Страница:
я в полном отчаянии.
- А это еще что? - спросила миссис Аткинсон. - Тут валяется на полу еще
какой-то листок пергамента... что бы это могло быть?
Замеченный ею листок на самом деле выпал из письма, когда Амелия только
еще распечатала его, но она была настолько поглощена содержанием самого
послания, что даже и не заметила этого. Миссис Аткинсон, напротив,
развернула сперва лист пергамента, и тотчас же глаза ее заблестели, а щеки
вспыхнули от прильнувшей к ним крови, и она в восторге воскликнула:
- Да ведь это патент о присвоении моему мужу офицерского звания!
Господь свидетель, мой муж теперь - офицер!
И с этими словами она стала кружиться по комнате и подпрыгивать в
приливе неистового восторга.
- Что все это означает? - вскричала Амелия в величайшем изумлении.
- Дорогая моя, разве я только что не сказала вам, - воскликнула миссис
Аткинсон, - что это приказ о присвоении моему мужу офицерского звания? Стоит
ли вам удивляться, если я вне себя от радости, - ведь я знаю, как он будет
счастлив! Ну, теперь все выяснилось. Ведь это письмо не от полковника, а от
милорда, о котором я уже вам столько рассказывала. Конечно, сударыня, мне
следует просить у вас кое за что прощения. Но я ведь знаю, как вы добры, и
все вам сейчас объясню.
Так вот, сударыня, да будет вам теперь известно, что не прошло и шести
минут с момента нашего появления на маскараде, как ко мне приблизился
какой-то мужчина в маске и, взяв меня за руку, отвел в сторону. Я
последовала за ним, тем более, что увидела, как в это же время какая-то дама
завладела капитаном Бутом, и решила воспользоваться этой возможностью, чтобы
ускользнуть от него; хотя мне и удалось, изменив свой голос, довольно удачно
подражать вашему, но я все же боялась, что если мне придется долго
разговаривать с вашим мужем, он вскоре догадается, кто с ним на самом деле.
Поэтому я и предпочла последовать за маской в самую дальнюю залу, где мы и
сели с ним вдвоем в углу. Из его слов мне очень скоро стало ясно, что он
принимает меня за вас, а я тут же узнала его, потому что он и не пытался
выдавать себя за другого: говорил своим обычным голосом, да и внешне вел
себя, как всегда. Он тотчас же начал очень пылко за мной ухаживать - скорее
в манере современного вельможи, чем аркадского пастушка. Короче говоря, он
положил к моим ногам все свое состояние и заявил, что согласен на любые
условия, какие мне только угодно будет поставить, как для себя, так и для
других. Под другими он, вероятно, имел в виду вашего мужа. Именно это навело
меня на мысль воспользоваться подвернувшимся случаем к собственной выгоде. Я
сказала милорду, что есть два сорта людей, щедрость которых на обещания
давно уже повсеместно вошла с пословицу. Это влюбленные и сильные мира сего.
Могу ли я полагаться на обещания человека, соединяющего в одном лице обе эти
разновидности? Я добавила, что на примере одной достойной женщины из числа
моих знакомых (подразумевая себя, сударыня) уже имела случай убедиться, как
мало у него великодушия. Я сказала, что мне известно, как велики его
обязательства перед этой женщиной и какие тяжкие оскорбления она от'него
претерпела; и все же я убеждена, что эта женщина все ему простила, поскольку
слышала из ее уст самые восторженные отзывы о нем. Милорд ответил, что не
считает, будто был недостаточно щедр с этой дамой (я ясно дала ему понять,
кого имею в виду); он пообещал далее, коль скоро эта дама с похвалою
говорила о нем мне (то есть, вам, сударыня), немедленно вознаградить ее за
такое великодушие. Тогда я рассказала, что эта женщина вышла замуж за весьма
достойного человека, долгое время служившего за границей простым солдатом;
теперь он стал гвардии сержантом; я дала милорду понять, что, насколько я
понимаю, ему нетрудно выхлопотать этому человеку офицерское звание, и если
он пренебрежет такой возможностью, я не смогу считать его хоть
сколько-нибудь наделенным чувством чести и добротой. Я объявила ему, что
таково мое предварительное условие, без которого ему нечего и надеяться на
доброе к нему отношение с моей стороны. Потом я призналась ему, что питаю к
этой женщине величайшее расположение (и убеждена, вы не усомнитесь в
искренности моих слов), и уверила его, что если благодаря моему ходатайству
он окажет этой даме такую услугу, то доставит мне огромное удовольствие.
Милорд тут же пообещал мне исполнить мою просьбу и, как вы можете теперь
убедиться, сударыня, сдержал свое слово. Отныне я буду считать себя вечно
вам за это обязанной.
- Уж не знаю, каким образом вы обязаны этим мне, - возразила Амелия. -
Я, конечно, от души рада любой удаче, которая может выпасть на долю бедного
Аткинсона, но мне бы хотелось, чтобы это было достигнуто как-нибудь иначе.
Боже милосердный, чем это все кончится? Что теперь милорд обо мне думает,
если я выслушивала его любовные признания и, мало того, - ставила ему
какие-то условия? Разве ему не ясна цена этих условий? Признаюсь, миссис
Аткинсон, вы зашли слишком далеко. Стоит ли тогда удивляться тому, что у
него хватило наглости написать мне в таком духе? Совершенно очевидно, какого
он обо мне мнения, и, кто знает, что он может сказать обо мне другим? Ведь
вы можете таким поведением погубить мое доброе имя.
