Страница:
обратясь к сыну, что тот получил сейчас возможность постичь за один день
больше, нежели в университете за целый год.
Сын ответил, что услышанная им точка зрения в целом весьма интересна и
что с большей частью сказанного он вполне согласен, "однако, - продолжал он,
- я считаю необходимым сделать некоторые разграничения...", но тут его
разграничения были прерваны возвращением Бута с Амелией и детьми.
Сцена остроумия и юмора в современном вкусе
После обеда пожилой джентльмен предложил отправиться на прогулку в сады
Воксхолла {34}, о которых он очень много наслышан, однако ни разу там не
бывал.
Доктор охотно согласился с предложением своего друга и послал нанять
две кареты, в которых могла бы поместиться вся компания. Однако, когда слуга
уже ушел, Бут пояснил, что ехать сейчас было бы слишком рано.
- Вот как, - сказал доктор, - ну, что ж, в таком случае мы посетим
сначала самое великое и возвышенное зрелище на свете.
Услыхав это, дети тотчас навострили уши, а все остальные никак не могли
взять в толк, что именно он имеет в виду; Амелия же спросила, на какое
зрелище он может повезти их в такое время дня.
- Представьте себе, - сказал доктор, - что я собираюсь повезти вас ко
двору.
- В пять часов пополудни! - воскликнул Бут.
- Да! Предположим, что я пользуюсь достаточным влиянием, дабы
представить вас самому королю.
- Вы, конечно, шутите, сударь, - воскликнула Амелия.
- А вот и нет, я говорю совершенно серьезно, - ответил доктор. - Я
представлю вас тому, перед кем величайший из земных повелителей во много раз
ничтожнее, чем самая презренная тварь в сравнении с ним самим. И какое
другое зрелище может в глазах мыслящего существа сравниться с ним? Если бы
вкус людей не был столь непоправимо испорчен, где бы тогда суетный человек
обретал благородство и где бы любовь к удовольствиям могла найти наиболее
достойное удовлетворение, как не на богослужении? Каким восторгом должна
наполнять нашу душу мысль о том, что мы допущены предстать перед самым
высоким нашим повелителем! Жалкие дворы королей открыты для немногих, да и
для тех лишь в определенное время, но каждому из нас и в какое угодно время
не возбраняется предстать перед этим славным и милосердным властелином.
Священник продолжал развивать эту мысль, когда возвратившийся слуга
доложил, что кареты поданы, и тогда вся кампания с живейшей готовностью
последовала за доктором, который повез их в Сент-Джеймскую церковь {35}.
Когда служба окончилась и они вновь сели в кареты, Амелия поблагодарила
доктора за то, что он представил богослужение в столь возвышенном свете,
уверяя его, что никогда в жизни она не молилась с таким воодушевлением, как
сегодня, и что благотворное воздействие урока, который он ей сегодня
преподал, она будет испытывать до конца своих дней.
Тем временем кареты подъехали к берегу Темзы, где вся компания пересела
в лодку и поехала в сторону Воксхолла.
Необычайная красота и изысканность этого места достаточно хорошо
известны едва ли не каждому из моих читателей; последнее обстоятельство я
считаю для себя весьма благоприятным, ибо дать сколько-нибудь полное
представление о Воксхолее было бы для моего пера задачей непосильной. Чтобы
описать всю своеобразную прелесть этих садов, мне пришлось бы употребить
столько трудов и извести столько бумаги, сколько понадобилось бы для
перечисления всех добрых дел их владельца, чья жизнь подтверждает
справедливость наблюдения, вычитанного мной у одного из
писателей-моралистов: истинно изысканный вкус сочетается обычно с душевным
превосходством, или, иными словами, истинная добродетель - не что иное, как
истинный вкус.
Сначала наша компания часок-другой гуляла по аллеям, пока не заиграла
музыка. Из всех семерых только Бут бывал здесь прежде, так что для остальных
ко всем другим красотам этого места прибавлялась еще и прелесть новизны.
Когда же раздались звуки музыки, Амелия, стоявшая рядом с доктором, шепнула
ему:
- Надеюсь, я не совершу богохульства, если скажу, что после той чреды
отрадных мыслей, которыми вы меня сегодня вдохновили, я предалась сейчас
мечтам и перенеслась в те благословенные пределы, где мы надеемся
блаженствовать в грядущем. Обворожительность этого места, волшебное
очарование музыки и удовольствие, написанное на всех лицах, причиной тому,
что я мысленно почти вознеслась на небеса. Я, конечно, и представить себе не
могла, что на земле может существовать нечто подобное.
- Как видите, дорогая сударыня, - проговорил с улыбкой доктор, - могут
существовать удовольствия, которых вы никоим образом не могли бы себе
представить, прежде чем сами не насладились ими.
Тут маленький сын Амелии, долго боровшийся с соблазном в виде сладких
ватрушек, торговцы которыми то и дело попадались им по пути, не выдержал
наконец и попросил мать купить ему ватрушку, присовокупив при этом:
- Я уверен, что сестре тоже очень хочется попробовать, но только она
стесняется просить.
Услыхав просьбу ребенка, доктор предложил расположиться в каком-нибудь
более уединенном месте, где они могли бы посидеть и подкрепиться; так они и
поступили. Амелия только теперь обнаружила отсутствие мужа, но поскольку с
нею было трое мужчин и в их числе доктор Гаррисон, она решила не волноваться
ни за себя, ни за детей, не сомневаясь в том, что Бут вскоре их отыщет.
Когда они все уселись, доктор любезно предложил Амелии заказать то, что
ей более всего по вкусу. Дети получили свои вожделенные ватрушки, а
остальным были поданы ветчина и цыпленок. В то время как они с величайшим
удовольствием приступили к этому пиршеству, каких-то два молодых человека,
идя под руку, приблизились к ним и, остановясь как раз напротив Амелии,
нагло уставились прямо ей в лицо: при этом один из них громко воскликнул,
обращаясь к другому:
- Это ли не ангел, черт побери! Не правда ли, милорд?
Милорд тем временем, не говоря ни слова, продолжал все так же глазеть
на нее; но тут подоспели еще два молодца из той же шайки и один из них
воскликнул:
- Пошли, Джек, я ее уже раньше приметил, но она ведь уже обеспечена с
избытком. Троих... для одной бабенки предостаточно, или тут сам черт
замешан.
- Будь я проклят, - вскричал тот, что заговорил первым и которого они
называли Джеком, - а я все-таки до нее дотронусь, даже если бы она
принадлежала всему церковному синоду.
