Страница:
приходится мне, какими опасениями я должен терзаться, когда я охраняю такой
поистине драгоценный, не сравнимый ни с какими богатствами алмаз!
- Я не могу с полной искренностью возвратить вам этот комплимент, -
вскричала Амелия. - И у меня тоже есть свое сокровище - и я до того скупа,
что никто никакими силами не отнимет его у меня.
- Мне стыдно собственной глупости, - продолжал Бут. - Но причиной всему
необычайная любовь к вам. Более того, вы сами этому виной. Зачем вы
пытаетесь что-то скрыть от меня? Неужели вы думаете, что я затаил бы обиду
на моего друга, за то что он справедливо осудил мое поведение?
- О каком осуждении вы говорите, любовь моя? - воскликнула Амелия.
- Так ведь сержант все мне рассказал, - ответил Бут, - и даже более
того, добавил, что и вы обо всем этом знаете. Бедняжка, вы не можете
вынести, когда кто-нибудь отзывается обо мне неодобрительно, даже если эти
упреки совершенно справедливы и исходят от самого близкого друга. Как
видите, дорогая, я догадался, чем вас так разобидел полковник, вам не
удалось это скрыть от меня. Я люблю, я обожаю вас за это, и уж, конечно же,
я не простил бы ни одного неуважительного отзыва о вас. Но, впрочем, зачем я
сравниваю столь несхожие вещи? То, что полковник сказал обо мне - это
справедливо и по заслугам, тогда как любая тень, брошенная на мою Амелию, -
не может быть ничем иным, как гнусной ложью и клеветой.
Амелия, отличавшаяся необычайной проницательностью, тут же догадалась,
что именно произошло и в какой мере ее муж знал правду о полковнике Джеймсе.
Она решила поэтому утвердить мужа в его заблуждении и принялась сурово
осуждать полковника за речи, обращенные к сержанту, а Бут, в свой че-ред,
старался по мере сил убедить ее сменить гнев на милость; тем, собственно, и
завершилась эта история, чуть было не приведшая Бута к открытию, которое,
если бы и не повлекло за собой трагических последствий, так страшивших
Амелию, то доставило бы ему величайшие муки.
в которой автор выказывает немалую осведомленность в той глубокомысленной
науке, которая именуется знанием лондонских нравов
Как раз в это время к Амелии приехала с утренним визитом миссис Джеймс.
Она вошла в комнату, оживленная, как обычно, и после краткого предисловия
сказала, обратясь к Буту, что поспорила из-за него с мужем.
- Никак не могу взять в толк, зачем он решил отправить вас Бог весть
куда. Я настаивала на том, чтобы он выхлопотал вам что-нибудь поближе к
дому; будет крайне несправедливо, если ему откажут. Уж не вознамерились ли
мы не вознаграждать подлинные заслуги и раздавать все хорошие должности тем,
кто их недостоин? А ведь целые полчища жалких фанфаронов расхаживают с
самодовольным видом по улицам Лондона в красных мундирах!
В ответ на это Бут низко поклонился и скромно заметил, что гостья явно
преувеличивает его заслуги.
- Не разубеждайте меня, - возразила она, - я достаточно наслышана от
своего брата, а уж он в таких делах судья беспристрастный и его, я уверена,
никак нельзя заподозрить в лести. Ведь он, как и я, ваш друг, и мы не
оставим мистера Джеймса в покое до тех пор, пока он не выхлопочет вам
должность в Англии.
Бут вновь поклонился и начал было что-то говорить, но миссис Джеймс тут
же прервала его:
- Нет-нет, и слышать не желаю никаких благодарностей и вежливых речей;
если я могу оказать вам какую-нибудь услугу, то считаю, что выполняю тем
только свой дружеский долг по отношению к моей дорогой миссис Бут.
Амелия, которая давно уже к этому времени забыла о своей неприязни,
возникшей у нее после первой встречи с миссис Джеймс в Лондоне, решила, что
той движет чувство справедливости, и посему, проникшись к ней прежним
дружеским расположением, стала горячо благодарить приятельницу за такое
участие к ним. Она сказала миссис Джеймс, что, если ее содействие окажется
успешным, она будет вечно ей обязана, ибо мысль о необходимости вновь
разлучиться с мужем ужасно ее мучает.
- Не могу удержаться от того, чтобы не сказать вам, - добавила она, -
что мистер Бут и в самом деле отличился на службе: ведь он получил два очень
тяжелых ранения, одно из которых едва не стоило ему жизни; одним словом, я
убеждена, что если бы его справедливые притязания были поддержаны
каким-нибудь влиятельным лицом, то он несомненно добился бы успеха.
- Такое влияние, если только мой муж действительно им в какой-то мере
пользуется, будет употреблено, ручаюсь вам, - воскликнула миссис Джеймс. -
Ему нет сейчас надобности добиваться каких-нибудь милостей ни для себя, ни,
насколько мне известно, для кого-либо из своих друзей; да и уж, конечно,
дарование человеку того, что ему полагается по праву, едва ли можно счесть
за милость. Так что, дорогая моя Амелия, будьте опять такой же веселой, как
прежде. Боже мой, я прекрасно помню, что из нас двоих именно вы были самой
веселой. Но вы почему-то вздумали запереть себя в четырех стенах и
предаваться унынию; ведь вы решительно нигде не появляетесь. Как хотите, но
вы поедете сейчас со мной к леди Бетти Кастлтон.
- Дорогая моя, вы уж извините меня, - ответила Амелия, - но ведь я
незнакома с леди Бетти.
- Вы не знаете леди Бетти? Возможно ли? Впрочем, это не имеет никакого
значения, я вас ей представлю. У нее по утрам бывают приемы; ну, это,
конечно, не в полном смысле приемы, а так... лишь для узкого круга гостей...
всего только четыре-пять карточных столов. Идемте же, возьмите свой плащ с
капюшоном; нет-нет, вы непременно со мной поедете. Бут, и вы тоже поедете с
нами. Хотя вы и едете с женой, но вы будете находиться под покровительством
другой женщины.
- Подумать только, - воскликнула Амелия, - какая вы сегодня
словоохотливая.
- Да, у меня нынче утром приподнятое настроение, - подтвердила миссис
Джеймс, - вчера вечером я выиграла четыре роббера подряд, несколько раз
держала пари и почти все время выигрывала. Мне сейчас везет, и мы устроим
так, чтобы быть с вами партнерами. Ну, идемте же.
- Надеюсь, дорогая, вы не откажете миссис Джеймс, - сказал Бут.
