Страница:
Однако с каждым днем терзания Бута становились все более и более
мучительными, пока наконец мисс Мэтьюз не преминула вознегодовать по поводу
его уныния и не удержалась от кое-каких туманных намеков и иронических
восхвалений превосходства Амелии над всеми прочими женщинами, коль скоро за
долгие годы обладания исполненный жизнелюбия молодой мужчина все еще не
пресытился ею. Потом она принялась перебирать комплименты, которые
поклонники расточали ее собственной красоте, и в порыве чувств воскликнула:
- Клянусь душой, мой дорогой Билли, главный мой недостаток состоит в
более сильной привязанности; ведь любовь, как ее понимают мужчины, чем-то
напоминает лихорадку, вот почему в предмете обожания они отдают предпочтение
холодности. Дорогой Уилл, признайтесь, разве чопорное лицо недотроги не
заключает в себе нечто чрезвычайно успокаивающее?
Бут глубоко вздохнул и попросил ее никогда больше не упоминать имя
Амелии.
- Ах, Уилл, - отозвалась мисс Мэтьюз, - если бы эта просьба была
вызвана тем, чего я желаю больше всего на свете, я была бы счастливейшей из
женщин!
- Но ведь вы, сударыня, - отвечал Бут, - конечно же, не можете желать
от меня такой жертвы ради кого бы то ни было? Каким бы я оказался тогда
негодяем.
- Желать! - повторила она. - Разве для любовных желаний существуют
какие-нибудь границы? Разве меня не принесли в жертву? Разве мою первую
любовь не оторвали от моего кровоточащего сердца? Я требую того, что
принадлежит мне по праву первенства. А что касается жертв, то и я на них
способна и по первому зову любви принесла бы в жертву весь мир.
И тут мисс Мэтьюз передала Буту полученное ею час тому назад письмо
следующего содержания:
только те, кому известно, что такое любовь, могут хоть сколько-нибудь
себе представить тот ужас, который я испытал, узнав по приезде в Лондон,
случившемся не далее как сегодня утром, о Вашем аресте. Я тотчас же отправил
своего стряпчего узнать подробности, и тот утешил меня благоприятным
известьем о том, что человек, вся кровь которого не стоит единого Вашего
волоска, находится вне опасности и что Вас можно взять на поруки. Я сию же
минуту велел ему отправиться к Вам вместе с двумя моими поставщиками {5},
коих обязал дать поручительство за Вас на любую сумму в том, что Вы явитесь
в суд, буде упомянутому выше господину достанет низости преследовать Вас по
суду. Хотя мой стряпчий вот-вот должен явиться к Вам, я все же не стану
медлить с отсылкой этого письма в надежде, что новости Вас обрадуют.
Одновременно Вас будет дожидаться моя карета, чтобы отвезти Вас, куда Вам
заблагорассудится. Вы легко можете себе представить, каких усилий стоило мне
удержаться от искушения навестить Вас лично, однако, зная вашу
щепетильность, я боялся, что это может оскорбить Вас и что Вы можете счесть
меня недостаточно великодушным и готовым воспользоваться Вашим бедственным
положением, лишь бы добиться счастья, которым я хочу быть обязанным
единственно Вашему свободному выбору, когда Ваша доброта побудит Вас одарить
меня тем, чего не в состоянии заслужить ни один из смертных. Простите мне
все то, что содержится в этом наспех написанном письме и удостойте чести
считать меня,
драгоценнейшая сударыня,
самым пылким Вашим поклонником
и покорнейшим почтительным слугой, Дамон".
Почерк показался Буту знакомым, но душевное смятение не позволило ему
вспомнить, кому он принадлежит, да и его собеседница не дала ему собраться с
мыслями: едва он дочитал письмо, как она достала небольшой клочок бумаги и
воскликнула:
- Вот что, сударь, содержится в письме и что, как опасается
отправитель, может меня оскорбить.
И с этими словами мисс Мэтьюз сунула в руку мистера Бута банковый билет
на сто фунтов, осведомившись с улыбкой, не находит ли он, что у нее есть
основания считать себя оскорбленной такой неслыханной дерзостью?
Бут не успел собраться с ответом, как появился управитель тюрьмы в
сопровождении стряпчего мистера Роджерса, уведомившего мисс Мэтьюз, что он
принес с собой приказ об ее освобождении и что на улице дожидается карета,
которая доставит ее, куда ей будет угодно.
Взяв у мистера Роджерса бумагу, мисс Мэтьюз заявила, что весьма обязана
своему избавителю, однако все же не воспользуется его каретой, поскольку у
нее нет ни малейшего желания покидать узилище столь торжественным образом;
убедившись, что она упорствует в своем решении, стряпчий удалился, а за ним,
поминутно кланяясь и с каждым поклоном повторяя "ваша милость", последовал
вскоре и управитель тюрьмы.
Оказавшись наедине с мисс Мэтьюз, Бут не замедлил осведомиться у нее,
почему она отказалась воспользоваться каретой, присланной джентльменом,
который вел себя с такой подчеркнутой почтительностью? Устремив на Бута
страстный взгляд, мисс Мэтьюз воскликнула:
- Не жестоко ли с вашей стороны задавать такой вопрос? Неужто вы
воображаете, будто я могу уехать и оставить вас в таком положении? Как же
мало ты знаешь свою Калисту! Неужто вы думаете, что я приняла бы сто фунтов
от человека, к которому испытываю отвращение, если бы только они не могли
пригодиться тому, кого я люблю? Я настаиваю, чтобы вы взяли этот банковый
билет, как если бы он принадлежал вам, и воспользовались им по собственному
усмотрению.
Бут торжественнейшим образом поклялся, что не возьмет ни шиллинга,
уверяя, что он и без того получил от нее слишком много благодеяний и во
всяком случае куда больше, нежели когда-нибудь будет в состоянии оплатить.
- Как жестоко ранит меня каждое ваше слово! - отозвалась мисс Мэтьюз. -
Зачем вы говорите, что обязаны мне? Любовь не налагает никаких обязательств.
Все, что она делает, она делает только ради себя самой. Поэтому я ничем не
чувствую себя обязанной человеку, щедрость которого вызвана порывом страсти.
Ведь я знаю, как мало значила бы для меня вселенная, если бы я могла
отвергнуть ее, повинуясь велению сердца.
Пререкания затянулись; мисс Мэтьюз настаивала, чтобы Бут взял банковый
билет, а он и слышать об этом не хотел; в конце концов он отправился
прогуляться по тюремному двору, желая тем самым дать возможность даме
переодеться.
