Страница:
супружеской паре кто-то из двоих непременно был дураком. Завидная твердость
духа, что и говорить; у вас поистине немало оснований гордиться собой, когда
вы решаетесь расстаться с женой на несколько месяцев, чтобы обеспечить ее и
детей необходимыми средствами к существованию. Оставляя ее под кровом и
покровительством друга, вы внушаете веру в старинные предания о дружбе и
оказываете честь человеческой природе. Однако, во имя всего святого, уж не
думаете ли вы оба, что заключили между собой союз, который будет длиться
вечно? Как же тогда вы перенесете ту разлуку, которая раньше или позже, а
возможно, что в очень недалеком будущем, должна выпасть на долю одного из
вас? Разве вы забыли, что вы оба смертны? Что касается христианской веры, то
вы, я вижу, отказались от всяких притязаний на нее, поскольку для меня не
подлежит никакому сомнению, что вы настолько уповаете сердцем на счастье,
которым наслаждаетесь вдвоем здесь, на земле, что ни один из вас даже и не
задумывается о жизни грядущей.
При этих словах Амелия расплакалась, и Бут попросил доктора Гаррисона
не развивать далее эту тему. Священник, правда, и не нуждался в таком
предостережении, потому что как ни резок он был на словах, сердце его было
наделено чувствительностью, какая редко встречается среди людей, чему я не
мог приискать никакого другого объяснения кроме того, что истинная доброта
тоже встречается не часто, а я твердо убежден - доброта овладевает
человеческой душой лишь при том условии, что ей в такой же мере сопутствует
и отзывчивость.
Так закончился этот разговор; все последующее (до той минуты, когда
священник предложил Буту прогуляться вместе с ним в Парке) не представляет
для читателей особого интереса.
повествующая о разговоре Амелии с доктором Гаррисоном и его последствиях
Оставшись одна, Амелия погрузилась в глубокое раздумье о своем
положении; она видела, что ей будет очень трудно противиться настояниям
мужа, поддерживаемым авторитетом священника; тем более, что она прекрасно
отдавала себе отчет в том, сколь безрассудными должны были казаться ее
доводы всякому, кто не подозревал истинных причин ее упорства. С другой
стороны, она была полна решимости, невзирая на последствия, твердо стоять на
своем и отказаться принять приглашение полковника.
Когда она, казалось, перебрала в уме все, что можно было предпринять и
совершенно извела и измучила себя тщетными попытками найти какой-нибудь
выход, ее вдруг осенила мысль, которая тотчас принесли ей некоторое
успокоение. Эта мысль заключалась в том, чтобы поверить свои опасения
священнику и рассказать ему все без утайки. Такое решение показалось ей
теперь настолько здравым, что она удивилась, как она не подумала об этом
раньше, но таково уж свойство отчаяния - оно ослепляет нас и лишает
способности видеть спасительное средство, сколь бы оно ни было доступно и
очевидно.
Утвердившись в этом решении, она написала священнику короткую записку,
в которой уведомляла его, что ей необходимо сообщить ему нечто чрезвычайно
важное, однако это непременно должно остаться тайной от ее мужа; она также
просила его постараться увидеться с ней возможно скорее.
Получив эту записку днем, доктор Гаррисон без промедления откликнулся
на просьбу Амелии; он застал ее за чаем в обществе мужа и миссис Аткинсон и,
подсев к столу, присоединился к ним.
Вскоре после того, как был убран чайный стол, миссис Аткинсон вышла из
комнаты, и тогда священник сказал, обращаясь к Буту:
- Полагаю, капитан, вы преисполнены подобающего послушания, которое
надлежит выказывать церкви, хотя наше духовенство не часто требует этого от
своей паствы. Тем не менее, иногда бывает уместно использовать нашу власть,
дабы напомнить мирянам об их долге. А посему должен сказать вам, что у меня
есть к вашей жене личное дело, и я ожидаю, что вы без промедления оставите
нас вдвоем.
- Клянусь, доктор, - ответил Бут, - я твердо убежден, что ни один
католический духовник не провозгласил бы свою волю и желание с большей
торжественностью и достоинством, и поэтому никому из них не выказывалось и
столь незамедлительное послушание.
Бут тотчас же вышел из комнаты, попросив священника вновь позвать его
как только тот переговорит с Амелией об интересующем его деле.
- Как видите, сударыня, - сказал священник, обратясь к Амелии, когда
они остались вдвоем, - я выполнил ваш приказ и готов выслушать важную тайну,
о которой вы мне писали.
И тут Амелия рассказала своему другу все, что ей было известно о
полковнике Джеймсе, все, что она видела и слышала, и все, о чем она
подозревала. Добрая душа - священник был, судя по всему, настолько потрясен
всем услышанным, что пребывал некоторое время в молчаливом изумлении. Увидя
это, Амелия спросила:
- Чем вы так поражены, сударь? Неужели подлость так редко встречается?
- Конечно, нет, дитя мое, - проговорил священник, - но я потрясен тем,
как искусно она скрыта под столь добродетельной личиной. Кроме того,
признаться вам откровенно, тут, видимо, задето и мое тщеславие, - меня так
ловко обвели вокруг пальца. Я и в самом деле испытывал к этому человеку
чрезвычайное уважение: помимо восхищенных отзывов о нем вашего мужа и
многочисленных свидетельств, которые служат к его чести, он обладает еще и
самой привлекательной и располагающей наружностью, какую я когда-либо
встречал. А ведь недаром говорится, что красивое лицо - это рекомендательное
письмо {8}. О, Приррда, Природа, почему ты так бесчестна, что то и дело
посылаешь миру людей с таакими лживыми рекомендациями?
- Ах, дорогой доктор, - воскликнула Амелия, - я становлюсь от этого
сама не своя: ведь выходит, что едва ли не все люди в душе своей негодяи и
подлецы.