- Но ведь я еще почти не видела сегодня детей, - ответила Амелия, - и,
кроме того, я смертельно ненавижу карты.
- Ненавидите карты! - воскликнула миссис Джеймс. - Возможно ли? Что за
глупость! Да я бы и дня не прожила без них... мне кажется, что я просто не
могла бы без этого существовать. Представьте только, что у вас на руках
оказалось сразу все четыре онера {13}, что может быть на свете
восхитительнее такого зрелища? разве только что три натуральных туза при
игре в брэг? {14} Неужели вы и вправду питаете отвращение к картам?
- Если подумать, - проговорила Амелия, - то я получаю от карт иногда и
немалое удовольствие... глядя, как мои малыши строят из них домики. Особенно
мой мальчуган до того в этом искусен, что, бывает, строит дом из целой
колоды.
- Как хотите, Бут, - заявила миссис Джеймс, - но ваша дражайшая
половина удивительно изменилась с тех пор, как я с ней познакомилась;
впрочем, она всегда будет прелестным созданием.
- Клянусь вам, дорогая моя, - заверила Амелия собеседницу, - что и вы
за это время чрезвычайно переменились; но я не сомневаюсь, что еще увижу вас
вновь переменившейся, когда у вас будет столько же детей, сколько и у меня.
- Детей! - воскликнула миссис Джеймс. - Одна мысль об этом приводит
меня в содрогание. Как вы можете завидовать единственному обстоятельству,
которое делает для меня брак переносимым?
- Дорогая, право же, - ответила Амелия, - вы обижаете меня: поверьте,
нет такой замужней женщины, счастью которой я бы завидовала.
При этих словах супруги обменялись друг с другом такими взглядами, что
случись при этом быть человеку понимающему, жеманство миссис Джеймс
показалось бы ему в высшей степени жалким и заслуживающим скорее сочувствия.
Да и вид у нее был при этом довольно-таки глуповатый.
Уступив все же горячим настояниям своего мужа, Амелия переоделась,
чтобы поехать вместе со своей приятельницей, однако проведала прежде своих
детей, которых не раз нежно расцеловала, и только после этого, препоручив их
заботам миссис Аткинсон, вместе с мужем отправилась в карете миссис Джеймс
на утренний раут, посещение которого не доставило бы удовольствия лишь
немногим из моих читателей, обладающих утонченным вкусом.
Обе дамы и Бут вошли в помещение, заполненное карточными столами,
наподобие комнат в Бате и Тенбридже {15}. Миссис Джеймс тотчас представила
своих друзей леди Бетти, встретившей их весьма любезно и сразу же усадившей
Бута и миссис Джеймс за партию в вист; что же касается Амелии, то она упорно
отказывалась принять в игре участие, и поскольку партию можно было составить
и без нее, ей было дозволено просто посидеть рядом.
И как раз в этот момент кто бы вы думали появился, как не тот самый
благородный лорд, коего мы уже не раз имели случай почтительно упоминать в
нашей истории? Он направился прямо к Амелии и заговорил с ней таким
исполненным уверенности тоном, словно не имел ни малейшего представления о
том, что может быть ей почему-либо неприятен, хотя читатель едва ли способен
предположить, будто миссис Эллисон что-нибудь скрыла от него.
Амелия, однако была не столь забывчива. Она очень холодно поклонилась
вошедшему, едва снизошла до ответа на все его любезности и воспользовалась
первой же возможностью, чтобы отодвинуть свое кресло, а потом и вовсе отойти
подальше.
Одним словом, она вела себя так, что милорд ясно понял бесполезность
каких бы то ни было дальнейших домогательств. Вместо того, чтобы последовать
за ней, он предпочел поэтому вступить в беседу с другой дамой, хотя все же
не мог удержаться и то и дело поглядывал в сторону Амелии.
Фортуна, которая, судя по всему, и вообще-то не была чересчур
расположена к Буту, не выказала ему особых знаков своей милости и за
картами. Он проиграл два полных роббера, что обошлось ему в пять гиней,
после чего Амелия, обеспокоенная к тому же присутствием лорда, шепотом
попросила его возвратиться домой, на что он тут же ответил согласием.
Что касается Бута, то с ним, я полагаю, ничего примечательного здесь
больше не произошло, если не считать возобновления знакомства с одним
офицером, которого он знал еще в дни своей службы за границей и который
оказался в числе тех, кто составил ему партию в вист.
Этого джентльмена, с которым читатель в дальнейшем познакомится
поближе, звали Трент. Он служил прежде в том же полку, что и Бут, и они были
в те времена довольно друг с другом близки. Капитан Трент выразил
необычайную радость по поводу встречи со своим собратом офицером, и оба они
обещали друг другу обменяться визитами.
События, происшедшие накануне ночью и утром, совершенно выбили Амелию
из колеи, и в суете, вызванной поспешным отъездом вместе с миссис Джеймс,
она совсем забыла о том, что условилась накануне встретиться с доктором
Гарри-соном. Когда по возвращении домой служанка рассказала ей о посещении
доктора и о том, как он рассердился, не застав хозяйку, она была крайне этим
смущена и попросила мужа пойти к священнику и попросить у него извинения.
Но дабы читатель не почувствовал такой же досады на священника, какую
он сам позволил себе выразить по отношению к Амелии, мы считаем необходимым
дать на сей счет некоторые разъяснения. Так вот, на самом деле ему и в
голову не пришло хоть сколько-нибудь рассердиться на Амелию. Напротив, когда
девочка служанка ответила ему, что хозяйки нет дома, священник чрезвычайно
добродушно промолвил:
- Как нет дома? Скажи тогда своей хозяйке, что она легкомысленная
вертихвостка и что я больше не приду к ней, пока она сама за мной не
пришлет.
И вот эту-то фразу несмышленая девчонка, превратно поняв одни слова и
наполовину забыв остальные, истолковала по-своему: священник будто бы вышел
из себя, произнес несколько нехороших слов и объявил, что никогда больше не
увидится с Амелией.
в которой появляются незнакомые читателю персонажи
Придя к доктору Гаррисону, Бут застал у него гостя - его приятеля
священника, явившегося вместе с сыном, лишь недавно принявшим духовный сан;
их-то обоих доктору и пришлось на время оставить, чтобы повидать Амелию в
условленное время.
После сделанного нами в конце предыдущей главы пояснения нет никакой
необходимости подробно останавливаться на извинениях, принесенных Бутом, или
на том, как в свойственной ему манере ответил на них доктор.