Воспользовавшись его уходом, мисс Мэтьюз обратилась к управителю тюрьмы
с вопросом, может ли она добиться освобождения капитана.
- Поскольку он не может внести залог, - ответил управитель, - добиться
этого будет непросто; дело известное, тут уж без денег не обойдешься, ведь
люди рассчитывают, что им в этом случае что-нибудь перепадет. Если же у
арестантов нет своих денег, дающих право на законном основании обратиться к
судье, тогда им остается лишь рассчитывать на помощь третьих лиц, которые
согласятся поручиться за них, но только кто возьмется даром уговаривать
кого-нибудь стать поручителем за арестанта, дело известное; иначе какой же
резон; да и как бы мы все тогда жили, если бы нам хоть что-нибудь не
перепадало?
- Конечно, конечно, - согласилась мисс Мэтьюз, - и сколько же это
должно стоить?
- Сколько должно стоить? - повторил смотритель. - Сколько должно
стоить? Позвольте прикинуть.
Поколебавшись немного, он объявил, что за пять гиней возьмется
выхлопотать капитану освобождение. Такова была сумма, которой, по его
предположению, еще располагала мисс Мэтьюз, ибо, что касается карманов
джентльмена, то он уже давно удостоверился, насколько они пусты.
Мисс Мэтьюз, для которой деньги были все равно, что мусор (она и
вправду богатство ни во что не ставила), тут же вручила смотрителю банковый
билет и попросила разменять его, добавив: - Если для освобождения капитана
потребуется даже вся эта сумма, то все равно он будет сегодня вечером на
свободе.
- Вся сумма, сударыня! - вскричал управитель, как только пришел в себя,
ибо при виде написанных черным по белому слов "сто фунтов" едва не лишился
сознания. - Что вы! Как можно! Есть, конечно, такие бессовестные люди, но я
не из их числа. Сто фунтов - зачем же так много, как можно! Что до меня, то,
как я уже вам сказал, с меня вполне хватит пяти гиней, а это не такая уж
большая цена. Ну, а сколько запросят другие точно сказать не могу.
Письмоводитель его милости судьи, дело известное, не упустит случая
заполучить кругленькую сумму; что же касается самого судьи, то он никогда
ничего не требует... то есть никогда прямо об этом не говорит; ну, потом
констебль тоже ведь кое на что рассчитывает; опять же стражники тоже должны
что-нибудь получить, ну и потом стряпчие, представляющие обе стороны... им
полагается вознаграждение по завершении дела.
- Что ж, - сказала мисс Мэтьюз, - оставляю все это на ваше усмотрение.
Но уж если мне придется потратить двадцать фунтов, то чтобы до вечера
капитан был на свободе. И приказ об освобождении вы должны вручить только
мне самой: капитан ничего не должен знать о моем участии в этом деле.
Управитель обещал в точности выполнить все ее распоряжения; более того,
он проявил такое рвение, что, несмотря на поданный обед, уступая
настойчивому требованию мисс Мэтьюз, тотчас же отправился, по его словам, на
поиски стряпчего.
Все остальное тюремное общество как обычно собралось за обеденным
столом, и из всех присутствующих лишь один бедняга Бут был не в духе. Никто
из окружающих не догадывался об истинной причине его меланхолии, и даже сама
мисс Мэтьюз то ли не могла, то ли не желала признать, что причиной его
угнетенного состояния было нечто более важное, нежели утрата надежды на
скорое освобождение.
Однако всеобщее веселье и изрядная толика пунша, выпитого им после
обеда (мисс Мэтьюз распорядилась принести за ее счет внушительных размеров
бутыль, дабы угостить честную компанию по случаю своего освобождения),
взбодрили Бута настолько, что, когда он расположился со своей подругой пить
чай вдвоем, лицо его являло все признаки благодушия, а глаза излучали
веселье.
Беседуя за чайным столом, они приятнейшим образом провели часа два, а
затем вернувшийся управитель вызвал мисс Мэтьюз к себе, дабы вручить ей с
глазу на глаз вместе с приказом об освобождении Бута восемьдесят два фунта и
пять шиллингов; остальные деньги, как он пояснил, были израсходованы на
порученное ему дело, в чем он готов в любую минуту представить полный отчет.
Оказавшись с Бутом наедине, мисс Мэтьюз протянула ему приказ об его
освобождении и, попросив не задавать ей никаких вопросов, заключила свою
речь словами:
- Я думаю, сударь, что нам обоим теперь делать здесь больше нечего.
Вызвав затем управителя, она велела ему принести счет за день (в данном
заведении было не принято накапливать большие счета); одновременно она
распорядилась нанять карету, и, хотя еще не определила, куда именно поедет,
она твердо решила, что в любом случае непременно возьмет мистера Бута с
собой.
Управитель тюрьмы уже приближался к ней с длинным свитком, как вдруг за
дверью послышался слабый торопливый возглас: "Где он?", и в ту же минуту в
комнату стремительно вбежала, задыхаясь, женщина, бледная, как привидение,
и, бросившись в объятия мистера Бута, тут же потеряла сознание.
Бут, пытаясь удержать в руках драгоценную ношу, сам едва стоял на
ногах. Мисс Мэтьюз, тотчас узнавшая в незнакомке Амелию, застыла от
изумления, и даже сам управитель, которого нелегко было растрогать зрелищем
чьих-либо страданий, и тот был настолько ошеломлен этой сценой, что утратил
способность двигаться и говорить.
К счастью для Амелии жена управителя, которая из любопытства
последовала за ней в камеру к Буту, проявила себя в этих обстоятельствах
единственным полезным человеком; она тут же крикнула, чтобы поскорее
принесли воды, и стала приводить посетительницу в чувство: ослабила шнуровку
ее корсета и оказала всю необходимую в таких случаях помощь, которая была
настолько своевременной, что Амелия, чей обморок был вызван непосильным для
нее душевным волнением, вскоре обнаружила признаки жизни и, открыв глаза,
увидела себя в объятьях мужа.
Бут и его супруга тут же украдкой обменялись жестами ободрения, шепча
Друг другу ласковые слова, и Амелии стоило немалого труда сдержать свои
чувства в столь неподходящем для нежных излияний месте. Только теперь она
огляделась вокруг и, заметив окаменевшую, словно статуя, фигуру мисс Мэтьюз,
тотчас узнала ее и обратилась к ней по имени:
- Не думаю, сударыня, чтобы я могла ошибиться и спутать вас с кем-либо
Другим, однако встреча с вами в этих стенах заставляет меня усомниться в
моей памяти.
