Страница:
хотя я и на пути домой, но все же берусь за перо, чтобы сообщить вам
кое-какие полученные из Англии новости, которые доставляют мне немало
беспокойства и относительно которых мне куда легче поделиться с Вами таким
способом, нежели любым другим. Отвечая на Ваше последнее письмо, я, к
сожалению, вынужден был неодобрительно отозваться о предпринятых Вами шагах,
но тогда речь шла о вполне простительных ошибках. Способны ли Вы быть столь
пристрастным к себе, чтобы по спокойном и здравом размышлении счесть
таковыми и те проступки, о которых я собираюсь Вам сейчас сказать? Уверяю
Вас, они представляются мне столь чудовищно безрассудными, что если бы я
услыхал об этом от кого угодно, но только не от человека столь высоких
нравственных правил, то счел бы все это выдумкой и отказался бы верить
собственным ушам. Надеюсь, Вы уже догадываетесь, к чему я клоню, ибо, Боже
сохрани, чтобы Ваше поведение могло предоставить Вам возможность гадать, о
каком именно из вопиющих примеров слабодушия идет речь. Одним словом, Вы
завели себе карету. Что мне придумать в Ваше оправдание, будь то для других
или для себя самого? Сказать по правде, я не могу приискать Вам никакого
оправдания; более того, я уверен, что Вы и сами не можете найти его для
себя. А посему я должен быть с Вами предельно откровенен и искренен.
Тщеславие всегда достойно презрения, но в соединении с бесчестностью оно
становится постыдным и отвратительным. За чей счет Вы собираетесь содержать
эту карету? Разве не целиком и полностью за чужой счет? И разве в конечном
итоге не окажется, что за счет Вашей несчастной жены и детей? Ведь Вам
прекрасно известно, что Вы уже два года как должны мне. Если бы я мог
объяснить это какими-нибудь из ряда вон выходящими обстоятельствами, я бы
никогда об этом не заговорил, однако я не потерплю, чтобы кто бы то ни было
тратил мои деньги в угоду своему смехотворному и, должен сказать,
преступному тщеславию. А посему надеюсь по прибытии своем убедиться, что Вы
освободились либо от задолженности, либо от кареты. Позвольте попросить Вас
серьезно поразмыслить над своими обстоятельствами и положением в жизни и не
забывать, что они никоим образом не оправдывают и самых малых ненужных
расходов. "Обычная бедность, - говорит мой любимый греческий историк {10}, -
не считалась у мудрых афинян позорной, но в высшей степени позорной
считалась бедность, которую человек навлек на себя своим неблагоразумием".
Передайте миссис Бут сердечный привет от меня и не сомневайтесь, что
лишь очень веская причина могла бы вынудить меня с глубоким сожалением не
считать себя более Вашим преданнейшим другом
Р. Гаррисоном".
В иное время это письмо огорчило бы Бута самым чувствительным образом,
но теперь его мысли целиком были заняты отношениями с мисс Мэтьюз, - и,
подобно человеку, страдающему от невыносимого приступа подагры, он был едва
ли способен ощущать новую боль; напротив того, он даже извлек из полученного
письма некоторую пользу, ибо оно послужило для Амелии объяснением его
озабоченности, которая на самом деле была вызвана совсем другой причиной.
Бедная обманутая женщина пыталась поэтому утешить его в том, что меньше
всего его беспокоило. По словам Амелии, доктора Гаррисона явно ввели в
заблуждение, и если бы он знал истинное положение вещей, то не стал бы, она
уверена, так гневаться.
Выслушав мнение Амелии по этому поводу, Бут, казалось, воспрянувший
духом от доводов жены, вышел прогуляться в парк, а Амелия осталась дома,
готовить обед.
Как только Бут вышел, его маленький сын, которому не было и шести лет,
спросил Амелию:
- Мамочка, что с нашим бедным папой? Почему у него такое выражение
лица, будто он собирается заплакать? Он и вполовину не такой веселый, каким
бывал в деревне.
- Ах, мой дорогой, - ответила Амелия, - твой папа просто немного
задумчив; он скоро опять будет весел. - И с нежностью взглянув на своих
детей, она расплакалась и воскликнула: - Господи, в чем провинились эти
малютки? За что бессердечные люди пытаются обречь их на голодную смерть,
лишая нас единственного друга? Ах, мой дорогой, твой отец разорен, и мы
теперь погибли!
Увидя слезы матери, дети тоже расплакались и девочка воскликнула:
- Значит нашего бедного папу кто-то обидел? Неужели он кому-нибудь
причинил зло?
- Нет-нет, моя родная, - сказала мать, - лучше его нет никого на свете,
потому-то его так и ненавидят.
В ответ на эти слова сын, который был чрезвычайно смышлен для своих
лет, спросил Амелию:
- Мама, как же это может быть? Ведь ты часто мне говорила, что, если я
буду вести себя хорошо, все будут меня любить?
- Все хорошие люди, конечно, будут тебя любить, - подтвердила Амелия.
- Почему же они тогда не любят папу? - допытывался ребенок. - Ведь я
знаю, какой он хороший.
- И они его любят, мой дорогой, - отвечала мать, - но плохих людей на
свете больше, и они будут тебя ненавидеть за твою доброту.
- Почему же тогда, - воскликнул мальчик, - плохих людей любят чаще, чем
хороших?
- Пусть тебя это не огорчает, мой дорогой, - успокоила Амелия его, -
ведь любовь одного хорошего человека стоит больше, нежели любовь тысячи
плохих людей. Но если бы даже и одного такого человека совсем не было на
свете, ты все равно должен быть хорошим мальчиком, потому что на небесах
есть Тот, Кто всегда будет тебя любить, а его любовь важнее для тебя любви
всего человечества.
Этот небольшой диалог будет, мы опасаемся, воспринят многими с
презрением; мы и сами, конечно, не сочли бы его заслуживающим пересказа,
если бы он не служил прекрасным примером, подаваемым Амелией всем матерям. У
этой достойной восхищения женщины ни один день не проходил без того, чтобы
она не попыталась преподать своим детям какой-нибудь религиозный или
нравственный урок. Ей удалось благодаря этому так тесно связать в их юных
умах представления о страхе и стыде с любым доступным им представлением о
пороке, что потребовались бы немалые усилия и длительная привычка, дабы
отделить одно от другого. Будучи нежнейшей матерью, она, тем не менее, не
оставляла без внимания ни малейшего проявления злого умысла в поступках
детей и высказывала им свое неодобрение или журила, а если замечала в них
злопамятность, то и наказывала. И Амелия добилась такого успеха, что и в
словах, и в поведении детей нельзя было обнаружить ни тени заносчивости,
зависти, недоброжелательности и враждебности.