- Ваша жена, - заявил он, - тщеславная плутовка, если думает, что
достойна моего гнева; однако скажите ей: я и сам достаточно тщеславен, а
посему считаю, что для моего гнева необходим куда более значительный повод.
И все-таки передайте ей, что я намерен наказать ее за легкомыслие, ибо
решил, в том случае, если вы уедете за границу, увезти ее с собой в деревню,
там я заставлю ее нести покаяние до самого вашего возвращения.
- Дорогой сударь, - сказал Бут, - если вы говорите это всерьез, я,
право, не знаю как и благодарить вас.
- Можете мне поверить, шутить я отнюдь не расположен, - воскликнул
священник, - но благодарить меня вовсе незачем, тем более, если вы не знаете
как.
- Сударь, - спросил Бут, - а не проявлю ли я тем самым неуважение к
пригласившему нас полковнику? Ведь вы знаете, сколь многим я ему обязан.
- Не говорите мне о полковнике, - запротестовал священник, - прежде
всего подобает служить церкви. Кроме того, сударь, у меня есть преимущество
в правах и по отношению к вам самим: ведь не кто иной, как вы, похитили у
меня мою маленькую овечку, ибо ее первой любовью был именно я.
- Что ж, сударь, - отвечал Бут, - если уж мне суждено такое несчастье,
что я вынужден буду ее на кого-нибудь оставить, пусть тогда Амелия сама
решает; впрочем, нетрудно будет, я думаю, предугадать, на кого падет ее
выбор, поскольку из всех мужчин, после мужа, никто не пользуется у нее такой
благосклонностью, как доктор Гаррисон.
- Если вы так считаете, - воскликнул доктор, - тогда ведите ее сюда
пообедать с нами; как бы там ни было, а я настолько примерный христианин,
что люблю тех, кто любит меня... Старый друг, я покажу вам мою дочь, потому
что действительно ею горжусь... а вы, капитан Бут, если пожелаете, можете
заодно прихватить с собой и моих внуков.
Произнеся в ответ несколько благодарственных слов, Бут ушел, чтобы
выполнить пожелание священника. Как только он удалился, пожилой джентльмен
спросил у доктора:
- Дорогой друг, откуда это у вас, скажите на милость, взялась дочь?
Ведь вы, насколько мне известно, никогда не были женаты?
- И что из того? - откликнулся доктор. - Слыхали ли вы, к примеру,
чтобы папа римский был женат? А ведь у некоторых из пап, я полагаю, были,
тем не менее, сыновья и дочери; надеюсь, однако, что присутствующий здесь
молодой джентльмен все же отпустит мне сей грех, не налагая на меня
эпитимью.
- У меня еще нет такой власти, - ответил молодой церковнослужитель, -
ведь я рукоположен еще только в дьяконы.
- Ах, вон оно что, - воскликнул доктор Гаррисон, - ну что ж, в таком
случае я отпущу себе этот грех сам. Да будет вам, дорогой друг, известно,
что эта молодая женщина была дочерью моей соседки, которая уже умерла;
надеюсь, Господь простил ей ее прегрешения, потому что она была очень
виновата перед своим ребенком. Ее отец был моим близким знакомым и другом;
более достойного человека на свете, мне кажется, еще не бывало. Он умер
неожиданно, оставя детей малолетними, и, возможно, лишь неожиданность его
кончины была причиной того, что он не вверил их моему попечению. И все же я
сам взял в какой-то мере эту заботу на себя, в особенности о той, которую я
называю своей дочерью. И то сказать, по мере того как она подрастала, в ней
обнаруживалось столько прекрасных свойств души, что не надо было вспоминать
о достоинствах ее отца, дабы проникнуться расположением к ней. Поэтому,
когда я говорю, что не знаю существа прекраснее ее, то лишь воздаю ей
должное, не более того. У нее ласковый нрав, благородная душа и открытое
сердце... одним словом, характер у нее истинно христианский. Я могу с полным
основанием называть ее божьей избранницей, чуждой какого бы то ни было
вероломства {16}.
- Позвольте тогда поздравить вас с дочкой, - отозвался старый
джентльмен, - ибо для такого человека, как вы, найти объект, достойный
благоволения, это, полагаю, означает найти истинное сокровище.
- Да, - подтвердил доктор, - это поистине счастье.
- Ведь для людей вашего душевного склада, - добавил его собеседник, -
величайшая трудность в том и состоит, чтобы отыскать того, кто достоин их
доброты; ибо для души благородной нет ничего досаднее, нежели убедиться в
том, что она сеяла семена добрых дел на почве, которая не может порождать
иных плодов, кроме неблагодарности.
- Еще бы, - воскликнул доктор, - я прекрасно помню слова Фокилида: {17}
Μὴ κακὸν εὖ ἕρξῃς· σπείρειν ἴσον ἐστ᾽ ἐνὶ πόντῳ {*}.
{* Делать добро негодяю - в море бросать семена (др.-греч.).}
Но он рассуждает скорее как философ, нежели как христианин. Мне куда более
по душе мысль, высказанная французским писателем, несомненно одним из
лучших, кого я когда-либо читал; он порицает людей, жалующихся на то, что им
часто платили злом за самые большие благодеяния {Д'Эспри (примеч. Г.
Филдинга) {18}.}. Истинный христианин не может быть разочарован, если он не
получил заслуженную им награду на этом свете; ведь это все равно как если бы
поденщик вздумал жаловаться на то, что ему не заплатили за труды в середине
дня {19}.
- Я, конечно, готов признать, - ответил гость, - что если рассматривать
это с такой точки зрения...
- А с какой же еще точки зрения мы должны на это смотреть, - перебил
его доктор. - Разве мы, подобно Агриппе {20}, только отчасти христиане? Или
христианство лишь отвлеченная теория, а не руководство в нашей повседневной
жизни?
- Руководство, вне всякого сомнения; вне всякого сомнения, руководство,
-воскликнул гость. - Ваш пример мог, конечно, уже давно убедить меня в том,
что мы должны делать добро всем.
- Простите меня, отец, - вмешался в разговор молодой церковнослужитель,
- но это скорее соответствует языческому, а не христианскому вероучению.
Гомер, насколько я помню, изображает некоего Аксила {21}, о котором он
говорит, что тот
- Φίλος δ᾽ἦν ἀνθρώποισι·.
Πάντας γάρ φλέεσκεν {*}.
{* ...людям был другом,
Всех он радушно в дому принимал у себя при дороге (др.-греч.).}
Однако Платон, который более всех других приблизился к христианскому
вероучению, осуждал подобную точку зрения как нечестивую; так, по крайней
мере, говорит Евстафий {22} в своем фолио на странице 474.