- Каким образом? - спросила миссис Аткинсон. - Разве не в моей власти
все разъяснить ему? Если вы только позволите мне назначить ему свидание, я
встречусь с ним сама и открою ему эту тайну.
- Никакого согласия на подобного рода свидания я больше не дам, -
воскликнула Амелия. - Я от души сожалею о том, что раз в жизни согласилась
пойти на этот обман. Теперь я вполне убедилась, насколько был прав доктор
Гаррисон, когда твердил мне, что стоит нам пусть на один только самый малый
шаг сойти со стези добродетели и невинности, как можем незаметно для себя
оступиться, ибо любая греховная стезя - это скользкий путь в пропасть.
- Ну, знаете, эта мысль еще более стара, нежели сам доктор Гаррисон, -
усмехнулась миссис Аткинсон. Omne vitium in proclivi est1 {Всякий порок
достигает своего предела (лат.) {43}.}.
- Независимо от того, нова ли она или стара, - возразила Амелия, - я
считаю ее справедливой. Но прошу вас, расскажите мне все без утайки, хоть я
и трепещу заранее.
- Право, дорогой друг, - сказала миссис Аткинсон, - ваши опасения
беспочвенны... Право, право же, вы слишком уж щепетильны.
- Не знаю, что вы считаете чрезмерной щепетильностью, - ответила
Амелия, - но я во всяком случае никогда не буду стыдиться своего глубокого
уважения к порядочности, доброму имени и чести, тем более, что моя честь
прямо связана с честью того, кто дороже мне всех людей на свете. Однако
позвольте мне еще раз взглянуть на письмо: там есть одно место, которое меня
особенно встревожило. Объясните, пожалуйста, что подразумевает милорд,
говоря о двух кратких минутах и о том, что он ничего бы не пожалел, только
бы это блаженство еще раз повторилось?
- Право же, я понятия не имею, что это еще за две минуты, - воскликнула
миссис Аткинсон, - разве только он подразумевает те два часа, которые мы
провели с ним вдвоем. Что же касается какого-то блаженства, то я просто
теряюсь в догадках. Надеюсь, вы все же не столь низкого мнения обо мне,
чтобы думать, будто я могла удостоить его самой главной милости?
- Уж не знаю, какими милостями вы его одарили, сударыня, - ответила с
раздражением Амелия, - но весьма сожалею о том, что вы это сделали под моим
именем.
- Как хотите, сударыня, - проговорила миссис Аткинсон, - но вы очень уж
со мной нелюбезны; от кого другого, но от вас я такого не ожидала и вряд ли
заслужила. Ведь я поехала в маскарад с единственной целью - выручить вас и
не сказала и не сделала там ничего такого, чего не позволила бы себе любая
другая женщина, будь у нее на то куда менее веская причина, кроме самой
чопорной особы на свете. Да будь я мужчиной, я, честное слово, предпочла бы
особе, которая так носится со своей добродетелью, жену, у которой нет столь
докучной компаньонки.
- Весьма возможно, сударыня, что ваш образ мыслей и в самом деле таков,
- воскликнула Амелия, - хотелось бы только надеяться, что он совпадает с
образом мыслей вашего мужа.
- Я попросила бы вас, сударыня, - вспылила миссис Аткинсон, - не
пускаться в рассуждения о моем муже. Он не менее достойный и храбрый
человек, чем ваш, да, сударыня, и он тоже теперь капитан.
Эти слова были произнесены так громко, что их услыхал Аткинсон,
поднимавшийся как раз в это время по лестнице; удивленный разгневанным тоном
своей супруги, он вошел в комнату и с немалым изумлением на лице попросил
объяснить ему в чем дело.
- А в том, дорогой, - вскричала миссис Аткинсон, - что благодаря моим
стараниям вы произведены в офицеры, а ваш добрый старый друг, видите ли,
изволит гневаться за то, что я этого добилась.
- Я сейчас не в силах ответить, вам так, как вы того заслуживаете, -
воскликнула Амелия, - но если бы даже и могла, то вы не стоите моего гнева.
- Я что-то никак не пойму, миссис Бут, - проговорила миссис Аткинсон, -
на чем, собственно, основывается это ваше превосходство надо мной; если на
вашей добродетели, то я хотела бы уведомить вас, сударыня, что чопорные
особы вызывают у меня такое же презрение, как, возможно, у вас...
- Хотя вы не перестаете, - перебила Амелия, - оскорблять меня этим
словом, я не унижусь до того, чтобы отвечать вам такими же грубостями. Если
вы заслуживаете какого-нибудь бранного прозвища, то вам и без меня прекрасно
известно, какого именно.
Несчастный Аткинсон, который еще никогда в жизни не был так перепуган,
делал все, что мог, лишь бы добиться примирения. Он упал перед женой на
колени и умолял ее успокоиться, однако та была вне себя от ярости.
В этой позе его и застал вошедший в комнату Бут, который, боясь
побеспокоить жену, так осторожно постучал в дверь, что посреди бушевавшей
здесь бури никто этого стука и не услыхал. Как только Амелия его увидела,
слезы, которые она с трудом сдерживала, потоками хлынули у нее из глаз, хотя
она и попыталась их скрыть, поднеся к глазам платок. При появлении капитана
все мгновенно умолкли, являя собой немую сцену; капитан особенно был поражен
тем, что сержант стоял на коленях перед своей женой. Бут тотчас воскликнул:
"Что все это значит?", - но не получил никакого ответа. Тогда он устремил
свой взгляд на Амелию и, ясно увидев, в каком она состоянии, подбежал к ней
и ласково стал допытываться у нее, что здесь произошло. