Страница:
продержаться у власти. Теперь же эти аргументы выдвигает явно принадлежащий
к правящей верхушке вельможа, что вызывает естественное негодование у
выразителя взглядов автора - доктора Гаррисона. Чем вызван столь крутой
поворот в позиции Филдинга? Дело в том, что как раз тогда покровитель
писателя герцог Бедфордский порвал с Пелэмом, перейдя в оппозицию, как
поступил еще один вельможа, с которым Филдинг поддерживал в эти годы
дружеские отношения и у которого во время работы над "Амелией" не раз
гостил; это был Джордж Доддингтон (1691-1762). Последнего можно было с
полным основанием назвать политическим флюгером (см. примеч. XI, 5). Тем не
менее Филдинг, посвятивший ему еще в 1741 г. хвалебную эпистолу "Об истинном
величии" {Fielding H. On true greatness // Fielding's works. L., 1872. Vol.
11. P. 99-110.}, не изменил своего отношения к знатному другу и покровителю
и назвал его в вышеупомянутой главе романа "одним из величайших людей, каких
когда-либо рождала эта страна". Столь преувеличенная и незаслуженная оценка
характеризует лишь самого Филдинга, его душевную щедрость, не знающую подчас
меры, когда речь шла о тех, кого он любил, считал своим другом и кому был
обязан.
Ни в "Истории приключений Джозефа Эндруса...", ни в "Истории Тома
Джонса, найденыша", - хотя и в них, особенно во втором романе, конкретные
приметы времени и жизненных обстоятельств Филдинга отразились во множестве
встречающихся в тексте частностей и деталей, - нет такого широкого вторжения
реальности в ход повествования. В "Амелии" она не ограничена уже одними
частностями и деталями, а составляет сам материал, суть художественного
повествования. И хотя редактируя роман для второго издания, Филдинг, будь то
по своей воле или же под давлением критики, многое слишком злободневное или
обусловленное прагматическими целями убрал (как, например, все, что касалось
"Конторы всевозможных сведений", или многочисленные чрезмерные панегирики
врачам, у которых он в это время лечился), но то, что касалось английской
пенитенциарной системы или было связано с его судейским опытом и совпадало с
материалом трактата "Исследование о причинах недавнего роста грабежей..."
изъять из романа было невозможно, потому что это составляло его
художественную плоть. Ведь роман, по определению самого Филдинга, был
посвящен "разоблачению наиболее вопиющих зол, как общественных, так и
частных" - именно это и составляло коренное отличие "Амелии" от той же
"Истории Тома Джонса, найденыша", как и от большинства современных романов.
Наконец, говоря о времени и обстоятельствах написания романа, нельзя не
упомянуть еще и об обстоятельствах сугубо личных: эти годы были для Филдинга
временем все более резкого ухудшения его физического состояния; постоянно
мучившая его подагра, принуждавшая писателя все чаще пользоваться костылями
и в конце концов приковавшая его к креслу, то и дело сменялась лихорадкой
(этим словом в ту пору обозначались едва ли не все болезни, сопровождавшиеся
высокой температурой и ознобом). Недруги писателя утверждали, что это
расплата за беспутную молодость и отсутствие меры в плотских удовольствиях.
Сохранилось свидетельство церковнослужителя Ричарда Херда, впоследствии
епископа Вустерского (правда, небеспристрастное и неприязненное), который
видел Филдинга в 1751 г. в Прайор-Парке за обеденным столом у Ральфа Аллена,
того самого Аллена, которому Филдинг посвятил свою "Амелию" и у которого он
часто в то время гостил в Бате; вот как выглядел писатель во время работы
над своим последним романом: "Несчастный мистер Филдинг из повесы
превратился в развалину; дряхлость и подагра совершенно усмирили его
непоседливую натуру" {Cross W.L. Op. cit Vol. 2. P. 310.}. А ведь Филдингу
было в это время всего сорок четыре года! После очередной продолжительной
болезни в декабре 1751 г. он, как мы уже говорили, принужден был передать
свою должность судьи Вестминстера брату Джону. Его силы убывали. Вдобавок он
потерял в течение нескольких месяцев (с лета 1750 г. по февраль 1751 г.)
трех своих сестер; в живых осталась только пережившая писателя и тоже
подвизавшаяся на литературном поприще романистка Сара Филдинг (1710-1768). В
1750 г. у него родилась дочь, которую он нарек именем героини своего
прославленного романа - Софьей (она умерла ребенком вскоре вслед за отцом),
но в том же 1750 г. он похоронил сына Генри, а годом ранее, когда он только
приступал к работе над романом, умерла, не прожив и года, дочь Амелия, -
возможно, что именно это предопределило имя героини его последнего романа.
Столько потерь выпавших на долю Филдинга за каких-нибудь два года, не могли
пройти бесследно даже для человека такого могучего жизнелюбия. Но он тем не
менее полон планов. "Амелия" еще не успела выйти из печати, а писатель уже
помещает 1 ноября 1751 г. в газете "Лондонские ежедневные ведомости"
объявление о предстоящем издании нового "Ковент-Гарденского журнала", первый
номер которого действительно появился 4 января 1752 г. Все вступительные
эссе 72 номеров этого журнала (выходившего до конца ноября 1752 г.) были
написаны самим Филдингом; это был лучший из всех его журналов, менее
связанный с политической злобой дня, интересами кабинета Пелэма или его
оппонентов, а также куда более разнообразный по характеру помещенных в нем
материалов {См.: Fielding H. The Covent-Garden journal by sir Alexander
Drawcansir... / Ed. by G.E. Jensen. New Haven, MDCCCCXV. Vol. 1-2.}. В 1753
г. он опубликовал еще один трактат, непосредственно связанный с
"Исследованием о причинах недавнего роста грабежей...", но если в последнем
он выступал главным образом как разоблачитель катастрофического
нравственного и правого состояния общества и предлагал неотложные меры для
исправления существующего положения, то во втором - "Предложение по
организации действенного обеспечения бедняков для исправления их нравов и
превращения их в полезных членов общества" - он принимал на себя в какой-то
мере роль социального реформатора (рассмотрение предлагаемых Филдингом
реформ, их оригинальности и эффективности увело бы нас далеко за пределы
сюжета данной статьи) {Лучшей работой, посвященной анализу социальных
памфлетов Филдинга, является, на наш взгляд, исследование: Zirker М. R.
Fielding's social pamphlets. Burkeley; Los Angeles, 1966.}. Тем не менее,
если, приступая к работе над "Амелией", он, как мы уже говорили, едва ли
предполагал, что это будет его последний роман, то, заканчивая работу над
трактатом, он уже отчетливо сознавал, что дни его сочтены.