- Стыдитесь, дитя мое! - укорил ее священник. - Не следует делать
вывод, столь порочащий Создателя. Человеческая природа по сути своей далека
от порочности, она с избытком наделена отзывчивостью, милосердием и
состраданием, она жаждет одобрения и почестей и остерегается позора и
бесчестья. Однако дурное воспитание, дурные привычки и обычаи развращают
нашу природу, а безрассудство влечет ее к пороку. Мирские правители, а
также, боюсь, и духовенство повинны в падении нравов. Вместо того, чтобы
всеми имеющимися в их распоряжении средствами противодействовать пороку, они
слишком уж склонны смотреть на него сквозь пальцы. Взять, к примеру, тяжкий
грех прелюбодеяния; приняло ли правительство какой-нибудь закон, карающий
его {9}? стремится ли духовный пастырь наставить на путь истинный нарушающих
его? И, с другой стороны, наносит ли особенно закоренелая приверженность
этому пороку хоть какой-нибудь ущерб карьере или репутации повинного в нем
человека в обществе? Преграждает ли это ему путь к более высоким
государственным должностям, я чуть было не сказал - церковным? Кладет ли это
какое-нибудь пятно на его герб, служит ли препятствием для получения
почестей? Разве такого человека не встречаешь каждый день в обществе самых
знатных женщин или в кабинетах самых влиятельных особ и даже за столом
епископов? Что же тогда удивительного в том, что общество в целом относится
к этому чудовищному преступлению как к поводу для шутки, и что люди не
противятся искушению своего ненасытного аппетита, коль скоро его
удовлетворению потворствует закон и оправданием ему служит укоренившийся
обычай? Я убежден, что даже в характере этого самого полковника заложены и
добрые задатки, потому что он проявлял дружелюбие и щедрость к вашему мужу
еще до того как стал помышлять о посягательстве на вашу добродетель; в
истинно христианском обществе, к каковому наше, мне кажется, приближается не
более, чем любая провинция в Турции, этот же самый полковник, вне всякого
сомнения, был бы достойным и полезным гражданином.
- Дорогой мистер Гаррисон, - воскликнула Амелия, - вы поистине самый
мудрый и самый лучший человек на свете...
- Ни слова о моей мудрости, прошу вас, - перебил ее доктор. - У меня
нет ее и в помине... и я нисколько не искушен в хрематистике {Так Аристотель
называет в своей "Политике" искусство наживать богатство (примеч. Г.
Филдинга) {10}.}, как это называет мой старый приятель. Я понятия не имею,
как раздобыть хотя бы шиллинг и как удержать его в кармане, когда он у меня
завелся.
- Но зато вы постигли человеческую природу до самой ее сути, - ответила
Амелия, - и ваш разум - это поистине кладезь древней и современной
премудрости.
- Хотя вы и льстивая маленькая плутовка, - воскликнул пастор, - но я
все равно вас люблю и, в доказательство отвечу вам такой же лестью и скажу,
что вы поступили в высшей степени благоразумно, скрыв все это от мужа.
Однако вы поставили меня теперь в затруднительное положение: ведь я обещал
вновь пообедать с этим господином завтра, и из-за вас мне теперь невозможно
будет сдержать свое слово.
- Нет-нет, дорогой мистер Гаррисон, - воскликнула Амелия, - ради всего
святого, будьте осторожны! Ведь если вы проявите к полковнику хоть
какое-нибудь неуважение, мой муж может что-то заподозрить... особенно после
нашего разговора наедине.
- Не тревожьтесь, дитя мое. Я не дам для этого капитану Буту ни
малейшего повода. А для большей уверенности в том, что это не произойдет, на
некоторое время отлучусь. Ведь не думаете же вы, надеюсь, что после всего
услышанного я совершенно изменю самому себе и стану изображать приязнь к
человеку, способному на такую низость. Кроме того, я не давал полковнику
твердого обещания прийти к нему и неизвестно удалось бы мне встретиться с
ним, даже если бы я не узнал от вас ничего. Дело в том, что я со дня на день
ожидаю старого друга; он живет в двадцати милях от Лондона и придет сюда
пешком, чтобы увидеться со мной; я непременно должен с ним встретиться: он
очень беден и может подумать, что я именно по этой причине не питаю к нему
должного почтения.
- Ах, сударь, - воскликнула Амелия, - как мне после этого не
восхищаться вами и не любить вас за вашу доброту!
- Восхищаться мной? - переспросил священник. - Да стоит мне только
захотеть и я могу мигом излечить вас от этого.
- Уверена, сударь, - сказала Амелия, - что вам это не по силам.
- Да стоило бы мне только убедить вас, - продолжал священник, - что я
не считаю вас красивой, как тотчас бы испарилась вся ваша уверенность в моей
доброте. Признайтесь откровенно, разве я не прав?
- Возможно, но у меня были бы тогда основания считать, что у вас не все
в порядке со зрением, - ответила Амелия, - и, возможно, это даже более
откровенное признание, нежели вы могли от меня ожидать. Но прошу вас,
сударь, будьте серьезным и посоветуйте, как мне поступить? Подумайте о том,
какую трудную роль мне предстоит сыграть; ведь я уверена, что после всего,
что вам теперь стало известно, вы не допустите, чтобы я очутилась под одной
крышей с полковником.
- Что за вопрос, конечно, нет, - заявил священник. - Пока у меня есть
дом, в котором я могу предоставить вам убежище.
- Но как переубедить моего мужа, - настаивала Амелия, - не дав ему ни
малейшего повода догадаться об истинной причине? Я трепещу при мысли о
возможных последствиях.
- Давайте отложим это на завтра - утро вечера мудренее, а утром я снова
с вами повидаюсь. Тем временем вы не тревожьтесь и не принимайте это так
близко к сердцу.
- Хорошо, сударь, - ответила Амелия, - я теперь полностью полагаюсь на
вас.
- Мне огорчительно это слышать, - воскликнул священник. - Разве ваша
добродетель не служит вам надежной опорой, на которую вы можете полагаться с
куда большей уверенностью? Тем не менее, я сделаю все, что в моих силах,
дабы помочь вам, а сейчас мы, если вам угодно, позовем вашего мужа: клянусь,
он выказал истинно католическое послушание. Да, а где сейчас честный сержант
и его жена? Мне очень по душе, как вы оба ведете себя с этим достойным малым
в противоположность принятым в свете обычаям: ведь вместо того чтобы, как
предписывают нам заповеди нашей веры, считать друг друга братьями, нас
приучают относиться к тем, чье общественное или имущественное положение в
какой-то степени уступают нашему, как к существам низшей породы.
Вскоре после этого в комнату возвратился Бут, а вместе с ним и сержант
с миссис Аткинсон; обе пары провели этот вечер как нельзя более приятно и
весело; лучшего собеседника, чем доктор Гаррисон, трудно было себе
представить; все, что он говорил, было настолько проникнуто духом
доброжелательности, бодрости и шутливости, что невозможно было не поддаться
его обаянию.
содержащая, быть может, самое удивительное происшествие,
о коем когда-либо повествовала история
Бут успел уже тем временем рассказать сержанту о необычайной доброте
полковника Джеймса и о том, какие радужные надежды он в связи с этим
возлагает на помощь друга. Сержант, конечно, не преминул втайне поделиться
услышанным со своей женой. Едва ли есть необходимость намекать читателю, к
какому умозаключению она на сей счет пришла. Само собой разумеется, она, не
задумываясь, недвусмысленно дала понять мужу, что полковник явно
вознамерился посягнуть на честь Амелии.
