Страница:
поступок этот был такого свойства, что, если бы дошел до ушей Закона, был бы
им осужден со всей сторогостью, ибо был ничем иным, как лжесвидетельством и
подстрекательством к даче ложных показаний.
Однако обнаруживший правонарушение стряпчий, будучи человеком весьма
доброжелательным и не желая пятнать репутацию людей своей профессии, а также
считая, возможно, что последствия судебного решения не повлекут за собой
никакого вреда обществу, которому нет ни малейшей выгоды от того, кто из
двух выиграет дело: А., на чьей стороне право, или Б., на сторону которого
мистер Мерфи переместил его с помощью вышеназванных уловок. Мы упоминаем эту
подробность лишь потому, что, поскольку собрат Мерфи по ремеслу принимал
чрезвычайно пылкое участие в борьбе партий и был пламенным радетелем
общественного блага, любой ущерб, нанесенный этому благу, был бы в высшей
степени несовместим с его убеждениями.
Вот почему сей джентльмен явился к мистеру Мерфи и, дав тому понять,
что в его власти изобличить собрата в вышеупомянутом преступлении,
чрезвычайно великодушно объявил затем, что ему не доставляет ни малейшего
удовольствия губить кого бы то ни было и что он не питает к мистеру Мерфи
решительно никакой вражды. Единственное, на чем он настаивал, - он не станет
жить в одном городе и графстве с человеком, запятнавшим себя подобным
поступком. Затем он сказал мистеру Мерфи, что готов сохранить эту историю в
тайне при двух условиях: первое состояло в том, что мистер Мерфи
незамедлительно покинет эти места, а второе - в том, что мистер Мерфи должен
своей благодарностью доказать, заслужил ли он такое снисхождение, - а
именно, передать своему собрату все те дела, по которым о мог
порекомендовать его в этих краях.
Как верно замечено весьма умным человеком, самое обычное проявление
мудрости в этом мире состоит в том, чтобы из двух зол выбрать меньшее.
Читатель поэтому может не сомневаться, что мистер Мерфи подчинился выбору,
предложенному ему добросердечным собратом, и принял условия, на которых ему
было обещано сохранение тайны.
Во время этих событий доктор находился за границей, а посему за
исключением отъезда Мерфи все прочее оставалось не только для него, но и для
всего города, кроме, разумеется, вышеупомянутого собрата, и по сей день
неизвестным.
По возвращении доктор, услыхав, что мистер Мерфи уехал, стал прибегать
в своих делах к услугам другого стряпчего; однако все еще использовал этого
Мерфи в качестве своего доверенного лица в Лондоне, отчасти, возможно, из
доброго к нему расположения миссис Гаррис, поскольку мистер Мерфи был женат
на ее служанке и притом особенно любимой; поэтому нет ничего удивительного в
том, что она, ничего не ведая о рассказанной нами истории и о поведении
Мерфи в Лондоне, продолжала оказывать ему покровительство. Читателю, я
полагаю, не покажется странным, что доктор, который виделся с этим человеком
после его переезда в Лондон всего только трижды и притом лишь по делу,
пребывал в таком же неведении относительно его жизни и характера, как
неизвестен любому человеку нрав кучера, везущего его в наемной карете.
Подобное неведение ничуть не бросает тени на доброе имя и не ставит под
сомнение проницательность доктора, который при описанных обстоятельствах
пользовался услугами Мерфи; с тем же успехом везущий его по Лондону кучер
мог оказаться вором или убийцей.
повествующая о предмете разговора между доктором Гаррисоном и больным
арестантом
В предыдущей главе мы расстались с доктором в тот момент, когда он
пришел навестить раненого, к которому обратился со словами живейшего
участия:
- Мне очень жаль, мой друг, видеть вас в таком положении, и я от души
готов утешить вас и помочь, насколько это в моих силах.
- Сердечно благодарю вас за сочувствие, доктор, - ответил арестант. -
Я, конечно, не осмелился бы послать за вами, если бы не был наслышан о вашей
доброте; ведь я, хотя вы, судя по всему, совсем меня не знаете, много лет
жил в том же городе, где у вас был дом; мое имя Робинсон. Я писал всякие
бумаги для тамошних стряпчих и в свое время имел дело и с вашими.
- Признаться, я что-то не припоминаю ни вас, ни вашего имени, - сказал
доктор, - но подумайте лучше, мой друг, о том, как драгоценен для вас каждый
миг: вам лучше, насколько я понимаю, вознести свои молитвы Всевышнему, перед
которым вам вскоре предстоит предстать. Но прежде позвольте мне просить вас
откровенно покаяться во всех своих прегрешениях.
- Ах, доктор, - воскликнул несчастный, - скажите, Бога ради, что вы
думаете о предсмертном раскаянии?
- Если это раскаяние искреннее, - проговорил доктор Гаррисон, - то,
надеюсь, что благодаря милосердию и справедливому воздаянию нашего
всемогущего и кроткого Заступника, оно никогда не будет слишком поздним.
- Но не считаете ли вы, сударь, - продолжал умирающий, - что дабы
получить прощение какого-нибудь совершенного нами тяжкого греха,
причинившего вред нашему ближнему, необходимо, насколько это от нас зависит,
возместить по мере сил ущерб, нанесенный потерпевшему и исправить, если это
возможно, содеянное нами зло?
- Без всякого сомнения, - подтвердил доктор, - в противном случае наше
мнимое раскаяние будет отвратительным притворством и бесстыдной попыткой
обмануть и ввести в заблуждение самого Создателя.
- Вот и я держусь такого же мнения, - воскликнул кающийся грешник, - и
кроме того, мне кажется, что не иначе как сам великий наш Творец подсказал
мне эту мысль о раскаянии и ниспослал мне такую возможность: вчера со мной
случилось одно происшествие, в котором, судя по последствиям, я ясно вижу
теперь руку Провидения. Дело в том, сударь, что вчера, должен вам
признаться, я пошел к процентщику заложить последние свои пожитки, которые,
кроме тех обносков, которые вы видите на мне, и составляют все мое
достояние. И вот в то самое время, когда я был у него, молодая дама пришла
оставить под заклад свой портрет. Она пробыла там всего каких-нибудь три
минуты и очень старалась, чтобы ее не узнали; она так низко надвинула на
лицо капюшон, что я не успел ее разглядеть. Когда она ушла, процентщик, взяв
в руки портрет, воскликнул: "Клянусь честью, такого хорошенького личика я не
видывал за всю свою жизнь!" Я попросил его дать мне поглядеть на портрет...
и лишь только я на него взглянул, как меня поразило необычайное его сходство
с миссис Бут: сомнения быть не могло.