- Да-да, я прекрасно это помню, - подтвердил доктор Гаррисон, - и то же
самое говорит нам Барнс {23} в своих комментариях к этому месту, но если вы
помните его комментарий так же хорошо, как процитировали Евстафия, то могли
бы присовокупить и суждение мистера Драйдена {24} в поддержку этих строк
Гомера: он говорит, что ни у кого из латинских авторов он не обнаружил
такого восхитительного примера столь всеобъемлющего человеколюбия. Вы могли
бы также напомнить нам благородную мысль, которой мистер Варне заканчивает
свой комментарий и которую он почерпнул из пятой главы Евангелия от Матфея:
- ὃς καὶ φάος ἠελίοιο
Μίγδ᾽ ἀγαθοῖσι κακοῖσί τ᾽ ἐπ᾽ ἀνδράσιν ἀξανατέλλει {*}.
{* ...ибо он (Господь) повелевает солнцу своему восходить над злыми и
добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных (др.-греч.) {25}.}
Вот почему мне представляется, что такое отношение Аксила к людям подобает
скорее христианину, а не язычнику, ибо Гомер не мог заимствовать его ни у
кого из своих языческих богов. Кому же мы в таком случае подражаем,
проявляя благожелательность ко всем людям без изъятия?
- У вас поразительная память! - воскликнул пожилой джентльмен. - Тебе,
сынок, и впрямь не следует состязаться в таких вещах с доктором.
- Я не стану спешить со своим мнением, - воскликнул его сын. - Во
всяком случае мне известно, как истолковывает эти строки святого Матфея
мистер Пул {26}... он говорит, что это означает только "собирать на их
голову горящие угли" {27}. И как нам, скажите пожалуйста, понимать тогда
строки, непосредственно предшествующие тем, что вы процитировали... "любите
врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим
вас?" {28}
- Вам, мой юный джентльмен, я полагаю, известно, - сказал доктор, - как
обыкновенно истолковывают эти слова. Упомянутый вами комментатор, мне
кажется, говорит нам, что здесь не следует понимать любовь в буквальном
смысле, в значении душевной снисходительности; вы можете ненавидеть своих
врагов, как врагов Господних, и стремиться должным образом отомстить им во
славу Его, да и ради себя стремиться умеренно взыскать с них; но только вам
следует в таком случае любить их такой любовью, которая совместима с такими
вещами... то есть, выражаясь яснее, вы должны любить их и ненавидеть,
благословлять и проклинать, творить им благо и зло.
- Превосходно! Восхитительно! - воскликнул пожилой джентльмен. - У вас
неподражаемый дар обращать разговор в шутку.
- Что до меня, - заметил его сын, - то я не одобряю шуток, когда речь
идет о столь серьезных предметах.
- И я, разумеется, тоже, - согласился доктор, - а посему я изложу вам
свое мнение как можно более серьезно. Эти два стиха {29}, взятые вместе,
содержат весьма определенную заповедь, выраженную самыми ясными словами и
подкрепленную красноречивейшим примером поведения Всевышнего, и, наконец,
следование это заповеди великодушно вознаграждается тем, что, как сказано
там же: "...дабы вы могли быть детьми..." {30} и так далее. Ни один человек,
понимающий, что значит любить, благословлять и творить добро, не может
превратно истолковать смысл этих строк. Однако, если они все же нуждаются в
каком-то пояснении, то его можно в достаточной мере найти в том же Священном
Писании. Итак, "если враг твой голоден, накорми его, если жаждет - напои
его; не воздавай злом за зло или ругательством на ругательство; напротив -
благословляй" {31}. И эти слова, конечно же, не нуждаются в пояснениях тех
людей, которые, будучи не в силах склонить свои души к покорности заповедям
Писания, пытаются перетолковать Писание в соответствии со своими
склонностями.
- Как благородно и справедливо замечено! - воскликнул, пожилой
джентльмен. - Что и говорить, мой друг, вы чрезвычайно проникновенно
истолковали этот текст.
- Но если смысл этих слов именно таков, - возразил юноша, - тогда
должен наступить конец всякому закону и справедливости, потому что я не
представляю себе, как после этого любой человек может преследовать врага по
суду.
- Прошу прощения, сударь, - воскликнул доктор, - разумеется, никто не
может и не должен преследовать обидчика просто как врага или из жажды мести,
но как нарушителя законов своей страны - не только может, но и обязан {32}.
Когда должностные лица или служители правосудия наказывают преступников,
разве ими движет жажда мести? По какой еще причине они (по крайней мере в
обычных случаях) заботятся о том, чтобы подвергнуть виновных наказанию, если
не во исполнение служебного долга? Так почему тогда частное лицо не может
передать обидчика в руки правосудия из тех же похвальных побуждений? Любого
рода месть, конечно же, строго возбраняется, а посему - точно так же как мы
не должны осуществлять ее собственноручно - мы не должны использовать закон
в качестве орудия личной злобы и мучить друг друга враждебностью и
злопамятностью. И разве столь уж затруднительно подчиняться этим мудрым,
великодушным и благородным заповедям? Если месть и в самом деле самый
лакомый кусочек (как угодно было назвать ее некоему церковнослужителю {33},
что не слишком-то служит к его чести) из всех, какие дьявол когда-либо ронял
в рот грешника, то надобно все же признать, что угощение обходится нам
нередко по меньшей мере слишком дорого. Это лакомство, если оно
действительно является таковым, достается нам ценой больших тревог,
затруднений и опасности. Как ни приятно смаковать его, после него неизбежно
остается некоторый горький привкус; посему его можно назвать лакомством лишь
отчасти, ибо даже при самом алчном аппетите наступает вскоре пресыщение, и
неуемное стремление к нему очень скоро оборачивается отвращением и
раскаянием. Я допускаю, что внешне оно кажется в какой-то мере
соблазнительным, но оно подобно прекрасному цвету некоторых ядовитых зелий,
от коих, сколь они не притягательны для нашего взора, забота о своем
благополучии все же велит нам воздерживаться. И для такого рода воздержания
нет нужды в каком-либо божественном повелении, а достаточно одного
благоразумия, примерам чему у греческих и латинских писателей несть числа.
Может ли поэтому христианин не испытывать стыда оттого, что для него в
камень преткновения превратилась заповедь, которая не только согласуется с
его мирскими интересами, но и диктуется столь благородным мотивом.