Публикация "Амелии" сопровождалась всякого рода издательскими уловками,
вполне, впрочем, для того времени обычными, целью которых было всемерно
подогреть читательский интерес, а тем самым содействовать тиражу книги. В
таких уловках, откровенно говоря, не было никакой особой надобности:
репутация автора "Истории Тома Джонса, найденыша" была настолько высока в
читательских кругах, что после первого же объявления о предстоящем выходе
его нового романа, этого события ждали с нетерпением и успех на книжном
рынке был, казалось, предрешен заранее. Однако писателя ожидало
разочарование.
* * *
Что же, собственно, произошло? И в чем коренилась причина этой неудачи?
В самом романе? В обстоятельствах его издания? В читателях или же
предубеждениях критиков?
Что касается читателей, то роман, как это ни покажется странным,
пришелся не по вкусу двум противоположным категориям, а именно как пылким
поклонникам автора "Истории Тома Джонса, найденыша", так и тем, кто этих
восторгов не разделял и предпочитал романы соперника Филдинга - Сэмюэля
Ричардсона (1689-1761). Первые ожидали опять забавных приключений, их
привлекала светлая комическая тональность, жизнерадостность предыдущего
романа и его героя, легко преодолевающего житейские невзгоды и препятствия,
и вполне естественно, что их постигло разочарование. Над главными героями
"Амелии" - четой Бутов и их детьми - все более неотвратимо нависает угроза
гибели, будь то в долговой яме или от голода. В ситуациях этого романа
героям уже недостаточно неунывающего характера, чтобы преодолеть беду,
выжить; здесь все против беззащитной жертвы: жестокость законов, продажность
судей, развращенность и безнаказанность богатых и знатных. Как проницательно
замечает Ф. Боуэрс: ""Амелия" - произведение, которое по справедливости
может быть названо первым романом социального протеста и реформ в Англии";
по его мнению, едва ли еще какая книга обращалась к этим проблемам на таком
уровне вплоть до появления романов Диккенса {Bowers F. Op. cit. P. XV-XVI.}.
В жалкие меблированные комнаты, дома предварительного заключения и лавки
ростовщиков, куда бедняки относят свои последние пожитки, почти не проникает
луч надежды, эти картины погружены в сумрак и не веселят душу.
В "Истории Тома Джонса, найденыша" героев в их занимательных
приключениях по дорогам жизни сопровождал сам автор: он объяснял читателям
мотивы их поступков (причем механика этих поступков была ему абсолютно
понятна), иронизировал по адресу изображенных им лицемеров и ханжей,
раскрывал забавный контраст между их словами и скрытыми помыслами; он подчас
посмеивался и над своими любимыми героями, но посмеивался добродушно и
снисходительно, а попутно щеголял образованностью: рассуждал о литературе,
древней и современной, о театре, уничтожал критиков - невежд, педантов, а
кроме того раскрывал свои эстетические принципы, свои писательские секреты и
намерения. И общая атмосфера романа определялась в значительной мере
личностью рассказчика, его юмором, иронией и в конечном счете
доброжелательным отношением к людям, гармоничным восприятием жизни. В
"Амелии" такого рассказчика и комментатора в сущности нет; за исключением
первой вступительной главы первой книги Филдинг уже не пускается в
пространные беседы с читателем (разве только кое-где позволит себе краткую
реплику или краткое размышление под занавес в конце главы), тогда как в
предыдущем романе он открывал такой главой каждую из 18 книг. Здесь он уже
отнюдь не всегда объясняет мотивы поступков своих героев (но это предмет
отдельного разговора), во всяком случае нам, читателям, приходится многое
додумывать, возвращаясь мысленно к уже прочитанным главам, чтобы уяснить
себе эти мотивы и понять, что же все-таки собой представляет данный
персонаж. С исчезновением такого обаятельного повествователя тоже,
разумеется, существенно изменилась атмосфера романа.
Наконец, читатели, как известно, во все времена достаточно остро
реагируют на любые отступления в художественном произведении от хорошо
известных им фактов или деталей в реалиях своего времени; в их восприятии
это часто куда более непростительный грех и искажение правды, нежели даже
непоследовательность в логике характера или поведения персонажа и т.п. Так
случилось и на этот раз. Читатели, естественно, недоумевали по поводу того,
что герои романа в начале 30-х годов посещали гуляния в Рэнла, тогда как это
излюбленное место увеселения лондонцев открылось значительно позже. Удивляло
и то, что Филдинг, рекламируя свою Контору всевозможных сведений, указывал
ее адрес на Стрэнде, тогда как читателям было доподлинно известно, что во
времена, к которым отнесены события, Стрэнд попросту еще не был застроен;
было немало и других столь же незначительных, но бросавшихся в глаза
несообразностей (частью отмеченных нами в примечаниях), которые весьма
повредили роману во мнении обычных читателей.
Что же до тех, которые и прежде не жаловали талант Филдинга, то они,
конечно, почувствовали, что его Муза предстала в новом романе в ином свете:
она почти отказалась от юмора, от комического элемента, стала строже,
нравственно требовательней; они, разумеется, заметили, что Филдинг не
чуждается теперь трогательных чувствительных сцен, а подчас и патетики, что
здесь ощутимее моральная, назидательная установка, а посему пришли к выводу,
что Филдинг просто решил писать в духе Ричардсона, но что это - попытка с
негодными средствами. Почему? Да потому, что среда, обстановка, в которой
обретаются герои Филдинга, - тюремные камеры, арестные дома и трактиры -
грубая, низменная, куда не отправлял своих героев благопристойный Ричардсон,
да и герои Филдинга - люди безнравственные, в них нет моральной
определенности: как может Амелия любить человека, который способен проиграть
в карты последние деньги, обрекая семью на голод? Как может Бут, изменив
жене, уверять (и при этом, по мнению автора, уверять искренно), что он без
памяти ее любит?
Одним словом, у обеих категорий читателей сработали стереотипы
восприятия, нарушение которых никогда не проходит для автора безнаказанно, и
инерция привычных эстетических вкусов, которая, как известно, всегда
чрезвычайно медленно преодолевается. О читателях светских и, следовательно,
более образованных (более ли?) Филдинг уже перед смертью удивительно
проницательно и горько заметил: "В обществе существует множество зол, от
которых люди самого привилегированного ранга настолько полностью отгорожены,
что ничего о них не ведают и не имеют о них ни малейшего представления,
равно как и о характерах, возникающих под их воздействием" {Fielding H. The
journal of a voyage to Lisbon // From fact to fiction / Сост., предисл. и
коммент. К. Атаровой. М.: Raduga publishers, 1987. P. 173.}.