- Миссис Бут! Какая миссис Бут? - вскричал доктор.
- Жена капитана Бута, того самого капитана, который сейчас здесь внизу.
- Неужели! - в крайнем возбуждении воскликнул доктор.
- Запаситесь терпением, - ответил кающийся, - и вы сейчас все узнаете.
Я не сумел скрыть некоторого удивления и спросил процентщика, как зовут эту
даму. Он сказал, что ее имя ему не известно, но что эта несчастная, видимо,
совсем разорена, так как всего лишь днем ранее заложила у него всю свою
одежду. Совесть моя проснулась - мне вдруг вспомнилось, что и я приложил
руку к разорению этой женщины. Неожиданное потрясение было настолько
сильным, что, если бы процентщик не дал мне глотнуть спиртного, я бы,
наверно, тут же упал без сознания.
- Вы приложили руку к ее разорению? Каким образом? - изумился доктор. -
Расскажите, прошу вас, мне не терпится об этом узнать.
- Я постараюсь рассказать обо всем возможно скорее, насколько это
сейчас в моих силах, - ответил больной. - Добрейший доктор, вы, конечно,
знаете, что у миссис Гаррис, которая жила в нашем городе, было две дочери,
вот эта самая миссис Бут и еще одна. Так вот, сударь, эта вторая дочь так
или иначе чем-то, видимо, досадила матери незадолго до ее смерти, вследствие
чего та в завещании отказала все свое состояние, кроме одной тысячи фунтов,
миссис Бут; что и было засвидетельствовано мистером Мерфи, мной и еще одним
человеком, теперь уже умершим. Вскоре после этого миссис Гаррис неожиданно
умерла, и тогда ее вторая дочь сговорилась с мистером Мерфи составить новое
завещание, по которому миссис Бут полагалось всего только десять фунтов, а
все остальное должно было перейти ей. Это завещание мистер Мерфи, я и тот
самый третий человек тоже скрепили своими подписями.
- Боже милосердный, как неисповедимы пути провидения! - воскликнул
доктор. - Вы говорите, что это сделал Мерфи?
- Именно он, сударь, - подтвердил Робинсон. - Ведь другого такого
мошенника не сыскать в целом свете.
- Прошу вас, сударь, продолжайте, - воскликнул доктор.
- За эту услугу, сударь, - продолжал Робинсон, - я и этот самый третий
человек, некий Картер, получили по двести фунтов каждый. А уж какое
вознаграждение получил сам Мерфи, мне неизвестно. Картер вскоре после этого
умер, а мне с тех пор удалось, угрожая разоблачением, получить еще несколько
раз деньги, всего около ста фунтов. Все это, сударь, истинная правда,
которую я готов подтвердить под присягой, если Господу будет угодно продлить
мою жизнь.
- Будем надеяться, что так оно и будет, - воскликнул доктор, - однако
во избежание случайностей необходимо принять какие-то меры предосторожности.
Я сейчас же пошлю к адвокату, чтобы узнать, как можно удостоверить ваши
показания. Вот только кого бы мне послать? Постойте-ка... пожалуй, вот
кого... да, но ведь я не знаю, где его дом или контора. Что ж, пойду в таком
случае сам... да, но ведь я могу понадобиться здесь?
В то время как доктор Гаррисон пребывал в чрезвычайном волнении, явился
лекарь. Доктор все еще оставался в нерешительности, пока длился осмотр
больного, а затем попросил врача сказать ему откровенно, считает ли тот, что
раненому грозит скорая кончина?
- Я не понимаю, - ответил лекарь, - что вы имеете в виду под словом -
скорая? Да он может прожить еще несколько дней, а то и вовсе выздороветь.
И тут лекарь пустился в рассуждения, употребляя столько медицинских
терминов, что священник при всей своей учености ничего не понял. И то
сказать, большую часть этих слов невозможно было бы отыскать ни в одном
словаре или лечебном справочнике.
Во всяком случае услышанного оказалось достаточно, чтобы доктор
убедился в крайнем невежестве и самодовольстве лекаря, ничего не смыслящего
в своем деле. Доктор Гаррисон решил поэтому посоветоваться насчет больного с
каким-нибудь более сведущим человеком, но пока отложил это и, обратясь к
лекарю, сказал, что был бы ему весьма признателен, если бы тот посоветовал к
кому еще можно обратиться за помощью и не возьмется ли он сам сходить за
этим человеком. "Я бы не просил вас об этом одолжении, - прибавил священник,
- если бы дело не было крайне важным и если бы я мог попросить кого-нибудь
другого".
- Чтобы я его сюда привел, сударь! - вскричал до крайности рассерженный
лекарь. - Да вы никак, принимаете меня за лакея или посыльного? Хоть я и не
имею честь знать, кто вы такой, но полагаю, однако, что вы и сами ничуть не
хуже меня подходите для такого дела. (Поскольку доктор Гаррисон с дороги был
одет не слишком презентабельно, лекарь решил, что с ним нечего особенно
чиниться.) Выйдя затем на лестницу, лекарь крикнул сверху: "Велите моему
кучеру подъехать к дверям", и без дальнейших церемоний удалился, пообещав
напоследок пациенту, что завтра снова его навестит.
И как раз в эту самую минуту появился Мерфи, который привел с собой
второго поручителя; застав Бута одного, он осведомился у стоявшего в дверях
пристава, куда же делся доктор Гаррисон?
- Да никуда он не делся, - ответил тот, - он сейчас наверху, молится
там с...
- То есть, как! - вскричал Мерфи. - Отчего же вы не препроводили
арестованного прямо в Ньюгейт, как вы мне обещали?
- А оттого, что он был ранен, - ответил пристав. - Вот я и считал, что
хотя бы из милосердия о нем следует позаботиться; да и к чему поднимать
столько шума из-за пустяков?
- Выходит, доктор Гаррисон сидит сейчас у него? - спросил Мерфи.
- Именно, - ответил пристав. - Арестованный очень хотел поговорить со
священником, и они уже почти целый час молятся вдвоем.
- Ну, тогда, считай, все пропало! - вскричал Мерфи. - Пропустите меня -
я вдруг вспомнил об одном деле, которое не терпит ни малейшего
отлагательства.
Поскольку лекарь, уходя от пациента, оставил дверь в комнату открытой,
священник услыхал голос Мерфи, когда тот с досадой произнес имя Робинсона;
выйдя тихонько на лестницу, он слышал сверху весь предшествующий разговор и,
как только Мерфи, сказав свои последние слова, стал спускаться вниз по
лестнице, доктор Гаррисон тотчас же устремился из своего наблюдательного
пункта вслед за ним; он ринулся вперед изо всех сил, крича: "Держи негодяя!