Эти мысли Гаррисона привели пожилого джентльмена в неописуемый восторг,
и после многочисленных комплиментов, высказанных по этому поводу, он сказал,
поистине драгоценный, не сравнимый ни с какими богатствами алмаз!
- Я не могу с полной искренностью возвратить вам этот комплимент, -
вскричала Амелия. - И у меня тоже есть свое сокровище - и я до того скупа,
что никто никакими силами не отнимет его у меня.
- Мне стыдно собственной глупости, - продолжал Бут. - Но причиной всему
необычайная любовь к вам. Более того, вы сами этому виной. Зачем вы
пытаетесь что-то скрыть от меня? Неужели вы думаете, что я затаил бы обиду
на моего друга, за то что он справедливо осудил мое поведение?
- О каком осуждении вы говорите, любовь моя? - воскликнула Амелия.
- Так ведь сержант все мне рассказал, - ответил Бут, - и даже более
того, добавил, что и вы обо всем этом знаете. Бедняжка, вы не можете
вынести, когда кто-нибудь отзывается обо мне неодобрительно, даже если эти
упреки совершенно справедливы и исходят от самого близкого друга. Как
видите, дорогая, я догадался, чем вас так разобидел полковник, вам не
удалось это скрыть от меня. Я люблю, я обожаю вас за это, и уж, конечно же,
я не простил бы ни одного неуважительного отзыва о вас. Но, впрочем, зачем я
сравниваю столь несхожие вещи? То, что полковник сказал обо мне - это
справедливо и по заслугам, тогда как любая тень, брошенная на мою Амелию, -
не может быть ничем иным, как гнусной ложью и клеветой.
Амелия, отличавшаяся необычайной проницательностью, тут же догадалась,
что именно произошло и в какой мере ее муж знал правду о полковнике Джеймсе.
Она решила поэтому утвердить мужа в его заблуждении и принялась сурово
осуждать полковника за речи, обращенные к сержанту, а Бут, в свой че-ред,
старался по мере сил убедить ее сменить гнев на милость; тем, собственно, и
завершилась эта история, чуть было не приведшая Бута к открытию, которое,
если бы и не повлекло за собой трагических последствий, так страшивших
Амелию, то доставило бы ему величайшие муки.
в которой автор выказывает немалую осведомленность в той глубокомысленной
науке, которая именуется знанием лондонских нравов
Как раз в это время к Амелии приехала с утренним визитом миссис Джеймс.
Она вошла в комнату, оживленная, как обычно, и после краткого предисловия
сказала, обратясь к Буту, что поспорила из-за него с мужем.
- Никак не могу взять в толк, зачем он решил отправить вас Бог весть
куда. Я настаивала на том, чтобы он выхлопотал вам что-нибудь поближе к
дому; будет крайне несправедливо, если ему откажут. Уж не вознамерились ли
мы не вознаграждать подлинные заслуги и раздавать все хорошие должности тем,
кто их недостоин? А ведь целые полчища жалких фанфаронов расхаживают с
самодовольным видом по улицам Лондона в красных мундирах!
В ответ на это Бут низко поклонился и скромно заметил, что гостья явно
преувеличивает его заслуги.
- Не разубеждайте меня, - возразила она, - я достаточно наслышана от
своего брата, а уж он в таких делах судья беспристрастный и его, я уверена,
никак нельзя заподозрить в лести. Ведь он, как и я, ваш друг, и мы не
оставим мистера Джеймса в покое до тех пор, пока он не выхлопочет вам
должность в Англии.
Бут вновь поклонился и начал было что-то говорить, но миссис Джеймс тут
же прервала его:
- Нет-нет, и слышать не желаю никаких благодарностей и вежливых речей;
если я могу оказать вам какую-нибудь услугу, то считаю, что выполняю тем
только свой дружеский долг по отношению к моей дорогой миссис Бут.
Амелия, которая давно уже к этому времени забыла о своей неприязни,
возникшей у нее после первой встречи с миссис Джеймс в Лондоне, решила, что
той движет чувство справедливости, и посему, проникшись к ней прежним
дружеским расположением, стала горячо благодарить приятельницу за такое
участие к ним. Она сказала миссис Джеймс, что, если ее содействие окажется
успешным, она будет вечно ей обязана, ибо мысль о необходимости вновь
разлучиться с мужем ужасно ее мучает.
- Не могу удержаться от того, чтобы не сказать вам, - добавила она, -
что мистер Бут и в самом деле отличился на службе: ведь он получил два очень
тяжелых ранения, одно из которых едва не стоило ему жизни; одним словом, я
убеждена, что если бы его справедливые притязания были поддержаны
каким-нибудь влиятельным лицом, то он несомненно добился бы успеха.
- Такое влияние, если только мой муж действительно им в какой-то мере
пользуется, будет употреблено, ручаюсь вам, - воскликнула миссис Джеймс. -
Ему нет сейчас надобности добиваться каких-нибудь милостей ни для себя, ни,
насколько мне известно, для кого-либо из своих друзей; да и уж, конечно,
дарование человеку того, что ему полагается по праву, едва ли можно счесть
за милость. Так что, дорогая моя Амелия, будьте опять такой же веселой, как
прежде. Боже мой, я прекрасно помню, что из нас двоих именно вы были самой
веселой. Но вы почему-то вздумали запереть себя в четырех стенах и
предаваться унынию; ведь вы решительно нигде не появляетесь. Как хотите, но
вы поедете сейчас со мной к леди Бетти Кастлтон.
- Дорогая моя, вы уж извините меня, - ответила Амелия, - но ведь я
незнакома с леди Бетти.
- Вы не знаете леди Бетти? Возможно ли? Впрочем, это не имеет никакого
значения, я вас ей представлю. У нее по утрам бывают приемы; ну, это,
конечно, не в полном смысле приемы, а так... лишь для узкого круга гостей...
всего только четыре-пять карточных столов. Идемте же, возьмите свой плащ с
капюшоном; нет-нет, вы непременно со мной поедете. Бут, и вы тоже поедете с
нами. Хотя вы и едете с женой, но вы будете находиться под покровительством
другой женщины.
- Подумать только, - воскликнула Амелия, - какая вы сегодня
словоохотливая.
- Да, у меня нынче утром приподнятое настроение, - подтвердила миссис
Джеймс, - вчера вечером я выиграла четыре роббера подряд, несколько раз
держала пари и почти все время выигрывала. Мне сейчас везет, и мы устроим
так, чтобы быть с вами партнерами. Ну, идемте же.
- Надеюсь, дорогая, вы не откажете миссис Джеймс, - сказал Бут.