С этими словами он приблизился к молодому церковнослужителю и закричал
ему:
- Ну-ка, доктор, будьте столь любезны, подвиньтесь немного и не
занимайте в кровати больше места, нежели вам положено!
Оттолкнув молодого человека, он уселся прямо напротив Амелии и,
упершись обоими локтями в стол, смерил ее таким взглядом, какого скромность
не в состоянии ни позволить себе, ни выдержать.
Амелия была явно потрясена таким обхождением; заметя это, доктор
пересадил ее по другую сторону от себя и, взглянув на молодчика в упор,
спросил его, чего он, собственно, добивается своим грубым поведением? В
ответ на это к нему приблизился милорд и сказал:
- Послушайте, почтенный джентльмен, вы не очень-то задирайтесь. Уж не
думаете ли вы, что таким молодцам, как вы, черт возьми, подобает водить
компанию, черт возьми, с такими смазливыми девицами, черт возьми?
- Нет, нет, - воскликнул Джек, - сей почтенный джентльмен куда более
рассудителен. Не то, что вот этот поросенок, отъевшийся на десятине {36}. Вы
разве не видите, как у него слюнки текут, глядя на нее? Где ваш слюнявчик,
а? {37}
Говоривший, надобно отметить, верно угадал, что перед ним лицо
духовного звания, хотя в одежде молодого человека не было ни одной
отличительной детали, свидетельствовавшей об этом и неуместной в таком
месте.
- А таких мальчишек, как вы, - воскликнул молодой церковнослужитель, -
следовало получше угощать розгами в школе, чтобы вам неповадно было нарушать
общественное благочиние.
- Мальчишек, сударь? - переспросил Джек. - А я полагаю, что я такой же
мужчина, как и вы, мистер, как вас там, да и грамотей не хуже вашего. Bos
fur sus quotque sacerdos {вол, вор, боров, священник (лат.).} {38}. Ну, а
что там дальше? Готов побиться об заклад на пятьдесят фунтов, будь я
проклят, что вы не скажете мне, какие там дальше идут слова.
- Ну, теперь он у тебя в руках, Джек, - вскричал милорд. - Ты свалил
его на обе лопатки, будь я проклят! Другого такого удара ему не выдержать.
- Попадись вы мне в подходящем месте, - воскликнул церковнослужитель, -
и вы бы узнали, что я умею наносить удары и притом весьма увесистые.
- Вот она, - возопил лорд, - вот она кротость, подобающая духовному
лицу... да это волк в овечьей шкуре! До чего у него важный вид, будь я
проклят! Вы уж будьте с ним повежливее, а не то он сейчас, чего доброго,
лопнет от гордости, будь я проклят!
- Ай, ай, - протянул Джек, - оставим в покое этих церковнослужителей,
раз уж они такие гордые; ведь, пожалуй, во всем королевстве не сыскать
теперь лорда и вполовину такого гордого, как этот малый.
- Скажите на милость, сударь, - обратился доктор Гаррисон к его
спутнику, - вы и в самом деле лорд?
- Да, мистер, как вас там, - подтвердил тот, - я в самом деле имею
такой титул.
- И гордость, я полагаю, тоже имеете, - продолжал доктор.
- Надеюсь, что да, сударь, - ответил тот, - всегда к вашим услугам.
- Так вот, если даже такой, как вы, сударь, - воскликнул священник, -
который позорит не только свой знатный титул лорда, но даже и просто звание
человека, способен притязать на гордость, то почему же вы не признаете
такого права за церковнослужителем? Судя по вашей одежде, вы, как я полагаю,
служите в армии, а лента на вашей шляпе свидетельствует о том, что вы,
видимо, и этим тоже гордитесь. Насколько же важнее и почетнее в сравнении с
вашей та служба, которой посвятил себя этот джентльмен! Почему же вы в таком
случае возражаете против гордости священнослужителей, коль скоро даже самые
низшие их обязанности в действительности во всех отношениях намного важнее
ваших?
- Tida, Tidu, Tidum {39}, - продекламировал лорд.
- Как бы там ни было, джентльмены, - заключил доктор, - если вы
действительно хоть сколько-нибудь претендуете на то, чтобы вас так называли,
я прошу вас положить конец шутке, которая крайне неприятна этой даме. Более
того, я прошу вас об этом ради вас же самих, потому что здесь вот-вот
появится еще кое-кто и уж он, в отличие от нас, поговорит с вами совсем
по-другому.
- Ах, вот как, значит здесь появится еще кое-кто, - воскликнул милорд.
- А мне-то что до этого?
- Не иначе как появится сам сатана, - вмешался Джек, - потому что двое
из его ливрейных лакеев уже тут перед нами.
- Ну и пусть его появляется хоть сейчас, - воскликнул милорд. - Будь я
проклят, если я ее сейчас не поцелую!
Услыша это, Амелия задрожала от страха, а дети, увидя ее испуг,
уцепились за нее ручонками и принялись плакать; к счастью, как раз в этот
момент к ним подошли сразу Бут и капитан Трент.
Застав жену в полном смятении, Бут тотчас нетерпеливо спросил, в чем
дело. А в это же время лорд и его приятель, увидя капитана Трента, с которым
они были коротко знакомы, оба одновременно воскликнули, обращаясь к нему:
- Как, неужели вы водитесь с этой компанией?
Но тут доктор обнаружил немалое присутствие духа: опасаясь роковых
последствий в случае если бы Бут узнал, что здесь перед тем происходило, он
поспешил сказать:
- Как я рад, мистер Бут, что вы наконец-то разыскали нас, а то ваша
бедная жена от страха едва не лишилась рассудка. Но теперь, когда супруг
снова с вами, - добавил он, обращаясь к Амелии, - у вас, надеюсь, больше нет
причин для беспокойства.
Амелия, хотя и была напугана, тотчас поняла намек и стала упрекать мужа
за то, что он надолго оставил ее. Однако ее мальчуган, не отличавшийся,
естественно, такой догадливостью, воскликнул:
- Да, папа, вот эти скверные люди так напугали маму, что она была сама
не своя.
- То есть, как это напугали? - встревоженно переспросил Бут. - Дорогая
моя, вас в самом деле кто-нибудь испугал?
- Нет-нет, любовь моя, - торопливо ответила Амелия. - Уж не знаю, что
это наш малыш болтает. Я вижу, что вы целы и невредимы, и больше меня ничто
не тревожит.
Капитан Трент, который все это время разговаривал с молодыми повесами,
обратился теперь к Буту со следующими словами:
- Тут произошло небольшое недоразумение: милорд, по-видимому, принял
миссис Бут за какую-то другую даму.