Держи злодея!"
Эти возгласы вернее любого другого средства побудили стряпчего ускорить
шаг: опередив доктора Гаррисона, он бросился вниз на улицу, но священник
бежал за ним по пятам и, оказавшись более проворным, вскоре настиг стряпчего
и схватил его, как при сходных обстоятельствах поступил бы с Брутоном или
Слэ-ком8.
Такое поведение на улице, среди бела дня, да еще сопровождаемое во
время погони неоднократными криками священника: "Держи вора!", тотчас
собрало большую толпу; она, как водится, немедля занялась делом и приступила
к строгому дознанию, чтобы тут же на свой скорый лад вершить суд и расправу
{9}.
Мерфи, прекрасно знавший повадки толпы, тут же закричал:
- Если вы судебный исполнитель, - то предъявите мне тогда предписание
об аресте. Джентльмены, посудите сами, он хочет меня арестовать без всякого
на то предписания!
Тогда один ражий и решительный детина, который, превосходя всех прочих
тяжестью кулаков и зычностью глотки, возглавил собрание и объявил, что не
потерпит такого беззакония.
- Черт подери, - закричал он, - отведем сейчас же этого судебного
пристава на допрос, там из него все вытянут... Либо предъяви ордер на арест,
либо отпусти этого джентльмена... Мы не позволим незаконно арестовать
невинного.
С этими словами он наложил свои длани на плечи священника, который, все
еще не выпуская стряпчего из рук, закричал:
- Да ведь это жулик... Я никакой не судебный пристав, я священник, а
этот законник совершил подлог и пустил по миру бедное семейство.
- Как, - воскликнул оратор, - так он, выходит, законник! Ну, тогда
совсем другое дело.
- Да, да, так оно и есть! - крикнули из толпы. - Это же стряпчий Мерфи.
Я его знаю, как облупленного.
- Так он, значит, пустил по миру бедную семью? Пожалуй, это очень
похоже на правду, если он законник. Что тут долго разговаривать, отведем его
сейчас же к мировому судье!
В эту минуту подоспел пристав Бондем, желавший узнать, чем вызвано это
шумное сборище; доктор Гаррисон объяснил ему, что арестовал этого негодяя за
подлог.
- А по какому праву вы его арестовали? - вопросил пристав. - Ведь вы не
должностное лицо и не имеете на это никакого предписания. Не забывайте, что
мистер Мерфи - джентльмен, а значит с ним следует соответственно и
обращаться.
- Еще бы, это уж как пить дать, - воскликнул все тот же оратор, - для
ареста требуется предписание: вот уж истинная правда.
- Да не нужно тут никакого предписания, - вскричал доктор Гаррисон. - Я
обвиняю его в подлоге; а уж я-то, во всяком случае, достаточно хорошо
разбираюсь в английских законах и знаю, что любой человек может арестовать
преступника без всякого предписания {10}. Этот негодяй разорил бедную семью,
и я скорее умру на этом месте, чем выпущу его из рук.
- Ну, если закон позволяет, - воскликнул оратор, - тогда совсем другое
дело. Что и говорить, разорить бедняка - это самый тяжкий грех. А если в
таком грехе повинен еще и законник, так это еще и того хуже. Уж коли так,
тогда не миновать ему встречи с судьей; будь я проклят, если он не
отправится к мировому судье. Даю слово, что мы его сейчас туда отведем.
- А я повторяю, что он джентльмен и с ним следует обращаться, как
положено по закону, - упорствовал пристав, - а вы хотя и священник, -
обратился он к Гаррисону, - однако ведете себя не так как подобает вашему
сану!
- Нечего сказать, хорош судебный пристав! - возопил кто-то в толпе. Да
что там, законники всегда друг друга выгораживают; а вот этот священник,
сразу видно, - очень хороший человек и ведет себя как подобает служителю
церкви - защищает бедняка.
Эти слова были встречены толпой возгласами одобрения, и несколько
человек закричали: "Да что там разговаривать, ведите его к судье!"
Появившийся в этот момент констебль с чрезвычайно внушительным видом
объявил, кто он такой, показав в подтверждение свой жезл, и призвал всех к
порядку.
Доктор Гаррисон передал пленника в руки служителя закона и обвинил его
в подлоге; констебль объявил стряпчему, что тот задержан; стряпчий покорился
своей участи, пристав был вынужден уступить, а взволнованная толпа тотчас
угомонилась.
В первую минуту доктор заколебался, не зная, что ему раньше
предпринять, но в конце концов счел за лучшее, чтобы Бут провел еще немного
времени в своем узилище, только бы не выпускать из поля зрения мошенника
Мерфи, пока не препроводит его к мировому судье. К нему они без промедления
всем скопом и направились: констебль и арестант вышагивали впереди, за ними
следовали священник и пристав, а далее едва ли не пятитысячная толпа (потому
что в какие-то считанные минуты собралось никак не меньшее число) {11}
шествовала в этой процессии.
Вся эта орава явилась к судье как раз в тот момент, когда тот только
что сел пообедать, однако, узнав, что его хочет видеть священник, тотчас же
его принял и выслушал; едва лишь судья вполне разобрался во всех
обстоятельствах дела, он тотчас же решил, несмотря на довольно поздний час и
усталость, - он все утро был занят служебными обязанностями - повременить с
отдыхом, пока не исполнит свой долг. Приказав поэтому препроводить
задержанного и дело о нем в дом пристава, он и сам без промедления
отправился туда вместе с доктором Гаррисоном, причем на этот раз стряпчего
сопровождала куда более многочисленная свита, чем та, которая удостоила его
этой чести прежде.
в которой наша история приближается к завершению
Ничто, пожалуй, не могло изумить Бута больше, нежели поведение доктора
Гаррисона, когда тот устремился в погоню за стряпчим; он никак не мог
приискать этому хоть какое-то объяснение. Довольно долго Бут пребывал в
мучительном неведении, пока жена судебного пристава не пришла к нему и не
осведомилась у него, уж не сумасшедший ли этот самый священник, и, сказать
по правде, Бут едва ли мог убедительно отвести от доктора Гаррисона это
обвинение.
В то время как он не знал, что и подумать, служанка пристава принесла
ему записку от Робинсона; тот просил сделать ему одолжение и подняться к
нему наверх. Бут незамедлительно выполнил его просьбу.