- Но ведь я еще почти не видела сегодня детей, - ответила Амелия, - и,
кроме того, я смертельно ненавижу карты.
- Ненавидите карты! - воскликнула миссис Джеймс. - Возможно ли? Что за
глупость! Да я бы и дня не прожила без них... мне кажется, что я просто не
могла бы без этого существовать. Представьте только, что у вас на руках
оказалось сразу все четыре онера {13}, что может быть на свете
восхитительнее такого зрелища? разве только что три натуральных туза при
игре в брэг? {14} Неужели вы и вправду питаете отвращение к картам?
- Если подумать, - проговорила Амелия, - то я получаю от карт иногда и
немалое удовольствие... глядя, как мои малыши строят из них домики. Особенно
мой мальчуган до того в этом искусен, что, бывает, строит дом из целой
колоды.
- Как хотите, Бут, - заявила миссис Джеймс, - но ваша дражайшая
половина удивительно изменилась с тех пор, как я с ней познакомилась;
впрочем, она всегда будет прелестным созданием.
- Клянусь вам, дорогая моя, - заверила Амелия собеседницу, - что и вы
за это время чрезвычайно переменились; но я не сомневаюсь, что еще увижу вас
вновь переменившейся, когда у вас будет столько же детей, сколько и у меня.
- Детей! - воскликнула миссис Джеймс. - Одна мысль об этом приводит
меня в содрогание. Как вы можете завидовать единственному обстоятельству,
которое делает для меня брак переносимым?
- Дорогая, право же, - ответила Амелия, - вы обижаете меня: поверьте,
нет такой замужней женщины, счастью которой я бы завидовала.
При этих словах супруги обменялись друг с другом такими взглядами, что
случись при этом быть человеку понимающему, жеманство миссис Джеймс
показалось бы ему в высшей степени жалким и заслуживающим скорее сочувствия.
Да и вид у нее был при этом довольно-таки глуповатый.
Уступив все же горячим настояниям своего мужа, Амелия переоделась,
чтобы поехать вместе со своей приятельницей, однако проведала прежде своих
детей, которых не раз нежно расцеловала, и только после этого, препоручив их
заботам миссис Аткинсон, вместе с мужем отправилась в карете миссис Джеймс
на утренний раут, посещение которого не доставило бы удовольствия лишь
немногим из моих читателей, обладающих утонченным вкусом.
Обе дамы и Бут вошли в помещение, заполненное карточными столами,
наподобие комнат в Бате и Тенбридже {15}. Миссис Джеймс тотчас представила
своих друзей леди Бетти, встретившей их весьма любезно и сразу же усадившей
Бута и миссис Джеймс за партию в вист; что же касается Амелии, то она упорно
отказывалась принять в игре участие, и поскольку партию можно было составить
и без нее, ей было дозволено просто посидеть рядом.
И как раз в этот момент кто бы вы думали появился, как не тот самый
благородный лорд, коего мы уже не раз имели случай почтительно упоминать в
нашей истории? Он направился прямо к Амелии и заговорил с ней таким
исполненным уверенности тоном, словно не имел ни малейшего представления о
том, что может быть ей почему-либо неприятен, хотя читатель едва ли способен
предположить, будто миссис Эллисон что-нибудь скрыла от него.
Амелия, однако была не столь забывчива. Она очень холодно поклонилась
вошедшему, едва снизошла до ответа на все его любезности и воспользовалась
первой же возможностью, чтобы отодвинуть свое кресло, а потом и вовсе отойти
подальше.
Одним словом, она вела себя так, что милорд ясно понял бесполезность
каких бы то ни было дальнейших домогательств. Вместо того, чтобы последовать
за ней, он предпочел поэтому вступить в беседу с другой дамой, хотя все же
не мог удержаться и то и дело поглядывал в сторону Амелии.
Фортуна, которая, судя по всему, и вообще-то не была чересчур
расположена к Буту, не выказала ему особых знаков своей милости и за
картами. Он проиграл два полных роббера, что обошлось ему в пять гиней,
после чего Амелия, обеспокоенная к тому же присутствием лорда, шепотом
попросила его возвратиться домой, на что он тут же ответил согласием.
Что касается Бута, то с ним, я полагаю, ничего примечательного здесь
больше не произошло, если не считать возобновления знакомства с одним
офицером, которого он знал еще в дни своей службы за границей и который
оказался в числе тех, кто составил ему партию в вист.
Этого джентльмена, с которым читатель в дальнейшем познакомится
поближе, звали Трент. Он служил прежде в том же полку, что и Бут, и они были
в те времена довольно друг с другом близки. Капитан Трент выразил
необычайную радость по поводу встречи со своим собратом офицером, и оба они
обещали друг другу обменяться визитами.
События, происшедшие накануне ночью и утром, совершенно выбили Амелию
из колеи, и в суете, вызванной поспешным отъездом вместе с миссис Джеймс,
она совсем забыла о том, что условилась накануне встретиться с доктором
Гарри-соном. Когда по возвращении домой служанка рассказала ей о посещении
доктора и о том, как он рассердился, не застав хозяйку, она была крайне этим
смущена и попросила мужа пойти к священнику и попросить у него извинения.
Но дабы читатель не почувствовал такой же досады на священника, какую
он сам позволил себе выразить по отношению к Амелии, мы считаем необходимым
дать на сей счет некоторые разъяснения. Так вот, на самом деле ему и в
голову не пришло хоть сколько-нибудь рассердиться на Амелию. Напротив, когда
девочка служанка ответила ему, что хозяйки нет дома, священник чрезвычайно
добродушно промолвил:
- Как нет дома? Скажи тогда своей хозяйке, что она легкомысленная
вертихвостка и что я больше не приду к ней, пока она сама за мной не
пришлет.
И вот эту-то фразу несмышленая девчонка, превратно поняв одни слова и
наполовину забыв остальные, истолковала по-своему: священник будто бы вышел
из себя, произнес несколько нехороших слов и объявил, что никогда больше не
увидится с Амелией.
в которой появляются незнакомые читателю персонажи
Придя к доктору Гаррисону, Бут застал у него гостя - его приятеля
священника, явившегося вместе с сыном, лишь недавно принявшим духовный сан;
их-то обоих доктору и пришлось на время оставить, чтобы повидать Амелию в
условленное время.
После сделанного нами в конце предыдущей главы пояснения нет никакой
необходимости подробно останавливаться на извинениях, принесенных Бутом, или
на том, как в свойственной ему манере ответил на них доктор.
- Ваша жена, - заявил он, - тщеславная плутовка, если думает, что
достойна моего гнева; однако скажите ей: я и сам достаточно тщеславен, а
посему считаю, что для моего гнева необходим куда более значительный повод.