- Так ведь всех подряд запомнить невозможно! - воскликнул лорд. - Если
бы я знал, что эта леди - светская дама, и к тому же знакомая капитана
Трента, то, уверяю вас, я не позволял бы себе ничего такого, что было бы ей
неприятно, но если я сказал что-то лишнее, то прошу ее и всю компанию
простить меня.
- Право же, я ничего не пойму, - проговорил Бут. - Скажите, ради Бога,
что все это означает?
- Решительно ничего серьезного, - вмешался доктор, - о чем вам стоило
бы допытываться. Вы ведь сами сейчас слышали, - вашу жену приняли за другую,
и я действительно верю милорду, что произошло недоразумение: он просто не
знал, к какому кругу эта дама принадлежит.
- Ну, ладно, ладно, - сказал Трент, - ничего особенного тут не
произошло, поверьте мне. Я как-нибудь в другой раз объясню вам, в чем дело.
- Ну, что ж, - воскликнул Бут, - если вы так говорите, я вполне
удовлетворен.
Оба вертопраха отвесили поклоны и тут же потихоньку ретировались, чем и
завершился этот эпизод.
- Теперь, когда они ушли, - заметил молодой джентльмен, - я должен
признаться, что никогда еще не встречал двух более дурно воспитанных и более
заслуживающих изрядной встряски молодчиков. Попадись они мне в другом месте,
я бы научил их относиться к церкви несколько более почтительно.
- Что и говорить, - ответил доктор Гаррисон, - вы только что избрали
самый лучший способ внушить им это почтение.
Бут стал было уговаривать своего приятеля Трента посидеть с ними и
предложил заказать еще одну бутылку вина, но Амелия была слишком расстроена
всем случившимся и чувствовала, что вечер безнадежно для нее испорчен. Она
стала поэтому отговаривать мужа, сославшись на то, что час уже слишком
поздний и детям давно пора домой, с чем тут же согласился и священник. Итак,
они уплатили по счету и покинули Воксхолл, предоставив обоим прощелыгам
торжествовать по поводу того, что им удалось испортить вечер этой небольшой
непритязательной компании, наслаждавшейся перед тем чувством безоблачной
радости.
Занимательная беседа, в которой участвовали доктор Гаррисон, молодой
священнослужитель и его отец
На следующее утро, когда доктор Гаррисон и два его друга сидели за
завтраком, молодой церковнослужитель, который все еще находился под
впечатлением того, как оскорбительно с ним обошлись накануне вечером, вновь
возвратился к этому предмету.
- Это позор для власть предержащих, - заявил он, - что они не
поддерживают должного уважения к духовенству, наказывая любую грубость по
отношению к нему со всей возможной суровостью. Вы вчера совершенно
справедливо изволили заметить, сударь, - сказал он, обращаясь к доктору, -
что самое низшее по своему положению духовное лицо в Англии превосходит по
истинному значению любого самого знатного вельможу. Что же может быть в
таком случае постыднее зрелища, когда ряса, которая должна внушать почтение
каждому встречному, вызывает презрение и насмешку? {40} Разве мы, в
сущности, не являемся послами неба в сем мире? И разве те, кто отказывают
нам в подобающем уважении, не отказывают в нем на самом деле Тому, Кто нас
сюда послал?
- Если это так, ответил доктор, - тогда таким людям следует
остерегаться, ибо Тот, Кто нас сюда послал, может обрушить на них самую
суровую кару за недостойное обращение с Его служителями.
- Совершенно справедливо, сударь, - подхватил молодой человек, - и я от
души надеюсь, что Он это сделает; но Его кара слишком отдалена, чтобы
вселять ужас в нечестивые души. Необходимо поэтому вмешательство властей,
выносящих свой немедленный приговор. Штрафы, заключение под стражу и
телесные наказания оказывают на человеческий разум куда более сильное
воздействие, чем опасения быть осужденным на вечные муки.
- Вы так считаете? - спросил доктор. - Боюсь в таком случае, что люди
не очень-то принимают такие опасения всерьез.
- До чего верно подмечено, - откликнулся пожилой джентльмен. - Боюсь,
что именно так оно и есть.
- Во всем этом повинны власти, - сказал его сын. - Разве безбожные
книги, в которых наша святая вера рассматривается как простой обман или,
более того, служит просто мишенью для насмешек, не печатаются у нас чуть не
каждый день и не распространяются среди мирян с полнейшей безнаказанностью?
- Вы, несомненно, правы, - согласился доктор, - в этом отношении
действительно проявляется самая позорная нерадивость, но не следует винить
во всем одни только власти; какую-то долю вины следует, я боюсь, отнести и
на счет самого духовенства.
- Сударь, - воскликнул молодой джентльмен, - вот уж никак не ожидал
такого обвинения со стороны человека, облаченного в ваши одежды. Разве мы,
церковнослужители, хоть сколько-нибудь поощряем распространение подобного
ряда книг? Разве мы, напротив, не вопием громко против снисходительного к
ним отношения? Это как раз та гнусная клевета, которую возводят на нас
миряне, и я никак не ожидал, что услышу ее подтверждение из уст одного из
своих собратьев.
- Не будьте чересчур нетерпеливы, молодой человек, - сказал доктор. - Я
ведь далек от того, чтобы безоговорочно подтверждать обвинения мирян; они
носят слишком общий характер и чересчур суровы, но ведь их нападки как раз и
не направлены против тех сторон духовенства, которые вы взялись защищать. Не
следует думать, будто миряне настолько глупы, чтобы нападать на ту самую
веру, которой они обязаны своим преходящим благоденствием. Ведь обвиняя
духовенство в том, что оно содействует безбожию, миряне ссылаются при этом
только на дурные примеры, подаваемые поведением лиц духовного звания, я имею
в виду поведение некоторых из них. Правда, и в этих своих обвинениях миряне
заходят слишком далеко, ибо очень мало кто, а в сравнении с мирянами -
просто почти никто из духовенства не ведет образ жизни, который можно было
бы счесть распутным; но такова поистине совершенная чистота нашей веры,
таковы целомудренность и добродетель, которых она требует от нас ради своих
славных наград и ради защиты от ужасных наказаний, что тот, кто хочет быть
ее достоин, должен быть очень хорошим человеком. Вот как рассуждают в данном
случае такие миряне. Этот человек в совершенстве постиг христианское
вероучение, изучил его законы, и в силу его сана эти законы должны, так
сказать, неотступно находиться перед его мысленным взором. Награды, которые
вера сулит в случае повиновения этим законам, так велики, наказания, которые
ожидают в случае неповиновения им, так ужасны, что не могут найтись люди,
которые бы не бежали в ужасе от возмездия и столь же ревностно не домогались
воздаяния. Поэтому если и находится какой-нибудь человек, который, избрав
духовный сан, живет явно вопреки христианским законам и постоянно их
нарушает, то вывод, который можно из этого сделать, очевиден. У Мэтью Париса
{41} есть забавная история, которую я постараюсь, насколько мне удастся ее
припомнить, сейчас вам рассказать. Два молодых джентльмена - они, я полагаю,
были священниками - уговорились друг с другом, что тот из них, кто умрет
первым, должен непременно потом навестить оставшегося в живых, чтобы открыть
ему тайну загробной жизни. И вот один из них вскоре после этого умер и,
выполняя обещание, посетил друга. Всего, что покойный рассказал ему, не
стоит здесь приводить, но помимо прочего он показал свою руку, которой
сатана воспользовался, чтобы сделать на ней запись, как это теперь делают
нередко на картах; в этой записи сатана передавал поклон священникам, жизнь
которых послужила пагубным примером для множества душ, каждый день
попадающих в ад. Эта история тем более примечательна, что принадлежит перу
священника и притом весьма почитающего свой сан.
- Превосходно! - одобрил рассказ пожилой джентльмен. - Подумать только,
какая у вас память!
- Но позвольте, сударь, - вмешался его сын, - ведь церковнослужитель -
такой же человек, как и все прочие; если требовать от него совершенной
чистоты...
- А я ее и не требую, - перебил доктор Гаррисон, - и, надеюсь, ее не
потребуют и от нас. Само Писание подает нам - священнослужителям - такую
надежду, коль скоро в нем рассказывается о том, как лучшие из нас впадают в
грех по двадцать раз в день {42}. Но я убежден, что мы не можем допускать ни
одного из тех более тяжких преступлений, которые оскверняют всю нашу душу.
Мы можем требовать исполнения десяти заповедей и воздержания от таких
закоренелых пороков, как, в первую очередь, Корыстолюбие, которое человек
едва ли может удовлетворять, не нарушая при этом и других заповедей. Было
бы, разумеется, чрезмерной наивностью полагать, будто человек, который столь
явно всем сердцем уповает не только на сей мир, но на одну из самых
недостойных в нем вещей (ведь таковы, в сущности, деньги, независимо от
того, как их используют), станет одновременно почитать истинным сокровищем
жизнь небесную {43}. Второй из грехов такого рода - Честолюбие: нам внушают,
что нельзя служить одновременно Богу и Маммоне {44}. Я мог бы отнести эти
слова к Корыстолюбию, но предпочел только упомянуть об этом здесь. Когда мы
видим человека, низкопоклонничающего при дворе и при утреннем выходе вельмож
{45}, не гнушающегося выполнять грязные поручения знатных особ в надежде
получить более теплое местечко, можем ли мы верить, что тот, у кого столько
безжалостных повелителей здесь на земле, способен помыслить о своем
Повелителе на небесах? Разве не должен он сам задуматься, если он вообще
когда-нибудь размышляет, над тем, что величественный Повелитель презрит и
отринет слугу, ставшего послушным орудием придворного фаворита, который
использовал его в качестве сводника или, возможно, превратил в гнусного
пособника распространения той растленности, что становится помехой и пагубой
для самой жизнедеятельности его страны?
Последний из грехов, который я упомяну, - это Гордыня. Во всем
мироздании нет более смехотворного и более презренного животного, нежели
гордый священнослужитель; в сравнении с ним даже индюк или галка и те
достойны уважения. Под Гордыней я разумею не то благородное душевное
достоинство, к которому можно приравнять лишь доброту и которое находит
удовлетворение в одобрении своей совести и не может без тягчайших мук
сносить ее укоры. Нет, под Гордыней я разумею ту наглую страсть, которая
радуется любому самому ничтожному, случайно выпавшему превосходству над
другими людьми, - такому, как обычные доставшиеся от природы способности и
жалкие подарки судьбы - остроумие, образованность, происхождение, сила,
красота, богатство, титул и общественное положение. Эта страсть, подобно
несмышленному дитяти, всегда жаждет смотреть сверху вниз на всех окружающих;
она подобострастно льнет к сильным мира сего, но бежит прочь от неимущих,
словно боясь оскверниться; она жадно глотает малейший шепот одобрения и
ловит каждый восхищенный взгляд; ей льстят и преисполняют спесью любые знаки
почтения, но пренебрежение, даже если его выказал самый жалкий и ничтожный
глупец (ну, к примеру, такой, как те, что неуважительно вели себя с вами
вчера вечером в Воксхолле), оскорбляет ее и выводит из себя. Способен ли
человек с таким складом ума обратить свой взор к предметам небесным?
Способен ли он понять, что ему выпала неизреченная честь непосредственно
служить своему великому Создателю? и может ли он ласкать себя согревающей
душу надеждой, что его образ жизни угоден этому великому, этому
непостижимому Существу?
- Слушай, сынок, слушай, - воскликнул пожилой джентльмен, - слушай и
совершенствуй свое разумение. Поистине, мой добрый друг, никто еще не уходил
от вас без каких-нибудь полезных наставлений. Бери пример с доктора
Гаррисона, Том, и ты будешь достойнейшим человеком до конца своих дней!
- Несомненно, сударь, - ответил Том, - доктор Гаррисон высказал сейчас
немало прекрасных истин; скажу без всякого намерения польстить ему, что я
всегда был большим почитателем его проповедей, особенно в отношении их
риторических достоинств. И все же, хотя
Nec tamen hoc tribuens, dederim quoque coetera {*}.
{* * Эта заслуга - за ним, но другие признать не могу я... (лат.) {46}.}
Я не могу согласиться с тем, что служитель церкви должен сносить
оскорбления терпеливее, чем любой другой человек и в особенности, когда
оскорбляют духовенство.
- Весьма сожалею, молодой человек, - заявил доктор, - по поводу того,
что вы склонны чувствовать оскорбление именно как служитель церкви, и уверяю
вас, если бы я знал о такой вашей предрасположенности прежде, духовенству
никогда не пришлось бы быть оскорбленным в вашем лице.
Пожилой джентльмен стал выговаривать своему сыну за то, что тот перечит
доктору Гаррисону, но тут слуга принес последнему записку от Амелии, которую
тот сразу же прочел про себя и в которой значилось следующее:
"Дорогой мой сударь,
с тех пор, как мы в последний раз виделись с Вами, произошло событие,
которое крайне меня беспокоит; прошу Вас поэтому - будьте так добры и
позвольте мне как можно скорее увидеться с Вами,
больше, нежели в университете за целый год.
Сын ответил, что услышанная им точка зрения в целом весьма интересна и
что с большей частью сказанного он вполне согласен, "однако, - продолжал он,
- я считаю необходимым сделать некоторые разграничения...", но тут его
разграничения были прерваны возвращением Бута с Амелией и детьми.
Сцена остроумия и юмора в современном вкусе
После обеда пожилой джентльмен предложил отправиться на прогулку в сады
Воксхолла {34}, о которых он очень много наслышан, однако ни разу там не
бывал.
Доктор охотно согласился с предложением своего друга и послал нанять
две кареты, в которых могла бы поместиться вся компания. Однако, когда слуга
уже ушел, Бут пояснил, что ехать сейчас было бы слишком рано.
- Вот как, - сказал доктор, - ну, что ж, в таком случае мы посетим
сначала самое великое и возвышенное зрелище на свете.
Услыхав это, дети тотчас навострили уши, а все остальные никак не могли
взять в толк, что именно он имеет в виду; Амелия же спросила, на какое
зрелище он может повезти их в такое время дня.
- Представьте себе, - сказал доктор, - что я собираюсь повезти вас ко
двору.
- В пять часов пополудни! - воскликнул Бут.
- Да! Предположим, что я пользуюсь достаточным влиянием, дабы
представить вас самому королю.
- Вы, конечно, шутите, сударь, - воскликнула Амелия.
- А вот и нет, я говорю совершенно серьезно, - ответил доктор. - Я
представлю вас тому, перед кем величайший из земных повелителей во много раз
ничтожнее, чем самая презренная тварь в сравнении с ним самим. И какое
другое зрелище может в глазах мыслящего существа сравниться с ним? Если бы
вкус людей не был столь непоправимо испорчен, где бы тогда суетный человек
обретал благородство и где бы любовь к удовольствиям могла найти наиболее
достойное удовлетворение, как не на богослужении? Каким восторгом должна
наполнять нашу душу мысль о том, что мы допущены предстать перед самым
высоким нашим повелителем! Жалкие дворы королей открыты для немногих, да и
для тех лишь в определенное время, но каждому из нас и в какое угодно время
не возбраняется предстать перед этим славным и милосердным властелином.
Священник продолжал развивать эту мысль, когда возвратившийся слуга
доложил, что кареты поданы, и тогда вся кампания с живейшей готовностью
последовала за доктором, который повез их в Сент-Джеймскую церковь {35}.
Когда служба окончилась и они вновь сели в кареты, Амелия поблагодарила
доктора за то, что он представил богослужение в столь возвышенном свете,
уверяя его, что никогда в жизни она не молилась с таким воодушевлением, как
сегодня, и что благотворное воздействие урока, который он ей сегодня
преподал, она будет испытывать до конца своих дней.
Тем временем кареты подъехали к берегу Темзы, где вся компания пересела
в лодку и поехала в сторону Воксхолла.
Необычайная красота и изысканность этого места достаточно хорошо
известны едва ли не каждому из моих читателей; последнее обстоятельство я
считаю для себя весьма благоприятным, ибо дать сколько-нибудь полное
представление о Воксхолее было бы для моего пера задачей непосильной. Чтобы
описать всю своеобразную прелесть этих садов, мне пришлось бы употребить
столько трудов и извести столько бумаги, сколько понадобилось бы для
перечисления всех добрых дел их владельца, чья жизнь подтверждает
справедливость наблюдения, вычитанного мной у одного из
писателей-моралистов: истинно изысканный вкус сочетается обычно с душевным
превосходством, или, иными словами, истинная добродетель - не что иное, как
истинный вкус.
Сначала наша компания часок-другой гуляла по аллеям, пока не заиграла
музыка. Из всех семерых только Бут бывал здесь прежде, так что для остальных
ко всем другим красотам этого места прибавлялась еще и прелесть новизны.
Когда же раздались звуки музыки, Амелия, стоявшая рядом с доктором, шепнула
ему:
- Надеюсь, я не совершу богохульства, если скажу, что после той чреды
отрадных мыслей, которыми вы меня сегодня вдохновили, я предалась сейчас
мечтам и перенеслась в те благословенные пределы, где мы надеемся
блаженствовать в грядущем. Обворожительность этого места, волшебное
очарование музыки и удовольствие, написанное на всех лицах, причиной тому,
что я мысленно почти вознеслась на небеса. Я, конечно, и представить себе не
могла, что на земле может существовать нечто подобное.
- Как видите, дорогая сударыня, - проговорил с улыбкой доктор, - могут
существовать удовольствия, которых вы никоим образом не могли бы себе
представить, прежде чем сами не насладились ими.
Тут маленький сын Амелии, долго боровшийся с соблазном в виде сладких
ватрушек, торговцы которыми то и дело попадались им по пути, не выдержал
наконец и попросил мать купить ему ватрушку, присовокупив при этом:
- Я уверен, что сестре тоже очень хочется попробовать, но только она
стесняется просить.
Услыхав просьбу ребенка, доктор предложил расположиться в каком-нибудь
более уединенном месте, где они могли бы посидеть и подкрепиться; так они и
поступили. Амелия только теперь обнаружила отсутствие мужа, но поскольку с
нею было трое мужчин и в их числе доктор Гаррисон, она решила не волноваться
ни за себя, ни за детей, не сомневаясь в том, что Бут вскоре их отыщет.
Когда они все уселись, доктор любезно предложил Амелии заказать то, что
ей более всего по вкусу. Дети получили свои вожделенные ватрушки, а
остальным были поданы ветчина и цыпленок. В то время как они с величайшим
удовольствием приступили к этому пиршеству, каких-то два молодых человека,
идя под руку, приблизились к ним и, остановясь как раз напротив Амелии,
нагло уставились прямо ей в лицо: при этом один из них громко воскликнул,
обращаясь к другому:
- Это ли не ангел, черт побери! Не правда ли, милорд?
Милорд тем временем, не говоря ни слова, продолжал все так же глазеть
на нее; но тут подоспели еще два молодца из той же шайки и один из них
воскликнул:
- Пошли, Джек, я ее уже раньше приметил, но она ведь уже обеспечена с
избытком. Троих... для одной бабенки предостаточно, или тут сам черт
замешан.
- Будь я проклят, - вскричал тот, что заговорил первым и которого они
называли Джеком, - а я все-таки до нее дотронусь, даже если бы она
принадлежала всему церковному синоду.
С этими словами он приблизился к молодому церковнослужителю и закричал
ему:
- Ну-ка, доктор, будьте столь любезны, подвиньтесь немного и не
занимайте в кровати больше места, нежели вам положено!
Оттолкнув молодого человека, он уселся прямо напротив Амелии и,
упершись обоими локтями в стол, смерил ее таким взглядом, какого скромность
не в состоянии ни позволить себе, ни выдержать.
Амелия была явно потрясена таким обхождением; заметя это, доктор
пересадил ее по другую сторону от себя и, взглянув на молодчика в упор,
спросил его, чего он, собственно, добивается своим грубым поведением? В
ответ на это к нему приблизился милорд и сказал:
- Послушайте, почтенный джентльмен, вы не очень-то задирайтесь. Уж не
думаете ли вы, что таким молодцам, как вы, черт возьми, подобает водить
компанию, черт возьми, с такими смазливыми девицами, черт возьми?
- Нет, нет, - воскликнул Джек, - сей почтенный джентльмен куда более
рассудителен. Не то, что вот этот поросенок, отъевшийся на десятине {36}. Вы
разве не видите, как у него слюнки текут, глядя на нее? Где ваш слюнявчик,
а? {37}
Говоривший, надобно отметить, верно угадал, что перед ним лицо
духовного звания, хотя в одежде молодого человека не было ни одной
отличительной детали, свидетельствовавшей об этом и неуместной в таком
месте.
- А таких мальчишек, как вы, - воскликнул молодой церковнослужитель, -
следовало получше угощать розгами в школе, чтобы вам неповадно было нарушать
общественное благочиние.
- Мальчишек, сударь? - переспросил Джек. - А я полагаю, что я такой же
мужчина, как и вы, мистер, как вас там, да и грамотей не хуже вашего. Bos
fur sus quotque sacerdos {вол, вор, боров, священник (лат.).} {38}. Ну, а
что там дальше? Готов побиться об заклад на пятьдесят фунтов, будь я
проклят, что вы не скажете мне, какие там дальше идут слова.
- Ну, теперь он у тебя в руках, Джек, - вскричал милорд. - Ты свалил
его на обе лопатки, будь я проклят! Другого такого удара ему не выдержать.
- Попадись вы мне в подходящем месте, - воскликнул церковнослужитель, -
и вы бы узнали, что я умею наносить удары и притом весьма увесистые.
- Вот она, - возопил лорд, - вот она кротость, подобающая духовному
лицу... да это волк в овечьей шкуре! До чего у него важный вид, будь я
проклят! Вы уж будьте с ним повежливее, а не то он сейчас, чего доброго,
лопнет от гордости, будь я проклят!
- Ай, ай, - протянул Джек, - оставим в покое этих церковнослужителей,
раз уж они такие гордые; ведь, пожалуй, во всем королевстве не сыскать
теперь лорда и вполовину такого гордого, как этот малый.
- Скажите на милость, сударь, - обратился доктор Гаррисон к его
спутнику, - вы и в самом деле лорд?
- Да, мистер, как вас там, - подтвердил тот, - я в самом деле имею
такой титул.
- И гордость, я полагаю, тоже имеете, - продолжал доктор.
- Надеюсь, что да, сударь, - ответил тот, - всегда к вашим услугам.
- Так вот, если даже такой, как вы, сударь, - воскликнул священник, -
который позорит не только свой знатный титул лорда, но даже и просто звание
человека, способен притязать на гордость, то почему же вы не признаете
такого права за церковнослужителем? Судя по вашей одежде, вы, как я полагаю,
служите в армии, а лента на вашей шляпе свидетельствует о том, что вы,
видимо, и этим тоже гордитесь. Насколько же важнее и почетнее в сравнении с
вашей та служба, которой посвятил себя этот джентльмен! Почему же вы в таком
случае возражаете против гордости священнослужителей, коль скоро даже самые
низшие их обязанности в действительности во всех отношениях намного важнее
ваших?
- Tida, Tidu, Tidum {39}, - продекламировал лорд.
- Как бы там ни было, джентльмены, - заключил доктор, - если вы
действительно хоть сколько-нибудь претендуете на то, чтобы вас так называли,
я прошу вас положить конец шутке, которая крайне неприятна этой даме. Более
того, я прошу вас об этом ради вас же самих, потому что здесь вот-вот
появится еще кое-кто и уж он, в отличие от нас, поговорит с вами совсем
по-другому.
- Ах, вот как, значит здесь появится еще кое-кто, - воскликнул милорд.
- А мне-то что до этого?
- Не иначе как появится сам сатана, - вмешался Джек, - потому что двое
из его ливрейных лакеев уже тут перед нами.
- Ну и пусть его появляется хоть сейчас, - воскликнул милорд. - Будь я
проклят, если я ее сейчас не поцелую!
Услыша это, Амелия задрожала от страха, а дети, увидя ее испуг,
уцепились за нее ручонками и принялись плакать; к счастью, как раз в этот
момент к ним подошли сразу Бут и капитан Трент.
Застав жену в полном смятении, Бут тотчас нетерпеливо спросил, в чем
дело. А в это же время лорд и его приятель, увидя капитана Трента, с которым
они были коротко знакомы, оба одновременно воскликнули, обращаясь к нему:
- Как, неужели вы водитесь с этой компанией?
Но тут доктор обнаружил немалое присутствие духа: опасаясь роковых
последствий в случае если бы Бут узнал, что здесь перед тем происходило, он
поспешил сказать:
- Как я рад, мистер Бут, что вы наконец-то разыскали нас, а то ваша
бедная жена от страха едва не лишилась рассудка. Но теперь, когда супруг
снова с вами, - добавил он, обращаясь к Амелии, - у вас, надеюсь, больше нет
причин для беспокойства.
Амелия, хотя и была напугана, тотчас поняла намек и стала упрекать мужа
за то, что он надолго оставил ее. Однако ее мальчуган, не отличавшийся,
естественно, такой догадливостью, воскликнул:
- Да, папа, вот эти скверные люди так напугали маму, что она была сама
не своя.
- То есть, как это напугали? - встревоженно переспросил Бут. - Дорогая
моя, вас в самом деле кто-нибудь испугал?
- Нет-нет, любовь моя, - торопливо ответила Амелия. - Уж не знаю, что
это наш малыш болтает. Я вижу, что вы целы и невредимы, и больше меня ничто
не тревожит.
Капитан Трент, который все это время разговаривал с молодыми повесами,
обратился теперь к Буту со следующими словами:
- Тут произошло небольшое недоразумение: милорд, по-видимому, принял
миссис Бут за какую-то другую даму.
- Так ведь всех подряд запомнить невозможно! - воскликнул лорд. - Если
бы я знал, что эта леди - светская дама, и к тому же знакомая капитана
Трента, то, уверяю вас, я не позволял бы себе ничего такого, что было бы ей
неприятно, но если я сказал что-то лишнее, то прошу ее и всю компанию
простить меня.
- Право же, я ничего не пойму, - проговорил Бут. - Скажите, ради Бога,
что все это означает?
- Решительно ничего серьезного, - вмешался доктор, - о чем вам стоило
бы допытываться. Вы ведь сами сейчас слышали, - вашу жену приняли за другую,
и я действительно верю милорду, что произошло недоразумение: он просто не
знал, к какому кругу эта дама принадлежит.
- Ну, ладно, ладно, - сказал Трент, - ничего особенного тут не
произошло, поверьте мне. Я как-нибудь в другой раз объясню вам, в чем дело.
- Ну, что ж, - воскликнул Бут, - если вы так говорите, я вполне
удовлетворен.
Оба вертопраха отвесили поклоны и тут же потихоньку ретировались, чем и
завершился этот эпизод.
- Теперь, когда они ушли, - заметил молодой джентльмен, - я должен
признаться, что никогда еще не встречал двух более дурно воспитанных и более
заслуживающих изрядной встряски молодчиков. Попадись они мне в другом месте,
я бы научил их относиться к церкви несколько более почтительно.
- Что и говорить, - ответил доктор Гаррисон, - вы только что избрали
самый лучший способ внушить им это почтение.
Бут стал было уговаривать своего приятеля Трента посидеть с ними и
предложил заказать еще одну бутылку вина, но Амелия была слишком расстроена
всем случившимся и чувствовала, что вечер безнадежно для нее испорчен. Она
стала поэтому отговаривать мужа, сославшись на то, что час уже слишком
поздний и детям давно пора домой, с чем тут же согласился и священник. Итак,
они уплатили по счету и покинули Воксхолл, предоставив обоим прощелыгам
торжествовать по поводу того, что им удалось испортить вечер этой небольшой
непритязательной компании, наслаждавшейся перед тем чувством безоблачной
радости.
Занимательная беседа, в которой участвовали доктор Гаррисон, молодой
священнослужитель и его отец
На следующее утро, когда доктор Гаррисон и два его друга сидели за
завтраком, молодой церковнослужитель, который все еще находился под
впечатлением того, как оскорбительно с ним обошлись накануне вечером, вновь
возвратился к этому предмету.
- Это позор для власть предержащих, - заявил он, - что они не
поддерживают должного уважения к духовенству, наказывая любую грубость по
отношению к нему со всей возможной суровостью. Вы вчера совершенно
справедливо изволили заметить, сударь, - сказал он, обращаясь к доктору, -
что самое низшее по своему положению духовное лицо в Англии превосходит по
истинному значению любого самого знатного вельможу. Что же может быть в
таком случае постыднее зрелища, когда ряса, которая должна внушать почтение
каждому встречному, вызывает презрение и насмешку? {40} Разве мы, в
сущности, не являемся послами неба в сем мире? И разве те, кто отказывают
нам в подобающем уважении, не отказывают в нем на самом деле Тому, Кто нас
сюда послал?
- Если это так, ответил доктор, - тогда таким людям следует
остерегаться, ибо Тот, Кто нас сюда послал, может обрушить на них самую
суровую кару за недостойное обращение с Его служителями.
- Совершенно справедливо, сударь, - подхватил молодой человек, - и я от
души надеюсь, что Он это сделает; но Его кара слишком отдалена, чтобы
вселять ужас в нечестивые души. Необходимо поэтому вмешательство властей,
выносящих свой немедленный приговор. Штрафы, заключение под стражу и
телесные наказания оказывают на человеческий разум куда более сильное
воздействие, чем опасения быть осужденным на вечные муки.
- Вы так считаете? - спросил доктор. - Боюсь в таком случае, что люди
не очень-то принимают такие опасения всерьез.
- До чего верно подмечено, - откликнулся пожилой джентльмен. - Боюсь,
что именно так оно и есть.
- Во всем этом повинны власти, - сказал его сын. - Разве безбожные
книги, в которых наша святая вера рассматривается как простой обман или,
более того, служит просто мишенью для насмешек, не печатаются у нас чуть не
каждый день и не распространяются среди мирян с полнейшей безнаказанностью?
- Вы, несомненно, правы, - согласился доктор, - в этом отношении
действительно проявляется самая позорная нерадивость, но не следует винить
во всем одни только власти; какую-то долю вины следует, я боюсь, отнести и
на счет самого духовенства.
- Сударь, - воскликнул молодой джентльмен, - вот уж никак не ожидал
такого обвинения со стороны человека, облаченного в ваши одежды. Разве мы,
церковнослужители, хоть сколько-нибудь поощряем распространение подобного
ряда книг? Разве мы, напротив, не вопием громко против снисходительного к
ним отношения? Это как раз та гнусная клевета, которую возводят на нас
миряне, и я никак не ожидал, что услышу ее подтверждение из уст одного из
своих собратьев.
- Не будьте чересчур нетерпеливы, молодой человек, - сказал доктор. - Я
ведь далек от того, чтобы безоговорочно подтверждать обвинения мирян; они
носят слишком общий характер и чересчур суровы, но ведь их нападки как раз и
не направлены против тех сторон духовенства, которые вы взялись защищать. Не
следует думать, будто миряне настолько глупы, чтобы нападать на ту самую
веру, которой они обязаны своим преходящим благоденствием. Ведь обвиняя
духовенство в том, что оно содействует безбожию, миряне ссылаются при этом
только на дурные примеры, подаваемые поведением лиц духовного звания, я имею
в виду поведение некоторых из них. Правда, и в этих своих обвинениях миряне
заходят слишком далеко, ибо очень мало кто, а в сравнении с мирянами -
просто почти никто из духовенства не ведет образ жизни, который можно было
бы счесть распутным; но такова поистине совершенная чистота нашей веры,
таковы целомудренность и добродетель, которых она требует от нас ради своих
славных наград и ради защиты от ужасных наказаний, что тот, кто хочет быть
ее достоин, должен быть очень хорошим человеком. Вот как рассуждают в данном
случае такие миряне. Этот человек в совершенстве постиг христианское
вероучение, изучил его законы, и в силу его сана эти законы должны, так
сказать, неотступно находиться перед его мысленным взором. Награды, которые
вера сулит в случае повиновения этим законам, так велики, наказания, которые
ожидают в случае неповиновения им, так ужасны, что не могут найтись люди,
которые бы не бежали в ужасе от возмездия и столь же ревностно не домогались
воздаяния. Поэтому если и находится какой-нибудь человек, который, избрав
духовный сан, живет явно вопреки христианским законам и постоянно их
нарушает, то вывод, который можно из этого сделать, очевиден. У Мэтью Париса
{41} есть забавная история, которую я постараюсь, насколько мне удастся ее
припомнить, сейчас вам рассказать. Два молодых джентльмена - они, я полагаю,
были священниками - уговорились друг с другом, что тот из них, кто умрет
первым, должен непременно потом навестить оставшегося в живых, чтобы открыть
ему тайну загробной жизни. И вот один из них вскоре после этого умер и,
выполняя обещание, посетил друга. Всего, что покойный рассказал ему, не
стоит здесь приводить, но помимо прочего он показал свою руку, которой
сатана воспользовался, чтобы сделать на ней запись, как это теперь делают
нередко на картах; в этой записи сатана передавал поклон священникам, жизнь
которых послужила пагубным примером для множества душ, каждый день
попадающих в ад. Эта история тем более примечательна, что принадлежит перу
священника и притом весьма почитающего свой сан.