Когда они остались вдвоем и дверь была заперта снаружи на ключ (супруга
пристава была особой крайне предусмотрительной и в отсутствие своего
благоверного никогда не пренебрегала этой церемонией; не зря у нее всегда
была наготове превосходная пословица: "Надежней запрешь, надежней
возьмешь"), Робинсон, устремив на Бута пристальный взгляд, произнес:
- Вы, я полагаю, сударь, едва ли меня помните.
Бут ответил, что они как будто уже где-то раньше встречались, но где
именно и когда, никак не припомнит.
- Само собой, сударь, - отозвался больной, - ведь это было такое
местечко, что воспоминание о нем никому не может доставить удовольствие. Не
изволите ли припомнить, как несколько недель тому назад {12} вы имели
несчастье очутиться в одной из лондонских тюрем и там проиграли в карты
незначительную сумму своему собрату по несчастью?
Этого намека оказалось достаточно, чтобы Бут сразу же узнал в говорящем
своего старого знакомца Робинсона. Однако же его ответ был не слишком
любезен:
- Я прекрасно вас теперь узнал, но только не мог себе представить, что
вы когда-нибудь сами напомните мне об этом происшествии.
- Увы, сударь, - промолвил Робинсон, - то, что тогда произошло, было
сущим пустяком в сравнении с тем злом, которое я причинил вам; но, если мне
суждено будет прожить достаточно долго, я все это исправлю; и если раньше я
был вашим злейшим врагом, то теперь стану одним из самых ваших лучших
друзей.
Он только было начал свое признание, когда внизу донесся шум, едва ли
не сравнимый с тем, что можно услышать подчас в Голландии, когда воды
океана, прорвав плотину, с ревом сметают все на своем пути. Казалось, будто
все люди, сколько их ни есть на свете, одновременно ринулись в этот дом.
Бут был человек не робкого десятка, но и ему понадобилось в этот момент
призвать на помощь все свое самообладание. Что же касается бедняги
Робинсона, которого всегда преследовало сознание вины, то он затрясся, как в
лихорадке.
Первый, кто вбежал к ним в комнату, был доктор Гаррисон; увидя Бута, он
тотчас кинулся к нему, обнял и воскликнул:
- Дитя мое, от всей души желаю вам счастья. Вашим страданиям пришел
конец: Провидение, наконец-то, воздало вам по справедливости, как оно рано
или поздно воздает всем людям. Сейчас вы все узнаете, а пока скажу лишь, что
вашу свояченицу уличили в подлоге и все состояние принадлежит на самом деле
вам.
Это известие привело Бута в такое изумление, что он едва нашелся с
ответом; тем временем появился судья со своим клерком, а вслед за ними и
констебль с арестованным, за которыми на лестнице столпилось столько людей,
сколько могло уместиться.
После этого доктор обратился к Робинсону с просьбой вновь повторить в
присутствии судьи свое прежнее признание, что тот с готовностью исполнил.
Пока клерк судьи записывал его показания, стряпчий то и дело порывался
тотчас же послать за своим собственным клерком и выражал крайнее
беспокойство по поводу того, что он оставил дома свои бумаги в полном
беспорядке; тем самым он навел доктора Гаррисона на мысль, что если бы в
доме стряпчего произвести сейчас обыск, то несомненно обнаружились бы
какие-нибудь улики, проливающие свет на это дело; он обратился поэтому к
судье с просьбой дать предписание о немедленном обыске в доме стряпчего.
Судья ответил, что у него нет на это права; вот если бы имелось
какое-то основание подозревать, что там находятся украденные вещи, тогда
другое дело.
- То есть как, сударь, - удивился священник, - выходит, вы можете дать
предписание об обыске, если дело идет о какой-нибудь серебряной ложке, и не
имеете такого права, если, как в данном случае, у человека похитили все его
достояние?
- Постойте, сударь, - вмешался в разговор Робинсон, - мне кажется, я
могу помочь вам в этом деле: готов поклясться, что некоторые документы,
подтверждающие право владения, вы найдете как раз у Мерфи, и я уверен, что
они были украдены у законного наследника.
Однако судья все еще колебался. Он заявил, что документы скорее
попахивают недвижимостью, а посему их похищение нельзя считать тяжелым
преступлением {13}. Вот если бы их похитили в коробке, например, тогда
похищение коробки можно было бы считать тяжелым преступлением.
- Попахивают недвижимостью! Попахивают недвижимостью! - воскликнул
священник. - Первый раз слышу такую невразумительную чепуху. Как можно
допускать такое постыдное ребячество, когда речь идет о жизни и достоянии
людей?
- Что ж, сударь, - вмешался Робинсон, - в таком случае я наверняка
помогу спровадить мистера Мерфи в тюрьму, потому что видел у него серебряный
кубок, который принадлежит вот этому джентльмену (тут Робинсон показал на
Бута), и пусть он теперь докажет, если сумеет, как этот кубок к нему попал,
если он его не украл.
- Вот теперь у меня есть основание для обыска, - воскликнул судья с
явным удовольствием. - Вот теперь совсем другое дело, и, если вы под
присягой подтвердите свое обвинение, я тотчас выпишу ордер на обыск в его
доме.
- А я пойду, чтобы самолично удостовериться в его исполнении, -
присовокупил доктор Гаррисон, ибо держался убеждения, что ни один человек не
может унизить себя поступком, который может содействовать защите невинного
или спровадить на виселицу мошенника.
Показания были подтверждены под присягой, распоряжение об обыске
подписано, и констебль, сопровождаемый доктором Гаррисоном, отправился его
выполнять.
Клерк судьи продолжал между тем записывать показания Робинсона и кончил
запись как раз тогда, когда возвратился доктор Гаррисон и с необычайно
радостным видом объявил, что теперь у него имеются достаточно веские
доказательства преступления. Ему действительно удалось отыскать несколько
писем мисс Гаррис, отправленных ею в ответ на неоднократные денежные
вымогательства стряпчего за сохранение им тайны; письма эти полностью
изобличали соучастников преступления.
Далее судья спросил стряпчего, желает ли он что-нибудь сказать и какие
доводы может привести в свое оправдание.
- Я, сударь, не собираюсь здесь перед вами оправдываться, - весьма
самоуверенным тоном заявил стряпчий. - Ведь это будет все равно бесполезно;
я прекрасно знаю, что у вас теперь нет ни возможности, ни желания отпустить
меня. Скажу лишь одно: я решительно ни в чем не повинен и нисколько не
сомневаюсь, что это будет к полному удовлетворению суда доказано во время
слушания моего дела.