И все-таки передайте ей, что я намерен наказать ее за легкомыслие, ибо
решил, в том случае, если вы уедете за границу, увезти ее с собой в деревню,
там я заставлю ее нести покаяние до самого вашего возвращения.
- Дорогой сударь, - сказал Бут, - если вы говорите это всерьез, я,
право, не знаю как и благодарить вас.
- Можете мне поверить, шутить я отнюдь не расположен, - воскликнул
священник, - но благодарить меня вовсе незачем, тем более, если вы не знаете
как.
- Сударь, - спросил Бут, - а не проявлю ли я тем самым неуважение к
пригласившему нас полковнику? Ведь вы знаете, сколь многим я ему обязан.
- Не говорите мне о полковнике, - запротестовал священник, - прежде
всего подобает служить церкви. Кроме того, сударь, у меня есть преимущество
в правах и по отношению к вам самим: ведь не кто иной, как вы, похитили у
меня мою маленькую овечку, ибо ее первой любовью был именно я.
- Что ж, сударь, - отвечал Бут, - если уж мне суждено такое несчастье,
что я вынужден буду ее на кого-нибудь оставить, пусть тогда Амелия сама
решает; впрочем, нетрудно будет, я думаю, предугадать, на кого падет ее
выбор, поскольку из всех мужчин, после мужа, никто не пользуется у нее такой
благосклонностью, как доктор Гаррисон.
- Если вы так считаете, - воскликнул доктор, - тогда ведите ее сюда
пообедать с нами; как бы там ни было, а я настолько примерный христианин,
что люблю тех, кто любит меня... Старый друг, я покажу вам мою дочь, потому
что действительно ею горжусь... а вы, капитан Бут, если пожелаете, можете
заодно прихватить с собой и моих внуков.
Произнеся в ответ несколько благодарственных слов, Бут ушел, чтобы
выполнить пожелание священника. Как только он удалился, пожилой джентльмен
спросил у доктора:
- Дорогой друг, откуда это у вас, скажите на милость, взялась дочь?
Ведь вы, насколько мне известно, никогда не были женаты?
- И что из того? - откликнулся доктор. - Слыхали ли вы, к примеру,
чтобы папа римский был женат? А ведь у некоторых из пап, я полагаю, были,
тем не менее, сыновья и дочери; надеюсь, однако, что присутствующий здесь
молодой джентльмен все же отпустит мне сей грех, не налагая на меня
эпитимью.
- У меня еще нет такой власти, - ответил молодой церковнослужитель, -
ведь я рукоположен еще только в дьяконы.
- Ах, вон оно что, - воскликнул доктор Гаррисон, - ну что ж, в таком
случае я отпущу себе этот грех сам. Да будет вам, дорогой друг, известно,
что эта молодая женщина была дочерью моей соседки, которая уже умерла;
надеюсь, Господь простил ей ее прегрешения, потому что она была очень
виновата перед своим ребенком. Ее отец был моим близким знакомым и другом;
более достойного человека на свете, мне кажется, еще не бывало. Он умер
неожиданно, оставя детей малолетними, и, возможно, лишь неожиданность его
кончины была причиной того, что он не вверил их моему попечению. И все же я
сам взял в какой-то мере эту заботу на себя, в особенности о той, которую я
называю своей дочерью. И то сказать, по мере того как она подрастала, в ней
обнаруживалось столько прекрасных свойств души, что не надо было вспоминать
о достоинствах ее отца, дабы проникнуться расположением к ней. Поэтому,
когда я говорю, что не знаю существа прекраснее ее, то лишь воздаю ей
должное, не более того. У нее ласковый нрав, благородная душа и открытое
сердце... одним словом, характер у нее истинно христианский. Я могу с полным
основанием называть ее божьей избранницей, чуждой какого бы то ни было
вероломства {16}.
- Позвольте тогда поздравить вас с дочкой, - отозвался старый
джентльмен, - ибо для такого человека, как вы, найти объект, достойный
благоволения, это, полагаю, означает найти истинное сокровище.
- Да, - подтвердил доктор, - это поистине счастье.
- Ведь для людей вашего душевного склада, - добавил его собеседник, -
величайшая трудность в том и состоит, чтобы отыскать того, кто достоин их
доброты; ибо для души благородной нет ничего досаднее, нежели убедиться в
том, что она сеяла семена добрых дел на почве, которая не может порождать
иных плодов, кроме неблагодарности.
- Еще бы, - воскликнул доктор, - я прекрасно помню слова Фокилида: {17}
Μὴ κακὸν εὖ ἕρξῃς· σπείρειν ἴσον ἐστ᾽ ἐνὶ πόντῳ {*}.
{* Делать добро негодяю - в море бросать семена (др.-греч.).}
Но он рассуждает скорее как философ, нежели как христианин. Мне куда более
по душе мысль, высказанная французским писателем, несомненно одним из
лучших, кого я когда-либо читал; он порицает людей, жалующихся на то, что им
часто платили злом за самые большие благодеяния {Д'Эспри (примеч. Г.
Филдинга) {18}.}. Истинный христианин не может быть разочарован, если он не
получил заслуженную им награду на этом свете; ведь это все равно как если бы
поденщик вздумал жаловаться на то, что ему не заплатили за труды в середине
дня {19}.
- Я, конечно, готов признать, - ответил гость, - что если рассматривать
это с такой точки зрения...
- А с какой же еще точки зрения мы должны на это смотреть, - перебил
его доктор. - Разве мы, подобно Агриппе {20}, только отчасти христиане? Или
христианство лишь отвлеченная теория, а не руководство в нашей повседневной
жизни?
- Руководство, вне всякого сомнения; вне всякого сомнения, руководство,
-воскликнул гость. - Ваш пример мог, конечно, уже давно убедить меня в том,
что мы должны делать добро всем.
- Простите меня, отец, - вмешался в разговор молодой церковнослужитель,
- но это скорее соответствует языческому, а не христианскому вероучению.
Гомер, насколько я помню, изображает некоего Аксила {21}, о котором он
говорит, что тот
- Φίλος δ᾽ἦν ἀνθρώποισι·.
Πάντας γάρ φλέεσκεν {*}.
{* ...людям был другом,
Всех он радушно в дому принимал у себя при дороге (др.-греч.).}
Однако Платон, который более всех других приблизился к христианскому
вероучению, осуждал подобную точку зрения как нечестивую; так, по крайней
мере, говорит Евстафий {22} в своем фолио на странице 474.