в которой Амелия предстает в отнюдь не неблагоприятном свете
Как только Амелия с помощью молоденькой девочки, их единственной
служанки, приготовила обед и сама нарядилась к столу с таким вкусом, с каким
могла бы нарядиться какая-нибудь знатная дама, к услугам которой полный штат
челяди, возвратился Бут. С собой он привел своего приятеля Джеймса, которого
встретил в парке и который после того, как Бут наотрез отказался обедать без
жены, поскольку обещал ей непременно вернуться домой, сам напросился к ним в
гости. У Амелии и в помине не было свойственного столь многим
представительницам ее пола мелочной спеси, которая портит их характер и
делает похожими даже внешне на фурий, стоит только супругу привести
нежданного гостя, не предупредив их об этом заблаговременно, дабы они могли
подготовить жертвоприношение своему тщеславию. Амелия встретила приятеля
мужа с чрезвычайной любезностью и радушием; она не преминула попросить
прощения за непритязательный обед, но при этом изящно превратила свои слова
в комплимент дружеским чувствам мистера Джеймса, вследствие которых он
отваживается приходить туда, где, как ему заранее известно, его так скверно
угостят; при этом она не сделала ни малейшего намека насчет того, как
великолепно его бы встретили, "если бы могли предположить, что такой гость
окажет им честь своим визитом". Подобная фраза служит обычно не только
оправданием для хозяйки дома, но также заключает в себе и скрытую насмешку
над гостями за их неожиданное вторжение и служит по меньшей мере
красноречивым намеком на то, что их приходу вовсе не рады.
Амелия не упустила случая осведомиться, как поживает ее старая
приятельница миссис Джеймс, бывшая мисс Бат, и очень огорчилась, узнав, что
той сейчас нет в Лондоне. Истина заключалась в том, что, воспылав неистовой
страстью или испытывая вожделение, Джеймс после женитьбы на ней очень скоро
пресытился обладанием, и общество жены настолько теперь прискучило ему, что
он старался видеться с ней как можно реже, и она принуждена была
довольствоваться тем, что, живя десять месяцев в году в деревне в полном
одиночестве, была полновластной хозяйкой большого дома и экипажа. Оставшиеся
два месяца супруг предоставлял ей возможность развлечься в городе, но и
тогда, хотя они жили под одной крышей, ей удавалось видеться с мужем не
намного чаще, нежели когда их разделяли сто миль. Однако при всем том,
будучи женщиной довольно уравновешенной, миссис Джеймс приучилась
довольствоваться своей участью, ибо никогда не питала к Джеймсу чрезмерной
страсти; это был брак по расчету, и к тому же весьма выгодный для нее, так
как после смерти своего дяди Джеймс стал обладателем весьма значительного
состояния, а благодаря брачной сделке супруга получила все, кроме мужа,
однако ее темперамент позволял ей прекрасно обходиться и без него.
Когда Амелия после обеда удалилась к детям, Джеймс принялся
расспрашивать своего приятеля, как обстоят его дела. Он настоятельно
советовал Буту подумать о возвращении на военную службу, которая для него
самого оказалась весьма успешной; у него теперь под началом полк, в котором
его шурин служил в должности подполковника. Причем оба они получили свои
должности только по милости судьбы: хотя их служебная репутация не вызывала
никаких нареканий, но все-таки ни тот, ни другой не имели никаких особых
воинских заслуг; ведь если бы эти последние могли быть достаточной
рекомендацией, то, казалось бы, у Бута, дважды раненого во время осады,
имелось куда больше оснований для продвижения, тем не менее, он оставался
нищим лейтенантом на половинном жалованье, в то время как один из его
знакомых стал, как мы уже сказали, подполковником, а другой командовал
полком. Мы нередко наблюдаем в жизни подобные взлеты и, будучи не в
состоянии дать удовлетворительное тому объяснение, приписываем это обычно
удачливости человека.
Полковник Джеймс и его шурин были оба еще и членами парламента;
поскольку дядя Джеймса, помимо изрядного состояния, оставил племяннику еще и
несомненное влияние в некоем избирательном округе, тот передал эту честь по
наследству полковнику Бату; последнее обстоятельство можно было бы счесть
слишком несущественным и не стоящим упоминания, однако же оно позволяет
красноречивее представить доброту Джеймса, попытавшегося возместить
благосклонностью к родственнику то, что он недодал в любви своей жене.
В продолжение разговора полковник Джеймс всячески старался убедить Бута
вновь обратить свои мысли к военной службе и чрезвычайно любезно предложил
посодействовать ему в получении роты в своем собственном полку. Буту нужно
было быть безумцем, чтобы при его нынешнем положении хотя бы минуту
сомневаться, принять ли ему такое предложение, и, кроме трго, он прекрасно
понимал, что Амелия, при всей ее неприязни к армейской службе, обладает
достаточным умом и без колебаний даст на это свое согласие. И в самом деле:
его мнение о благоразумии жены оказалось вполне справедливым, потому что,
выслушав новость, она ни словом не возразила Буту и ограничилась лишь одним
непременным условием: куда бы ему ни приказали явиться (полк находился в это
время за границей), она поедет вместе с ним.
Бут принял поэтому предложение друга с многочисленными изъявлениями
благодарности, и было решено, что Буту следует написать памятку с изложением
своих притязаний, которую полковник Джеймс взялся передать одному
влиятельному лицу и поддержать просьбу Бута, насколько это окажется в его
силах.
Однако дружелюбие полковника этим не ограничилось.
- Вы не рассердитесь на меня, дорогой Бут, - добавил Джеймс, - если
после всего вами сказанного (ибо тот весьма откровенно обрисовал ему
состояние своих дел), у меня возникло подозрение, что вы сейчас весьма
нуждаетесь в деньгах. И если это действительно так, а я в этом нисколько не
сомневаюсь, то у меня сейчас имеется пятьдесят фунтов: они к вашим услугам.
Такое великодушие заставило Бута прослезиться, и он в конце концов
признался, что у него нет сейчас в доме и пяти гиней, и тогда Джеймс вручил
ему банковый билет на двадцать фунтов с обещанием при следующей встрече дать
еще тридцать.
Вот так великодушный полковник (а великодушие он проявил поистине
щедро) восстановил в этой маленькой семье мир и довольство и своим
благодеянием сделал в этот вечер двух достойнейших людей счастливейшей во
всем мире супружеской парой.
Позволь мне, читатель, остановиться здесь на минуту и посетовать на то,
что люди, склонные к милосердию, столь редко встречаются: в наше время
похоть, тщеславие, алчность и честолюбие бесчинствуют и торжествуют посреди
безрассудства и слабодушия, и едва ли один человек из тысячи способен
радоваться счастью других. Позволь мне также подивиться тому, что гордость в
непрерывном борении так часто заблуждается, добиваясь хотя бы самого
ничтожного превосходства, и так редко подсказывает нам единственно верный,
равно как и похвальный, способ возвыситься над ближним, а именно - стать его
благодетелем.
содержащая панегирик невинности и прочие серьезные материи
Весь этот вечер и следующий день Бут провел со своей Амелией, почти ни
разу не вспомнив о мисс Мэтьюз: он решил посетить ее в воскресенье
(единственный день, когда он мог при нынешнем своем положении позволить себе
покинуть пределы вольностей королевского дворца) {11} и возвратить деньги,
которыми она его ссудила во время заключения. Однако мисс Мэтьюз была отнюдь
не столь терпелива, и на третий день, как раз когда Бут сидел с Амелией, ему
принесли письмо. Поскольку почерк был ему хорошо знаком, он тотчас же сунул
письмо нераспечатанным в карман; при этом он так изменился в лице, что если
бы Амелия, занятая тогда ребенком, взглянула на него, то, несомненно,
заметила бы его бледность. Но благодаря счастливой случайности у Бута
оказалось достаточно времени, чтобы прийти в себя: Амелия была так увлечена
ребенком, что даже и само получение письма не привлекло ее внимания. Однако
вскоре служанка явилась снова с известием, что носильщик портшеза {12}
спрашивает, дожидаться ли ему ответа на письмо.
- Какое еще письмо? - вскричал Бут.
- Да то самое, которое я вам только что отдала, - отвечала девочка.
- Девчонка не иначе как спятила, - воскликнул Бут. - Ты мне не давала
никакого письма.
- Помилуйте, сударь, как же не давала, - пролепетала бедняжка.
- Ну, тогда не иначе, как я по рассеянности бросил его в огонь. Зачем
же ты, глупенькая, не сказала мне, что это письмо? Попроси носильщика
подняться сюда... впрочем, нет, подожди, я лучше сам к нему спущусь, а то
ведь он своими подошвами всю лестницу испачкает.
Амелия мягко выговаривала служанке за небрежность, когда возвратившийся
Бут подтвердил, что та, оказывается, и в самом деле передала ему письмо от
полковника Джеймса и что, кто знает, быть может, тот сообщает ему что-нибудь
очень важное.
- Как бы там ни было, - сказал Бут, - я пройдусь в кофейню и напишу ему
об этом странном происшествии, и думаю, что он, зная, в каком я сейчас
состоянии, простит меня.
Бут был вне себя от радости, ухитрившись таким образом улизнуть из
дома, что, впрочем, было не столь уж трудной задачей, поскольку бедняжка
Амелия начисто лишена была чувства ревности и не питала ни малейших
подозрений; но стоило ему открыть письмо, как его радость в значительной
мере померкла, ибо весьма пылкие изъявления любви перемежались в нем с
довольно-таки раздраженными упреками; более всего встревожил Бута
заключавшийся в письме намек, что в ее (мисс Мэтьюз) власти сделать Амелию
такой же несчастной, как она сама. Помимо общеизвестной истины, что
...Furens quid femina possit {*},
{* ...способна на все в исступленье женщина... (лат.) {13}.}
у него были еще особые основания опасаться ярости женщины, явившей столь
сильный пример того, как далеко она может зайти в своей мести. Мисс Мэтьюз
уже успела послать к нему носильщика портшеза, решительно приказав ему не
возвращаться без ответа на ее письмо. Уже одно это могло само по себе
повлечь за собой разоблачение, и Бут имел все основания опасаться со стороны
мисс Мэтьюз если не сознательного стремления без обиняков открыть их тайну
Амелии, то хотя бы нескромности, способной обнаружить то, что он любой ценой
желал бы скрыть. Охваченного мучительной тревогой Бута вполне, я думаю,
можно было счесть несчастнейшим существом на свете.
О невинность, сколь славным и счастливым уделом представляешься ты
душе, которая обладает тобой! Ты не страшишься ни посторонних взоров, ни
молвы. Истина, а она могущественней всего на свете, вот твоя надежнейшая
опора; и чем ярче озаряющий тебя луч, тем яснее высвечивает он твои
возвышенные красоты. Тогда как вина, напротив, словно трусливый вор
подозревает каждого, кто глядит на нее, в том, что он осведомлен о ее
проступках, и каждого, кто произносит ее имя, в том, что он возвещает о них
во всеуслышание. Обман и ложь - ее вероломные и ненадежные союзники;
нечистая совесть крадется, трепеща, во тьме, страшась каждого луча света,
чтобы он как-нибудь не обнаружил ее и не предал позору и наказанию.
В то время как Бут, терзаемый душевными муками, прогуливался в Парке,
он вновь повстречал своего приятеля полковника Джеймса, тотчас заметившего
его глубокую озабоченность, которую он не в силах был скрыть. После первых
приветствий Бут сказал:
- Мой дорогой полковник, меня, я убежден, следовало бы считать самым
бесчувственным из людей, если бы я не считал вас лучшим и надежнейшим
другом, а посему я без колебания поверю вам свою величайшую тайну. Я часто
делился с вами своими затруднениями, теперь же расскажу вам о своем позоре,
если только вы располагаете временем, чтобы выслушать мою долгую историю; я
намерен не только открыть вам, в чем состоит моя провинность, но и
рассказать вам о тех обстоятельствах, которые, я надеюсь, в какой-то мере
извиняют ее.
Полковник с чрезвычайной готовностью согласился терпеливо выслушать
Бута. Друзья прямиком направились в кофейню, расположенную на углу
Спринг-Гарден {14}, где, после того как они остались наедине в одной из
комнат, Бут излил полковнику душу и поведал о своей любовной связи с мисс
Мэтьюз с самого ее начала и до получения им злополучного письма, каковое
послужило причиной его нынешнего беспокойства: его-то он, завершив рассказ,
и вручил приятелю.
Полковник со всем вниманием перечитал письмо дважды: он молчал при этом
так долго, что мог бы успеть прочесть его не раз, а затем, обратившись к
Буту, спросил:
- Послушайте, сударь, неужели это такое ужасное бедствие - стать
предметом обожания со стороны молодой женщины, и тем более женщины, которую
вы сами считаете чрезвычайно красивой?
- Дорогой друг, - воскликнул Бут, - как вы можете шутить надо мной,
зная мою Амелию?
- Что с того, мой дорогой друг, - ответил Джеймс, - ведь и вы тоже
знаете и Амелию, и эту даму. Однако чем же я могу вам помочь?
- Посоветуйте мне, - взмолился Бут, - как мне избавиться от этой
несносной особы, избежав огласки?
- А вы и в самом деле хотите от нее избавиться?
- Можете ли вы в этом сомневаться после всего того, что я вам
рассказал, и того, что вы сами видели в моем семейном кругу? Надеюсь, что,
несмотря на этот роковой промах, вы все же не принимаете меня за распутника?
- Что ж, если эта дама действительно вам наскучила и она действительно
такова, какой вы ее изобразили, какого бы вы ни были обо мне после этого
мнения, я все же попытаюсь избавить вас от нее. Однако возьмусь за это при
одном лишь условии, что все вами сказанное - чистейшая правда.
Бут самым торжественным образом поклялся, что ни единым словом не
погрешил против истины, а на вопрос, готов ли он поручиться честью, что
никогда больше не станет посещать эту даму, охотно дал утвердительный ответ.
Затем, по просьбе полковника, он вручил ему второе письмо мисс Мэтьюз, в
котором был указан ее адрес, и заверил Джеймса, что если тот поможет ему
благополучно выпутаться из этого ужасного дела, то он будет считать себя
намного более обязанным его дружбе, нежели за все оказанные прежде услуги.
Бут всячески уговаривал полковника пойти к нему домой пообедать, но тот
принес извинения под тем предлогом, что уже приглашен сегодня на обед. Тем
не менее, Джеймс обещал немедленно сделать все возможное, чтобы избавить
Бута от тревог, связанных с мисс Мэтьюз, притязания которой полковник брался
полностью удовлетворить. На этом они и расстались. Полковник пошел обедать в
Королевский Герб {15}, а Бут, чрезвычайно обнадеженный, поспешил к своей
Амелии.
На следующий же день Джеймс, придя рано утром в кофейню, вызвал к себе
Бута, снимавшего квартиру неподалеку, и объявил ему, что хотя Бут и
несколько преувеличил красоту своей дамы, он готов простить ему это: ведь
вы, возможно, считали, - продолжал полковник, - что ваша неверность
прекраснейшей из женщин нуждается в оправдании. Как бы там ни было, -
прибавил он, - вам больше не о чем беспокоиться, если же мисс Мэтьюз вновь
примется вам досаждать, то вам, я уверен, останется пенять только на себя
самого.
Бут разразился потоком пылких благодарностей, и на том их короткая
встреча закончилась: полковник очень спешил, поскольку, по его словам, его
ожидали весьма важные дела.
Во время этих двух последних встреч с Бутом полковник так ни разу и не
вспомнил, что обещал дать ему еще тридцать фунтов. Последний относил это
единственно за счет забывчивости, ибо всегда считал обещания полковника
равноценными векселям и долговым распискам прочих знакомых. Но то, что
случилось на следующий день, вызвало у Бута куда большее удивление: при
встрече в Парке полковник ограничился сдержанным кивком, и хотя Бут прошел
мимо него раз пять или шесть, а полковник прогуливался в обществе одного
офицера, и притом младшего по чину, да и беседовали они, судя по всему, о
пустяках, полковник так и не удостоил Бута, который был один, другими
знаками внимания.
Такое поведение не могло не встревожить несчастного, хотя ему трудно
было поверить, что в этой холодности и рассеянности таится какой-то умысел.
Сначала Бут вообразил, что уронил себя в глазах полковника, признавшись ему
в супружеской измене, но, будучи достаточно наслышан о репутации своего
приятеля, тотчас отверг это подозрение, ибо в отношении женского пола тот
отличался крайней распущенностью, и это, несомненно, составляло главный его
изъян, ибо в противном случае он заслуживал бы всяческих похвал за доброту,
щедрость и дружелюбие. Однако в своей распущенности Джеймс доходил до самых
непростительных крайностей и без смущения открыто признавался, что если
когда-либо страсть к женщине лишала его покоя, то единственным средством
исцелиться от любовного недуга было для него овладеть ею, невзирая ни на
какие последствия.
Бут не мог поэтому поверить, что полковник станет так сильно осуждать
другого за проступок, в котором он сам не раз бывал повинен. После долгих
размышлений Бут не нашел ничего лучшего, как объяснить поведение полковника
капризностью его характера, тем непостоянством души, вследствие которого
друзья начинают вызывать у мужчин докуку, имеющую столь же мало причин, как
и охлаждение к возлюбленным. Сказать по правде, ветреность в дружбе
встречается не менее часто, чем в любви, и, судя по поведению иных мужчин,
можно прийти к умозаключению, что они настойчиво домогаются и сердечной
взаимности и близкого приятельства с единственной целью - сделать другую
сторону несчастной.
Во всяком случае своим внезапным пренебрежением к Буту полковник
добился именно этого результата. Если прежние беды вызывали у Бута тревогу,
то новая неприятность приводила его едва ли не в отчаяние, тем более, что он
не знал, как объяснить столь неожиданный разрыв, и терялся в догадках
относительно его причины.
По возвращении Бута домой, Амелия тотчас заметила, что он крайне чем-то
расстроен, хотя изо всех сил и пытается не подать виду; ее мольбы открыть
ей, что его так тяготит, долго оставались тщетными, но как только она
узнала, в чем дело, немедленно прибегла к испытанному средству из арсенала
благоразумия, к каковому не преминули бы прибегнуть и два великих
врачевателя души - Туллий {16} и Аристотель. Амелия не пожалела доводов,
чтобы постараться убедить мужа в том, что он заблуждается, приняв
забывчивость и невнимательность за умышленное пренебрежение.
Но поскольку подобное лекарство помогало далеко не всегда и его
действенность зависела от уверенности в своей правоте, а настаивать на ней
Амелия отнюдь не решалась, то ей показалось необходимым прибавить утешения
более определенного и безусловного характера.
- Предположим, мой дорогой, - говорила она, - что мистер Джеймс и в
кое-какие полученные из Англии новости, которые доставляют мне немало
беспокойства и относительно которых мне куда легче поделиться с Вами таким
способом, нежели любым другим. Отвечая на Ваше последнее письмо, я, к
сожалению, вынужден был неодобрительно отозваться о предпринятых Вами шагах,
но тогда речь шла о вполне простительных ошибках. Способны ли Вы быть столь
пристрастным к себе, чтобы по спокойном и здравом размышлении счесть
таковыми и те проступки, о которых я собираюсь Вам сейчас сказать? Уверяю
Вас, они представляются мне столь чудовищно безрассудными, что если бы я
услыхал об этом от кого угодно, но только не от человека столь высоких
нравственных правил, то счел бы все это выдумкой и отказался бы верить
собственным ушам. Надеюсь, Вы уже догадываетесь, к чему я клоню, ибо, Боже
сохрани, чтобы Ваше поведение могло предоставить Вам возможность гадать, о
каком именно из вопиющих примеров слабодушия идет речь. Одним словом, Вы
завели себе карету. Что мне придумать в Ваше оправдание, будь то для других
или для себя самого? Сказать по правде, я не могу приискать Вам никакого
оправдания; более того, я уверен, что Вы и сами не можете найти его для
себя. А посему я должен быть с Вами предельно откровенен и искренен.
Тщеславие всегда достойно презрения, но в соединении с бесчестностью оно
становится постыдным и отвратительным. За чей счет Вы собираетесь содержать
эту карету? Разве не целиком и полностью за чужой счет? И разве в конечном
итоге не окажется, что за счет Вашей несчастной жены и детей? Ведь Вам
прекрасно известно, что Вы уже два года как должны мне. Если бы я мог
объяснить это какими-нибудь из ряда вон выходящими обстоятельствами, я бы
никогда об этом не заговорил, однако я не потерплю, чтобы кто бы то ни было
тратил мои деньги в угоду своему смехотворному и, должен сказать,
преступному тщеславию. А посему надеюсь по прибытии своем убедиться, что Вы
освободились либо от задолженности, либо от кареты. Позвольте попросить Вас
серьезно поразмыслить над своими обстоятельствами и положением в жизни и не
забывать, что они никоим образом не оправдывают и самых малых ненужных
расходов. "Обычная бедность, - говорит мой любимый греческий историк {10}, -
не считалась у мудрых афинян позорной, но в высшей степени позорной
считалась бедность, которую человек навлек на себя своим неблагоразумием".
Передайте миссис Бут сердечный привет от меня и не сомневайтесь, что
лишь очень веская причина могла бы вынудить меня с глубоким сожалением не
считать себя более Вашим преданнейшим другом
Р. Гаррисоном".
В иное время это письмо огорчило бы Бута самым чувствительным образом,
но теперь его мысли целиком были заняты отношениями с мисс Мэтьюз, - и,
подобно человеку, страдающему от невыносимого приступа подагры, он был едва
ли способен ощущать новую боль; напротив того, он даже извлек из полученного
письма некоторую пользу, ибо оно послужило для Амелии объяснением его
озабоченности, которая на самом деле была вызвана совсем другой причиной.
Бедная обманутая женщина пыталась поэтому утешить его в том, что меньше
всего его беспокоило. По словам Амелии, доктора Гаррисона явно ввели в
заблуждение, и если бы он знал истинное положение вещей, то не стал бы, она
уверена, так гневаться.
Выслушав мнение Амелии по этому поводу, Бут, казалось, воспрянувший
духом от доводов жены, вышел прогуляться в парк, а Амелия осталась дома,
готовить обед.
Как только Бут вышел, его маленький сын, которому не было и шести лет,
спросил Амелию:
- Мамочка, что с нашим бедным папой? Почему у него такое выражение
лица, будто он собирается заплакать? Он и вполовину не такой веселый, каким
бывал в деревне.
- Ах, мой дорогой, - ответила Амелия, - твой папа просто немного
задумчив; он скоро опять будет весел. - И с нежностью взглянув на своих
детей, она расплакалась и воскликнула: - Господи, в чем провинились эти
малютки? За что бессердечные люди пытаются обречь их на голодную смерть,
лишая нас единственного друга? Ах, мой дорогой, твой отец разорен, и мы
теперь погибли!
Увидя слезы матери, дети тоже расплакались и девочка воскликнула:
- Значит нашего бедного папу кто-то обидел? Неужели он кому-нибудь
причинил зло?
- Нет-нет, моя родная, - сказала мать, - лучше его нет никого на свете,
потому-то его так и ненавидят.
В ответ на эти слова сын, который был чрезвычайно смышлен для своих
лет, спросил Амелию:
- Мама, как же это может быть? Ведь ты часто мне говорила, что, если я
буду вести себя хорошо, все будут меня любить?
- Все хорошие люди, конечно, будут тебя любить, - подтвердила Амелия.
- Почему же они тогда не любят папу? - допытывался ребенок. - Ведь я
знаю, какой он хороший.
- И они его любят, мой дорогой, - отвечала мать, - но плохих людей на
свете больше, и они будут тебя ненавидеть за твою доброту.
- Почему же тогда, - воскликнул мальчик, - плохих людей любят чаще, чем
хороших?
- Пусть тебя это не огорчает, мой дорогой, - успокоила Амелия его, -
ведь любовь одного хорошего человека стоит больше, нежели любовь тысячи
плохих людей. Но если бы даже и одного такого человека совсем не было на
свете, ты все равно должен быть хорошим мальчиком, потому что на небесах
есть Тот, Кто всегда будет тебя любить, а его любовь важнее для тебя любви
всего человечества.
Этот небольшой диалог будет, мы опасаемся, воспринят многими с
презрением; мы и сами, конечно, не сочли бы его заслуживающим пересказа,
если бы он не служил прекрасным примером, подаваемым Амелией всем матерям. У
этой достойной восхищения женщины ни один день не проходил без того, чтобы
она не попыталась преподать своим детям какой-нибудь религиозный или
нравственный урок. Ей удалось благодаря этому так тесно связать в их юных
умах представления о страхе и стыде с любым доступным им представлением о
пороке, что потребовались бы немалые усилия и длительная привычка, дабы
отделить одно от другого. Будучи нежнейшей матерью, она, тем не менее, не
оставляла без внимания ни малейшего проявления злого умысла в поступках
детей и высказывала им свое неодобрение или журила, а если замечала в них
злопамятность, то и наказывала. И Амелия добилась такого успеха, что и в
словах, и в поведении детей нельзя было обнаружить ни тени заносчивости,
зависти, недоброжелательности и враждебности.
в которой Амелия предстает в отнюдь не неблагоприятном свете
Как только Амелия с помощью молоденькой девочки, их единственной
служанки, приготовила обед и сама нарядилась к столу с таким вкусом, с каким
могла бы нарядиться какая-нибудь знатная дама, к услугам которой полный штат
челяди, возвратился Бут. С собой он привел своего приятеля Джеймса, которого
встретил в парке и который после того, как Бут наотрез отказался обедать без
жены, поскольку обещал ей непременно вернуться домой, сам напросился к ним в
гости. У Амелии и в помине не было свойственного столь многим
представительницам ее пола мелочной спеси, которая портит их характер и
делает похожими даже внешне на фурий, стоит только супругу привести
нежданного гостя, не предупредив их об этом заблаговременно, дабы они могли
подготовить жертвоприношение своему тщеславию. Амелия встретила приятеля
мужа с чрезвычайной любезностью и радушием; она не преминула попросить
прощения за непритязательный обед, но при этом изящно превратила свои слова
в комплимент дружеским чувствам мистера Джеймса, вследствие которых он
отваживается приходить туда, где, как ему заранее известно, его так скверно
угостят; при этом она не сделала ни малейшего намека насчет того, как
великолепно его бы встретили, "если бы могли предположить, что такой гость
окажет им честь своим визитом". Подобная фраза служит обычно не только
оправданием для хозяйки дома, но также заключает в себе и скрытую насмешку
над гостями за их неожиданное вторжение и служит по меньшей мере
красноречивым намеком на то, что их приходу вовсе не рады.
Амелия не упустила случая осведомиться, как поживает ее старая
приятельница миссис Джеймс, бывшая мисс Бат, и очень огорчилась, узнав, что
той сейчас нет в Лондоне. Истина заключалась в том, что, воспылав неистовой
страстью или испытывая вожделение, Джеймс после женитьбы на ней очень скоро
пресытился обладанием, и общество жены настолько теперь прискучило ему, что
он старался видеться с ней как можно реже, и она принуждена была
довольствоваться тем, что, живя десять месяцев в году в деревне в полном
одиночестве, была полновластной хозяйкой большого дома и экипажа. Оставшиеся
два месяца супруг предоставлял ей возможность развлечься в городе, но и
тогда, хотя они жили под одной крышей, ей удавалось видеться с мужем не
намного чаще, нежели когда их разделяли сто миль. Однако при всем том,
будучи женщиной довольно уравновешенной, миссис Джеймс приучилась
довольствоваться своей участью, ибо никогда не питала к Джеймсу чрезмерной
страсти; это был брак по расчету, и к тому же весьма выгодный для нее, так
как после смерти своего дяди Джеймс стал обладателем весьма значительного
состояния, а благодаря брачной сделке супруга получила все, кроме мужа,
однако ее темперамент позволял ей прекрасно обходиться и без него.
Когда Амелия после обеда удалилась к детям, Джеймс принялся
расспрашивать своего приятеля, как обстоят его дела. Он настоятельно
советовал Буту подумать о возвращении на военную службу, которая для него
самого оказалась весьма успешной; у него теперь под началом полк, в котором
его шурин служил в должности подполковника. Причем оба они получили свои
должности только по милости судьбы: хотя их служебная репутация не вызывала
никаких нареканий, но все-таки ни тот, ни другой не имели никаких особых
воинских заслуг; ведь если бы эти последние могли быть достаточной
рекомендацией, то, казалось бы, у Бута, дважды раненого во время осады,
имелось куда больше оснований для продвижения, тем не менее, он оставался
нищим лейтенантом на половинном жалованье, в то время как один из его
знакомых стал, как мы уже сказали, подполковником, а другой командовал
полком. Мы нередко наблюдаем в жизни подобные взлеты и, будучи не в
состоянии дать удовлетворительное тому объяснение, приписываем это обычно
удачливости человека.
Полковник Джеймс и его шурин были оба еще и членами парламента;
поскольку дядя Джеймса, помимо изрядного состояния, оставил племяннику еще и
несомненное влияние в некоем избирательном округе, тот передал эту честь по
наследству полковнику Бату; последнее обстоятельство можно было бы счесть
слишком несущественным и не стоящим упоминания, однако же оно позволяет
красноречивее представить доброту Джеймса, попытавшегося возместить
благосклонностью к родственнику то, что он недодал в любви своей жене.
В продолжение разговора полковник Джеймс всячески старался убедить Бута
вновь обратить свои мысли к военной службе и чрезвычайно любезно предложил
посодействовать ему в получении роты в своем собственном полку. Буту нужно
было быть безумцем, чтобы при его нынешнем положении хотя бы минуту
сомневаться, принять ли ему такое предложение, и, кроме трго, он прекрасно
понимал, что Амелия, при всей ее неприязни к армейской службе, обладает
достаточным умом и без колебаний даст на это свое согласие. И в самом деле:
его мнение о благоразумии жены оказалось вполне справедливым, потому что,
выслушав новость, она ни словом не возразила Буту и ограничилась лишь одним
непременным условием: куда бы ему ни приказали явиться (полк находился в это
время за границей), она поедет вместе с ним.
Бут принял поэтому предложение друга с многочисленными изъявлениями
благодарности, и было решено, что Буту следует написать памятку с изложением
своих притязаний, которую полковник Джеймс взялся передать одному
влиятельному лицу и поддержать просьбу Бута, насколько это окажется в его
силах.
Однако дружелюбие полковника этим не ограничилось.
- Вы не рассердитесь на меня, дорогой Бут, - добавил Джеймс, - если
после всего вами сказанного (ибо тот весьма откровенно обрисовал ему
состояние своих дел), у меня возникло подозрение, что вы сейчас весьма
нуждаетесь в деньгах. И если это действительно так, а я в этом нисколько не
сомневаюсь, то у меня сейчас имеется пятьдесят фунтов: они к вашим услугам.
Такое великодушие заставило Бута прослезиться, и он в конце концов
признался, что у него нет сейчас в доме и пяти гиней, и тогда Джеймс вручил
ему банковый билет на двадцать фунтов с обещанием при следующей встрече дать
еще тридцать.