Затем перешли к принятым в таких случаях предварительным юридическим
формальностям - обязали истца явиться на судебное разбирательство и прочее,
после чего стряпчий под одобрительные возгласы толпы был отправлен в
им осужден со всей сторогостью, ибо был ничем иным, как лжесвидетельством и
подстрекательством к даче ложных показаний.
Однако обнаруживший правонарушение стряпчий, будучи человеком весьма
доброжелательным и не желая пятнать репутацию людей своей профессии, а также
считая, возможно, что последствия судебного решения не повлекут за собой
никакого вреда обществу, которому нет ни малейшей выгоды от того, кто из
двух выиграет дело: А., на чьей стороне право, или Б., на сторону которого
мистер Мерфи переместил его с помощью вышеназванных уловок. Мы упоминаем эту
подробность лишь потому, что, поскольку собрат Мерфи по ремеслу принимал
чрезвычайно пылкое участие в борьбе партий и был пламенным радетелем
общественного блага, любой ущерб, нанесенный этому благу, был бы в высшей
степени несовместим с его убеждениями.
Вот почему сей джентльмен явился к мистеру Мерфи и, дав тому понять,
что в его власти изобличить собрата в вышеупомянутом преступлении,
чрезвычайно великодушно объявил затем, что ему не доставляет ни малейшего
удовольствия губить кого бы то ни было и что он не питает к мистеру Мерфи
решительно никакой вражды. Единственное, на чем он настаивал, - он не станет
жить в одном городе и графстве с человеком, запятнавшим себя подобным
поступком. Затем он сказал мистеру Мерфи, что готов сохранить эту историю в
тайне при двух условиях: первое состояло в том, что мистер Мерфи
незамедлительно покинет эти места, а второе - в том, что мистер Мерфи должен
своей благодарностью доказать, заслужил ли он такое снисхождение, - а
именно, передать своему собрату все те дела, по которым о мог
порекомендовать его в этих краях.
Как верно замечено весьма умным человеком, самое обычное проявление
мудрости в этом мире состоит в том, чтобы из двух зол выбрать меньшее.
Читатель поэтому может не сомневаться, что мистер Мерфи подчинился выбору,
предложенному ему добросердечным собратом, и принял условия, на которых ему
было обещано сохранение тайны.
Во время этих событий доктор находился за границей, а посему за
исключением отъезда Мерфи все прочее оставалось не только для него, но и для
всего города, кроме, разумеется, вышеупомянутого собрата, и по сей день
неизвестным.
По возвращении доктор, услыхав, что мистер Мерфи уехал, стал прибегать
в своих делах к услугам другого стряпчего; однако все еще использовал этого
Мерфи в качестве своего доверенного лица в Лондоне, отчасти, возможно, из
доброго к нему расположения миссис Гаррис, поскольку мистер Мерфи был женат
на ее служанке и притом особенно любимой; поэтому нет ничего удивительного в
том, что она, ничего не ведая о рассказанной нами истории и о поведении
Мерфи в Лондоне, продолжала оказывать ему покровительство. Читателю, я
полагаю, не покажется странным, что доктор, который виделся с этим человеком
после его переезда в Лондон всего только трижды и притом лишь по делу,
пребывал в таком же неведении относительно его жизни и характера, как
неизвестен любому человеку нрав кучера, везущего его в наемной карете.
Подобное неведение ничуть не бросает тени на доброе имя и не ставит под
сомнение проницательность доктора, который при описанных обстоятельствах
пользовался услугами Мерфи; с тем же успехом везущий его по Лондону кучер
мог оказаться вором или убийцей.
повествующая о предмете разговора между доктором Гаррисоном и больным
арестантом
В предыдущей главе мы расстались с доктором в тот момент, когда он
пришел навестить раненого, к которому обратился со словами живейшего
участия:
- Мне очень жаль, мой друг, видеть вас в таком положении, и я от души
готов утешить вас и помочь, насколько это в моих силах.
- Сердечно благодарю вас за сочувствие, доктор, - ответил арестант. -
Я, конечно, не осмелился бы послать за вами, если бы не был наслышан о вашей
доброте; ведь я, хотя вы, судя по всему, совсем меня не знаете, много лет
жил в том же городе, где у вас был дом; мое имя Робинсон. Я писал всякие
бумаги для тамошних стряпчих и в свое время имел дело и с вашими.
- Признаться, я что-то не припоминаю ни вас, ни вашего имени, - сказал
доктор, - но подумайте лучше, мой друг, о том, как драгоценен для вас каждый
миг: вам лучше, насколько я понимаю, вознести свои молитвы Всевышнему, перед
которым вам вскоре предстоит предстать. Но прежде позвольте мне просить вас
откровенно покаяться во всех своих прегрешениях.
- Ах, доктор, - воскликнул несчастный, - скажите, Бога ради, что вы
думаете о предсмертном раскаянии?
- Если это раскаяние искреннее, - проговорил доктор Гаррисон, - то,
надеюсь, что благодаря милосердию и справедливому воздаянию нашего
всемогущего и кроткого Заступника, оно никогда не будет слишком поздним.
- Но не считаете ли вы, сударь, - продолжал умирающий, - что дабы
получить прощение какого-нибудь совершенного нами тяжкого греха,
причинившего вред нашему ближнему, необходимо, насколько это от нас зависит,
возместить по мере сил ущерб, нанесенный потерпевшему и исправить, если это
возможно, содеянное нами зло?
- Без всякого сомнения, - подтвердил доктор, - в противном случае наше
мнимое раскаяние будет отвратительным притворством и бесстыдной попыткой
обмануть и ввести в заблуждение самого Создателя.
- Вот и я держусь такого же мнения, - воскликнул кающийся грешник, - и
кроме того, мне кажется, что не иначе как сам великий наш Творец подсказал
мне эту мысль о раскаянии и ниспослал мне такую возможность: вчера со мной
случилось одно происшествие, в котором, судя по последствиям, я ясно вижу
теперь руку Провидения. Дело в том, сударь, что вчера, должен вам
признаться, я пошел к процентщику заложить последние свои пожитки, которые,
кроме тех обносков, которые вы видите на мне, и составляют все мое
достояние. И вот в то самое время, когда я был у него, молодая дама пришла
оставить под заклад свой портрет. Она пробыла там всего каких-нибудь три
минуты и очень старалась, чтобы ее не узнали; она так низко надвинула на
лицо капюшон, что я не успел ее разглядеть. Когда она ушла, процентщик, взяв
в руки портрет, воскликнул: "Клянусь честью, такого хорошенького личика я не
видывал за всю свою жизнь!" Я попросил его дать мне поглядеть на портрет...
и лишь только я на него взглянул, как меня поразило необычайное его сходство
с миссис Бут: сомнения быть не могло.