Лицо мисс Мэтьюз мгновенно залилось краской. Как читатель легко может
Догадаться, появление Амели не доставило ей ни малейшего удовольствия; она,
конечно же, ожидала, услышать от Амелии одно из тех оскорбительных
высказываний, на которые добродетельные женщины обычно не скупятся в
отношении своих менее стойких сестер, однако на сей раз ошиблась: Амелия
была не из тех,
Кто мнил, что мы не процветем,
Пока всех шлюх не сжечь живьем {6}.
Добродетель Амелии находила опору в себе самой и не искала подкрепления
в пороках других женщин, чьи природные слабости она считала заслуживающими
жалости, но отнюдь не презрения или отвращения.
Поэтому, заметив явное смущение мисс Мэтьюз, Амелия тотчас вспомнила,
что в свое время до нее доходили кое-какие смутные слухи, но, поскольку
Амелия была от природы нелюбопытна ко всякого рода скандальным происшествиям
и к тому же после возвращения в Англию мало бывала в обществе, история мисс
Мэтьюз во всех подробностях осталась ей неизвестна. Тем не менее, Амелия
была все же достаточно осведомлена, чтобы верно угадать причину
растерянности мисс Мэтьюз, а посему, приблизясь к ней, Амелия выразила свое
крайнее огорчение тем, что им довелось встретиться в подобном месте, и
высказала надежду, что не очень уж тяжкое несчастье тому причиной.
Мисс Мэтьюз удалось постепенно вернуть утраченное было самообладание.
Тон ее ответа был достаточно сдержанным:
- Премного вам обязана, сударыня, за ваше участие; никто из нас не
избавлен в этом мире от беды. И я, право же, не знаю, почему я должна так уж
стыдиться того, где я очутилась, если нахожусь здесь в столь достойном
обществе.
Теперь Бут нашел возможность вмешаться в разговор. Он уже успел перед
этим шепотом сообщить Амелии, что приказ об его освобождении подписан.
- Дорогая моя, - пояснил он, - злосчастное происшествие, приведшее эту
молодую даму в столь печальное место, разрешилось вполне благополучно, и она
так же теперь свободна, как и я.
Амелия, считавшая, что холодность и сдержанность мис Мэтьюз объясняются
уже упоминавшейся выше причиной, предприняла еще несколько попыток
заговорить с ней, но та становилась все более и более замкнутой, пока
удалившийся на время управитель тюрьмы не возвратился с известьем, что
заказанная мисс Мэтьюз карета дожидается у ворот, и вскоре после этого наши
герои расстались. Бут и его жена уехали в карете Амелии, а бедной мисс
Мэтьюз, после того как она оплатила представленный управителем счет,
достигший за один день весьма внушительных размеров (сей джентльмен с
необычайной расторопностью умел соразмерять счета с платежными способностями
обитателей своего заведения), пришлось уехать в одиночестве.
Возможно, кое-кому из читателей покажется странным, что мисс Мэтьюз
вела себя с Амелией столь холодно и сдержанно, оставаясь разве что лишь в
границах, предписываемых правилами приличия, вместо того, чтобы
воспользоваться представившейся ей возможностью и постараться сблизиться с
женой человека, которого она так любила; но помимо того, что столь внезапное
и неожиданное крушение ее планов привело мисс Мэтьюз в полное
замешательство, неожиданное появление соперницы вызвало у нее приступ
крайнего неудовольствия; далее, в самой природе всякого греха заключена, мне
кажется, столь безмерная подозрительность, что присутствие тех, кто, как мы
полагаем, наслышан о нашем падении, совершенно нестерпимо для нас, и мы
склонны приписывать им куда более невыгодное представление о себе, нежели
это есть на самом деле.
содержащая мудрые наблюдения автора и прочие материи
Труднее всего предписать незыблемые правила для достижения счастья;
ничуть не легче, основываясь на знании внешних обстоятельств, с большей или
меньшей определенностью судить о счастье других.
Даже в самых радужных и ярких красках, сопутствующих блестящей судьбе,
нет-нет да и попадаются еле заметные темные пятнышки, способные отравить и
погубить все светлое вокруг. И напротив, когда все окружающее кажется
безысходно мрачным, в глубине души скрывается нередко тайный луч света,
который все преображает и наполняет жизнь подлинной радостью и довольством.
На протяжении своей жизни я наблюдал немало случаев, дававших основание
для таких выводов, и мистер Бут являл собой сейчас убедительнейший пример их
истинности. Он только что освободился из тюрьмы и возвратился к любимой жене
и детям, причем судьбе (казалось, к вящей его радости) угодно было совершить
эту перемену в течение одного часа без малейшего предупреждения, когда он не
имел поводов надеяться на столь неожиданный поворот в своих обстоятельствах;
и все-таки мало кто на свете чувствовал себя столь глубоко несчастным, как
мистер Бут в эту минуту. Охваченный унынием, в холодном поту, он едва
выказывал признаки чувства, так что бедная Амелия расточала свою нежность не
пылко любящему ее супругу, а подавленному и безжизненному истукану. Поначалу
Бут старался, однако, по мере сил скрыть от нее внутренний разлад и
попытался даже, что труднее всего, разыграть роль счастливого человека, но
для поддержания обмана ему не хватило душевной крепости, и очень скоро он
сломился бы под тяжестью взятого на себя бремени, если бы простодушие Амелии
не подсказало ему другой уловки, в которой он гораздо больше преуспел.
Эта достойная женщина, конечно же, не преминула заметить душевное
смятение мужа, но, не испытывая никаких сомнений относительно его причины,
тем более что при виде детей у Бута навернулись на глаза слезы, она, обняв
его с восторгом и любовью, воскликнула:
- Дорогой мой Билли, ни о чем не тревожьтесь! Господь, я уверена, не
оставит нас и наших бедных малюток. Ведь для счастья совсем необязательно
быть богатым. Что до меня, то я могу примириться с любым положением, ну, а
что касается бедных крошек, то к каким бы жизненным условиям мы их ни
приучили, того, что у нас есть, хватит, чтобы обеспечить их существование.