- Да-да, я прекрасно это помню, - подтвердил доктор Гаррисон, - и то же
самое говорит нам Барнс {23} в своих комментариях к этому месту, но если вы
помните его комментарий так же хорошо, как процитировали Евстафия, то могли
бы присовокупить и суждение мистера Драйдена {24} в поддержку этих строк
Гомера: он говорит, что ни у кого из латинских авторов он не обнаружил
такого восхитительного примера столь всеобъемлющего человеколюбия. Вы могли
бы также напомнить нам благородную мысль, которой мистер Варне заканчивает
свой комментарий и которую он почерпнул из пятой главы Евангелия от Матфея:
- ὃς καὶ φάος ἠελίοιο
Μίγδ᾽ ἀγαθοῖσι κακοῖσί τ᾽ ἐπ᾽ ἀνδράσιν ἀξανατέλλει {*}.
{* ...ибо он (Господь) повелевает солнцу своему восходить над злыми и
добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных (др.-греч.) {25}.}
Вот почему мне представляется, что такое отношение Аксила к людям подобает
скорее христианину, а не язычнику, ибо Гомер не мог заимствовать его ни у
кого из своих языческих богов. Кому же мы в таком случае подражаем,
проявляя благожелательность ко всем людям без изъятия?
- У вас поразительная память! - воскликнул пожилой джентльмен. - Тебе,
сынок, и впрямь не следует состязаться в таких вещах с доктором.
- Я не стану спешить со своим мнением, - воскликнул его сын. - Во
всяком случае мне известно, как истолковывает эти строки святого Матфея
мистер Пул {26}... он говорит, что это означает только "собирать на их
голову горящие угли" {27}. И как нам, скажите пожалуйста, понимать тогда
строки, непосредственно предшествующие тем, что вы процитировали... "любите
врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим
вас?" {28}
- Вам, мой юный джентльмен, я полагаю, известно, - сказал доктор, - как
обыкновенно истолковывают эти слова. Упомянутый вами комментатор, мне
кажется, говорит нам, что здесь не следует понимать любовь в буквальном
смысле, в значении душевной снисходительности; вы можете ненавидеть своих
врагов, как врагов Господних, и стремиться должным образом отомстить им во
славу Его, да и ради себя стремиться умеренно взыскать с них; но только вам
следует в таком случае любить их такой любовью, которая совместима с такими
вещами... то есть, выражаясь яснее, вы должны любить их и ненавидеть,
благословлять и проклинать, творить им благо и зло.
- Превосходно! Восхитительно! - воскликнул пожилой джентльмен. - У вас
неподражаемый дар обращать разговор в шутку.
- Что до меня, - заметил его сын, - то я не одобряю шуток, когда речь
идет о столь серьезных предметах.
- И я, разумеется, тоже, - согласился доктор, - а посему я изложу вам
свое мнение как можно более серьезно. Эти два стиха {29}, взятые вместе,
содержат весьма определенную заповедь, выраженную самыми ясными словами и
подкрепленную красноречивейшим примером поведения Всевышнего, и, наконец,
следование это заповеди великодушно вознаграждается тем, что, как сказано
там же: "...дабы вы могли быть детьми..." {30} и так далее. Ни один человек,
понимающий, что значит любить, благословлять и творить добро, не может
превратно истолковать смысл этих строк. Однако, если они все же нуждаются в
каком-то пояснении, то его можно в достаточной мере найти в том же Священном
Писании. Итак, "если враг твой голоден, накорми его, если жаждет - напои
его; не воздавай злом за зло или ругательством на ругательство; напротив -
благословляй" {31}. И эти слова, конечно же, не нуждаются в пояснениях тех
людей, которые, будучи не в силах склонить свои души к покорности заповедям
Писания, пытаются перетолковать Писание в соответствии со своими
склонностями.
- Как благородно и справедливо замечено! - воскликнул, пожилой
джентльмен. - Что и говорить, мой друг, вы чрезвычайно проникновенно
истолковали этот текст.
- Но если смысл этих слов именно таков, - возразил юноша, - тогда
должен наступить конец всякому закону и справедливости, потому что я не
представляю себе, как после этого любой человек может преследовать врага по
суду.
- Прошу прощения, сударь, - воскликнул доктор, - разумеется, никто не
может и не должен преследовать обидчика просто как врага или из жажды мести,
но как нарушителя законов своей страны - не только может, но и обязан {32}.
Когда должностные лица или служители правосудия наказывают преступников,
разве ими движет жажда мести? По какой еще причине они (по крайней мере в
обычных случаях) заботятся о том, чтобы подвергнуть виновных наказанию, если
не во исполнение служебного долга? Так почему тогда частное лицо не может
передать обидчика в руки правосудия из тех же похвальных побуждений? Любого
рода месть, конечно же, строго возбраняется, а посему - точно так же как мы
не должны осуществлять ее собственноручно - мы не должны использовать закон
в качестве орудия личной злобы и мучить друг друга враждебностью и
злопамятностью. И разве столь уж затруднительно подчиняться этим мудрым,
великодушным и благородным заповедям? Если месть и в самом деле самый
лакомый кусочек (как угодно было назвать ее некоему церковнослужителю {33},
что не слишком-то служит к его чести) из всех, какие дьявол когда-либо ронял
в рот грешника, то надобно все же признать, что угощение обходится нам
нередко по меньшей мере слишком дорого. Это лакомство, если оно
действительно является таковым, достается нам ценой больших тревог,
затруднений и опасности. Как ни приятно смаковать его, после него неизбежно
остается некоторый горький привкус; посему его можно назвать лакомством лишь
отчасти, ибо даже при самом алчном аппетите наступает вскоре пресыщение, и
неуемное стремление к нему очень скоро оборачивается отвращением и
раскаянием. Я допускаю, что внешне оно кажется в какой-то мере
соблазнительным, но оно подобно прекрасному цвету некоторых ядовитых зелий,
от коих, сколь они не притягательны для нашего взора, забота о своем
благополучии все же велит нам воздерживаться. И для такого рода воздержания
нет нужды в каком-либо божественном повелении, а достаточно одного
благоразумия, примерам чему у греческих и латинских писателей несть числа.
Может ли поэтому христианин не испытывать стыда оттого, что для него в
камень преткновения превратилась заповедь, которая не только согласуется с
его мирскими интересами, но и диктуется столь благородным мотивом.
Эти мысли Гаррисона привели пожилого джентльмена в неописуемый восторг,
и после многочисленных комплиментов, высказанных по этому поводу, он сказал,