, - встревожилась Амелия, - у вас и в самом
деле нездоровый вид. Ах, как было бы хорошо, если бы этот маскарад состоялся
задолго до того, как вы туда пошли.
- Да, если бы это было угодно Господу! - воскликнул Бут. - Но теперь,
что уж об этом толковать. Однако, Амелия, ответьте мне, пожалуйста, на один
вопрос. Кто этот джентльмен, с которым вы беседовали, когда я к вам подошел?
- Джентльмен? - переспросила Амелия. - Какой джентльмен, дорогой?
- Тот джентльмен... вельможа... когда я к вам подошел; надеюсь, я
говорю достаточно ясно.
- Клянусь вам, дорогой, я не понимаю, о чем вы говорите; на маскараде
не было ни одного знакомого мне человека.
- Как! Позвольте, провести весь вечер с мужчиной в маске, не зная, кто
он такой?
- То есть, как это, мой дорогой? Ведь мы с вами не были вместе.
- Я и сам знаю, что не были, - возразил Бут, - но какое это имеет
отношение к моему вопросу? Вы как-то странно мне отвечаете. Мне и самому
прекрасно известно, что мы не были с вами вместе, потому-то я вас и
спрашиваю, с кем вы там были?
- Но, дорогой мой, - пожала плечами Амелия, - как я могу сказать вам,
если все были в масках?
- Я еще раз повторяю вам, сударыня, - сказал Бут, - стали бы вы
беседовать два часа или даже больше с человеком, которого вы не знаете?
- А почему бы и нет, дитя мое? Ведь я и понятия не имею ни о каких
маскарадных правилах: я до этого ни разу не бывала ни на одном маскараде?
- Бог свидетель, как бы я хотел, чтобы вы не ходили и на этот! -
воскликнул Бут. - Скажу больше, вы и сами будете так думать, если скажете
мне правду. Что я сейчас сказал? Неужели я способен... подозревать вас в
том, что вы говорите мне неправду? Ну, что ж, коль скоро вы не знаете, с кем
вы беседовали, то я вам сам скажу: мужчина, с которым вы беседовали был не
кто иной, как милорд...
- Так неужели именно по этой причине, - спросила Амелия, - вы бы
хотели, чтобы я и вовсе там не была?
- А разве этого недостаточно? Разве он не самый последний мужчина на
свете, в обществе которого я хотел бы вас видеть?
- Так вы, значит, действительно предпочли бы, чтобы я лучше и вовсе не
была на маскараде?
- Да, предпочел бы, от всей души!
- Ах, если бы я могла всегда так угождать любому вашему желанию, как в
этом случае. Так знайте же, я не была там!
- Не шутите так, Амелия! - вскричал Бут. - Вы не стали бы надо мной
смеяться, если бы знали, что у меня сейчас творится на душе.
- А я нисколько над вами не смеюсь. Клянусь честью, что я не была на
маскараде. Простите мне этот обман, я решилась на него в первый и, конечно,
в последний раз в жизни, потому что тяжко поплатилась за него тревогой,
которую мне эта затея доставила.
И тут Амелия открыла мужу секрет, который заключался в следующем: в
этой истории, кажется, где-то уже упоминалось, что Амелия и миссис Аткинсон
были совершенно одинакового сложения и роста и что у них были к тому же
очень похожие голоса. Поэтому когда миссис Аткинсон увидела, что Амелия ни
за что не хочет ехать на маскарад, она вызвалась поехать туда вместо нее и
провести Бута, выдав себя за его жену.
Этот план и был потом без особого труда осуществлен: когда все они
вышли из дома, Амелия, подойдя к портшезу последней, побежала обратно в дом
взять якобы забытую ею маску, которую она на самом деле умышленно оставила
дома. Там она мгновенно скинула свое домино и набросила его на миссис
Аткинсон, которая уже была наготове и тотчас же быстро спустилась вниз,
уселась в портшез и отправилась вместе со всеми на маскарад.
Поскольку фигурой она очень походила на Амелию, ей без особого труда
удалось поддерживать и дальше этот обман: ведь кроме того, что их голоса
были очень похожи и ей представилась здесь возможность говорить измененным
голосом, она едва ли успела сказать Буту больше шести слов, потому что как
только они очутились в толпе, она при первой же возможности ускользнула от
него. А Бут, которым, как читатель хорошо помнит, завладели две особы, был
вполне спокоен, считая, что в обществе миссис Джеймс Амелия будет в полной
безопасности, пока полковник, как мы видели, не подстрекнул его отправиться
на поиски жены.
Миссис Аткинсон, как только возвратилась с Бутом домой, немедля
устремилась наверх, в детскую, где застала Амелию, которой второпях успела
лишь сказать, что ей очень легко удалось осуществить их замысел, оставя Бута
в полном заблуждении на свой счет, а посему Амелия может говорить ему все,
что ей угодно, тем более что на протяжении всего вечера миссис Аткинсон
провела с ним едва ли более минуты.