Сколько тысяч людей живет в полном достатке, хотя они обладают куда более
скромными средствами, нежели мы: ведь не природой, а образованием и
привычками - вот чем преимущественно порождены наши потребности. Поэтому не
тревожьтесь, любимый мой; ведь у вас есть жена, которой довольно быть с
вами, чтобы чувствовать себя счастливой, и которая в любом положении
постарается сделать счастливым и вас. Ничего не бойтесь, Билли; трудолюбие
всегда доставит нам пропитание, а уж я позабочусь о том, чтобы чисто
накрытый стол и хорошее расположение духа сделали еду приятной.
Бут поспешил ухватиться за подсказанную словами Амелии спасительную
мысль. С минуту он пристально и с невыразимой нежностью вглядывался в нее, а
потом воскликнул:
- О, моя Амелия, насколько же вы во всем меня превосходите! Сколько в
вашей душе мудрости, глубины и благородства! Почему я не могу подражать
тому, чем так восхищаюсь? Почему у меня нет той уверенности, с какой вы
глядите на наших дорогих малюток - залог нашей любви? Вся моя философия
рушится, стоит мне только подумать, что детям Амелии предстоит бороться с
жестоким, безжалостным и равнодушным миром и сносить удары судьбы,
погубившие их отца. Признаюсь, мне недостает вашей твердости, хотя одно
обстоятельство служит мне здесь оправданием: разве не я стал причиной всех
ваших несчастий? Разве не я встал между вами и богатством, не я послужил
губительной помехой для вашей знатности и счастья?
- Не говорите так, любимый мой, - отвечала Амелия. - Знатной я могла бы
стать, но счастливой - никогда, ни с кем другим. Поверьте, дорогой Билли,
то, чего прежде я так страшилась, вступая с вами в брак, теперь вызывает у
меня смех; то, что на расстоянии казалось таким ужасным, вблизи оказалось на
поверку детским пугалом, так пускай вам служит утешением, что я считаю себя
сегодня счастливейшей из женщин; я не раскаиваюсь ни в одном из своих
поступков, и если бы обладала даром предвидения, то все равно поступила бы
точно так же.
Бут был настолько растроган, что даже не нашелся с ответом. Да и,
сказать по правде, какие приличествующие случаю слова могли отыскаться? Он
упал к ее ногам, и Амелии стоило немалых усилий уговорить супруга подняться
с колен и сесть в кресло.
Такова душевная стойкость, свойственная истинной невинности, и таково
мучительное сознание вины в душе, не утратившей способности к раскаянию. Бут
был от природы жизнерадостного нрава, а посему даже все те мрачные опасения,
которые он только что перечислил, не могли бы умерить его радость от встречи
с Амелией. На самом деле единственной причиной его уныния было сознание
нанесенного супруге оскорбления. Вот что надрывало ему сердце и ввергало в
страдания, которые щедрость самоотверженной любви благороднейшей из женщин и
все ее утешения только усугубляли и делали муку еще более нестерпимой; и чем
большее она вызывала у него восхищение, тем острее он сознавал свою
собственную низость.
За всю супружескую жизнь это был первый вечер с Амелией, когда Бут не
испытывал радости, когда ему стоило невероятного труда, чтобы казаться хоть
немного веселым, и Амелия в конце концов почувствовала, что бессильна
преодолеть его подавленность. Вскоре они удалились на покой, суливший им
мало отрады, так что нет нужды описывать дальнейшее.
На следующее утро за завтраком Бут начал понемногу избавляться от своей
меланхолии и радоваться присутствию детей. Только теперь ему впервые пришло
в голову спросить у Амелии, каким образом она узнала место его заключения.
Ласково попеняв ему за скрытность, она сказала, что у них в провинции о
случившемся с ним знают все благодаря, как ей удалось установить, стараниям
ее сестры, которая со злобным торжеством распространяла полученную новость с
присовокуплением подробностей, которые до смерти перепугали бы Амелию, если
бы она не так хорошо знала мужа, чтобы принять на веру слухи о его аресте за
убийство. Решительно отвергая подобное обвинение, Амелия все же, за
отсутствием известий от Бута по почте, стала опасаться, не соответствует ли
действительности кое-что из услышанного ею. Поэтому она нашла способ
добраться с детьми до Солсбери, откуда почтовая карета довезла ее до
Лондона, а здесь, оставя детей на квартире Бута, адрес которой он сообщил ей
в первый же день по приезде сюда, и наняв карету, она поехала прямо в
указанную ей тюрьму, где действительно его нашла.
В оправдание Бут сказал (и это была чистейшая правда), что писал из
тюрьмы дважды, хотя и не обмолвился ни словом о своем аресте, но поскольку
письма он отсылал после девяти вечера, то малый, которому он доверился,
предпочел, видимо, их сжечь, а двум пенсам {7} нашлось местечко в его
собственном кармане или, вернее, в кармане содержателя ближайшего питейного
заведения.
Что же касается рассказа Амелии, то он скорее возбудил нежели
удовлетворил его любопытство. У него возникло подозрение, что кто-то видел
его вместе с мисс Мэтьюз в тюрьме и по ошибке приписал ему убийство как
преступление, которое с большей вероятностью мог совершить мужчина. Но
определить этого человека Буту никак не удавалось. Он строил на этот счет
всевозможные предположения, но в конце концов вынужден был смириться с
мыслью, что не в силах доискаться до истины.
Два-три дня прошло без особых событий; к Буту все больше и больше
возвращалась обычная его бодрость, и он уже почти обрел прежнюю свою
жизнерадостность, когда полученное им нижеследующее письмо вновь возобновило
его мучения:
желая убедить Вас в том, что я самая здравомыслящая из всех женщин, я
отдала Вас на целых три дня в полное и безраздельное обладание моей
счастливой сопернице; однако я не в силах долее удержаться от того, чтобы не
уведомить Вас, что я остановилась на Дин-Стрит, неподалеку от церкви, под
вывеской Пеликан и Труба {8}, где и надеюсь увидеть Вас нынче же вечером.
Остаюсь, поверьте, мой дорогой Билли, из всех женщин на свете самой
преданной Вам, страстно любящей и души в Вас не чающей
Ф. Мэтьюз".
Бут, вне себя от ярости, порвал письмо и бросил его в огонь, решив
никогда больше не видеться с этой особой, разве только чтобы возвратить ей
деньги, которые она ему одолжила, а это он вознамерился сделать при первой
же возможности, поскольку возвратить их сейчас было не в его власти.