- Миссис Бут! Какая миссис Бут? - вскричал доктор.
- Жена капитана Бута, того самого капитана, который сейчас здесь внизу.
- Неужели! - в крайнем возбуждении воскликнул доктор.
- Запаситесь терпением, - ответил кающийся, - и вы сейчас все узнаете.
Я не сумел скрыть некоторого удивления и спросил процентщика, как зовут эту
даму. Он сказал, что ее имя ему не известно, но что эта несчастная, видимо,
совсем разорена, так как всего лишь днем ранее заложила у него всю свою
одежду. Совесть моя проснулась - мне вдруг вспомнилось, что и я приложил
руку к разорению этой женщины. Неожиданное потрясение было настолько
сильным, что, если бы процентщик не дал мне глотнуть спиртного, я бы,
наверно, тут же упал без сознания.
- Вы приложили руку к ее разорению? Каким образом? - изумился доктор. -
Расскажите, прошу вас, мне не терпится об этом узнать.
- Я постараюсь рассказать обо всем возможно скорее, насколько это
сейчас в моих силах, - ответил больной. - Добрейший доктор, вы, конечно,
знаете, что у миссис Гаррис, которая жила в нашем городе, было две дочери,
вот эта самая миссис Бут и еще одна. Так вот, сударь, эта вторая дочь так
или иначе чем-то, видимо, досадила матери незадолго до ее смерти, вследствие
чего та в завещании отказала все свое состояние, кроме одной тысячи фунтов,
миссис Бут; что и было засвидетельствовано мистером Мерфи, мной и еще одним
человеком, теперь уже умершим. Вскоре после этого миссис Гаррис неожиданно
умерла, и тогда ее вторая дочь сговорилась с мистером Мерфи составить новое
завещание, по которому миссис Бут полагалось всего только десять фунтов, а
все остальное должно было перейти ей. Это завещание мистер Мерфи, я и тот
самый третий человек тоже скрепили своими подписями.
- Боже милосердный, как неисповедимы пути провидения! - воскликнул
доктор. - Вы говорите, что это сделал Мерфи?
- Именно он, сударь, - подтвердил Робинсон. - Ведь другого такого
мошенника не сыскать в целом свете.
- Прошу вас, сударь, продолжайте, - воскликнул доктор.
- За эту услугу, сударь, - продолжал Робинсон, - я и этот самый третий
человек, некий Картер, получили по двести фунтов каждый. А уж какое
вознаграждение получил сам Мерфи, мне неизвестно. Картер вскоре после этого
умер, а мне с тех пор удалось, угрожая разоблачением, получить еще несколько
раз деньги, всего около ста фунтов. Все это, сударь, истинная правда,
которую я готов подтвердить под присягой, если Господу будет угодно продлить
мою жизнь.
- Будем надеяться, что так оно и будет, - воскликнул доктор, - однако
во избежание случайностей необходимо принять какие-то меры предосторожности.
Я сейчас же пошлю к адвокату, чтобы узнать, как можно удостоверить ваши
показания. Вот только кого бы мне послать? Постойте-ка... пожалуй, вот
кого... да, но ведь я не знаю, где его дом или контора. Что ж, пойду в таком
случае сам... да, но ведь я могу понадобиться здесь?
В то время как доктор Гаррисон пребывал в чрезвычайном волнении, явился
лекарь. Доктор все еще оставался в нерешительности, пока длился осмотр
больного, а затем попросил врача сказать ему откровенно, считает ли тот, что
раненому грозит скорая кончина?
- Я не понимаю, - ответил лекарь, - что вы имеете в виду под словом -
скорая? Да он может прожить еще несколько дней, а то и вовсе выздороветь.
И тут лекарь пустился в рассуждения, употребляя столько медицинских
терминов, что священник при всей своей учености ничего не понял. И то
сказать, большую часть этих слов невозможно было бы отыскать ни в одном
словаре или лечебном справочнике.
Во всяком случае услышанного оказалось достаточно, чтобы доктор
убедился в крайнем невежестве и самодовольстве лекаря, ничего не смыслящего
в своем деле. Доктор Гаррисон решил поэтому посоветоваться насчет больного с
каким-нибудь более сведущим человеком, но пока отложил это и, обратясь к
лекарю, сказал, что был бы ему весьма признателен, если бы тот посоветовал к
кому еще можно обратиться за помощью и не возьмется ли он сам сходить за
этим человеком. "Я бы не просил вас об этом одолжении, - прибавил священник,
- если бы дело не было крайне важным и если бы я мог попросить кого-нибудь
другого".
- Чтобы я его сюда привел, сударь! - вскричал до крайности рассерженный
лекарь. - Да вы никак, принимаете меня за лакея или посыльного? Хоть я и не
имею честь знать, кто вы такой, но полагаю, однако, что вы и сами ничуть не
хуже меня подходите для такого дела. (Поскольку доктор Гаррисон с дороги был
одет не слишком презентабельно, лекарь решил, что с ним нечего особенно
чиниться.) Выйдя затем на лестницу, лекарь крикнул сверху: "Велите моему
кучеру подъехать к дверям", и без дальнейших церемоний удалился, пообещав
напоследок пациенту, что завтра снова его навестит.
И как раз в эту самую минуту появился Мерфи, который привел с собой
второго поручителя; застав Бута одного, он осведомился у стоявшего в дверях
пристава, куда же делся доктор Гаррисон?
- Да никуда он не делся, - ответил тот, - он сейчас наверху, молится
там с...
- То есть, как! - вскричал Мерфи. - Отчего же вы не препроводили
арестованного прямо в Ньюгейт, как вы мне обещали?
- А оттого, что он был ранен, - ответил пристав. - Вот я и считал, что
хотя бы из милосердия о нем следует позаботиться; да и к чему поднимать
столько шума из-за пустяков?
- Выходит, доктор Гаррисон сидит сейчас у него? - спросил Мерфи.
- Именно, - ответил пристав. - Арестованный очень хотел поговорить со
священником, и они уже почти целый час молятся вдвоем.
- Ну, тогда, считай, все пропало! - вскричал Мерфи. - Пропустите меня -
я вдруг вспомнил об одном деле, которое не терпит ни малейшего
отлагательства.
Поскольку лекарь, уходя от пациента, оставил дверь в комнату открытой,
священник услыхал голос Мерфи, когда тот с досадой произнес имя Робинсона;
выйдя тихонько на лестницу, он слышал сверху весь предшествующий разговор и,
как только Мерфи, сказав свои последние слова, стал спускаться вниз по
лестнице, доктор Гаррисон тотчас же устремился из своего наблюдательного
пункта вслед за ним; он ринулся вперед изо всех сил, крича: "Держи негодяя!