Как только Бут убедился в том, что весь этот вечер его жена неотлучно
находилась дома, он пришел в такой восторг, что не знал как выказать ей свою
нежность, корил себя за безрассудство, признавал ее благоразумие и клялся,
что до конца дней ни в чем больше не будет перечить ее воле.
После этого они позвали миссис Аткинсон, которая все еще сидела в
детской в своем маскарадном костюме, и когда Бут увидел ее и услыхал, как
она говорит, подражая Амелии, он признался, что нисколько теперь не
удивляется собственному заблуждению, потому что, если бы обе женщины надели
одинаковые маски и костюмы, он едва ли сумел бы обнаружить хоть какое-нибудь
различие между ними.
Проведя еще примерно полчаса за чрезвычайно приятной беседой, они
расстались в прекраснейшем расположении духа.
Последствия маскарада
На следующее утро, проснувшись, Бут обнаружил у себя в кармане письмо,
которое отдал ему накануне полковник Бат и о котором, если бы не эта
случайность, он никогда бы и не вспомнил.
Однако теперь у Бута пробудилось любопытство и, начав читать письмо, он
так увлекся его содержанием, что не мог оторваться, пока не дошел до самого
конца; хотя наглые хлыщи с ученым видом глумились над этим письмом, но ни
предмет, о котором шла речь, ни сама манера изложения никак не заслуживали
презрения.
Но была еще одна причина, побудившая Бута прочитать письмо до конца, и
заключалась она в том, что почерк показался ему знакомым: он угадал руку
доктора Гаррисона - почерк у священника был очень своеобразный, да и в самом
содержании письма видны были все присущие его характеру особенности.
Бут только дочитал письмо во второй раз, как сам священник вошел в
комнату. Этому добрейшему человеку не терпелось узнать, насколько успешно
удалось Амелии осуществить свой замысел, ибо он питал к ней такую любовь,
которую в отзывчивой душе пробуждает уважение без примеси эгоистических
соображений, служащих обычно источником нашей любви к женам и детям. Что
касается детей, то Природа с помощью очень тонких и искусных доводов внушает
нам, что они часть нас самих; а до тех пор пока мы питаем сердечную
склонность к женам, та же самая Природа без устали находит красноречивейшие
аргументы, дабы внушить нам пристрастие к ним. Но для пробуждения в душе
человека привязанности, подобной той, какую священник питал к Амелии,
Природа вынуждена прибегать к логике такого рода, которую плохой человек так
же неспособен постичь, как слепой от рождения - учение сэра Исаака Ньютона о
цвете {21}. И тем не менее, эта логика не более трудна для понимания, нежели
та, согласно которой оскорбление влечет за собой гнев, опасность - страх, а
похвала - тщеславие; и так же просто может быть доказано, что доброта влечет
за собой любовь.
Доктор первым делом осведомился, где его дочь (он часто именно так
называл Амелию). Бут сообщил, что она еще спит, поскольку провела
беспокойную ночь.
- Надеюсь, она не заболела из-за этого маскарада? - встревожился
священник. Бут ответил, что Амелия, как он думает, будет себя чувствовать,
когда проснется, как нельзя лучше.
- Просто треволнения этой ночи были, мне кажется, несколько чрезмерными
для ее нежной души - вот, собственно, и все.
- Надеюсь в таком случае, - заметил доктор, - что вы не только никогда
не будете больше настаивать на том, чтобы она посещала подобные увеселения,
но и поймете, что на ваше счастье вам досталась жена, у которой хватает
благоразумия избегать места подобных развлечений; возможно, ошибаются те,
кто изображают их такими прибежищами порока и соблазна, что любая
добродетельная женщина, осмелившаяся там появиться, рискует своей
репутацией, но все же они, несомненно, служат местом шумных сборищ,
бесчинств и невоздержности, присутствовать при которых никак не подобает
скромной и благонравной замужней христианке.
Бут ответил, что глубоко сознает свою и ошибку и не только не станет
отныне уговаривать жену снова пойти на маскарад, но и сам больше не ступит
туда ни ногой.
Доктор счел такое решение весьма похвальным, после чего Бут объявил:
- Мне хорошо известно, дорогой друг, что не только благоразумию жены,
но и вам я обязан тем, что она не была вчера вечером на маскараде.
И тут он признался священнику, что ему уже известна хитрость, к которой
прибегла Амелия. Добряк доктор был чрезвычайно доволен успехом придуманной
им уловки, а также и тем, что Бут нисколько на него не в обиде.
- Между тем, сударь, - продолжал Бут, - ко мне попало вчера письмо (его
отдал мне вчера на маскараде благородный полковник), которое написано
почерком, удивительно похожим на ваш, и я готов почти поклясться, что оно
написано вами. Да и манера изложения очень напоминает вашу. Вот оно, сударь.
Признаете ли вы, доктор, свое авторство или нет?
Священник взял письмо и, лишь мельком взглянув на него, сказал:
- Полковник собственноручно отдал вам это письмо?
- Да, собственноручно, - ответил Бут.
- Что ж, в таком случае, - воскликнул доктор, - более бесстыжего
негодяя, чем он, свет еще не видывал. Неужели он вручил его вам с видом
победителя?
- Он вручил мне его со свойственным ему важным видом, - подтвердил Бут,
- и посоветовал прочесть для собственной пользы. Сказать по правде, я
несколько удивлен тем, что он счел необходимым вручить это письмо именно
мне, а не кому-то другому, ибо не нахожу, что заслужил репутацию такого
мужа. Хорошо еще, что я не так быстро обижаюсь, как другие.
- Мне очень приятно убедиться, что вы не из их числа, - заметил доктор.
- Вы повели себя в данном случае, как подобает человеку здравомыслящему и
истинному христианину, ибо с вашей стороны было бы, несомненно, величайшей
глупостью, равно как и прямым вызовом благочестию рисковать своей жизнью
из-за дерзкой выходки дурака. До тех пор, пока вы уверены в добродетельности
своей жены, презрение к подобным поползновениям негодяя свидетельствует лишь
о вашей мудрости. Ведь ваша жена и не обвиняет его в прямом покушении, хотя
и замечала в его поведении достаточно такого, что оскорбляло ее
щепетильность.
- Вы меня удивляете, доктор, - произнес Бут. - Что вы, собственно,
имеете в виду? Моей жене не нравилось его поведение? Разве полковник хоть
когда-нибудь ее оскорбил?
- Я не сказал, что он позволил себе когда-нибудь оскорбить ее какими-то
прямыми признаниями или совершил что-нибудь такое, за что согласно самым
романтическим представлениям о чести вы могли бы или должны были бы желать
отомстить ему; но, знаете, целомудрие добродетельной женщины - вещь
чрезвычайно деликатная.
- И моя жена в самом деле жаловалась на что-то в этом роде со стороны
полковника?
- Ведите ли, молодой человек, - продолжал доктор, - я не желаю никаких
ссор и никаких вызовов на дуэль; я вижу, что допустил некоторую оплошность,
а посему настаиваю на том, чтобы во имя всех прав дружбы вы дали мне слово
чести, что не станете из-за этого ссориться с полковником.
- Даю вам его от всей души, - сказал Бут, - потому что если бы я не
знал вашего характера, то мне не оставалось бы ничего иного, как решить, что
вы надо мной смеетесь. Я не думаю, чтобы вы заблуждались относительно моей
жены, но уверен, что она заблуждается относительно полковника и ложно
истолковала какую-нибудь преувеличенную с его стороны любезность, что-нибудь
в духе Дон Кихота, приняв ее за посягательство на свою скромность; однако о
полковнике я самого высокого мнения; надеюсь, вы не обидитесь, если я скажу,
что не знаю, к кому из вас двоих мне следует скорее ревновать свою жену.
- Я никоим образом не хотел бы, чтобы вы ревновали ее к кому бы то ни
было, - воскликнул священник, - поскольку считаю, что на добродетель моей
девочки можно твердо положиться, но, однако же, убежден, что она никогда бы
ни словом на сей счет не обмолвилась мне без всякой на то причины; да и я,
не будучи уверен в справедливости ее слов, не стал бы писать полковнику это
письмо, в чем я теперь и признаюсь. Однако, повторяю, еще не произошло
людьми. Ненависть и месть - вот те губительные страсти, которые кипят у них
в душе. А за этим следует обычно отчаяние и безумие, нередко завершающиеся
убийством или самоубийством".
- Итак, джентльмены и леди, занавес закрылся. На этом первое действие
заканчивается... и, следовательно, начинается второе.
"Я пытался здесь представить Вам картину этого порока, ужасный облик
которого никакие мои краски не могут преувеличить. Но какая кисть в
состоянии нарисовать ужасы возмездия, которое Писание предрекает тем, кто в
нем повинен?
Ради чего Вы обрекаете себя на такое наказание? И ради какой награды Вы
навлекаете все эти бедствия на другого? Я прибавлю, - на своего друга? Ради
обладания женщиной, ради минутного удовольствия? Но если ни добродетель, ни
религия не в силах обуздать ваше непомерное вожделение, то разве мало есть
женщин, столь же красивых, как жена вашего друга, хотя и не столь чистых,
которыми вы можете обладать с куда меньшей долей вины? Что же в таком случае
побуждает вас губить себя и своего друга? Уж не придает ли особая гнусность
подобного проступка некую остроту этому греху? Или же от уверенности, что
наказание будет в данном случае особенно суровым, возрастает и получаемое
удовольствие?
Но если вы настолько утратили всякое чувство страха, стыда и доброты,
что вас не удерживают ни беды, которые вы навлечете на себя безмерной
низостью своего поступка, ни бесчестье, в которое вы ввергнете других,
позвольте мне все же показать вам, как трудно, - я могу даже сказать,
невозможно - будет вам добиться успеха. Вы атакуете крепость, возвышающуюся
на скале; женщина, обладающая целомудрием, стойко оберегаемым счастливым
природным душевным складом и непоколебимыми принципами религии и
добродетели, которые были привиты ей воспитанием и взлелеяны и укреплены
привычкой, такая женщина должна быть неприступной даже и без той крепкой и
постоянной любви ее мужа, которая оберегла бы и душу менее нравственную и с
худшими наклонностями. Чего вы, в сущности, добиваетесь, как не того, чтобы
посеять недоверие, а возможно, и рознь между счастливыми супругами, хотя и
здесь, я уверен, вам не удастся преуспеть без того, чтобы навлечь неминуемую
гибель и на собственную голову?
А посему послушайтесь моего совета и удержитесь от этого чудовищного
преступления; оставьте тщетные попытки взобраться на этот крутой обрыв,
которого Вам никогда не одолеть и где Вас, вероятнее всего, постигнут вскоре
полное падение и гибель; при этом надеяться Вы можете только на то, что
погубите заодно и лучшего своего друга.
Мне приходит на ум лишь еще один довод, и уж, что говорить, крайне
безнравственный, а именно: за то самое время, которое вы растратите на
тщетные усилия, вы вполне могли бы увенчать свои порочные попытки успехом у
других".
И тут кончается сия мрачная песенка.
- Будь я проклят, - воскликнул один из слушателей, - доводилось ли еще
кому-нибудь из смертных выслушивать такую дурацкую дребедень?
- А мне, черт возьми, пришелся по душе последний довод, - возразил
другой. - Будь я проклят, но в этом есть кое-какой смысл; я и в самом деле
скорее предпочел бы заглянуть, когда мне вздумается, к мадам Д-г-с17, чем
две недели кряду ухаживать за добродетельной сучкой.
- Послушай, Том, - крикнул один из присутствующих, - а что если это
слова положить на музыку? Давай устроим подписку, с тем чтобы музыку к ним
сочинил Гендель; ну и славная получится из этого оратория.
- Будь я проклят, Джек, - возразил другой, - мы сделаем из этого псалом
и будем распевать его в воскресенье в Сент-Джеймской церкви, а я еще надену
для такого случая короткий парик, провалиться мне на этом месте.
- Как вам не стыдно, джентльмены, как вам не стыдно! - упрекнул
собравшихся подошедший к ним монах. - Уж не думаете ли вы, что в ваших
непристойных шутках есть хоть капля остроумия или юмора. А если бы даже и
были, то навряд ли хоть сколько-нибудь искупает оскорбление религии и
добродетели.
- Вот это да! - присвистнул один. - Да это никак и взаправду монах.
- Уж кто бы там я ни был, - ответил монах, - а вот вы, надеюсь, по
крайней мере именно то, чем кажетесь. Ради блага нашего потомства, не дай
Бог, чтобы вы оказались джентльменами.
- Послушай, Джек, - крикнул один из них, - давай подбросим этого монаха
на одеяле.
- Меня на одеяле? - переспросил монах. - Клянусь достоинством мужчины,
да я любому из вас вмиг сверну сейчас шею, как вонючему цыпленку.
И с этими словами он сорвал маску, за которой скрывалась физиономия
полковника Бата во всем ее устрашающем величии; этого было достаточно, чтобы
дерзкие хлыщи тотчас бросились врассыпную, подобно троянцам, узревшим лицо
Ахилла {18}. Полковник счел ниже своего достоинства преследовать кого-либо
из них, за исключением того, кто держал в руке письмо, которое полковнику
хотелось получше прочитать и которое тот с готовностью ему отдал со словами,
что оно - к его услугам.
Заполучив письмо, полковник постарался найти наиболее уединенное место,
чтобы внимательно его перечесть; несмотря на отвратительное чтение,
кое-какие пассажи понравились полковнику. Он только что успел дочитать
письмо до конца, как увидел проходившего мимо Бута; окликнув его, полковник
вручил письмо ему, попросив положить в карман и прочитать как-нибудь на
досуге. При этом он весьма одобрительно отозвался о прочитанном и сказал
Буту, что ему будет небесполезно познакомиться с письмом, как, впрочем, всем
молодым людям.
Бут все еще не видел своей жены, но поскольку был уверен, что она
находится в обществе миссис Джеймс, то и не беспокоился на ее счет.
Продолжить дальнейшие поиски жены ему помешала дама в голубом домино,
которая вновь с ним заговорила. На этот раз Бут обнаружил, что она очень
хорошо его знает, что это дама из общества и что она явно испытывает к нему
особый интерес. Однако хотя он и был человеком жизнерадостным, но
действительно так любил свою Амелию, что ни о какой другой женщине даже и не
помышлял, а посему (не будучи, правда, в полном смысле этого слова Иосифом
{19}) он все же не был способен, как мы уже видели, на предумышленную
неверность. Во всяком случае он был настолько холоден и равнодушен к намекам
своей дамы, что она стала жаловаться на то, что ей с ним скучно. Подошедшая
к ним опять пастушка, услыхав эти обвинения против Бута, подтвердила их
справедливость, сказав:
- Это самый скучный человек на свете, уж можете мне поверить, сударыня.
Увидя вас вторично с ним, я чуть было не приняла вас за его жену, потому
что, уверяю вас, он очень редко проводит время с кем-либо еще.
- А вы что, так хорошо с ним знакомы, сударыня? - осведомилось домино.
- Во всяком случае эта честь, я полагаю, выпала мне значительно раньше,
нежели вашей милости, - ответила пастушка.
- Возможно, что и так, сударыня, - воскликнуло домино, - однако я
просила бы вас не вмешиваться сейчас в наш разговор, потому что нам
необходимо поговорить об одном важном для нас обоих деле.
- А я считаю, сударыня, - сказала пастушка, - что у меня есть к этому
джентльмену не менее важное дело, чем ваше, а посему не будет ли вашей
милости угодно самой удалиться?
- Любезные мои дамы, - воскликнул Бут, - прошу вас, не ссорьтесь из-за
меня!
- А я вовсе и не собираюсь ссориться, - ответило домино, - раз уж вы
так равнодушны, я без всяких сожалений отказываюсь от своих претензий. Если
бы вы не были самым тупым малым на свете, вы бы, я уверена, давно бы уже
меня узнали.
С этими словами она оставила Бута в обществе пастушки, пробормотав про
себя, что та, без сомнения, одно из тех жалких существ, о которых никто и
понятия не имеет.
Пастушка, тем не менее, расслышала это язвительное замечание и в ответ
громко осведомилась у Бута, где он подобрал это ничтожество.
- Смею вас уверить, сударыня, - ответил Бут, - что мне известно о ней
ровно столько же, сколько и вам; я познакомился с ней здесь, на маскараде,
точно так же, как и с вами.
- Как и со мной? - переспросила она. - Да неужели вы думаете, что если
бы это было наше первое знакомство, то я стала бы напрасно тратить на вас
столько времени? Что же касается вас, то я охотно верю, что женщина, бывшая
некогда с вами в близких отношениях, едва ли добьется этим у вас каких-либо
преимуществ.
- Мне, сударыня, - проговорил Бут, - неизвестно, чем именно я заслужил
подобный отзыв, как неизвестна и та особа, которую я должен за него
благодарить.
- Так, значит, у вас хватает наглости, - воскликнула дама своим
настоящим голосом, - притворяться, будто вы меня не помните?
- Нет, теперь мне сдается, что я уже когда-то прежде слыхал этот голос,
- промолвил Бут, - но только, ей Богу, никак не могу вспомнить, чей же он?
- Вы не можете вспомнить женщину, - вскричала дама, - с которой вы
обошлись с величайшей жестокостью... я уже не говорю о неблагодарности?
- Нет, клянусь честью, - сознался Бут.
- Не упоминай о своей чести, негодяй! - воскликнула дама. - Потому что
как ты ни бессердечен, но я могла бы показать тебе лицо, которое, несмотря,
на все твое бесстыдство, привело бы тебя в смущение и ужас. Так ты все еще
меня не узнаешь?
- Да, конечно, сударыня, теперь я узнал вас, - ответил Бут, - и
признаюсь, что из всех женщин на свете у вас больше всего оснований для
таких упреков.
Тут между джентльменом и дамой (я полагаю, нет надобности говорить, что
это была мисс Мэтьюз) началось весьма продолжительное объяснение, но,
поскольку оно состояло преимущественно из неистовых упреков с ее стороны и
извинений со стороны Бута, я бессилен сделать его хоть сколько-нибудь
занимательным для читателя, а посему возвращусь к полковнику Джеймсу.
Усердно обрыскав все комнаты и не найдя нигде женщины, за которой он
охотился, полковник заподозрил, что его первоначальная догадка была
правильной, но только Амелия не захотела ему открыться, потому что ей было
приятно с ее любовником, в котором он узнал благородного милорда.
Не имея в данном случае никакой надежды получить удовольствие самому,
он решил поэтому испортить его и другим, а посему, разыскав Бута, он вновь
осведомился у него, не знает ли тот, куда это подевались их жены; он обошел
все комнаты и ни ту, ни другую не нашел.
На этот раз Бут несколько встревожился и, расставшись с мисс Мэтьюз,
пустился вместе с полковником на поиски жены. Что же касается мисс Мэтьюз,
то он в конце концов умиротворил ее, пообещав непременно ее посетить; она
исторгла у него это обещание, поклявшись самым торжественным образом, что в
противном случае тут же на маскараде расскажет всем присутствующим об их
отношениях.
Хорошо зная до какого неистовства могут разбушеваться страсти этой
дамы, Бут вынужден был принять эти условия, ибо ничего на свете так не
боялся, как того, что Амелия узнает обо всем из уст самой мисс Мэтьюз, - тем
более, что прежде он уже претерпел столько неприятностей лишь бы это не
произошло.
Полковник повел Бута прямо туда, где он видел лорда и Амелию (настолько
он был теперь убежден, что это именно она) и где они беседовали наедине. Как
только Бут ее увидел, он сказал полковнику:
- Какое тут может быть сомнение; ну, конечно, это моя жена
разговаривает с какой-то маской.
- Я и сам принял ее за вашу жену, - сказал полковник, - но потом решил,
что ошибся. Послушайте, да ведь это милорд... и эта дама, я сам видел,
провела с ним весь вечер.
Этот разговор происходил на некотором расстоянии, так что
предполагаемая Амелия не могла его слышать; пристально взглянув на нее, Бут
заверил полковника, что тот нисколько не ошибся. Как раз в это время дама
поманила Бута веером и тогда он направился прямо к ней; она выразила желание
поехать домой, на что он с готовностью согласился. Милорд тут же от них
отошел, полковник устремился на поиски жены или какой-нибудь другой женщины,
а Бут и его дама возвратились в двух портшезах к себе домой.
Последствия маскарада, не столь уж необычные и не столь уж удивительные
Выйдя первой из своего портшеза, дама поспешно поднялась наверх в
комнату детей: так уж у Амелии повелось - в каком бы часу она ни
возвращалась домой. Бут же прошел в столовую, куда чуть позже заглянула и
Амелия, которая с самым безоблачным выражением лица сказала ему:
- Дорогой мой, ведь мы с вами, очевидно, оба не ужинали; не спуститься
ли мне вниз посмотреть на кухне, нет ли там хотя бы холодного мяса?
- Возьмите только для себя, если это вам угодно, - сухо заметил Бут, -
я ничего есть не собираюсь {20}.
- То есть, как, дорогой? - удивилась Амелия, поскольку за ужином ее муж
ел обычно с большим удовольствием. - Надеюсь, вы не потеряли из-за маскарада
аппетит!
- Я еще как следует не знаю, что я там потерял, - сказал Бут, - но
только чувствую, что мне не по себе. У меня болит голова. И я сам не знаю,
что со мной.
- Вы меня пугаете, дорогой, - встревожилась Амелия, - у вас и в самом
деле нездоровый вид. Ах, как было бы хорошо, если бы этот маскарад состоялся
задолго до того, как вы туда пошли.
- Да, если бы это было угодно Господу! - воскликнул Бут. - Но теперь,
что уж об этом толковать. Однако, Амелия, ответьте мне, пожалуйста, на один
вопрос. Кто этот джентльмен, с которым вы беседовали, когда я к вам подошел?
- Джентльмен? - переспросила Амелия. - Какой джентльмен, дорогой?
- Тот джентльмен... вельможа... когда я к вам подошел; надеюсь, я
говорю достаточно ясно.
- Клянусь вам, дорогой, я не понимаю, о чем вы говорите; на маскараде
не было ни одного знакомого мне человека.
- Как! Позвольте, провести весь вечер с мужчиной в маске, не зная, кто
он такой?
- То есть, как это, мой дорогой? Ведь мы с вами не были вместе.
- Я и сам знаю, что не были, - возразил Бут, - но какое это имеет
отношение к моему вопросу? Вы как-то странно мне отвечаете. Мне и самому
прекрасно известно, что мы не были с вами вместе, потому-то я вас и
спрашиваю, с кем вы там были?
- Но, дорогой мой, - пожала плечами Амелия, - как я могу сказать вам,
если все были в масках?
- Я еще раз повторяю вам, сударыня, - сказал Бут, - стали бы вы
беседовать два часа или даже больше с человеком, которого вы не знаете?
- А почему бы и нет, дитя мое? Ведь я и понятия не имею ни о каких
маскарадных правилах: я до этого ни разу не бывала ни на одном маскараде?
- Бог свидетель, как бы я хотел, чтобы вы не ходили и на этот! -
воскликнул Бут. - Скажу больше, вы и сами будете так думать, если скажете
мне правду. Что я сейчас сказал? Неужели я способен... подозревать вас в
том, что вы говорите мне неправду? Ну, что ж, коль скоро вы не знаете, с кем
вы беседовали, то я вам сам скажу: мужчина, с которым вы беседовали был не
кто иной, как милорд...
- Так неужели именно по этой причине, - спросила Амелия, - вы бы
хотели, чтобы я и вовсе там не была?
- А разве этого недостаточно? Разве он не самый последний мужчина на
свете, в обществе которого я хотел бы вас видеть?
- Так вы, значит, действительно предпочли бы, чтобы я лучше и вовсе не
была на маскараде?
- Да, предпочел бы, от всей души!
- Ах, если бы я могла всегда так угождать любому вашему желанию, как в
этом случае. Так знайте же, я не была там!
- Не шутите так, Амелия! - вскричал Бут. - Вы не стали бы надо мной
смеяться, если бы знали, что у меня сейчас творится на душе.
- А я нисколько над вами не смеюсь. Клянусь честью, что я не была на
маскараде. Простите мне этот обман, я решилась на него в первый и, конечно,
в последний раз в жизни, потому что тяжко поплатилась за него тревогой,
которую мне эта затея доставила.