Это злополучное письмо вновь повергло Бута в прежнее состояние уныния,
длившееся, впрочем, недолго, потому что вскоре он получил из провинции
пакет, в котором обнаружил письмо от своего друга доктора Гаррисона:
"Лион, 21 января, н.с. {9}
мучительными, пока наконец мисс Мэтьюз не преминула вознегодовать по поводу
его уныния и не удержалась от кое-каких туманных намеков и иронических
восхвалений превосходства Амелии над всеми прочими женщинами, коль скоро за
долгие годы обладания исполненный жизнелюбия молодой мужчина все еще не
пресытился ею. Потом она принялась перебирать комплименты, которые
поклонники расточали ее собственной красоте, и в порыве чувств воскликнула:
- Клянусь душой, мой дорогой Билли, главный мой недостаток состоит в
более сильной привязанности; ведь любовь, как ее понимают мужчины, чем-то
напоминает лихорадку, вот почему в предмете обожания они отдают предпочтение
холодности. Дорогой Уилл, признайтесь, разве чопорное лицо недотроги не
заключает в себе нечто чрезвычайно успокаивающее?
Бут глубоко вздохнул и попросил ее никогда больше не упоминать имя
Амелии.
- Ах, Уилл, - отозвалась мисс Мэтьюз, - если бы эта просьба была
вызвана тем, чего я желаю больше всего на свете, я была бы счастливейшей из
женщин!
- Но ведь вы, сударыня, - отвечал Бут, - конечно же, не можете желать
от меня такой жертвы ради кого бы то ни было? Каким бы я оказался тогда
негодяем.
- Желать! - повторила она. - Разве для любовных желаний существуют
какие-нибудь границы? Разве меня не принесли в жертву? Разве мою первую
любовь не оторвали от моего кровоточащего сердца? Я требую того, что
принадлежит мне по праву первенства. А что касается жертв, то и я на них
способна и по первому зову любви принесла бы в жертву весь мир.
И тут мисс Мэтьюз передала Буту полученное ею час тому назад письмо
следующего содержания:
только те, кому известно, что такое любовь, могут хоть сколько-нибудь
себе представить тот ужас, который я испытал, узнав по приезде в Лондон,
случившемся не далее как сегодня утром, о Вашем аресте. Я тотчас же отправил
своего стряпчего узнать подробности, и тот утешил меня благоприятным
известьем о том, что человек, вся кровь которого не стоит единого Вашего
волоска, находится вне опасности и что Вас можно взять на поруки. Я сию же
минуту велел ему отправиться к Вам вместе с двумя моими поставщиками {5},
коих обязал дать поручительство за Вас на любую сумму в том, что Вы явитесь
в суд, буде упомянутому выше господину достанет низости преследовать Вас по
суду. Хотя мой стряпчий вот-вот должен явиться к Вам, я все же не стану
медлить с отсылкой этого письма в надежде, что новости Вас обрадуют.
Одновременно Вас будет дожидаться моя карета, чтобы отвезти Вас, куда Вам
заблагорассудится. Вы легко можете себе представить, каких усилий стоило мне
удержаться от искушения навестить Вас лично, однако, зная вашу
щепетильность, я боялся, что это может оскорбить Вас и что Вы можете счесть
меня недостаточно великодушным и готовым воспользоваться Вашим бедственным
положением, лишь бы добиться счастья, которым я хочу быть обязанным
единственно Вашему свободному выбору, когда Ваша доброта побудит Вас одарить
меня тем, чего не в состоянии заслужить ни один из смертных. Простите мне
все то, что содержится в этом наспех написанном письме и удостойте чести
считать меня,
драгоценнейшая сударыня,
самым пылким Вашим поклонником
и покорнейшим почтительным слугой, Дамон".
Почерк показался Буту знакомым, но душевное смятение не позволило ему
вспомнить, кому он принадлежит, да и его собеседница не дала ему собраться с
мыслями: едва он дочитал письмо, как она достала небольшой клочок бумаги и
воскликнула:
- Вот что, сударь, содержится в письме и что, как опасается
отправитель, может меня оскорбить.
И с этими словами мисс Мэтьюз сунула в руку мистера Бута банковый билет
на сто фунтов, осведомившись с улыбкой, не находит ли он, что у нее есть
основания считать себя оскорбленной такой неслыханной дерзостью?
Бут не успел собраться с ответом, как появился управитель тюрьмы в
сопровождении стряпчего мистера Роджерса, уведомившего мисс Мэтьюз, что он
принес с собой приказ об ее освобождении и что на улице дожидается карета,
которая доставит ее, куда ей будет угодно.
Взяв у мистера Роджерса бумагу, мисс Мэтьюз заявила, что весьма обязана
своему избавителю, однако все же не воспользуется его каретой, поскольку у
нее нет ни малейшего желания покидать узилище столь торжественным образом;
убедившись, что она упорствует в своем решении, стряпчий удалился, а за ним,
поминутно кланяясь и с каждым поклоном повторяя "ваша милость", последовал
вскоре и управитель тюрьмы.
Оказавшись наедине с мисс Мэтьюз, Бут не замедлил осведомиться у нее,
почему она отказалась воспользоваться каретой, присланной джентльменом,
который вел себя с такой подчеркнутой почтительностью? Устремив на Бута
страстный взгляд, мисс Мэтьюз воскликнула:
- Не жестоко ли с вашей стороны задавать такой вопрос? Неужто вы
воображаете, будто я могу уехать и оставить вас в таком положении? Как же
мало ты знаешь свою Калисту! Неужто вы думаете, что я приняла бы сто фунтов
от человека, к которому испытываю отвращение, если бы только они не могли
пригодиться тому, кого я люблю? Я настаиваю, чтобы вы взяли этот банковый
билет, как если бы он принадлежал вам, и воспользовались им по собственному
усмотрению.
Бут торжественнейшим образом поклялся, что не возьмет ни шиллинга,
уверяя, что он и без того получил от нее слишком много благодеяний и во
всяком случае куда больше, нежели когда-нибудь будет в состоянии оплатить.
- Как жестоко ранит меня каждое ваше слово! - отозвалась мисс Мэтьюз. -
Зачем вы говорите, что обязаны мне? Любовь не налагает никаких обязательств.
Все, что она делает, она делает только ради себя самой. Поэтому я ничем не
чувствую себя обязанной человеку, щедрость которого вызвана порывом страсти.
Ведь я знаю, как мало значила бы для меня вселенная, если бы я могла
отвергнуть ее, повинуясь велению сердца.
Пререкания затянулись; мисс Мэтьюз настаивала, чтобы Бут взял банковый
билет, а он и слышать об этом не хотел; в конце концов он отправился
прогуляться по тюремному двору, желая тем самым дать возможность даме
переодеться.
Воспользовавшись его уходом, мисс Мэтьюз обратилась к управителю тюрьмы
с вопросом, может ли она добиться освобождения капитана.
- Поскольку он не может внести залог, - ответил управитель, - добиться
этого будет непросто; дело известное, тут уж без денег не обойдешься, ведь
люди рассчитывают, что им в этом случае что-нибудь перепадет. Если же у
арестантов нет своих денег, дающих право на законном основании обратиться к
судье, тогда им остается лишь рассчитывать на помощь третьих лиц, которые
согласятся поручиться за них, но только кто возьмется даром уговаривать
кого-нибудь стать поручителем за арестанта, дело известное; иначе какой же
резон; да и как бы мы все тогда жили, если бы нам хоть что-нибудь не
перепадало?
- Конечно, конечно, - согласилась мисс Мэтьюз, - и сколько же это
должно стоить?
- Сколько должно стоить? - повторил смотритель. - Сколько должно
стоить? Позвольте прикинуть.
Поколебавшись немного, он объявил, что за пять гиней возьмется
выхлопотать капитану освобождение. Такова была сумма, которой, по его
предположению, еще располагала мисс Мэтьюз, ибо, что касается карманов
джентльмена, то он уже давно удостоверился, насколько они пусты.
Мисс Мэтьюз, для которой деньги были все равно, что мусор (она и
вправду богатство ни во что не ставила), тут же вручила смотрителю банковый
билет и попросила разменять его, добавив: - Если для освобождения капитана
потребуется даже вся эта сумма, то все равно он будет сегодня вечером на
свободе.
- Вся сумма, сударыня! - вскричал управитель, как только пришел в себя,
ибо при виде написанных черным по белому слов "сто фунтов" едва не лишился
сознания. - Что вы! Как можно! Есть, конечно, такие бессовестные люди, но я
не из их числа. Сто фунтов - зачем же так много, как можно! Что до меня, то,
как я уже вам сказал, с меня вполне хватит пяти гиней, а это не такая уж
большая цена. Ну, а сколько запросят другие точно сказать не могу.
Письмоводитель его милости судьи, дело известное, не упустит случая
заполучить кругленькую сумму; что же касается самого судьи, то он никогда
ничего не требует... то есть никогда прямо об этом не говорит; ну, потом
констебль тоже ведь кое на что рассчитывает; опять же стражники тоже должны
что-нибудь получить, ну и потом стряпчие, представляющие обе стороны... им
полагается вознаграждение по завершении дела.
- Что ж, - сказала мисс Мэтьюз, - оставляю все это на ваше усмотрение.
Но уж если мне придется потратить двадцать фунтов, то чтобы до вечера
капитан был на свободе. И приказ об освобождении вы должны вручить только
мне самой: капитан ничего не должен знать о моем участии в этом деле.
Управитель обещал в точности выполнить все ее распоряжения; более того,
он проявил такое рвение, что, несмотря на поданный обед, уступая
настойчивому требованию мисс Мэтьюз, тотчас же отправился, по его словам, на
поиски стряпчего.
Все остальное тюремное общество как обычно собралось за обеденным
столом, и из всех присутствующих лишь один бедняга Бут был не в духе. Никто
из окружающих не догадывался об истинной причине его меланхолии, и даже сама
мисс Мэтьюз то ли не могла, то ли не желала признать, что причиной его
угнетенного состояния было нечто более важное, нежели утрата надежды на
скорое освобождение.
Однако всеобщее веселье и изрядная толика пунша, выпитого им после
обеда (мисс Мэтьюз распорядилась принести за ее счет внушительных размеров
бутыль, дабы угостить честную компанию по случаю своего освобождения),
взбодрили Бута настолько, что, когда он расположился со своей подругой пить
чай вдвоем, лицо его являло все признаки благодушия, а глаза излучали
веселье.
Беседуя за чайным столом, они приятнейшим образом провели часа два, а
затем вернувшийся управитель вызвал мисс Мэтьюз к себе, дабы вручить ей с
глазу на глаз вместе с приказом об освобождении Бута восемьдесят два фунта и
пять шиллингов; остальные деньги, как он пояснил, были израсходованы на
порученное ему дело, в чем он готов в любую минуту представить полный отчет.
Оказавшись с Бутом наедине, мисс Мэтьюз протянула ему приказ об его
освобождении и, попросив не задавать ей никаких вопросов, заключила свою
речь словами:
- Я думаю, сударь, что нам обоим теперь делать здесь больше нечего.
Вызвав затем управителя, она велела ему принести счет за день (в данном
заведении было не принято накапливать большие счета); одновременно она
распорядилась нанять карету, и, хотя еще не определила, куда именно поедет,
она твердо решила, что в любом случае непременно возьмет мистера Бута с
собой.
Управитель тюрьмы уже приближался к ней с длинным свитком, как вдруг за
дверью послышался слабый торопливый возглас: "Где он?", и в ту же минуту в
комнату стремительно вбежала, задыхаясь, женщина, бледная, как привидение,
и, бросившись в объятия мистера Бута, тут же потеряла сознание.
Бут, пытаясь удержать в руках драгоценную ношу, сам едва стоял на
ногах. Мисс Мэтьюз, тотчас узнавшая в незнакомке Амелию, застыла от
изумления, и даже сам управитель, которого нелегко было растрогать зрелищем
чьих-либо страданий, и тот был настолько ошеломлен этой сценой, что утратил
способность двигаться и говорить.
К счастью для Амелии жена управителя, которая из любопытства
последовала за ней в камеру к Буту, проявила себя в этих обстоятельствах
единственным полезным человеком; она тут же крикнула, чтобы поскорее
принесли воды, и стала приводить посетительницу в чувство: ослабила шнуровку
ее корсета и оказала всю необходимую в таких случаях помощь, которая была
настолько своевременной, что Амелия, чей обморок был вызван непосильным для
нее душевным волнением, вскоре обнаружила признаки жизни и, открыв глаза,
увидела себя в объятьях мужа.
Бут и его супруга тут же украдкой обменялись жестами ободрения, шепча
Друг другу ласковые слова, и Амелии стоило немалого труда сдержать свои
чувства в столь неподходящем для нежных излияний месте. Только теперь она
огляделась вокруг и, заметив окаменевшую, словно статуя, фигуру мисс Мэтьюз,
тотчас узнала ее и обратилась к ней по имени:
- Не думаю, сударыня, чтобы я могла ошибиться и спутать вас с кем-либо
Другим, однако встреча с вами в этих стенах заставляет меня усомниться в
моей памяти.