- Превосходно! - одобрил рассказ пожилой джентльмен. - Подумать только,
какая у вас память!
- Но позвольте, сударь, - вмешался его сын, - ведь церковнослужитель -
такой же человек, как и все прочие; если требовать от него совершенной
чистоты...
- А я ее и не требую, - перебил доктор Гаррисон, - и, надеюсь, ее не
потребуют и от нас. Само Писание подает нам - священнослужителям - такую
надежду, коль скоро в нем рассказывается о том, как лучшие из нас впадают в
грех по двадцать раз в день {42}. Но я убежден, что мы не можем допускать ни
одного из тех более тяжких преступлений, которые оскверняют всю нашу душу.
Мы можем требовать исполнения десяти заповедей и воздержания от таких
закоренелых пороков, как, в первую очередь, Корыстолюбие, которое человек
едва ли может удовлетворять, не нарушая при этом и других заповедей. Было
бы, разумеется, чрезмерной наивностью полагать, будто человек, который столь
явно всем сердцем уповает не только на сей мир, но на одну из самых
недостойных в нем вещей (ведь таковы, в сущности, деньги, независимо от
того, как их используют), станет одновременно почитать истинным сокровищем
жизнь небесную {43}. Второй из грехов такого рода - Честолюбие: нам внушают,
что нельзя служить одновременно Богу и Маммоне {44}. Я мог бы отнести эти
слова к Корыстолюбию, но предпочел только упомянуть об этом здесь. Когда мы
видим человека, низкопоклонничающего при дворе и при утреннем выходе вельмож
{45}, не гнушающегося выполнять грязные поручения знатных особ в надежде
получить более теплое местечко, можем ли мы верить, что тот, у кого столько
безжалостных повелителей здесь на земле, способен помыслить о своем
Повелителе на небесах? Разве не должен он сам задуматься, если он вообще
когда-нибудь размышляет, над тем, что величественный Повелитель презрит и
отринет слугу, ставшего послушным орудием придворного фаворита, который
использовал его в качестве сводника или, возможно, превратил в гнусного
пособника распространения той растленности, что становится помехой и пагубой
для самой жизнедеятельности его страны?
Последний из грехов, который я упомяну, - это Гордыня. Во всем
мироздании нет более смехотворного и более презренного животного, нежели
гордый священнослужитель; в сравнении с ним даже индюк или галка и те
достойны уважения. Под Гордыней я разумею не то благородное душевное
достоинство, к которому можно приравнять лишь доброту и которое находит
удовлетворение в одобрении своей совести и не может без тягчайших мук
сносить ее укоры. Нет, под Гордыней я разумею ту наглую страсть, которая
радуется любому самому ничтожному, случайно выпавшему превосходству над
другими людьми, - такому, как обычные доставшиеся от природы способности и
жалкие подарки судьбы - остроумие, образованность, происхождение, сила,
красота, богатство, титул и общественное положение. Эта страсть, подобно
несмышленному дитяти, всегда жаждет смотреть сверху вниз на всех окружающих;
она подобострастно льнет к сильным мира сего, но бежит прочь от неимущих,
словно боясь оскверниться; она жадно глотает малейший шепот одобрения и
ловит каждый восхищенный взгляд; ей льстят и преисполняют спесью любые знаки
почтения, но пренебрежение, даже если его выказал самый жалкий и ничтожный
глупец (ну, к примеру, такой, как те, что неуважительно вели себя с вами
вчера вечером в Воксхолле), оскорбляет ее и выводит из себя. Способен ли
человек с таким складом ума обратить свой взор к предметам небесным?
Способен ли он понять, что ему выпала неизреченная честь непосредственно
служить своему великому Создателю? и может ли он ласкать себя согревающей
душу надеждой, что его образ жизни угоден этому великому, этому
непостижимому Существу?
- Слушай, сынок, слушай, - воскликнул пожилой джентльмен, - слушай и
совершенствуй свое разумение. Поистине, мой добрый друг, никто еще не уходил
от вас без каких-нибудь полезных наставлений. Бери пример с доктора
Гаррисона, Том, и ты будешь достойнейшим человеком до конца своих дней!
- Несомненно, сударь, - ответил Том, - доктор Гаррисон высказал сейчас
немало прекрасных истин; скажу без всякого намерения польстить ему, что я
всегда был большим почитателем его проповедей, особенно в отношении их
риторических достоинств. И все же, хотя
Nec tamen hoc tribuens, dederim quoque coetera {*}.
{* * Эта заслуга - за ним, но другие признать не могу я... (лат.) {46}.}
Я не могу согласиться с тем, что служитель церкви должен сносить
оскорбления терпеливее, чем любой другой человек и в особенности, когда
оскорбляют духовенство.
- Весьма сожалею, молодой человек, - заявил доктор, - по поводу того,
что вы склонны чувствовать оскорбление именно как служитель церкви, и уверяю
вас, если бы я знал о такой вашей предрасположенности прежде, духовенству
никогда не пришлось бы быть оскорбленным в вашем лице.
Пожилой джентльмен стал выговаривать своему сыну за то, что тот перечит
доктору Гаррисону, но тут слуга принес последнему записку от Амелии, которую
тот сразу же прочел про себя и в которой значилось следующее:
"Дорогой мой сударь,
с тех пор, как мы в последний раз виделись с Вами, произошло событие,
которое крайне меня беспокоит; прошу Вас поэтому - будьте так добры и
позвольте мне как можно скорее увидеться с Вами,