И тут Амелия открыла мужу секрет, который заключался в следующем: в
этой истории, кажется, где-то уже упоминалось, что Амелия и миссис Аткинсон
были совершенно одинакового сложения и роста и что у них были к тому же
очень похожие голоса. Поэтому когда миссис Аткинсон увидела, что Амелия ни
за что не хочет ехать на маскарад, она вызвалась поехать туда вместо нее и
провести Бута, выдав себя за его жену.
Этот план и был потом без особого труда осуществлен: когда все они
вышли из дома, Амелия, подойдя к портшезу последней, побежала обратно в дом
взять якобы забытую ею маску, которую она на самом деле умышленно оставила
дома. Там она мгновенно скинула свое домино и набросила его на миссис
Аткинсон, которая уже была наготове и тотчас же быстро спустилась вниз,
уселась в портшез и отправилась вместе со всеми на маскарад.
Поскольку фигурой она очень походила на Амелию, ей без особого труда
удалось поддерживать и дальше этот обман: ведь кроме того, что их голоса
были очень похожи и ей представилась здесь возможность говорить измененным
голосом, она едва ли успела сказать Буту больше шести слов, потому что как
только они очутились в толпе, она при первой же возможности ускользнула от
него. А Бут, которым, как читатель хорошо помнит, завладели две особы, был
вполне спокоен, считая, что в обществе миссис Джеймс Амелия будет в полной
безопасности, пока полковник, как мы видели, не подстрекнул его отправиться
на поиски жены.
Миссис Аткинсон, как только возвратилась с Бутом домой, немедля
устремилась наверх, в детскую, где застала Амелию, которой второпях успела
лишь сказать, что ей очень легко удалось осуществить их замысел, оставя Бута
в полном заблуждении на свой счет, а посему Амелия может говорить ему все,
что ей угодно, тем более что на протяжении всего вечера миссис Аткинсон
провела с ним едва ли более минуты.
Как только Бут убедился в том, что весь этот вечер его жена неотлучно
находилась дома, он пришел в такой восторг, что не знал как выказать ей свою
нежность, корил себя за безрассудство, признавал ее благоразумие и клялся,
что до конца дней ни в чем больше не будет перечить ее воле.
После этого они позвали миссис Аткинсон, которая все еще сидела в
детской в своем маскарадном костюме, и когда Бут увидел ее и услыхал, как
она говорит, подражая Амелии, он признался, что нисколько теперь не
удивляется собственному заблуждению, потому что, если бы обе женщины надели
одинаковые маски и костюмы, он едва ли сумел бы обнаружить хоть какое-нибудь
различие между ними.
Проведя еще примерно полчаса за чрезвычайно приятной беседой, они
расстались в прекраснейшем расположении духа.
Последствия маскарада
На следующее утро, проснувшись, Бут обнаружил у себя в кармане письмо,
которое отдал ему накануне полковник Бат и о котором, если бы не эта
случайность, он никогда бы и не вспомнил.
Однако теперь у Бута пробудилось любопытство и, начав читать письмо, он
так увлекся его содержанием, что не мог оторваться, пока не дошел до самого
конца; хотя наглые хлыщи с ученым видом глумились над этим письмом, но ни
предмет, о котором шла речь, ни сама манера изложения никак не заслуживали
презрения.
Но была еще одна причина, побудившая Бута прочитать письмо до конца, и
заключалась она в том, что почерк показался ему знакомым: он угадал руку
доктора Гаррисона - почерк у священника был очень своеобразный, да и в самом
содержании письма видны были все присущие его характеру особенности.
Бут только дочитал письмо во второй раз, как сам священник вошел в
комнату. Этому добрейшему человеку не терпелось узнать, насколько успешно
удалось Амелии осуществить свой замысел, ибо он питал к ней такую любовь,
которую в отзывчивой душе пробуждает уважение без примеси эгоистических
соображений, служащих обычно источником нашей любви к женам и детям. Что
касается детей, то Природа с помощью очень тонких и искусных доводов внушает
нам, что они часть нас самих; а до тех пор пока мы питаем сердечную
склонность к женам, та же самая Природа без устали находит красноречивейшие
аргументы, дабы внушить нам пристрастие к ним. Но для пробуждения в душе
человека привязанности, подобной той, какую священник питал к Амелии,
Природа вынуждена прибегать к логике такого рода, которую плохой человек так
же неспособен постичь, как слепой от рождения - учение сэра Исаака Ньютона о
цвете {21}. И тем не менее, эта логика не более трудна для понимания, нежели
та, согласно которой оскорбление влечет за собой гнев, опасность - страх, а
похвала - тщеславие; и так же просто может быть доказано, что доброта влечет
за собой любовь.
Доктор первым делом осведомился, где его дочь (он часто именно так
называл Амелию). Бут сообщил, что она еще спит, поскольку провела
беспокойную ночь.
- Надеюсь, она не заболела из-за этого маскарада? - встревожился
священник. Бут ответил, что Амелия, как он думает, будет себя чувствовать,
когда проснется, как нельзя лучше.
- Просто треволнения этой ночи были, мне кажется, несколько чрезмерными
для ее нежной души - вот, собственно, и все.