Лицо мисс Мэтьюз мгновенно залилось краской. Как читатель легко может
Догадаться, появление Амели не доставило ей ни малейшего удовольствия; она,
конечно же, ожидала, услышать от Амелии одно из тех оскорбительных
высказываний, на которые добродетельные женщины обычно не скупятся в
отношении своих менее стойких сестер, однако на сей раз ошиблась: Амелия
была не из тех,
Кто мнил, что мы не процветем,
Пока всех шлюх не сжечь живьем {6}.
Добродетель Амелии находила опору в себе самой и не искала подкрепления
в пороках других женщин, чьи природные слабости она считала заслуживающими
жалости, но отнюдь не презрения или отвращения.
Поэтому, заметив явное смущение мисс Мэтьюз, Амелия тотчас вспомнила,
что в свое время до нее доходили кое-какие смутные слухи, но, поскольку
Амелия была от природы нелюбопытна ко всякого рода скандальным происшествиям
и к тому же после возвращения в Англию мало бывала в обществе, история мисс
Мэтьюз во всех подробностях осталась ей неизвестна. Тем не менее, Амелия
была все же достаточно осведомлена, чтобы верно угадать причину
растерянности мисс Мэтьюз, а посему, приблизясь к ней, Амелия выразила свое
крайнее огорчение тем, что им довелось встретиться в подобном месте, и
высказала надежду, что не очень уж тяжкое несчастье тому причиной.
Мисс Мэтьюз удалось постепенно вернуть утраченное было самообладание.
Тон ее ответа был достаточно сдержанным:
- Премного вам обязана, сударыня, за ваше участие; никто из нас не
избавлен в этом мире от беды. И я, право же, не знаю, почему я должна так уж
стыдиться того, где я очутилась, если нахожусь здесь в столь достойном
обществе.
Теперь Бут нашел возможность вмешаться в разговор. Он уже успел перед
этим шепотом сообщить Амелии, что приказ об его освобождении подписан.
- Дорогая моя, - пояснил он, - злосчастное происшествие, приведшее эту
молодую даму в столь печальное место, разрешилось вполне благополучно, и она
так же теперь свободна, как и я.
Амелия, считавшая, что холодность и сдержанность мис Мэтьюз объясняются
уже упоминавшейся выше причиной, предприняла еще несколько попыток
заговорить с ней, но та становилась все более и более замкнутой, пока
удалившийся на время управитель тюрьмы не возвратился с известьем, что
заказанная мисс Мэтьюз карета дожидается у ворот, и вскоре после этого наши
герои расстались. Бут и его жена уехали в карете Амелии, а бедной мисс
Мэтьюз, после того как она оплатила представленный управителем счет,
достигший за один день весьма внушительных размеров (сей джентльмен с
необычайной расторопностью умел соразмерять счета с платежными способностями
обитателей своего заведения), пришлось уехать в одиночестве.
Возможно, кое-кому из читателей покажется странным, что мисс Мэтьюз
вела себя с Амелией столь холодно и сдержанно, оставаясь разве что лишь в
границах, предписываемых правилами приличия, вместо того, чтобы
воспользоваться представившейся ей возможностью и постараться сблизиться с
женой человека, которого она так любила; но помимо того, что столь внезапное
и неожиданное крушение ее планов привело мисс Мэтьюз в полное
замешательство, неожиданное появление соперницы вызвало у нее приступ
крайнего неудовольствия; далее, в самой природе всякого греха заключена, мне
кажется, столь безмерная подозрительность, что присутствие тех, кто, как мы
полагаем, наслышан о нашем падении, совершенно нестерпимо для нас, и мы
склонны приписывать им куда более невыгодное представление о себе, нежели
это есть на самом деле.
содержащая мудрые наблюдения автора и прочие материи
Труднее всего предписать незыблемые правила для достижения счастья;
ничуть не легче, основываясь на знании внешних обстоятельств, с большей или
меньшей определенностью судить о счастье других.
Даже в самых радужных и ярких красках, сопутствующих блестящей судьбе,
нет-нет да и попадаются еле заметные темные пятнышки, способные отравить и
погубить все светлое вокруг. И напротив, когда все окружающее кажется
безысходно мрачным, в глубине души скрывается нередко тайный луч света,
который все преображает и наполняет жизнь подлинной радостью и довольством.
На протяжении своей жизни я наблюдал немало случаев, дававших основание
для таких выводов, и мистер Бут являл собой сейчас убедительнейший пример их
истинности. Он только что освободился из тюрьмы и возвратился к любимой жене
и детям, причем судьбе (казалось, к вящей его радости) угодно было совершить
эту перемену в течение одного часа без малейшего предупреждения, когда он не
имел поводов надеяться на столь неожиданный поворот в своих обстоятельствах;
и все-таки мало кто на свете чувствовал себя столь глубоко несчастным, как
мистер Бут в эту минуту. Охваченный унынием, в холодном поту, он едва
выказывал признаки чувства, так что бедная Амелия расточала свою нежность не
пылко любящему ее супругу, а подавленному и безжизненному истукану. Поначалу
Бут старался, однако, по мере сил скрыть от нее внутренний разлад и
попытался даже, что труднее всего, разыграть роль счастливого человека, но
для поддержания обмана ему не хватило душевной крепости, и очень скоро он
сломился бы под тяжестью взятого на себя бремени, если бы простодушие Амелии
не подсказало ему другой уловки, в которой он гораздо больше преуспел.
Эта достойная женщина, конечно же, не преминула заметить душевное
смятение мужа, но, не испытывая никаких сомнений относительно его причины,
тем более что при виде детей у Бута навернулись на глаза слезы, она, обняв
его с восторгом и любовью, воскликнула:
- Дорогой мой Билли, ни о чем не тревожьтесь! Господь, я уверена, не
оставит нас и наших бедных малюток. Ведь для счастья совсем необязательно
быть богатым. Что до меня, то я могу примириться с любым положением, ну, а
что касается бедных крошек, то к каким бы жизненным условиям мы их ни
приучили, того, что у нас есть, хватит, чтобы обеспечить их существование.