Вот так великодушный полковник (а великодушие он проявил поистине
щедро) восстановил в этой маленькой семье мир и довольство и своим
благодеянием сделал в этот вечер двух достойнейших людей счастливейшей во
всем мире супружеской парой.
Позволь мне, читатель, остановиться здесь на минуту и посетовать на то,
что люди, склонные к милосердию, столь редко встречаются: в наше время
похоть, тщеславие, алчность и честолюбие бесчинствуют и торжествуют посреди
безрассудства и слабодушия, и едва ли один человек из тысячи способен
радоваться счастью других. Позволь мне также подивиться тому, что гордость в
непрерывном борении так часто заблуждается, добиваясь хотя бы самого
ничтожного превосходства, и так редко подсказывает нам единственно верный,
равно как и похвальный, способ возвыситься над ближним, а именно - стать его
благодетелем.
содержащая панегирик невинности и прочие серьезные материи
Весь этот вечер и следующий день Бут провел со своей Амелией, почти ни
разу не вспомнив о мисс Мэтьюз: он решил посетить ее в воскресенье
(единственный день, когда он мог при нынешнем своем положении позволить себе
покинуть пределы вольностей королевского дворца) {11} и возвратить деньги,
которыми она его ссудила во время заключения. Однако мисс Мэтьюз была отнюдь
не столь терпелива, и на третий день, как раз когда Бут сидел с Амелией, ему
принесли письмо. Поскольку почерк был ему хорошо знаком, он тотчас же сунул
письмо нераспечатанным в карман; при этом он так изменился в лице, что если
бы Амелия, занятая тогда ребенком, взглянула на него, то, несомненно,
заметила бы его бледность. Но благодаря счастливой случайности у Бута
оказалось достаточно времени, чтобы прийти в себя: Амелия была так увлечена
ребенком, что даже и само получение письма не привлекло ее внимания. Однако
вскоре служанка явилась снова с известием, что носильщик портшеза {12}
спрашивает, дожидаться ли ему ответа на письмо.
- Какое еще письмо? - вскричал Бут.
- Да то самое, которое я вам только что отдала, - отвечала девочка.
- Девчонка не иначе как спятила, - воскликнул Бут. - Ты мне не давала
никакого письма.
- Помилуйте, сударь, как же не давала, - пролепетала бедняжка.
- Ну, тогда не иначе, как я по рассеянности бросил его в огонь. Зачем
же ты, глупенькая, не сказала мне, что это письмо? Попроси носильщика
подняться сюда... впрочем, нет, подожди, я лучше сам к нему спущусь, а то
ведь он своими подошвами всю лестницу испачкает.
Амелия мягко выговаривала служанке за небрежность, когда возвратившийся
Бут подтвердил, что та, оказывается, и в самом деле передала ему письмо от
полковника Джеймса и что, кто знает, быть может, тот сообщает ему что-нибудь
очень важное.
- Как бы там ни было, - сказал Бут, - я пройдусь в кофейню и напишу ему
об этом странном происшествии, и думаю, что он, зная, в каком я сейчас
состоянии, простит меня.
Бут был вне себя от радости, ухитрившись таким образом улизнуть из
дома, что, впрочем, было не столь уж трудной задачей, поскольку бедняжка
Амелия начисто лишена была чувства ревности и не питала ни малейших
подозрений; но стоило ему открыть письмо, как его радость в значительной
мере померкла, ибо весьма пылкие изъявления любви перемежались в нем с
довольно-таки раздраженными упреками; более всего встревожил Бута
заключавшийся в письме намек, что в ее (мисс Мэтьюз) власти сделать Амелию
такой же несчастной, как она сама. Помимо общеизвестной истины, что
...Furens quid femina possit {*},
{* ...способна на все в исступленье женщина... (лат.) {13}.}
у него были еще особые основания опасаться ярости женщины, явившей столь
сильный пример того, как далеко она может зайти в своей мести. Мисс Мэтьюз
уже успела послать к нему носильщика портшеза, решительно приказав ему не
возвращаться без ответа на ее письмо. Уже одно это могло само по себе
повлечь за собой разоблачение, и Бут имел все основания опасаться со стороны
мисс Мэтьюз если не сознательного стремления без обиняков открыть их тайну
Амелии, то хотя бы нескромности, способной обнаружить то, что он любой ценой
желал бы скрыть. Охваченного мучительной тревогой Бута вполне, я думаю,
можно было счесть несчастнейшим существом на свете.
О невинность, сколь славным и счастливым уделом представляешься ты
душе, которая обладает тобой! Ты не страшишься ни посторонних взоров, ни
молвы. Истина, а она могущественней всего на свете, вот твоя надежнейшая
опора; и чем ярче озаряющий тебя луч, тем яснее высвечивает он твои
возвышенные красоты. Тогда как вина, напротив, словно трусливый вор
подозревает каждого, кто глядит на нее, в том, что он осведомлен о ее
проступках, и каждого, кто произносит ее имя, в том, что он возвещает о них
во всеуслышание. Обман и ложь - ее вероломные и ненадежные союзники;
нечистая совесть крадется, трепеща, во тьме, страшась каждого луча света,
чтобы он как-нибудь не обнаружил ее и не предал позору и наказанию.
В то время как Бут, терзаемый душевными муками, прогуливался в Парке,
он вновь повстречал своего приятеля полковника Джеймса, тотчас заметившего
его глубокую озабоченность, которую он не в силах был скрыть. После первых
приветствий Бут сказал:
- Мой дорогой полковник, меня, я убежден, следовало бы считать самым
бесчувственным из людей, если бы я не считал вас лучшим и надежнейшим
другом, а посему я без колебания поверю вам свою величайшую тайну. Я часто
делился с вами своими затруднениями, теперь же расскажу вам о своем позоре,
если только вы располагаете временем, чтобы выслушать мою долгую историю; я
намерен не только открыть вам, в чем состоит моя провинность, но и
рассказать вам о тех обстоятельствах, которые, я надеюсь, в какой-то мере
извиняют ее.
Полковник с чрезвычайной готовностью согласился терпеливо выслушать
Бута. Друзья прямиком направились в кофейню, расположенную на углу
Спринг-Гарден {14}, где, после того как они остались наедине в одной из
комнат, Бут излил полковнику душу и поведал о своей любовной связи с мисс
Мэтьюз с самого ее начала и до получения им злополучного письма, каковое
послужило причиной его нынешнего беспокойства: его-то он, завершив рассказ,
и вручил приятелю.