Что касается критиков, то многие из них, и в том числе весьма известные
и влиятельные, действительно чуть ли не на следующий день (тогдашняя
английская пресса отличалась чрезвычайной оперативностью) обрушили на роман
град стрел, в подавляющем большинстве крайне ядовитых. Были, конечно, и
благожелательные отзывы (в "Лондонском журнале", например, где рецензия
ограничилась подробным пересказом содержания, а также в "Ежемесячном
обозрении", всегда доброжелательном к Филдингу), но они тонули в хоре
хулителей {Все эти материалы опубликованы в кн.: Fielding H. The critical
heritage / Ed. by R. Paulson, Th. Lockwood. L.; N.Y., 1969.}.
Писаки с Граб-стрит в первую очередь напустились на очевидные промахи в
романе, и их стараниями эти частности заслонили в глазах неискушенных
читателей все остальное. Такой главной мишенью явился следующий досадный
промах автора: герой романа капитан Бут, рассказывая о том, как он влюбился
в свою будущую жену Амелию, подчеркивает, что особенно этому содействовало
мужество, с которым она перенесла случившееся с ней несчастье: карета, в
которой она ехала, перевернулась, вследствие чего нос Амелии был рассечен и
обезображен. Далее в романе и Бут, и автор не раз с восторгом говорят о ее
красоте, не случайно она становится предметом домогательств безымянного
вельможи и полковника Джеймса, но читатель все же оставался в недоумении
относительно того, каким образом нос героини был восстановлен. Критики не
преминули воспользоваться этой оплошностью и обыгрывали ее на все лады, а
один из них даже намекал на то, что она утратила нос на службе у Венеры.
Филдинг вынужден был как-то реагировать и сделал это в обезоруживающей
добродушно-иронической манере (видимо, не теряя надежды, что этим все и
обойдется): в 3-м номере своего "Ковент-Гарденского журнала" он среди
прочего поместил краткое сообщение: "Повсюду только и разговоров о том, что
знаменитый хирург, полностью исцелившей некую Амелию, у которой был ужасно
искалечен нос, и сделавший это настолько искусно, что у нее едва заметен
шрам, намерен вчинить иск против нескольких злонамеренных и клевещущих особ,
разблаговестивших, будто у вышеупомянутой дамы вообще нет носа, и только
потому, что автор ее истории в спешке забыл уведомить своих читателей об
этой частности, о которой, будь у них самих хоть какой-нибудь нос, они бы
конечно, пронюхали" {Cross W.L. Op. cit. Vol. 2. P. 341.}. Однако надежда
Филдинга не оправдалась: безносая героиня продолжала служить мишенью для
насмешек. Приведем такой пример: маститый английский литературный критик и
писатель Сэмюэл Джонсон (1709-1784), судя по рассказу его биографа Джеймса
Босвелла (1740-1795), весьма уничижительно отзывался о Филдинге и считал,
что между ним и его соперником, романистом Сэмюэлем Ричардсоном, "такое же
большое различие, как между человеком, который знает, как устроен часовой
механизм, и человеком, который может лишь сказать, который час, взглянув на
циферблат" {Fielding H. The critical heritage. P. 438.}. Хотя Джонсон сделал
исключение для "Амелии" (которую он будто бы прочитал не отрываясь) {Цит.
по: Fielding H. A critical antology / Ed. by C. Rawson. Hamrondsworth, 1973.
P. 176. (Запись сделана Дж. Босвеллом 12 апреля 1776 г.).}, но и он был
убежден, что "этот злосчастный нос, который так и остался неизлеченным,
пагубно отразился на продаже книги" Филдинга {Ibid. P. 183.}. Думаю, критик
на сей счет заблуждался, преувеличивая значение допущенного Филдингом
ляпсуса.
Среди авторитетных и влиятельных недоброжелателей Филдинга, ко мнению
которых весьма прислушивались, следует прежде всего назвать двух крупнейших
английских романистов того времени - Смоллета (1721-1771) и особенно
Ричардсона.
Первый из них - человек желчного, завистливого и мнительного нрава -
решил, например, что Филдинг списал образ Партриджа ("История Тома Джонса,
найденыша") со слуги Стрэпа из его, Смоллета, "Приключений Родерика Рэндрма"
(1748); аналогичный пример плагиата он находил потом и в "Амелии", считая,
что мисс Мэтьюз - это чуть ли не копия мисс Уильяме (девушки из хорошего
дома, которую обстоятельства довели до проституции) из тех же "Приключений
Родерика Рэндома", тем более что она сама, как и героиня Филдинга,
рассказывает о своей судьбе во вставной главе. Вот почему, издавая свой
следующий роман "Приключения Перегрина Пикля" (1751), Смоллет позволил себе
грубые выпады против Филдинга и его покровителя Джорджа Литлтона
(1703-1773), которому была посвящена "История Тома Джонса, найденыша". Дело
в том, что Смоллет сам добивался покровительства Литлтона, но безуспешно.
Впоследствии, при втором издании своего романа, Смоллет, как он не раз это
делал, убрал личные выпады, но Филдинг решил не остаться в долгу и комически
рассчитаться со своим хулителем на страницах "Ковент-Гарденского журнала"
{Fielding H. The Covent-Garden journal by sir Alexander Drawcansis... Vol.
1. P. 145-146 (Э 2 от 7 января 1752 г.).}. Немногих пародийных строк
оказалось достаточно, чтобы привести Смоллета в ярость, и он тут же
опубликовал памфлет "Правдивое повествование о бессовестных и бесчеловечных
манипуляциях, коим были подвергнуты недавно мозги Хаббакука Хилдинга, судьи,
маклера и торговца мелочным товаром, лежащего сейчас в своем доме в
Ковент-Гардене в прискорбном состоянии помешательства". Под видом сочувствия
Смоллет в самой оскорбительной форме (что по тогдашним литературным нравам
отнюдь не было редкостью) изобразил Филдинга жалким прихвостнем Литлтона,
физической и умственной развалиной (следствие крайней невоздержанности и
распущенности), скрюченного подагрой, с перебинтованными ногами и текущей из
беззубого рта прямо на кафтан табачной жвачкой. Добродетельную Амелию
Смоллет обозвал потаскухой, а Тома Джонса - незаконнорожденным ублюдком.
Впоследствии в своем "Продолжении истории Англии" (1766) он отозвался о
Филдинге коротко, но вполне определенно: "Гений Сервантеса переселился в
романы {В оригинале здесь использовано слово - novel, а не - romance, и по
английским литературным понятиям в этих словах заключено большое смысловое
различие, ибо romance, что, собственно, и соответствует слову - роман, это
повествование о необычайных приключениях, любовных историях, включающих
поэтический и даже фантастический элемент, и такому жанровому обозначению
соответствуют рыцарские романы и пародирующий их роман Сервантеса, в то
время как словом - novel, не имеющим прямого аналога в русском языке,
обозначаются прежде всего повествования бытовые, отражающие прозу жизни,
т.е. реалистические в прямом смысле этого слова; именно к последним Смоллет
относил и свои собственные произведения, и романы Филдинга.} Филдинга,
который изображал характеры и высмеивал нелепости века с равной силой,
юмором и правдивостью" {Цит. по: Fielding H. The critical heritage. P.
403.}. Но Филдингу эти строки уже не довелось прочесть {Подробности этой так
называемой газетной войны и сведения об оппонентах Филдинга см.: Dudden F.H.
Op. cit. Vol. 2, ch. XXXII. P. 928-954.}.
Сложнее складывались отношения с Ричардсоном. В этом случае Филдинг
бросил вызов первым. Не успел выйти роман Ричардсона "Памела, или
Вознагражденная добродетель" (январь 1740 г.), пользовавшийся огромным
успехом, как Филдинг откликнулся притворно-иронической "Апологией жизни
миссис Шамелы Эндрус"; переделав таким образом имя героини романа, он придал
ему вполне определенный смысл - притворщица (от английского слова sham).
Добродетельная героиня Ричардсона была здесь, к полной неожиданности для
автора, истолкована как хитрая лицемерка, для которой добродетель - средство
повыгоднее устроиться в жизни. Ричардсон этого не забыл и, в отличие от
Смоллета, не изменил своего отношения к Филдингу даже и после его смерти.
Будучи человеком сангвинического темперамента, увлекающимся, нередко
впадающим в преувеличения и крайности, чуждый расчетливой осмотрительности,
Филдинг легко отходил, был отзывчивым и сердечным, умел следовать за своими
непосредственными чувствами и впечатлениями. И эти качества многое в нем
извиняют. Спустя восемь лет после опубликования пародии на "Памелу", в
октябре 1748 г., когда выходил отдельными томами шедевр Ричардсона -
эпистолярный роман "Кларисса" (в семи томах), а работа над шедевром Филдинга
- "Историей Тома Джонса, найденыша" - либо была уже завершена, либо
приближалась к концу, он обратился к Ричардсону с письмом, которое еще не
публиковалось в русском переводе и говорит само за себя:
Я прочел Ваш пятый том... Можно ли мне сказать Вам, что я думаю о
последней части Вашего тома? Впрочем, я предоставляю говорить за себя моему
переполненному до краев сердцу.
Когда Кларисса возвращается на свою квартиру в Сент-Клер, я испытываю
тревогу, и тут начинает говорить мое сердце. Я потрясен, меня охватывает
страх, мной овладевают самые мрачные опасения за несчастное создание,
которое предали, но когда я вижу, как она входит с письмом в руках и после
вполне естественных проявлений отчаяния, обхватив руками колени негодяя,
называет его своим дорогим Лавлейсом, хочет и в то же время не в силах
умолять его о защите или скорее о милосердии, я до того растроган
сочувствием и от ужаса испытываю такую слабость, что едва нахожу силы
дочитать эту сцену до конца (эта сцена описана самим Лавлейсом в письме к
приятелю: Кларисса поняла, что он заманил ее в ловушку и она погибла. -
А.И.). Но по прочтении следующего письма я был словно громом поражен, и
навряд ли возможно во многих строках выразить то, что я почувствовал после
ваших двух.
Что мне сказать о задержке разрешения (Левлейс хлопотал о разрешении на
брак. - А.И.)? Скажу лишь, что лучше задуманной картины еще не бывало.
Поистине прекрасным должен быть художник, способный подобающим образом
воплотить ее на полотне, как и, конечно, бездарен тот, кто не сумел бы в
должной мере воспользоваться такой возможностью. Подробности эпизодов
возвышенны и ужасны, но ее (Клариссы. - А.И.) письмо к Лавлейсу выше всего,
что я когда-либо читал. Не приведи Господь, чтобы наедине с моей дочуркой,
когда поблизости не будет никого, кто мог бы прийти к ней на помощь,
оказался человек, способный прочесть эти строки без слез. В эту минуту меня
покидает охвативший было душу страх, и сострадание, влекущее за собой
смятение и тревогу, сменяется вскоре восторгом: я восхищен и изумлен ее
поведением и не в силах себе представить ничего более возвышенного и то же
время деликатного и естественного. Мне приходилось слышать, что эта сцена
нередко вызывает возражения. Таким критикам очень повезло, что эти строки
диктует мне сейчас не разум, но сердце. Читая этот том, я нередко испытывал
сочувствие, но еще более, думается мне, восхищение. Если бы мне даже и не
намекнули о том, что произойдет дальше, то я должен был бы догадаться, что
Вы подготавливаете почву к тому, чтобы довести до наивысшей степени
восхищение Вашей героиней, точно так же как прежде с поразительным
искусством подготовили наш ужас и одновременно сочувствие к ней. Это
последнее наблюдение, похоже, продиктовано мне рассудком, а посему я на этом
и закончу, ибо, уверяю Вас, ничто, кроме сердца не может принудить меня
сказать хотя бы половину того, что я думаю об этой Книге. И все же, что тому
препятствует? Ведь меня невозможно заподозрить в лести. Я слишком хорошо
знаю ей цену, чтобы расточать ее там, где у меня нет никаких обязательств и
где меня не ожидает никакое вознаграждение. Да и публика, без сомнения, едва
ли подумает, будто я снисхожу до лести тому, кого, как она склонна считать,
я ненавижу, если ей, разумеется, угодно будет вспомнить, что мы с Вами
являемся соперниками из-за этой своенравной особы - миссис Славы. И
все-таки, поверьте, если бы Ваша Кларисса не завладела моим расположением
куда больше, нежели вышеупомянутая особа, то никакое Ваше искусство и
правдоподобие не были бы в силах исторгнуть у меня хотя бы одну слезу, ибо
что касается миссис Славы, то я уже давно овладел ею и состою в ней в
постоянном сожительстве, вопреки мнению публики, будто именно она, публика,
к правящей верхушке вельможа, что вызывает естественное негодование у
выразителя взглядов автора - доктора Гаррисона. Чем вызван столь крутой
поворот в позиции Филдинга? Дело в том, что как раз тогда покровитель
писателя герцог Бедфордский порвал с Пелэмом, перейдя в оппозицию, как
поступил еще один вельможа, с которым Филдинг поддерживал в эти годы
дружеские отношения и у которого во время работы над "Амелией" не раз
гостил; это был Джордж Доддингтон (1691-1762). Последнего можно было с
полным основанием назвать политическим флюгером (см. примеч. XI, 5). Тем не
менее Филдинг, посвятивший ему еще в 1741 г. хвалебную эпистолу "Об истинном
величии" {Fielding H. On true greatness // Fielding's works. L., 1872. Vol.
11. P. 99-110.}, не изменил своего отношения к знатному другу и покровителю
и назвал его в вышеупомянутой главе романа "одним из величайших людей, каких
когда-либо рождала эта страна". Столь преувеличенная и незаслуженная оценка
характеризует лишь самого Филдинга, его душевную щедрость, не знающую подчас
меры, когда речь шла о тех, кого он любил, считал своим другом и кому был
обязан.
Ни в "Истории приключений Джозефа Эндруса...", ни в "Истории Тома
Джонса, найденыша", - хотя и в них, особенно во втором романе, конкретные
приметы времени и жизненных обстоятельств Филдинга отразились во множестве
встречающихся в тексте частностей и деталей, - нет такого широкого вторжения
реальности в ход повествования. В "Амелии" она не ограничена уже одними
частностями и деталями, а составляет сам материал, суть художественного
повествования. И хотя редактируя роман для второго издания, Филдинг, будь то
по своей воле или же под давлением критики, многое слишком злободневное или
обусловленное прагматическими целями убрал (как, например, все, что касалось
"Конторы всевозможных сведений", или многочисленные чрезмерные панегирики
врачам, у которых он в это время лечился), но то, что касалось английской
пенитенциарной системы или было связано с его судейским опытом и совпадало с
материалом трактата "Исследование о причинах недавнего роста грабежей..."
изъять из романа было невозможно, потому что это составляло его
художественную плоть. Ведь роман, по определению самого Филдинга, был
посвящен "разоблачению наиболее вопиющих зол, как общественных, так и
частных" - именно это и составляло коренное отличие "Амелии" от той же
"Истории Тома Джонса, найденыша", как и от большинства современных романов.
Наконец, говоря о времени и обстоятельствах написания романа, нельзя не
упомянуть еще и об обстоятельствах сугубо личных: эти годы были для Филдинга
временем все более резкого ухудшения его физического состояния; постоянно
мучившая его подагра, принуждавшая писателя все чаще пользоваться костылями
и в конце концов приковавшая его к креслу, то и дело сменялась лихорадкой
(этим словом в ту пору обозначались едва ли не все болезни, сопровождавшиеся
высокой температурой и ознобом). Недруги писателя утверждали, что это
расплата за беспутную молодость и отсутствие меры в плотских удовольствиях.
Сохранилось свидетельство церковнослужителя Ричарда Херда, впоследствии
епископа Вустерского (правда, небеспристрастное и неприязненное), который
видел Филдинга в 1751 г. в Прайор-Парке за обеденным столом у Ральфа Аллена,
того самого Аллена, которому Филдинг посвятил свою "Амелию" и у которого он
часто в то время гостил в Бате; вот как выглядел писатель во время работы
над своим последним романом: "Несчастный мистер Филдинг из повесы
превратился в развалину; дряхлость и подагра совершенно усмирили его
непоседливую натуру" {Cross W.L. Op. cit Vol. 2. P. 310.}. А ведь Филдингу
было в это время всего сорок четыре года! После очередной продолжительной
болезни в декабре 1751 г. он, как мы уже говорили, принужден был передать
свою должность судьи Вестминстера брату Джону. Его силы убывали. Вдобавок он
потерял в течение нескольких месяцев (с лета 1750 г. по февраль 1751 г.)
трех своих сестер; в живых осталась только пережившая писателя и тоже
подвизавшаяся на литературном поприще романистка Сара Филдинг (1710-1768). В
1750 г. у него родилась дочь, которую он нарек именем героини своего
прославленного романа - Софьей (она умерла ребенком вскоре вслед за отцом),
но в том же 1750 г. он похоронил сына Генри, а годом ранее, когда он только
приступал к работе над романом, умерла, не прожив и года, дочь Амелия, -
возможно, что именно это предопределило имя героини его последнего романа.
Столько потерь выпавших на долю Филдинга за каких-нибудь два года, не могли
пройти бесследно даже для человека такого могучего жизнелюбия. Но он тем не
менее полон планов. "Амелия" еще не успела выйти из печати, а писатель уже
помещает 1 ноября 1751 г. в газете "Лондонские ежедневные ведомости"
объявление о предстоящем издании нового "Ковент-Гарденского журнала", первый
номер которого действительно появился 4 января 1752 г. Все вступительные
эссе 72 номеров этого журнала (выходившего до конца ноября 1752 г.) были
написаны самим Филдингом; это был лучший из всех его журналов, менее
связанный с политической злобой дня, интересами кабинета Пелэма или его
оппонентов, а также куда более разнообразный по характеру помещенных в нем
материалов {См.: Fielding H. The Covent-Garden journal by sir Alexander
Drawcansir... / Ed. by G.E. Jensen. New Haven, MDCCCCXV. Vol. 1-2.}. В 1753
г. он опубликовал еще один трактат, непосредственно связанный с
"Исследованием о причинах недавнего роста грабежей...", но если в последнем
он выступал главным образом как разоблачитель катастрофического
нравственного и правого состояния общества и предлагал неотложные меры для
исправления существующего положения, то во втором - "Предложение по
организации действенного обеспечения бедняков для исправления их нравов и
превращения их в полезных членов общества" - он принимал на себя в какой-то
мере роль социального реформатора (рассмотрение предлагаемых Филдингом
реформ, их оригинальности и эффективности увело бы нас далеко за пределы
сюжета данной статьи) {Лучшей работой, посвященной анализу социальных
памфлетов Филдинга, является, на наш взгляд, исследование: Zirker М. R.
Fielding's social pamphlets. Burkeley; Los Angeles, 1966.}. Тем не менее,
если, приступая к работе над "Амелией", он, как мы уже говорили, едва ли
предполагал, что это будет его последний роман, то, заканчивая работу над
трактатом, он уже отчетливо сознавал, что дни его сочтены.
Публикация "Амелии" сопровождалась всякого рода издательскими уловками,
вполне, впрочем, для того времени обычными, целью которых было всемерно
подогреть читательский интерес, а тем самым содействовать тиражу книги. В
таких уловках, откровенно говоря, не было никакой особой надобности:
репутация автора "Истории Тома Джонса, найденыша" была настолько высока в
читательских кругах, что после первого же объявления о предстоящем выходе
его нового романа, этого события ждали с нетерпением и успех на книжном
рынке был, казалось, предрешен заранее. Однако писателя ожидало
разочарование.
* * *
Что же, собственно, произошло? И в чем коренилась причина этой неудачи?
В самом романе? В обстоятельствах его издания? В читателях или же
предубеждениях критиков?
Что касается читателей, то роман, как это ни покажется странным,
пришелся не по вкусу двум противоположным категориям, а именно как пылким
поклонникам автора "Истории Тома Джонса, найденыша", так и тем, кто этих
восторгов не разделял и предпочитал романы соперника Филдинга - Сэмюэля
Ричардсона (1689-1761). Первые ожидали опять забавных приключений, их
привлекала светлая комическая тональность, жизнерадостность предыдущего
романа и его героя, легко преодолевающего житейские невзгоды и препятствия,
и вполне естественно, что их постигло разочарование. Над главными героями
"Амелии" - четой Бутов и их детьми - все более неотвратимо нависает угроза
гибели, будь то в долговой яме или от голода. В ситуациях этого романа
героям уже недостаточно неунывающего характера, чтобы преодолеть беду,
выжить; здесь все против беззащитной жертвы: жестокость законов, продажность
судей, развращенность и безнаказанность богатых и знатных. Как проницательно
замечает Ф. Боуэрс: ""Амелия" - произведение, которое по справедливости
может быть названо первым романом социального протеста и реформ в Англии";
по его мнению, едва ли еще какая книга обращалась к этим проблемам на таком
уровне вплоть до появления романов Диккенса {Bowers F. Op. cit. P. XV-XVI.}.
В жалкие меблированные комнаты, дома предварительного заключения и лавки
ростовщиков, куда бедняки относят свои последние пожитки, почти не проникает
луч надежды, эти картины погружены в сумрак и не веселят душу.
В "Истории Тома Джонса, найденыша" героев в их занимательных
приключениях по дорогам жизни сопровождал сам автор: он объяснял читателям
мотивы их поступков (причем механика этих поступков была ему абсолютно
понятна), иронизировал по адресу изображенных им лицемеров и ханжей,
раскрывал забавный контраст между их словами и скрытыми помыслами; он подчас
посмеивался и над своими любимыми героями, но посмеивался добродушно и
снисходительно, а попутно щеголял образованностью: рассуждал о литературе,
древней и современной, о театре, уничтожал критиков - невежд, педантов, а
кроме того раскрывал свои эстетические принципы, свои писательские секреты и
намерения. И общая атмосфера романа определялась в значительной мере
личностью рассказчика, его юмором, иронией и в конечном счете
доброжелательным отношением к людям, гармоничным восприятием жизни. В
"Амелии" такого рассказчика и комментатора в сущности нет; за исключением
первой вступительной главы первой книги Филдинг уже не пускается в
пространные беседы с читателем (разве только кое-где позволит себе краткую
реплику или краткое размышление под занавес в конце главы), тогда как в
предыдущем романе он открывал такой главой каждую из 18 книг. Здесь он уже
отнюдь не всегда объясняет мотивы поступков своих героев (но это предмет
отдельного разговора), во всяком случае нам, читателям, приходится многое
додумывать, возвращаясь мысленно к уже прочитанным главам, чтобы уяснить
себе эти мотивы и понять, что же все-таки собой представляет данный
персонаж. С исчезновением такого обаятельного повествователя тоже,
разумеется, существенно изменилась атмосфера романа.
Наконец, читатели, как известно, во все времена достаточно остро
реагируют на любые отступления в художественном произведении от хорошо
известных им фактов или деталей в реалиях своего времени; в их восприятии
это часто куда более непростительный грех и искажение правды, нежели даже
непоследовательность в логике характера или поведения персонажа и т.п. Так
случилось и на этот раз. Читатели, естественно, недоумевали по поводу того,
что герои романа в начале 30-х годов посещали гуляния в Рэнла, тогда как это
излюбленное место увеселения лондонцев открылось значительно позже. Удивляло
и то, что Филдинг, рекламируя свою Контору всевозможных сведений, указывал
ее адрес на Стрэнде, тогда как читателям было доподлинно известно, что во
времена, к которым отнесены события, Стрэнд попросту еще не был застроен;
было немало и других столь же незначительных, но бросавшихся в глаза
несообразностей (частью отмеченных нами в примечаниях), которые весьма
повредили роману во мнении обычных читателей.
Что же до тех, которые и прежде не жаловали талант Филдинга, то они,
конечно, почувствовали, что его Муза предстала в новом романе в ином свете:
она почти отказалась от юмора, от комического элемента, стала строже,
нравственно требовательней; они, разумеется, заметили, что Филдинг не
чуждается теперь трогательных чувствительных сцен, а подчас и патетики, что
здесь ощутимее моральная, назидательная установка, а посему пришли к выводу,
что Филдинг просто решил писать в духе Ричардсона, но что это - попытка с
негодными средствами. Почему? Да потому, что среда, обстановка, в которой
обретаются герои Филдинга, - тюремные камеры, арестные дома и трактиры -
грубая, низменная, куда не отправлял своих героев благопристойный Ричардсон,
да и герои Филдинга - люди безнравственные, в них нет моральной
определенности: как может Амелия любить человека, который способен проиграть
в карты последние деньги, обрекая семью на голод? Как может Бут, изменив
жене, уверять (и при этом, по мнению автора, уверять искренно), что он без
памяти ее любит?
Одним словом, у обеих категорий читателей сработали стереотипы
восприятия, нарушение которых никогда не проходит для автора безнаказанно, и
инерция привычных эстетических вкусов, которая, как известно, всегда
чрезвычайно медленно преодолевается. О читателях светских и, следовательно,
более образованных (более ли?) Филдинг уже перед смертью удивительно
проницательно и горько заметил: "В обществе существует множество зол, от
которых люди самого привилегированного ранга настолько полностью отгорожены,
что ничего о них не ведают и не имеют о них ни малейшего представления,
равно как и о характерах, возникающих под их воздействием" {Fielding H. The
journal of a voyage to Lisbon // From fact to fiction / Сост., предисл. и
коммент. К. Атаровой. М.: Raduga publishers, 1987. P. 173.}.
Что касается критиков, то многие из них, и в том числе весьма известные
и влиятельные, действительно чуть ли не на следующий день (тогдашняя
английская пресса отличалась чрезвычайной оперативностью) обрушили на роман
град стрел, в подавляющем большинстве крайне ядовитых. Были, конечно, и
благожелательные отзывы (в "Лондонском журнале", например, где рецензия
ограничилась подробным пересказом содержания, а также в "Ежемесячном
обозрении", всегда доброжелательном к Филдингу), но они тонули в хоре
хулителей {Все эти материалы опубликованы в кн.: Fielding H. The critical
heritage / Ed. by R. Paulson, Th. Lockwood. L.; N.Y., 1969.}.
Писаки с Граб-стрит в первую очередь напустились на очевидные промахи в
романе, и их стараниями эти частности заслонили в глазах неискушенных
читателей все остальное. Такой главной мишенью явился следующий досадный
промах автора: герой романа капитан Бут, рассказывая о том, как он влюбился
в свою будущую жену Амелию, подчеркивает, что особенно этому содействовало
мужество, с которым она перенесла случившееся с ней несчастье: карета, в
которой она ехала, перевернулась, вследствие чего нос Амелии был рассечен и
обезображен. Далее в романе и Бут, и автор не раз с восторгом говорят о ее
красоте, не случайно она становится предметом домогательств безымянного
вельможи и полковника Джеймса, но читатель все же оставался в недоумении
относительно того, каким образом нос героини был восстановлен. Критики не
преминули воспользоваться этой оплошностью и обыгрывали ее на все лады, а
один из них даже намекал на то, что она утратила нос на службе у Венеры.
Филдинг вынужден был как-то реагировать и сделал это в обезоруживающей
добродушно-иронической манере (видимо, не теряя надежды, что этим все и
обойдется): в 3-м номере своего "Ковент-Гарденского журнала" он среди
прочего поместил краткое сообщение: "Повсюду только и разговоров о том, что
знаменитый хирург, полностью исцелившей некую Амелию, у которой был ужасно
искалечен нос, и сделавший это настолько искусно, что у нее едва заметен
шрам, намерен вчинить иск против нескольких злонамеренных и клевещущих особ,
разблаговестивших, будто у вышеупомянутой дамы вообще нет носа, и только
потому, что автор ее истории в спешке забыл уведомить своих читателей об
этой частности, о которой, будь у них самих хоть какой-нибудь нос, они бы
конечно, пронюхали" {Cross W.L. Op. cit. Vol. 2. P. 341.}. Однако надежда
Филдинга не оправдалась: безносая героиня продолжала служить мишенью для
насмешек. Приведем такой пример: маститый английский литературный критик и
писатель Сэмюэл Джонсон (1709-1784), судя по рассказу его биографа Джеймса
Босвелла (1740-1795), весьма уничижительно отзывался о Филдинге и считал,
что между ним и его соперником, романистом Сэмюэлем Ричардсоном, "такое же
большое различие, как между человеком, который знает, как устроен часовой
механизм, и человеком, который может лишь сказать, который час, взглянув на
циферблат" {Fielding H. The critical heritage. P. 438.}. Хотя Джонсон сделал
исключение для "Амелии" (которую он будто бы прочитал не отрываясь) {Цит.
по: Fielding H. A critical antology / Ed. by C. Rawson. Hamrondsworth, 1973.
P. 176. (Запись сделана Дж. Босвеллом 12 апреля 1776 г.).}, но и он был
убежден, что "этот злосчастный нос, который так и остался неизлеченным,
пагубно отразился на продаже книги" Филдинга {Ibid. P. 183.}. Думаю, критик
на сей счет заблуждался, преувеличивая значение допущенного Филдингом
ляпсуса.
Среди авторитетных и влиятельных недоброжелателей Филдинга, ко мнению
которых весьма прислушивались, следует прежде всего назвать двух крупнейших
английских романистов того времени - Смоллета (1721-1771) и особенно
Ричардсона.
Первый из них - человек желчного, завистливого и мнительного нрава -
решил, например, что Филдинг списал образ Партриджа ("История Тома Джонса,
найденыша") со слуги Стрэпа из его, Смоллета, "Приключений Родерика Рэндрма"
(1748); аналогичный пример плагиата он находил потом и в "Амелии", считая,
что мисс Мэтьюз - это чуть ли не копия мисс Уильяме (девушки из хорошего
дома, которую обстоятельства довели до проституции) из тех же "Приключений
Родерика Рэндома", тем более что она сама, как и героиня Филдинга,
рассказывает о своей судьбе во вставной главе. Вот почему, издавая свой
следующий роман "Приключения Перегрина Пикля" (1751), Смоллет позволил себе
грубые выпады против Филдинга и его покровителя Джорджа Литлтона
(1703-1773), которому была посвящена "История Тома Джонса, найденыша". Дело
в том, что Смоллет сам добивался покровительства Литлтона, но безуспешно.
Впоследствии, при втором издании своего романа, Смоллет, как он не раз это
делал, убрал личные выпады, но Филдинг решил не остаться в долгу и комически
рассчитаться со своим хулителем на страницах "Ковент-Гарденского журнала"
{Fielding H. The Covent-Garden journal by sir Alexander Drawcansis... Vol.
1. P. 145-146 (Э 2 от 7 января 1752 г.).}. Немногих пародийных строк
оказалось достаточно, чтобы привести Смоллета в ярость, и он тут же
опубликовал памфлет "Правдивое повествование о бессовестных и бесчеловечных
манипуляциях, коим были подвергнуты недавно мозги Хаббакука Хилдинга, судьи,
маклера и торговца мелочным товаром, лежащего сейчас в своем доме в
Ковент-Гардене в прискорбном состоянии помешательства". Под видом сочувствия
Смоллет в самой оскорбительной форме (что по тогдашним литературным нравам
отнюдь не было редкостью) изобразил Филдинга жалким прихвостнем Литлтона,
физической и умственной развалиной (следствие крайней невоздержанности и
распущенности), скрюченного подагрой, с перебинтованными ногами и текущей из
беззубого рта прямо на кафтан табачной жвачкой. Добродетельную Амелию
Смоллет обозвал потаскухой, а Тома Джонса - незаконнорожденным ублюдком.