Сколько тысяч людей живет в полном достатке, хотя они обладают куда более
скромными средствами, нежели мы: ведь не природой, а образованием и
привычками - вот чем преимущественно порождены наши потребности. Поэтому не
тревожьтесь, любимый мой; ведь у вас есть жена, которой довольно быть с
вами, чтобы чувствовать себя счастливой, и которая в любом положении
постарается сделать счастливым и вас. Ничего не бойтесь, Билли; трудолюбие
всегда доставит нам пропитание, а уж я позабочусь о том, чтобы чисто
накрытый стол и хорошее расположение духа сделали еду приятной.
Бут поспешил ухватиться за подсказанную словами Амелии спасительную
мысль. С минуту он пристально и с невыразимой нежностью вглядывался в нее, а
потом воскликнул:
- О, моя Амелия, насколько же вы во всем меня превосходите! Сколько в
вашей душе мудрости, глубины и благородства! Почему я не могу подражать
тому, чем так восхищаюсь? Почему у меня нет той уверенности, с какой вы
глядите на наших дорогих малюток - залог нашей любви? Вся моя философия
рушится, стоит мне только подумать, что детям Амелии предстоит бороться с
жестоким, безжалостным и равнодушным миром и сносить удары судьбы,
погубившие их отца. Признаюсь, мне недостает вашей твердости, хотя одно
обстоятельство служит мне здесь оправданием: разве не я стал причиной всех
ваших несчастий? Разве не я встал между вами и богатством, не я послужил
губительной помехой для вашей знатности и счастья?
- Не говорите так, любимый мой, - отвечала Амелия. - Знатной я могла бы
стать, но счастливой - никогда, ни с кем другим. Поверьте, дорогой Билли,
то, чего прежде я так страшилась, вступая с вами в брак, теперь вызывает у
меня смех; то, что на расстоянии казалось таким ужасным, вблизи оказалось на
поверку детским пугалом, так пускай вам служит утешением, что я считаю себя
сегодня счастливейшей из женщин; я не раскаиваюсь ни в одном из своих
поступков, и если бы обладала даром предвидения, то все равно поступила бы
точно так же.
Бут был настолько растроган, что даже не нашелся с ответом. Да и,
сказать по правде, какие приличествующие случаю слова могли отыскаться? Он
упал к ее ногам, и Амелии стоило немалых усилий уговорить супруга подняться
с колен и сесть в кресло.
Такова душевная стойкость, свойственная истинной невинности, и таково
мучительное сознание вины в душе, не утратившей способности к раскаянию. Бут
был от природы жизнерадостного нрава, а посему даже все те мрачные опасения,
которые он только что перечислил, не могли бы умерить его радость от встречи
с Амелией. На самом деле единственной причиной его уныния было сознание
нанесенного супруге оскорбления. Вот что надрывало ему сердце и ввергало в
страдания, которые щедрость самоотверженной любви благороднейшей из женщин и
все ее утешения только усугубляли и делали муку еще более нестерпимой; и чем
большее она вызывала у него восхищение, тем острее он сознавал свою
собственную низость.
За всю супружескую жизнь это был первый вечер с Амелией, когда Бут не
испытывал радости, когда ему стоило невероятного труда, чтобы казаться хоть
немного веселым, и Амелия в конце концов почувствовала, что бессильна
преодолеть его подавленность. Вскоре они удалились на покой, суливший им
мало отрады, так что нет нужды описывать дальнейшее.
На следующее утро за завтраком Бут начал понемногу избавляться от своей
меланхолии и радоваться присутствию детей. Только теперь ему впервые пришло
в голову спросить у Амелии, каким образом она узнала место его заключения.
Ласково попеняв ему за скрытность, она сказала, что у них в провинции о
случившемся с ним знают все благодаря, как ей удалось установить, стараниям
ее сестры, которая со злобным торжеством распространяла полученную новость с
присовокуплением подробностей, которые до смерти перепугали бы Амелию, если
бы она не так хорошо знала мужа, чтобы принять на веру слухи о его аресте за
убийство. Решительно отвергая подобное обвинение, Амелия все же, за
отсутствием известий от Бута по почте, стала опасаться, не соответствует ли
действительности кое-что из услышанного ею. Поэтому она нашла способ
добраться с детьми до Солсбери, откуда почтовая карета довезла ее до
Лондона, а здесь, оставя детей на квартире Бута, адрес которой он сообщил ей
в первый же день по приезде сюда, и наняв карету, она поехала прямо в
указанную ей тюрьму, где действительно его нашла.
В оправдание Бут сказал (и это была чистейшая правда), что писал из
тюрьмы дважды, хотя и не обмолвился ни словом о своем аресте, но поскольку
письма он отсылал после девяти вечера, то малый, которому он доверился,
предпочел, видимо, их сжечь, а двум пенсам {7} нашлось местечко в его
собственном кармане или, вернее, в кармане содержателя ближайшего питейного
заведения.
Что же касается рассказа Амелии, то он скорее возбудил нежели
удовлетворил его любопытство. У него возникло подозрение, что кто-то видел
его вместе с мисс Мэтьюз в тюрьме и по ошибке приписал ему убийство как
преступление, которое с большей вероятностью мог совершить мужчина. Но
определить этого человека Буту никак не удавалось. Он строил на этот счет
всевозможные предположения, но в конце концов вынужден был смириться с
мыслью, что не в силах доискаться до истины.
Два-три дня прошло без особых событий; к Буту все больше и больше
возвращалась обычная его бодрость, и он уже почти обрел прежнюю свою
жизнерадостность, когда полученное им нижеследующее письмо вновь возобновило
его мучения:
желая убедить Вас в том, что я самая здравомыслящая из всех женщин, я
отдала Вас на целых три дня в полное и безраздельное обладание моей
счастливой сопернице; однако я не в силах долее удержаться от того, чтобы не
уведомить Вас, что я остановилась на Дин-Стрит, неподалеку от церкви, под
вывеской Пеликан и Труба {8}, где и надеюсь увидеть Вас нынче же вечером.
Остаюсь, поверьте, мой дорогой Билли, из всех женщин на свете самой
преданной Вам, страстно любящей и души в Вас не чающей
Ф. Мэтьюз".
Бут, вне себя от ярости, порвал письмо и бросил его в огонь, решив
никогда больше не видеться с этой особой, разве только чтобы возвратить ей
деньги, которые она ему одолжила, а это он вознамерился сделать при первой
же возможности, поскольку возвратить их сейчас было не в его власти.
Это злополучное письмо вновь повергло Бута в прежнее состояние уныния,
длившееся, впрочем, недолго, потому что вскоре он получил из провинции
пакет, в котором обнаружил письмо от своего друга доктора Гаррисона:
"Лион, 21 января, н.с. {9}