Эта мысль не давала бедному сержанту покоя; он долго не мог из-за нее
уснуть ночью, и потом навязчивая идея преследовала его во сне ужасными
кошмарами, в которых ему представлялось, будто полковник стоит с обнаженной
шпагой в руке у кровати Амелии и угрожает тотчас заколоть ее, если она не
уступит его желаниям. И тут сержант, не выдержав, приподнялся во сне на
постели и, схватив жену за горло, закричал:
- Сейчас же убери шпагу, негодяй, и убирайся прочь отсюда, не то,
клянусь, черт побери, я проткну тебя насквозь.
От столь грубого обращения миссис Аткинсон, естественно, тотчас
проснулась и, увидя воинственную позу мужа, а также почувствовав, что он
стиснул ей руками шею, она испустила дикий вопль и тут же лишилась чувств.
Ее вопль разбудил самого Аткинсона; вмиг сообразив, что он смертельно
перепугал жену, сержант опрометью вскочил с постели, схватил бутылку с водой
и стал щедро обрызгивать супругу, - но все было тщетно: она не произносила
ни звука и не подавала никаких признаков жизни. Тогда сержант принялся во
все горло звать на помощь; услыхав его вопли, Бут, чья комната находилась
этажом ниже, как раз под спальней Аткинсонов, прыгнул из постели и, схватив
зажженную свечу, бросился наверх. Выхватив у него свечу, сержант устремился
к кровати и тут его глазам предстало зрелище, от которого он едва не лишился
рассудка. Постель была вся залита кровью, и его жена лежала посреди кровавой
лужи. Увидев это, сержант, не помня себя от ужаса, завопил:
- Боже, смилуйся надо мной, я убил свою жену! Я заколол ее! Я заколол
ее!
- Что все это значит? - спросил Бут.
- Ах, сударь, - воскликнул сержант, - мне приснилось, будто я вызволял
вашу жену из рук полковника Джеймса и, вот видите, убил при этом свою
несчастную жену.
С этими словами он повалился на постель рядом с миссис Аткинсон, обнял
ее и зарыдал как человек, обезумевший от отчаяния.
К этому времени и Амелия, едва успевшая набросить на себя халат,
прибежала сюда на крики и увидела сержанта и его жену, лежащих на кровати, и
Бута, стоящего рядом и застывшего, как изваяние. Она была так потрясена, что
не сразу сумела совладать с собой, - уж очень душераздирающую и ужасную
картину представляла эта кровавая постель.
Амелия послала Бута поскорее привести служанку, чтобы та ей помогла, но
еще до того, как он возвратился, миссис Аткинсон стала приходить в себя и
вскоре к невыразимой радости сержанта обнаружилось, что никакой раны у нее
нет: чувствительный к запахам нос Амелии {11} обнаружил вскоре то, что не
уловило более грубое обоняние сержанта, к тому же до смерти перепугавшегося;
оказалось, что красная жидкость, который была испачкана вся постель, хотя и
может иногда течь в жилах прелестной женщины, была, однако же, не тем, что
строго говоря, называют кровью, а вишневой наливкой, бутылку которой миссис
Аткинсон всегда держала под рукой в своей комнате на случай немедленной
надобности, поскольку в дни своих бедствий она привыкла прибегать к такого
рода утешению. Вот эту бутылку бедняга сержант второпях принял за бутылку
воды, когда стал отхаживать свою жену. Таким образом, все вскоре окончилось
вполне благополучно и без всяких неприятных последствий, если не считать
испачканное белье. Амелия и Бут возвратились к себе в комнату, а миссис
Аткинсон пришлось встать с постели, чтобы переменить простыни.
Это происшествие тем бы и закончилось, не оставя никакого следа, если
бы слова, сорвавшиеся с языка сержанта в минуту, когда он сам себя не
помнил, не произвели на Бута некоторое впечатление; во всяком случае они
вызвали в его душе любопытство, и, пробудясь на следующее утро, он послал за
сержантом и попросил его рассказать более подробно о том, что ему
приснилось, коль скоро речь шла и об Амелии.
Сержант поначалу явно не имел особой охоты выполнять эту просьбу и
всячески пытался отговориться. Но это только подстегнуло любопытство Бута и
он сказал:
- Уж как хочешь, а я намерен выслушать все до конца. Подумай, дурень ты
этакий, неужели ты считаешь меня настолько слабодушным, что меня испугает
твой сон, даже самый кошмарный?
- Ну, что тут сказать, сударь, - воскликнул сержант, - ведь сны иногда
сбываются. Один мой сон, хорошо помню - как раз насчет вашей чести - и
вправду исполнился; это было, когда вы еще только ухаживали за моей молодой
госпожой; так вот, мне приснилось, будто вы на ней женились; а ведь это было
еще в то время, когда ни я сам, ни кто-нибудь другой в округе и не думал,
что вы сумеете ее заполучить. Но что касается вчерашнего сна, то уж тут
Господь не допустит, чтобы он когда-нибудь сбылся.
- Так что же тебе все-таки приснилось? - упорствовал Бут - Я непременно
хочу знать.
- Конечно, - сударь, что и говорить, - замялся сержант, - я не смею вам
отказать; надеюсь, однако, что вы сразу же выбросите мои слова из головы.
Ну, так вот, сударь, мне снилось, что вы уехали в Вест-Индию, а госпожу
оставили здесь на попечении полковника Джеймса, и мне приснилось, будто
полковник подошел к постели госпожи с намерением совершить над ней насилие
и, обнажив шпагу, стал грозить, что тотчас же заколет ее, если она не
уступит его вожделению. Как уж я сам там очутился - понятия не имею, но
только мне снилось, будто я схватил его за горло и поклялся прикончить, если
он тотчас же не уберется из комнаты. Тут я проснулся и вот, собственно, и
весь мой сон. Я никогда в жизни не обращал на сны никакого внимания... но и
то сказать, у меня еще ни разу не бывало, чтобы все представлялось мне с
такой ясностью. Казалось, это и впрямь происходит на самом деле. На шее у
моей жены наверняка остались следы моих пальцев. А ведь я и за сто фунтов не
позволил бы себе такое обращение с ней.
- Вот уж поистине странный сон, - проговорил Бут, - и объяснить его не
так просто, как твой давний сон про мою женитьбу; не зря же сказано у
Шекспира: "Ведь сны основаны на том, что ранее на ум нам приходило" {12}. Но
ведь совершенно невероятно, чтобы тебе могло прийти такое.
- Как бы там ни было, сударь, - отвечал сержант, - но ведь в вашей
власти предупредить всякую возможность того, чтобы такой сон сбылся: для
этого достаточно лишь не оставлять госпожу под присмотром полковника; если
вы принуждены расстаться с ней, так ведь есть и другие места, где она будет
в полной безопасности, и поскольку моя жена говорила мне, что и самой
госпоже опека полковника очень не по душе, уж не знаю, по какой причине, так
надеюсь, вы, сударь, выполните ее желание.
- Вот теперь я припоминаю, - произнес Бут, - что миссис Аткинсон
случалось ронять неодобрительные замечания по адресу полковника. Уж не
обидел ли он ее чем-нибудь?
- То-то и оно, что обидел, сударь, - отозвался сержант, - он позволил
себе сказать о ней такое, чего она уж никак не заслуживала и за что, не будь
он настолько старше меня по чину, я бы отрезал ему уши. Да что там моя жена,
- ведь он способен отзываться дурно о ком угодно, не только о ней.
- Да знаешь ли ты, Аткинсон, - воскликнул Бут очень внушительным тоном,
- что ты говорить о самом близком моем друге?
- Ну, что ж, если уже выкладывать начистоту, - возразил сержант, - то я
вовсе так не считаю. Если бы полковник и в самом деле был вашим другом, я бы
относился к нему гораздо лучше.
- В таком случае, изволь объясниться, я настаиваю на этом, - воскликнул
Бут. - Я слишком хорошего мнения о тебе, Аткинсон, чтобы считать тебя
способным говорить подобные вещи без достаточного на то основания... Я желаю
знать всю правду.
- Я уж и сам не рад тому, что у меня нечаянно сорвалось с языка это
слово. Поверьте, я никак этого не хотел, у меня это вышло нечаянно, а вы,
сударь, сразу ухватились за мою обмолвку.
- Еще бы, Аткинсон, - настаивал Бут, - ведь ты меня чрезвычайно
встревожил, и я должен теперь получить от тебя необходимые объяснения.
- В таком случае, сударь, - сказал сержант, - поклянитесь прежде своей
честью, а не то пусть меня разрежут на тысячу кусков, если я скажу хоть одно
слово.
- В чем же я, собственно, должен поклясться? - спросил Бут.
- А в том, что вы не затаите после того, что я скажу, обиды на
полковника, - выпалил Аткинсон.
- Затаю обиду! Хорошо, даю слово чести, - воскликнул Бут.
Тем не менее, сержант заставил его еще несколько раз подтвердить свое
обещание и только после этого рассказал о своем недавнем разговоре с
полковником, притом лишь о той его части, которая касалась самого Бута,
полностью умолчав о том, что относилось непосредственно к Амелии.
- Аткинсон, - воскликнул Бут, - я не могу на тебя сердиться: ты, я
знаю, любишь меня и я многим тебе обязан, но ты поступил дурно, осудив
полковника за его суждение обо мне. Ведь я заслужил от него порицание - оно
продиктовано дружеским ко мне отношением.
- Но с его стороны, сударь, было не очень красиво говорить все это мне,
простому сержанту, да еще в такое для вас время.
- Я не желаю больше об этом слушать, - отрезал Бут. - Можешь быть
уверен, что ты единственный человек, которому я могу это простить, да и то
при условии, что ты никогда больше даже не заикнешься о чем-либо подобном.
Этот идиотский сон, я вижу, совсем сбил тебя с толку.
- Извольте не беспокоиться, сударь, с этим все покончено, - заверил
сержант. - Я знаю свое место и знаю, кому должен повиноваться; но прошу вас,
сударь, сделайте одолжение, не обмолвитесь ни единым словом о том, что я вам
сейчас рассказал, моей госпоже: ведь она, я знаю, никогда бы мне этого не
простила, ни за что бы не простила, - я это знаю по рассказам жены. И, кроме
того, сударь, не стоит напоминать об этом миссис Аткинсон: она и так все это
знает, и даже намного больше этого.
Бут не замедлил отпустить сержанта, попросив его напоследок держать
язык за зубами, и тут же направился к жене, которой и пересказал сон
Аткинсона.
Амелия сделалась бледна, как снег, и у нее начался такой нервный озноб,
что и Буту, заметившему происходящее с ней, тотчас же передалось ее
состояние.
- Дорогая моя, - произнес он, впившись в нее исступленным взглядом, -
здесь, без сомнения, кроется нечто большее, нежели мне известно. Какой-то
дурацкий сон не мог бы так сильно вас встревожить. Я прошу, умоляю вас,
сказать мне... действительно ли полковник Джеймс когда-нибудь...
При одном упоминании имени полковника Амелия упала на колени и стала
умолять мужа не пугать ее.
- Но что же я такого сказал, любовь моя, - воскликнул Бут, - что могло
вас так испугать?
- Ничего особенного, дорогой мой, - отвечала Амелия, - но эта ужасная
сцена, которую я увидела нынче ночью, до того меня потрясла, что даже
нелепый сон, над которым в другое время я бы только посмеялась, и тот бросил
меня в дрожь. Обещайте мне только, что вы не оставите меня здесь одну, и я
совершенно успокоюсь.
- Вы можете быть совершенно спокойны, - заверил ее Бут, - ведь я
никогда ни в чем вам не откажу. Однако же успокойте и вы меня. Я должен
знать, заметили ли вы в поведении полковника Джеймса что-нибудь такое, что
было вам неприятно?
- Зачем вам питать такие подозрения? - вскричала Амелия.
- Вы заставляете меня испытывать смертельные муки! - не уступал Бут. -
Но, клянусь Всевышним, я все равно узнаю правду. Еще раз спрашиваю -
позволил ли он себе какой-нибудь поступок или слово, которые были вам не по
душе?
- Дорогой мой, - взмолилась Амелия, - как вам могло прийти в голову,
что мне будет неприятен человек, который вам близкий друг? Подумайте только,
сколь многим вы ему обязаны, и это сразу же легко разрешит ваши сомнения.
Вы, видимо, считаете, что мое нежелание жить у него в доме, свидетельствует
о моей к нему неприязни? Нет, дорогой мой, сделай он для вас даже в тысячу
раз больше, чем сейчас... будь он не человеком, но ангелом, я бы все равно
не рассталась с моим Билли. Ведь это так больно, дорогой мой, это такое
несчастье... быть оставленной вами.
Бут пылко обнял ее, не в силах сдержать своего восторга, и, глядя на
нее с невыразимой нежностью, воскликнул:
- Клянусь душой, я недостоин вас! Какой же я глупец... и все-таки вы не
можете меня осуждать. Если жалкий скупец с такими предосторожностями
припрятывает подальше свои бесполезные сокровища... если он не знает покоя,
оберегая их... если при одной мысли, что кому-то может достаться хоть самая
малая их доля, душа его содрогается от ужаса... О, Амелия, каково же тогда
духа, что и говорить; у вас поистине немало оснований гордиться собой, когда
вы решаетесь расстаться с женой на несколько месяцев, чтобы обеспечить ее и
детей необходимыми средствами к существованию. Оставляя ее под кровом и
покровительством друга, вы внушаете веру в старинные предания о дружбе и
оказываете честь человеческой природе. Однако, во имя всего святого, уж не
думаете ли вы оба, что заключили между собой союз, который будет длиться
вечно? Как же тогда вы перенесете ту разлуку, которая раньше или позже, а
возможно, что в очень недалеком будущем, должна выпасть на долю одного из
вас? Разве вы забыли, что вы оба смертны? Что касается христианской веры, то
вы, я вижу, отказались от всяких притязаний на нее, поскольку для меня не
подлежит никакому сомнению, что вы настолько уповаете сердцем на счастье,
которым наслаждаетесь вдвоем здесь, на земле, что ни один из вас даже и не
задумывается о жизни грядущей.
При этих словах Амелия расплакалась, и Бут попросил доктора Гаррисона
не развивать далее эту тему. Священник, правда, и не нуждался в таком
предостережении, потому что как ни резок он был на словах, сердце его было
наделено чувствительностью, какая редко встречается среди людей, чему я не
мог приискать никакого другого объяснения кроме того, что истинная доброта
тоже встречается не часто, а я твердо убежден - доброта овладевает
человеческой душой лишь при том условии, что ей в такой же мере сопутствует
и отзывчивость.
Так закончился этот разговор; все последующее (до той минуты, когда
священник предложил Буту прогуляться вместе с ним в Парке) не представляет
для читателей особого интереса.
повествующая о разговоре Амелии с доктором Гаррисоном и его последствиях
Оставшись одна, Амелия погрузилась в глубокое раздумье о своем
положении; она видела, что ей будет очень трудно противиться настояниям
мужа, поддерживаемым авторитетом священника; тем более, что она прекрасно
отдавала себе отчет в том, сколь безрассудными должны были казаться ее
доводы всякому, кто не подозревал истинных причин ее упорства. С другой
стороны, она была полна решимости, невзирая на последствия, твердо стоять на
своем и отказаться принять приглашение полковника.
Когда она, казалось, перебрала в уме все, что можно было предпринять и
совершенно извела и измучила себя тщетными попытками найти какой-нибудь
выход, ее вдруг осенила мысль, которая тотчас принесли ей некоторое
успокоение. Эта мысль заключалась в том, чтобы поверить свои опасения
священнику и рассказать ему все без утайки. Такое решение показалось ей
теперь настолько здравым, что она удивилась, как она не подумала об этом
раньше, но таково уж свойство отчаяния - оно ослепляет нас и лишает
способности видеть спасительное средство, сколь бы оно ни было доступно и
очевидно.
Утвердившись в этом решении, она написала священнику короткую записку,
в которой уведомляла его, что ей необходимо сообщить ему нечто чрезвычайно
важное, однако это непременно должно остаться тайной от ее мужа; она также
просила его постараться увидеться с ней возможно скорее.
Получив эту записку днем, доктор Гаррисон без промедления откликнулся
на просьбу Амелии; он застал ее за чаем в обществе мужа и миссис Аткинсон и,
подсев к столу, присоединился к ним.
Вскоре после того, как был убран чайный стол, миссис Аткинсон вышла из
комнаты, и тогда священник сказал, обращаясь к Буту:
- Полагаю, капитан, вы преисполнены подобающего послушания, которое
надлежит выказывать церкви, хотя наше духовенство не часто требует этого от
своей паствы. Тем не менее, иногда бывает уместно использовать нашу власть,
дабы напомнить мирянам об их долге. А посему должен сказать вам, что у меня
есть к вашей жене личное дело, и я ожидаю, что вы без промедления оставите
нас вдвоем.
- Клянусь, доктор, - ответил Бут, - я твердо убежден, что ни один
католический духовник не провозгласил бы свою волю и желание с большей
торжественностью и достоинством, и поэтому никому из них не выказывалось и
столь незамедлительное послушание.
Бут тотчас же вышел из комнаты, попросив священника вновь позвать его
как только тот переговорит с Амелией об интересующем его деле.
- Как видите, сударыня, - сказал священник, обратясь к Амелии, когда
они остались вдвоем, - я выполнил ваш приказ и готов выслушать важную тайну,
о которой вы мне писали.
И тут Амелия рассказала своему другу все, что ей было известно о
полковнике Джеймсе, все, что она видела и слышала, и все, о чем она
подозревала. Добрая душа - священник был, судя по всему, настолько потрясен
всем услышанным, что пребывал некоторое время в молчаливом изумлении. Увидя
это, Амелия спросила:
- Чем вы так поражены, сударь? Неужели подлость так редко встречается?
- Конечно, нет, дитя мое, - проговорил священник, - но я потрясен тем,
как искусно она скрыта под столь добродетельной личиной. Кроме того,
признаться вам откровенно, тут, видимо, задето и мое тщеславие, - меня так
ловко обвели вокруг пальца. Я и в самом деле испытывал к этому человеку
чрезвычайное уважение: помимо восхищенных отзывов о нем вашего мужа и
многочисленных свидетельств, которые служат к его чести, он обладает еще и
самой привлекательной и располагающей наружностью, какую я когда-либо
встречал. А ведь недаром говорится, что красивое лицо - это рекомендательное
письмо {8}. О, Приррда, Природа, почему ты так бесчестна, что то и дело
посылаешь миру людей с таакими лживыми рекомендациями?
- Ах, дорогой доктор, - воскликнула Амелия, - я становлюсь от этого
сама не своя: ведь выходит, что едва ли не все люди в душе своей негодяи и
подлецы.
- Стыдитесь, дитя мое! - укорил ее священник. - Не следует делать
вывод, столь порочащий Создателя. Человеческая природа по сути своей далека
от порочности, она с избытком наделена отзывчивостью, милосердием и
состраданием, она жаждет одобрения и почестей и остерегается позора и
бесчестья. Однако дурное воспитание, дурные привычки и обычаи развращают
нашу природу, а безрассудство влечет ее к пороку. Мирские правители, а
также, боюсь, и духовенство повинны в падении нравов. Вместо того, чтобы
всеми имеющимися в их распоряжении средствами противодействовать пороку, они
слишком уж склонны смотреть на него сквозь пальцы. Взять, к примеру, тяжкий
грех прелюбодеяния; приняло ли правительство какой-нибудь закон, карающий
его {9}? стремится ли духовный пастырь наставить на путь истинный нарушающих
его? И, с другой стороны, наносит ли особенно закоренелая приверженность
этому пороку хоть какой-нибудь ущерб карьере или репутации повинного в нем
человека в обществе? Преграждает ли это ему путь к более высоким
государственным должностям, я чуть было не сказал - церковным? Кладет ли это
какое-нибудь пятно на его герб, служит ли препятствием для получения
почестей? Разве такого человека не встречаешь каждый день в обществе самых
знатных женщин или в кабинетах самых влиятельных особ и даже за столом
епископов? Что же тогда удивительного в том, что общество в целом относится
к этому чудовищному преступлению как к поводу для шутки, и что люди не
противятся искушению своего ненасытного аппетита, коль скоро его
удовлетворению потворствует закон и оправданием ему служит укоренившийся
обычай? Я убежден, что даже в характере этого самого полковника заложены и
добрые задатки, потому что он проявлял дружелюбие и щедрость к вашему мужу
еще до того как стал помышлять о посягательстве на вашу добродетель; в
истинно христианском обществе, к каковому наше, мне кажется, приближается не
более, чем любая провинция в Турции, этот же самый полковник, вне всякого
сомнения, был бы достойным и полезным гражданином.
- Дорогой мистер Гаррисон, - воскликнула Амелия, - вы поистине самый
мудрый и самый лучший человек на свете...
- Ни слова о моей мудрости, прошу вас, - перебил ее доктор. - У меня
нет ее и в помине... и я нисколько не искушен в хрематистике {Так Аристотель
называет в своей "Политике" искусство наживать богатство (примеч. Г.
Филдинга) {10}.}, как это называет мой старый приятель. Я понятия не имею,
как раздобыть хотя бы шиллинг и как удержать его в кармане, когда он у меня
завелся.
- Но зато вы постигли человеческую природу до самой ее сути, - ответила
Амелия, - и ваш разум - это поистине кладезь древней и современной
премудрости.
- Хотя вы и льстивая маленькая плутовка, - воскликнул пастор, - но я
все равно вас люблю и, в доказательство отвечу вам такой же лестью и скажу,
что вы поступили в высшей степени благоразумно, скрыв все это от мужа.
Однако вы поставили меня теперь в затруднительное положение: ведь я обещал
вновь пообедать с этим господином завтра, и из-за вас мне теперь невозможно
будет сдержать свое слово.
- Нет-нет, дорогой мистер Гаррисон, - воскликнула Амелия, - ради всего
святого, будьте осторожны! Ведь если вы проявите к полковнику хоть
какое-нибудь неуважение, мой муж может что-то заподозрить... особенно после
нашего разговора наедине.
- Не тревожьтесь, дитя мое. Я не дам для этого капитану Буту ни
малейшего повода. А для большей уверенности в том, что это не произойдет, на
некоторое время отлучусь. Ведь не думаете же вы, надеюсь, что после всего
услышанного я совершенно изменю самому себе и стану изображать приязнь к
человеку, способному на такую низость. Кроме того, я не давал полковнику
твердого обещания прийти к нему и неизвестно удалось бы мне встретиться с
ним, даже если бы я не узнал от вас ничего. Дело в том, что я со дня на день
ожидаю старого друга; он живет в двадцати милях от Лондона и придет сюда
пешком, чтобы увидеться со мной; я непременно должен с ним встретиться: он
очень беден и может подумать, что я именно по этой причине не питаю к нему
должного почтения.
- Ах, сударь, - воскликнула Амелия, - как мне после этого не
восхищаться вами и не любить вас за вашу доброту!
- Восхищаться мной? - переспросил священник. - Да стоит мне только
захотеть и я могу мигом излечить вас от этого.
- Уверена, сударь, - сказала Амелия, - что вам это не по силам.
- Да стоило бы мне только убедить вас, - продолжал священник, - что я
не считаю вас красивой, как тотчас бы испарилась вся ваша уверенность в моей
доброте. Признайтесь откровенно, разве я не прав?
- Возможно, но у меня были бы тогда основания считать, что у вас не все
в порядке со зрением, - ответила Амелия, - и, возможно, это даже более
откровенное признание, нежели вы могли от меня ожидать. Но прошу вас,
сударь, будьте серьезным и посоветуйте, как мне поступить? Подумайте о том,
какую трудную роль мне предстоит сыграть; ведь я уверена, что после всего,
что вам теперь стало известно, вы не допустите, чтобы я очутилась под одной
крышей с полковником.
- Что за вопрос, конечно, нет, - заявил священник. - Пока у меня есть
дом, в котором я могу предоставить вам убежище.
- Но как переубедить моего мужа, - настаивала Амелия, - не дав ему ни
малейшего повода догадаться об истинной причине? Я трепещу при мысли о
возможных последствиях.
- Давайте отложим это на завтра - утро вечера мудренее, а утром я снова
с вами повидаюсь. Тем временем вы не тревожьтесь и не принимайте это так
близко к сердцу.
- Хорошо, сударь, - ответила Амелия, - я теперь полностью полагаюсь на
вас.
- Мне огорчительно это слышать, - воскликнул священник. - Разве ваша
добродетель не служит вам надежной опорой, на которую вы можете полагаться с
куда большей уверенностью? Тем не менее, я сделаю все, что в моих силах,
дабы помочь вам, а сейчас мы, если вам угодно, позовем вашего мужа: клянусь,
он выказал истинно католическое послушание. Да, а где сейчас честный сержант
и его жена? Мне очень по душе, как вы оба ведете себя с этим достойным малым
в противоположность принятым в свете обычаям: ведь вместо того чтобы, как
предписывают нам заповеди нашей веры, считать друг друга братьями, нас
приучают относиться к тем, чье общественное или имущественное положение в
какой-то степени уступают нашему, как к существам низшей породы.
Вскоре после этого в комнату возвратился Бут, а вместе с ним и сержант
с миссис Аткинсон; обе пары провели этот вечер как нельзя более приятно и
весело; лучшего собеседника, чем доктор Гаррисон, трудно было себе
представить; все, что он говорил, было настолько проникнуто духом
доброжелательности, бодрости и шутливости, что невозможно было не поддаться
его обаянию.
содержащая, быть может, самое удивительное происшествие,
о коем когда-либо повествовала история
Бут успел уже тем временем рассказать сержанту о необычайной доброте
полковника Джеймса и о том, какие радужные надежды он в связи с этим
возлагает на помощь друга. Сержант, конечно, не преминул втайне поделиться
услышанным со своей женой. Едва ли есть необходимость намекать читателю, к
какому умозаключению она на сей счет пришла. Само собой разумеется, она, не
задумываясь, недвусмысленно дала понять мужу, что полковник явно
вознамерился посягнуть на честь Амелии.
Эта мысль не давала бедному сержанту покоя; он долго не мог из-за нее
уснуть ночью, и потом навязчивая идея преследовала его во сне ужасными
кошмарами, в которых ему представлялось, будто полковник стоит с обнаженной
шпагой в руке у кровати Амелии и угрожает тотчас заколоть ее, если она не
уступит его желаниям. И тут сержант, не выдержав, приподнялся во сне на
постели и, схватив жену за горло, закричал:
- Сейчас же убери шпагу, негодяй, и убирайся прочь отсюда, не то,
клянусь, черт побери, я проткну тебя насквозь.
От столь грубого обращения миссис Аткинсон, естественно, тотчас
проснулась и, увидя воинственную позу мужа, а также почувствовав, что он
стиснул ей руками шею, она испустила дикий вопль и тут же лишилась чувств.
Ее вопль разбудил самого Аткинсона; вмиг сообразив, что он смертельно
перепугал жену, сержант опрометью вскочил с постели, схватил бутылку с водой
и стал щедро обрызгивать супругу, - но все было тщетно: она не произносила
ни звука и не подавала никаких признаков жизни. Тогда сержант принялся во
все горло звать на помощь; услыхав его вопли, Бут, чья комната находилась
этажом ниже, как раз под спальней Аткинсонов, прыгнул из постели и, схватив
зажженную свечу, бросился наверх. Выхватив у него свечу, сержант устремился
к кровати и тут его глазам предстало зрелище, от которого он едва не лишился
рассудка. Постель была вся залита кровью, и его жена лежала посреди кровавой
лужи. Увидев это, сержант, не помня себя от ужаса, завопил:
- Боже, смилуйся надо мной, я убил свою жену! Я заколол ее! Я заколол
ее!
- Что все это значит? - спросил Бут.
- Ах, сударь, - воскликнул сержант, - мне приснилось, будто я вызволял
вашу жену из рук полковника Джеймса и, вот видите, убил при этом свою
несчастную жену.
С этими словами он повалился на постель рядом с миссис Аткинсон, обнял
ее и зарыдал как человек, обезумевший от отчаяния.
К этому времени и Амелия, едва успевшая набросить на себя халат,
прибежала сюда на крики и увидела сержанта и его жену, лежащих на кровати, и
Бута, стоящего рядом и застывшего, как изваяние. Она была так потрясена, что
не сразу сумела совладать с собой, - уж очень душераздирающую и ужасную
картину представляла эта кровавая постель.
Амелия послала Бута поскорее привести служанку, чтобы та ей помогла, но
еще до того, как он возвратился, миссис Аткинсон стала приходить в себя и
вскоре к невыразимой радости сержанта обнаружилось, что никакой раны у нее
нет: чувствительный к запахам нос Амелии {11} обнаружил вскоре то, что не
уловило более грубое обоняние сержанта, к тому же до смерти перепугавшегося;
оказалось, что красная жидкость, который была испачкана вся постель, хотя и
может иногда течь в жилах прелестной женщины, была, однако же, не тем, что
строго говоря, называют кровью, а вишневой наливкой, бутылку которой миссис
Аткинсон всегда держала под рукой в своей комнате на случай немедленной
надобности, поскольку в дни своих бедствий она привыкла прибегать к такого
рода утешению. Вот эту бутылку бедняга сержант второпях принял за бутылку
воды, когда стал отхаживать свою жену. Таким образом, все вскоре окончилось
вполне благополучно и без всяких неприятных последствий, если не считать
испачканное белье. Амелия и Бут возвратились к себе в комнату, а миссис
Аткинсон пришлось встать с постели, чтобы переменить простыни.
Это происшествие тем бы и закончилось, не оставя никакого следа, если
бы слова, сорвавшиеся с языка сержанта в минуту, когда он сам себя не
помнил, не произвели на Бута некоторое впечатление; во всяком случае они
вызвали в его душе любопытство, и, пробудясь на следующее утро, он послал за
сержантом и попросил его рассказать более подробно о том, что ему
приснилось, коль скоро речь шла и об Амелии.
Сержант поначалу явно не имел особой охоты выполнять эту просьбу и
всячески пытался отговориться. Но это только подстегнуло любопытство Бута и
он сказал:
- Уж как хочешь, а я намерен выслушать все до конца. Подумай, дурень ты
этакий, неужели ты считаешь меня настолько слабодушным, что меня испугает
твой сон, даже самый кошмарный?
- Ну, что тут сказать, сударь, - воскликнул сержант, - ведь сны иногда
сбываются. Один мой сон, хорошо помню - как раз насчет вашей чести - и
вправду исполнился; это было, когда вы еще только ухаживали за моей молодой
госпожой; так вот, мне приснилось, будто вы на ней женились; а ведь это было
еще в то время, когда ни я сам, ни кто-нибудь другой в округе и не думал,
что вы сумеете ее заполучить. Но что касается вчерашнего сна, то уж тут
Господь не допустит, чтобы он когда-нибудь сбылся.
- Так что же тебе все-таки приснилось? - упорствовал Бут - Я непременно
хочу знать.
- Конечно, - сударь, что и говорить, - замялся сержант, - я не смею вам
отказать; надеюсь, однако, что вы сразу же выбросите мои слова из головы.
Ну, так вот, сударь, мне снилось, что вы уехали в Вест-Индию, а госпожу
оставили здесь на попечении полковника Джеймса, и мне приснилось, будто
полковник подошел к постели госпожи с намерением совершить над ней насилие
и, обнажив шпагу, стал грозить, что тотчас же заколет ее, если она не
уступит его вожделению. Как уж я сам там очутился - понятия не имею, но
только мне снилось, будто я схватил его за горло и поклялся прикончить, если
он тотчас же не уберется из комнаты. Тут я проснулся и вот, собственно, и
весь мой сон. Я никогда в жизни не обращал на сны никакого внимания... но и
то сказать, у меня еще ни разу не бывало, чтобы все представлялось мне с
такой ясностью. Казалось, это и впрямь происходит на самом деле. На шее у
моей жены наверняка остались следы моих пальцев. А ведь я и за сто фунтов не
позволил бы себе такое обращение с ней.
- Вот уж поистине странный сон, - проговорил Бут, - и объяснить его не
так просто, как твой давний сон про мою женитьбу; не зря же сказано у
Шекспира: "Ведь сны основаны на том, что ранее на ум нам приходило" {12}. Но
ведь совершенно невероятно, чтобы тебе могло прийти такое.