Впоследствии в своем "Продолжении истории Англии" (1766) он отозвался о
Филдинге коротко, но вполне определенно: "Гений Сервантеса переселился в
романы {В оригинале здесь использовано слово - novel, а не - romance, и по
английским литературным понятиям в этих словах заключено большое смысловое
различие, ибо romance, что, собственно, и соответствует слову - роман, это
повествование о необычайных приключениях, любовных историях, включающих
поэтический и даже фантастический элемент, и такому жанровому обозначению
соответствуют рыцарские романы и пародирующий их роман Сервантеса, в то
время как словом - novel, не имеющим прямого аналога в русском языке,
обозначаются прежде всего повествования бытовые, отражающие прозу жизни,
т.е. реалистические в прямом смысле этого слова; именно к последним Смоллет
относил и свои собственные произведения, и романы Филдинга.} Филдинга,
который изображал характеры и высмеивал нелепости века с равной силой,
юмором и правдивостью" {Цит. по: Fielding H. The critical heritage. P.
403.}. Но Филдингу эти строки уже не довелось прочесть {Подробности этой так
называемой газетной войны и сведения об оппонентах Филдинга см.: Dudden F.H.
Op. cit. Vol. 2, ch. XXXII. P. 928-954.}.
Сложнее складывались отношения с Ричардсоном. В этом случае Филдинг
бросил вызов первым. Не успел выйти роман Ричардсона "Памела, или
Вознагражденная добродетель" (январь 1740 г.), пользовавшийся огромным
успехом, как Филдинг откликнулся притворно-иронической "Апологией жизни
миссис Шамелы Эндрус"; переделав таким образом имя героини романа, он придал
ему вполне определенный смысл - притворщица (от английского слова sham).
Добродетельная героиня Ричардсона была здесь, к полной неожиданности для
автора, истолкована как хитрая лицемерка, для которой добродетель - средство
повыгоднее устроиться в жизни. Ричардсон этого не забыл и, в отличие от
Смоллета, не изменил своего отношения к Филдингу даже и после его смерти.
Будучи человеком сангвинического темперамента, увлекающимся, нередко
впадающим в преувеличения и крайности, чуждый расчетливой осмотрительности,
Филдинг легко отходил, был отзывчивым и сердечным, умел следовать за своими
непосредственными чувствами и впечатлениями. И эти качества многое в нем
извиняют. Спустя восемь лет после опубликования пародии на "Памелу", в
октябре 1748 г., когда выходил отдельными томами шедевр Ричардсона -
эпистолярный роман "Кларисса" (в семи томах), а работа над шедевром Филдинга
- "Историей Тома Джонса, найденыша" - либо была уже завершена, либо
приближалась к концу, он обратился к Ричардсону с письмом, которое еще не
публиковалось в русском переводе и говорит само за себя:
Я прочел Ваш пятый том... Можно ли мне сказать Вам, что я думаю о
последней части Вашего тома? Впрочем, я предоставляю говорить за себя моему
переполненному до краев сердцу.
Когда Кларисса возвращается на свою квартиру в Сент-Клер, я испытываю
тревогу, и тут начинает говорить мое сердце. Я потрясен, меня охватывает
страх, мной овладевают самые мрачные опасения за несчастное создание,
которое предали, но когда я вижу, как она входит с письмом в руках и после
вполне естественных проявлений отчаяния, обхватив руками колени негодяя,
называет его своим дорогим Лавлейсом, хочет и в то же время не в силах
умолять его о защите или скорее о милосердии, я до того растроган
сочувствием и от ужаса испытываю такую слабость, что едва нахожу силы
дочитать эту сцену до конца (эта сцена описана самим Лавлейсом в письме к
приятелю: Кларисса поняла, что он заманил ее в ловушку и она погибла. -
А.И.). Но по прочтении следующего письма я был словно громом поражен, и
навряд ли возможно во многих строках выразить то, что я почувствовал после
ваших двух.
Что мне сказать о задержке разрешения (Левлейс хлопотал о разрешении на
брак. - А.И.)? Скажу лишь, что лучше задуманной картины еще не бывало.
Поистине прекрасным должен быть художник, способный подобающим образом
воплотить ее на полотне, как и, конечно, бездарен тот, кто не сумел бы в
должной мере воспользоваться такой возможностью. Подробности эпизодов
возвышенны и ужасны, но ее (Клариссы. - А.И.) письмо к Лавлейсу выше всего,
что я когда-либо читал. Не приведи Господь, чтобы наедине с моей дочуркой,
когда поблизости не будет никого, кто мог бы прийти к ней на помощь,
оказался человек, способный прочесть эти строки без слез. В эту минуту меня
покидает охвативший было душу страх, и сострадание, влекущее за собой
смятение и тревогу, сменяется вскоре восторгом: я восхищен и изумлен ее
поведением и не в силах себе представить ничего более возвышенного и то же
время деликатного и естественного. Мне приходилось слышать, что эта сцена
нередко вызывает возражения. Таким критикам очень повезло, что эти строки
диктует мне сейчас не разум, но сердце. Читая этот том, я нередко испытывал
сочувствие, но еще более, думается мне, восхищение. Если бы мне даже и не
намекнули о том, что произойдет дальше, то я должен был бы догадаться, что
Вы подготавливаете почву к тому, чтобы довести до наивысшей степени
восхищение Вашей героиней, точно так же как прежде с поразительным
искусством подготовили наш ужас и одновременно сочувствие к ней. Это
последнее наблюдение, похоже, продиктовано мне рассудком, а посему я на этом
и закончу, ибо, уверяю Вас, ничто, кроме сердца не может принудить меня
сказать хотя бы половину того, что я думаю об этой Книге. И все же, что тому
препятствует? Ведь меня невозможно заподозрить в лести. Я слишком хорошо
знаю ей цену, чтобы расточать ее там, где у меня нет никаких обязательств и
где меня не ожидает никакое вознаграждение. Да и публика, без сомнения, едва
ли подумает, будто я снисхожу до лести тому, кого, как она склонна считать,
я ненавижу, если ей, разумеется, угодно будет вспомнить, что мы с Вами
являемся соперниками из-за этой своенравной особы - миссис Славы. И
все-таки, поверьте, если бы Ваша Кларисса не завладела моим расположением
куда больше, нежели вышеупомянутая особа, то никакое Ваше искусство и
правдоподобие не были бы в силах исторгнуть у меня хотя бы одну слезу, ибо
что касается миссис Славы, то я уже давно овладел ею и состою в ней в
постоянном сожительстве, вопреки мнению публики, будто именно она, публика,