- Надеюсь в таком случае, - заметил доктор, - что вы не только никогда
не будете больше настаивать на том, чтобы она посещала подобные увеселения,
но и поймете, что на ваше счастье вам досталась жена, у которой хватает
благоразумия избегать места подобных развлечений; возможно, ошибаются те,
кто изображают их такими прибежищами порока и соблазна, что любая
добродетельная женщина, осмелившаяся там появиться, рискует своей
репутацией, но все же они, несомненно, служат местом шумных сборищ,
бесчинств и невоздержности, присутствовать при которых никак не подобает
скромной и благонравной замужней христианке.
Бут ответил, что глубоко сознает свою и ошибку и не только не станет
отныне уговаривать жену снова пойти на маскарад, но и сам больше не ступит
туда ни ногой.
Доктор счел такое решение весьма похвальным, после чего Бут объявил:
- Мне хорошо известно, дорогой друг, что не только благоразумию жены,
но и вам я обязан тем, что она не была вчера вечером на маскараде.
И тут он признался священнику, что ему уже известна хитрость, к которой
прибегла Амелия. Добряк доктор был чрезвычайно доволен успехом придуманной
им уловки, а также и тем, что Бут нисколько на него не в обиде.
- Между тем, сударь, - продолжал Бут, - ко мне попало вчера письмо (его
отдал мне вчера на маскараде благородный полковник), которое написано
почерком, удивительно похожим на ваш, и я готов почти поклясться, что оно
написано вами. Да и манера изложения очень напоминает вашу. Вот оно, сударь.
Признаете ли вы, доктор, свое авторство или нет?
Священник взял письмо и, лишь мельком взглянув на него, сказал:
- Полковник собственноручно отдал вам это письмо?
- Да, собственноручно, - ответил Бут.
- Что ж, в таком случае, - воскликнул доктор, - более бесстыжего
негодяя, чем он, свет еще не видывал. Неужели он вручил его вам с видом
победителя?
- Он вручил мне его со свойственным ему важным видом, - подтвердил Бут,
- и посоветовал прочесть для собственной пользы. Сказать по правде, я
несколько удивлен тем, что он счел необходимым вручить это письмо именно
мне, а не кому-то другому, ибо не нахожу, что заслужил репутацию такого
мужа. Хорошо еще, что я не так быстро обижаюсь, как другие.
- Мне очень приятно убедиться, что вы не из их числа, - заметил доктор.
- Вы повели себя в данном случае, как подобает человеку здравомыслящему и
истинному христианину, ибо с вашей стороны было бы, несомненно, величайшей
глупостью, равно как и прямым вызовом благочестию рисковать своей жизнью
из-за дерзкой выходки дурака. До тех пор, пока вы уверены в добродетельности
своей жены, презрение к подобным поползновениям негодяя свидетельствует лишь
о вашей мудрости. Ведь ваша жена и не обвиняет его в прямом покушении, хотя
и замечала в его поведении достаточно такого, что оскорбляло ее
щепетильность.
- Вы меня удивляете, доктор, - произнес Бут. - Что вы, собственно,
имеете в виду? Моей жене не нравилось его поведение? Разве полковник хоть
когда-нибудь ее оскорбил?
- Я не сказал, что он позволил себе когда-нибудь оскорбить ее какими-то
прямыми признаниями или совершил что-нибудь такое, за что согласно самым
романтическим представлениям о чести вы могли бы или должны были бы желать
отомстить ему; но, знаете, целомудрие добродетельной женщины - вещь
чрезвычайно деликатная.
- И моя жена в самом деле жаловалась на что-то в этом роде со стороны
полковника?
- Ведите ли, молодой человек, - продолжал доктор, - я не желаю никаких
ссор и никаких вызовов на дуэль; я вижу, что допустил некоторую оплошность,
а посему настаиваю на том, чтобы во имя всех прав дружбы вы дали мне слово
чести, что не станете из-за этого ссориться с полковником.
- Даю вам его от всей души, - сказал Бут, - потому что если бы я не
знал вашего характера, то мне не оставалось бы ничего иного, как решить, что
вы надо мной смеетесь. Я не думаю, чтобы вы заблуждались относительно моей
жены, но уверен, что она заблуждается относительно полковника и ложно
истолковала какую-нибудь преувеличенную с его стороны любезность, что-нибудь
в духе Дон Кихота, приняв ее за посягательство на свою скромность; однако о
полковнике я самого высокого мнения; надеюсь, вы не обидитесь, если я скажу,
что не знаю, к кому из вас двоих мне следует скорее ревновать свою жену.
- Я никоим образом не хотел бы, чтобы вы ревновали ее к кому бы то ни
было, - воскликнул священник, - поскольку считаю, что на добродетель моей
девочки можно твердо положиться, но, однако же, убежден, что она никогда бы
ни словом на сей счет не обмолвилась мне без всякой на то причины; да и я,
не будучи уверен в справедливости ее слов, не стал бы писать полковнику это
письмо, в чем я теперь и признаюсь. Однако, повторяю, еще не произошло