Полковник со всем вниманием перечитал письмо дважды: он молчал при этом
так долго, что мог бы успеть прочесть его не раз, а затем, обратившись к
Буту, спросил:
- Послушайте, сударь, неужели это такое ужасное бедствие - стать
предметом обожания со стороны молодой женщины, и тем более женщины, которую
вы сами считаете чрезвычайно красивой?
- Дорогой друг, - воскликнул Бут, - как вы можете шутить надо мной,
зная мою Амелию?
- Что с того, мой дорогой друг, - ответил Джеймс, - ведь и вы тоже
знаете и Амелию, и эту даму. Однако чем же я могу вам помочь?
- Посоветуйте мне, - взмолился Бут, - как мне избавиться от этой
несносной особы, избежав огласки?
- А вы и в самом деле хотите от нее избавиться?
- Можете ли вы в этом сомневаться после всего того, что я вам
рассказал, и того, что вы сами видели в моем семейном кругу? Надеюсь, что,
несмотря на этот роковой промах, вы все же не принимаете меня за распутника?
- Что ж, если эта дама действительно вам наскучила и она действительно
такова, какой вы ее изобразили, какого бы вы ни были обо мне после этого
мнения, я все же попытаюсь избавить вас от нее. Однако возьмусь за это при
одном лишь условии, что все вами сказанное - чистейшая правда.
Бут самым торжественным образом поклялся, что ни единым словом не
погрешил против истины, а на вопрос, готов ли он поручиться честью, что
никогда больше не станет посещать эту даму, охотно дал утвердительный ответ.
Затем, по просьбе полковника, он вручил ему второе письмо мисс Мэтьюз, в
котором был указан ее адрес, и заверил Джеймса, что если тот поможет ему
благополучно выпутаться из этого ужасного дела, то он будет считать себя
намного более обязанным его дружбе, нежели за все оказанные прежде услуги.
Бут всячески уговаривал полковника пойти к нему домой пообедать, но тот
принес извинения под тем предлогом, что уже приглашен сегодня на обед. Тем
не менее, Джеймс обещал немедленно сделать все возможное, чтобы избавить
Бута от тревог, связанных с мисс Мэтьюз, притязания которой полковник брался
полностью удовлетворить. На этом они и расстались. Полковник пошел обедать в
Королевский Герб {15}, а Бут, чрезвычайно обнадеженный, поспешил к своей
Амелии.
На следующий же день Джеймс, придя рано утром в кофейню, вызвал к себе
Бута, снимавшего квартиру неподалеку, и объявил ему, что хотя Бут и
несколько преувеличил красоту своей дамы, он готов простить ему это: ведь
вы, возможно, считали, - продолжал полковник, - что ваша неверность
прекраснейшей из женщин нуждается в оправдании. Как бы там ни было, -
прибавил он, - вам больше не о чем беспокоиться, если же мисс Мэтьюз вновь
примется вам досаждать, то вам, я уверен, останется пенять только на себя
самого.
Бут разразился потоком пылких благодарностей, и на том их короткая
встреча закончилась: полковник очень спешил, поскольку, по его словам, его
ожидали весьма важные дела.
Во время этих двух последних встреч с Бутом полковник так ни разу и не
вспомнил, что обещал дать ему еще тридцать фунтов. Последний относил это
единственно за счет забывчивости, ибо всегда считал обещания полковника
равноценными векселям и долговым распискам прочих знакомых. Но то, что
случилось на следующий день, вызвало у Бута куда большее удивление: при
встрече в Парке полковник ограничился сдержанным кивком, и хотя Бут прошел
мимо него раз пять или шесть, а полковник прогуливался в обществе одного
офицера, и притом младшего по чину, да и беседовали они, судя по всему, о
пустяках, полковник так и не удостоил Бута, который был один, другими
знаками внимания.
Такое поведение не могло не встревожить несчастного, хотя ему трудно
было поверить, что в этой холодности и рассеянности таится какой-то умысел.
Сначала Бут вообразил, что уронил себя в глазах полковника, признавшись ему
в супружеской измене, но, будучи достаточно наслышан о репутации своего
приятеля, тотчас отверг это подозрение, ибо в отношении женского пола тот
отличался крайней распущенностью, и это, несомненно, составляло главный его
изъян, ибо в противном случае он заслуживал бы всяческих похвал за доброту,
щедрость и дружелюбие. Однако в своей распущенности Джеймс доходил до самых
непростительных крайностей и без смущения открыто признавался, что если
когда-либо страсть к женщине лишала его покоя, то единственным средством
исцелиться от любовного недуга было для него овладеть ею, невзирая ни на
какие последствия.
Бут не мог поэтому поверить, что полковник станет так сильно осуждать
другого за проступок, в котором он сам не раз бывал повинен. После долгих
размышлений Бут не нашел ничего лучшего, как объяснить поведение полковника
капризностью его характера, тем непостоянством души, вследствие которого
друзья начинают вызывать у мужчин докуку, имеющую столь же мало причин, как
и охлаждение к возлюбленным. Сказать по правде, ветреность в дружбе
встречается не менее часто, чем в любви, и, судя по поведению иных мужчин,
можно прийти к умозаключению, что они настойчиво домогаются и сердечной
взаимности и близкого приятельства с единственной целью - сделать другую
сторону несчастной.
Во всяком случае своим внезапным пренебрежением к Буту полковник
добился именно этого результата. Если прежние беды вызывали у Бута тревогу,
то новая неприятность приводила его едва ли не в отчаяние, тем более, что он
не знал, как объяснить столь неожиданный разрыв, и терялся в догадках
относительно его причины.
По возвращении Бута домой, Амелия тотчас заметила, что он крайне чем-то
расстроен, хотя изо всех сил и пытается не подать виду; ее мольбы открыть
ей, что его так тяготит, долго оставались тщетными, но как только она
узнала, в чем дело, немедленно прибегла к испытанному средству из арсенала
благоразумия, к каковому не преминули бы прибегнуть и два великих
врачевателя души - Туллий {16} и Аристотель. Амелия не пожалела доводов,
чтобы постараться убедить мужа в том, что он заблуждается, приняв
забывчивость и невнимательность за умышленное пренебрежение.
Но поскольку подобное лекарство помогало далеко не всегда и его
действенность зависела от уверенности в своей правоте, а настаивать на ней
Амелия отнюдь не решалась, то ей показалось необходимым прибавить утешения
более определенного и безусловного характера.
- Предположим, мой дорогой, - говорила она, - что мистер Джеймс и в