- Как бы там ни было, сударь, - отвечал сержант, - но ведь в вашей
власти предупредить всякую возможность того, чтобы такой сон сбылся: для
этого достаточно лишь не оставлять госпожу под присмотром полковника; если
вы принуждены расстаться с ней, так ведь есть и другие места, где она будет
в полной безопасности, и поскольку моя жена говорила мне, что и самой
госпоже опека полковника очень не по душе, уж не знаю, по какой причине, так
надеюсь, вы, сударь, выполните ее желание.
- Вот теперь я припоминаю, - произнес Бут, - что миссис Аткинсон
случалось ронять неодобрительные замечания по адресу полковника. Уж не
обидел ли он ее чем-нибудь?
- То-то и оно, что обидел, сударь, - отозвался сержант, - он позволил
себе сказать о ней такое, чего она уж никак не заслуживала и за что, не будь
он настолько старше меня по чину, я бы отрезал ему уши. Да что там моя жена,
- ведь он способен отзываться дурно о ком угодно, не только о ней.
- Да знаешь ли ты, Аткинсон, - воскликнул Бут очень внушительным тоном,
- что ты говорить о самом близком моем друге?
- Ну, что ж, если уже выкладывать начистоту, - возразил сержант, - то я
вовсе так не считаю. Если бы полковник и в самом деле был вашим другом, я бы
относился к нему гораздо лучше.
- В таком случае, изволь объясниться, я настаиваю на этом, - воскликнул
Бут. - Я слишком хорошего мнения о тебе, Аткинсон, чтобы считать тебя
способным говорить подобные вещи без достаточного на то основания... Я желаю
знать всю правду.
- Я уж и сам не рад тому, что у меня нечаянно сорвалось с языка это
слово. Поверьте, я никак этого не хотел, у меня это вышло нечаянно, а вы,
сударь, сразу ухватились за мою обмолвку.
- Еще бы, Аткинсон, - настаивал Бут, - ведь ты меня чрезвычайно
встревожил, и я должен теперь получить от тебя необходимые объяснения.
- В таком случае, сударь, - сказал сержант, - поклянитесь прежде своей
честью, а не то пусть меня разрежут на тысячу кусков, если я скажу хоть одно
слово.
- В чем же я, собственно, должен поклясться? - спросил Бут.
- А в том, что вы не затаите после того, что я скажу, обиды на
полковника, - выпалил Аткинсон.
- Затаю обиду! Хорошо, даю слово чести, - воскликнул Бут.
Тем не менее, сержант заставил его еще несколько раз подтвердить свое
обещание и только после этого рассказал о своем недавнем разговоре с
полковником, притом лишь о той его части, которая касалась самого Бута,
полностью умолчав о том, что относилось непосредственно к Амелии.
- Аткинсон, - воскликнул Бут, - я не могу на тебя сердиться: ты, я
знаю, любишь меня и я многим тебе обязан, но ты поступил дурно, осудив
полковника за его суждение обо мне. Ведь я заслужил от него порицание - оно
продиктовано дружеским ко мне отношением.
- Но с его стороны, сударь, было не очень красиво говорить все это мне,
простому сержанту, да еще в такое для вас время.
- Я не желаю больше об этом слушать, - отрезал Бут. - Можешь быть
уверен, что ты единственный человек, которому я могу это простить, да и то
при условии, что ты никогда больше даже не заикнешься о чем-либо подобном.
Этот идиотский сон, я вижу, совсем сбил тебя с толку.
- Извольте не беспокоиться, сударь, с этим все покончено, - заверил
сержант. - Я знаю свое место и знаю, кому должен повиноваться; но прошу вас,
сударь, сделайте одолжение, не обмолвитесь ни единым словом о том, что я вам
сейчас рассказал, моей госпоже: ведь она, я знаю, никогда бы мне этого не
простила, ни за что бы не простила, - я это знаю по рассказам жены. И, кроме
того, сударь, не стоит напоминать об этом миссис Аткинсон: она и так все это
знает, и даже намного больше этого.
Бут не замедлил отпустить сержанта, попросив его напоследок держать
язык за зубами, и тут же направился к жене, которой и пересказал сон
Аткинсона.
Амелия сделалась бледна, как снег, и у нее начался такой нервный озноб,
что и Буту, заметившему происходящее с ней, тотчас же передалось ее
состояние.
- Дорогая моя, - произнес он, впившись в нее исступленным взглядом, -
здесь, без сомнения, кроется нечто большее, нежели мне известно. Какой-то
дурацкий сон не мог бы так сильно вас встревожить. Я прошу, умоляю вас,
сказать мне... действительно ли полковник Джеймс когда-нибудь...
При одном упоминании имени полковника Амелия упала на колени и стала
умолять мужа не пугать ее.
- Но что же я такого сказал, любовь моя, - воскликнул Бут, - что могло
вас так испугать?
- Ничего особенного, дорогой мой, - отвечала Амелия, - но эта ужасная
сцена, которую я увидела нынче ночью, до того меня потрясла, что даже
нелепый сон, над которым в другое время я бы только посмеялась, и тот бросил
меня в дрожь. Обещайте мне только, что вы не оставите меня здесь одну, и я
совершенно успокоюсь.
- Вы можете быть совершенно спокойны, - заверил ее Бут, - ведь я
никогда ни в чем вам не откажу. Однако же успокойте и вы меня. Я должен
знать, заметили ли вы в поведении полковника Джеймса что-нибудь такое, что
было вам неприятно?
- Зачем вам питать такие подозрения? - вскричала Амелия.
- Вы заставляете меня испытывать смертельные муки! - не уступал Бут. -
Но, клянусь Всевышним, я все равно узнаю правду. Еще раз спрашиваю -
позволил ли он себе какой-нибудь поступок или слово, которые были вам не по
душе?
- Дорогой мой, - взмолилась Амелия, - как вам могло прийти в голову,
что мне будет неприятен человек, который вам близкий друг? Подумайте только,
сколь многим вы ему обязаны, и это сразу же легко разрешит ваши сомнения.
Вы, видимо, считаете, что мое нежелание жить у него в доме, свидетельствует
о моей к нему неприязни? Нет, дорогой мой, сделай он для вас даже в тысячу
раз больше, чем сейчас... будь он не человеком, но ангелом, я бы все равно
не рассталась с моим Билли. Ведь это так больно, дорогой мой, это такое
несчастье... быть оставленной вами.
Бут пылко обнял ее, не в силах сдержать своего восторга, и, глядя на
нее с невыразимой нежностью, воскликнул:
- Клянусь душой, я недостоин вас! Какой же я глупец... и все-таки вы не
можете меня осуждать. Если жалкий скупец с такими предосторожностями
припрятывает подальше свои бесполезные сокровища... если он не знает покоя,
оберегая их... если при одной мысли, что кому-то может достаться хоть самая
малая их доля, душа его содрогается от ужаса... О, Амелия, каково же тогда