Держи злодея!"
Эти возгласы вернее любого другого средства побудили стряпчего ускорить
шаг: опередив доктора Гаррисона, он бросился вниз на улицу, но священник
бежал за ним по пятам и, оказавшись более проворным, вскоре настиг стряпчего
и схватил его, как при сходных обстоятельствах поступил бы с Брутоном или
Слэ-ком8.
Такое поведение на улице, среди бела дня, да еще сопровождаемое во
время погони неоднократными криками священника: "Держи вора!", тотчас
собрало большую толпу; она, как водится, немедля занялась делом и приступила
к строгому дознанию, чтобы тут же на свой скорый лад вершить суд и расправу
{9}.
Мерфи, прекрасно знавший повадки толпы, тут же закричал:
- Если вы судебный исполнитель, - то предъявите мне тогда предписание
об аресте. Джентльмены, посудите сами, он хочет меня арестовать без всякого
на то предписания!
Тогда один ражий и решительный детина, который, превосходя всех прочих
тяжестью кулаков и зычностью глотки, возглавил собрание и объявил, что не
потерпит такого беззакония.
- Черт подери, - закричал он, - отведем сейчас же этого судебного
пристава на допрос, там из него все вытянут... Либо предъяви ордер на арест,
либо отпусти этого джентльмена... Мы не позволим незаконно арестовать
невинного.
С этими словами он наложил свои длани на плечи священника, который, все
еще не выпуская стряпчего из рук, закричал:
- Да ведь это жулик... Я никакой не судебный пристав, я священник, а
этот законник совершил подлог и пустил по миру бедное семейство.
- Как, - воскликнул оратор, - так он, выходит, законник! Ну, тогда
совсем другое дело.
- Да, да, так оно и есть! - крикнули из толпы. - Это же стряпчий Мерфи.
Я его знаю, как облупленного.
- Так он, значит, пустил по миру бедную семью? Пожалуй, это очень
похоже на правду, если он законник. Что тут долго разговаривать, отведем его
сейчас же к мировому судье!
В эту минуту подоспел пристав Бондем, желавший узнать, чем вызвано это
шумное сборище; доктор Гаррисон объяснил ему, что арестовал этого негодяя за
подлог.
- А по какому праву вы его арестовали? - вопросил пристав. - Ведь вы не
должностное лицо и не имеете на это никакого предписания. Не забывайте, что
мистер Мерфи - джентльмен, а значит с ним следует соответственно и
обращаться.
- Еще бы, это уж как пить дать, - воскликнул все тот же оратор, - для
ареста требуется предписание: вот уж истинная правда.
- Да не нужно тут никакого предписания, - вскричал доктор Гаррисон. - Я
обвиняю его в подлоге; а уж я-то, во всяком случае, достаточно хорошо
разбираюсь в английских законах и знаю, что любой человек может арестовать
преступника без всякого предписания {10}. Этот негодяй разорил бедную семью,
и я скорее умру на этом месте, чем выпущу его из рук.
- Ну, если закон позволяет, - воскликнул оратор, - тогда совсем другое
дело. Что и говорить, разорить бедняка - это самый тяжкий грех. А если в
таком грехе повинен еще и законник, так это еще и того хуже. Уж коли так,
тогда не миновать ему встречи с судьей; будь я проклят, если он не
отправится к мировому судье. Даю слово, что мы его сейчас туда отведем.
- А я повторяю, что он джентльмен и с ним следует обращаться, как
положено по закону, - упорствовал пристав, - а вы хотя и священник, -
обратился он к Гаррисону, - однако ведете себя не так как подобает вашему
сану!
- Нечего сказать, хорош судебный пристав! - возопил кто-то в толпе. Да
что там, законники всегда друг друга выгораживают; а вот этот священник,
сразу видно, - очень хороший человек и ведет себя как подобает служителю
церкви - защищает бедняка.
Эти слова были встречены толпой возгласами одобрения, и несколько
человек закричали: "Да что там разговаривать, ведите его к судье!"
Появившийся в этот момент констебль с чрезвычайно внушительным видом
объявил, кто он такой, показав в подтверждение свой жезл, и призвал всех к
порядку.
Доктор Гаррисон передал пленника в руки служителя закона и обвинил его
в подлоге; констебль объявил стряпчему, что тот задержан; стряпчий покорился
своей участи, пристав был вынужден уступить, а взволнованная толпа тотчас
угомонилась.
В первую минуту доктор заколебался, не зная, что ему раньше
предпринять, но в конце концов счел за лучшее, чтобы Бут провел еще немного
времени в своем узилище, только бы не выпускать из поля зрения мошенника
Мерфи, пока не препроводит его к мировому судье. К нему они без промедления
всем скопом и направились: констебль и арестант вышагивали впереди, за ними
следовали священник и пристав, а далее едва ли не пятитысячная толпа (потому
что в какие-то считанные минуты собралось никак не меньшее число) {11}
шествовала в этой процессии.
Вся эта орава явилась к судье как раз в тот момент, когда тот только
что сел пообедать, однако, узнав, что его хочет видеть священник, тотчас же
его принял и выслушал; едва лишь судья вполне разобрался во всех
обстоятельствах дела, он тотчас же решил, несмотря на довольно поздний час и
усталость, - он все утро был занят служебными обязанностями - повременить с
отдыхом, пока не исполнит свой долг. Приказав поэтому препроводить
задержанного и дело о нем в дом пристава, он и сам без промедления
отправился туда вместе с доктором Гаррисоном, причем на этот раз стряпчего
сопровождала куда более многочисленная свита, чем та, которая удостоила его
этой чести прежде.
в которой наша история приближается к завершению
Ничто, пожалуй, не могло изумить Бута больше, нежели поведение доктора
Гаррисона, когда тот устремился в погоню за стряпчим; он никак не мог
приискать этому хоть какое-то объяснение. Довольно долго Бут пребывал в
мучительном неведении, пока жена судебного пристава не пришла к нему и не
осведомилась у него, уж не сумасшедший ли этот самый священник, и, сказать
по правде, Бут едва ли мог убедительно отвести от доктора Гаррисона это
обвинение.
В то время как он не знал, что и подумать, служанка пристава принесла
ему записку от Робинсона; тот просил сделать ему одолжение и подняться к
нему наверх. Бут незамедлительно выполнил его просьбу.
Когда они остались вдвоем и дверь была заперта снаружи на ключ (супруга
пристава была особой крайне предусмотрительной и в отсутствие своего
благоверного никогда не пренебрегала этой церемонией; не зря у нее всегда
была наготове превосходная пословица: "Надежней запрешь, надежней
возьмешь"), Робинсон, устремив на Бута пристальный взгляд, произнес:
- Вы, я полагаю, сударь, едва ли меня помните.
Бут ответил, что они как будто уже где-то раньше встречались, но где
именно и когда, никак не припомнит.
- Само собой, сударь, - отозвался больной, - ведь это было такое
местечко, что воспоминание о нем никому не может доставить удовольствие. Не
изволите ли припомнить, как несколько недель тому назад {12} вы имели
несчастье очутиться в одной из лондонских тюрем и там проиграли в карты
незначительную сумму своему собрату по несчастью?
Этого намека оказалось достаточно, чтобы Бут сразу же узнал в говорящем
своего старого знакомца Робинсона. Однако же его ответ был не слишком
любезен:
- Я прекрасно вас теперь узнал, но только не мог себе представить, что
вы когда-нибудь сами напомните мне об этом происшествии.
- Увы, сударь, - промолвил Робинсон, - то, что тогда произошло, было
сущим пустяком в сравнении с тем злом, которое я причинил вам; но, если мне
суждено будет прожить достаточно долго, я все это исправлю; и если раньше я
был вашим злейшим врагом, то теперь стану одним из самых ваших лучших
друзей.
Он только было начал свое признание, когда внизу донесся шум, едва ли
не сравнимый с тем, что можно услышать подчас в Голландии, когда воды
океана, прорвав плотину, с ревом сметают все на своем пути. Казалось, будто
все люди, сколько их ни есть на свете, одновременно ринулись в этот дом.
Бут был человек не робкого десятка, но и ему понадобилось в этот момент
призвать на помощь все свое самообладание. Что же касается бедняги
Робинсона, которого всегда преследовало сознание вины, то он затрясся, как в
лихорадке.
Первый, кто вбежал к ним в комнату, был доктор Гаррисон; увидя Бута, он
тотчас кинулся к нему, обнял и воскликнул:
- Дитя мое, от всей души желаю вам счастья. Вашим страданиям пришел
конец: Провидение, наконец-то, воздало вам по справедливости, как оно рано
или поздно воздает всем людям. Сейчас вы все узнаете, а пока скажу лишь, что
вашу свояченицу уличили в подлоге и все состояние принадлежит на самом деле
вам.
Это известие привело Бута в такое изумление, что он едва нашелся с
ответом; тем временем появился судья со своим клерком, а вслед за ними и
констебль с арестованным, за которыми на лестнице столпилось столько людей,
сколько могло уместиться.
После этого доктор обратился к Робинсону с просьбой вновь повторить в
присутствии судьи свое прежнее признание, что тот с готовностью исполнил.
Пока клерк судьи записывал его показания, стряпчий то и дело порывался
тотчас же послать за своим собственным клерком и выражал крайнее
беспокойство по поводу того, что он оставил дома свои бумаги в полном
беспорядке; тем самым он навел доктора Гаррисона на мысль, что если бы в
доме стряпчего произвести сейчас обыск, то несомненно обнаружились бы
какие-нибудь улики, проливающие свет на это дело; он обратился поэтому к
судье с просьбой дать предписание о немедленном обыске в доме стряпчего.
Судья ответил, что у него нет на это права; вот если бы имелось
какое-то основание подозревать, что там находятся украденные вещи, тогда
другое дело.
- То есть как, сударь, - удивился священник, - выходит, вы можете дать
предписание об обыске, если дело идет о какой-нибудь серебряной ложке, и не
имеете такого права, если, как в данном случае, у человека похитили все его
достояние?
- Постойте, сударь, - вмешался в разговор Робинсон, - мне кажется, я
могу помочь вам в этом деле: готов поклясться, что некоторые документы,
подтверждающие право владения, вы найдете как раз у Мерфи, и я уверен, что
они были украдены у законного наследника.
Однако судья все еще колебался. Он заявил, что документы скорее
попахивают недвижимостью, а посему их похищение нельзя считать тяжелым
преступлением {13}. Вот если бы их похитили в коробке, например, тогда
похищение коробки можно было бы считать тяжелым преступлением.
- Попахивают недвижимостью! Попахивают недвижимостью! - воскликнул
священник. - Первый раз слышу такую невразумительную чепуху. Как можно
допускать такое постыдное ребячество, когда речь идет о жизни и достоянии
людей?
- Что ж, сударь, - вмешался Робинсон, - в таком случае я наверняка
помогу спровадить мистера Мерфи в тюрьму, потому что видел у него серебряный
кубок, который принадлежит вот этому джентльмену (тут Робинсон показал на
Бута), и пусть он теперь докажет, если сумеет, как этот кубок к нему попал,
если он его не украл.
- Вот теперь у меня есть основание для обыска, - воскликнул судья с
явным удовольствием. - Вот теперь совсем другое дело, и, если вы под
присягой подтвердите свое обвинение, я тотчас выпишу ордер на обыск в его
доме.
- А я пойду, чтобы самолично удостовериться в его исполнении, -
присовокупил доктор Гаррисон, ибо держался убеждения, что ни один человек не
может унизить себя поступком, который может содействовать защите невинного
или спровадить на виселицу мошенника.
Показания были подтверждены под присягой, распоряжение об обыске
подписано, и констебль, сопровождаемый доктором Гаррисоном, отправился его
выполнять.
Клерк судьи продолжал между тем записывать показания Робинсона и кончил
запись как раз тогда, когда возвратился доктор Гаррисон и с необычайно
радостным видом объявил, что теперь у него имеются достаточно веские
доказательства преступления. Ему действительно удалось отыскать несколько
писем мисс Гаррис, отправленных ею в ответ на неоднократные денежные
вымогательства стряпчего за сохранение им тайны; письма эти полностью
изобличали соучастников преступления.
Далее судья спросил стряпчего, желает ли он что-нибудь сказать и какие
доводы может привести в свое оправдание.
- Я, сударь, не собираюсь здесь перед вами оправдываться, - весьма
самоуверенным тоном заявил стряпчий. - Ведь это будет все равно бесполезно;
я прекрасно знаю, что у вас теперь нет ни возможности, ни желания отпустить
меня. Скажу лишь одно: я решительно ни в чем не повинен и нисколько не
сомневаюсь, что это будет к полному удовлетворению суда доказано во время
слушания моего дела.
Затем перешли к принятым в таких случаях предварительным юридическим
формальностям - обязали истца явиться на судебное разбирательство и прочее,
после чего стряпчий под одобрительные возгласы толпы был отправлен в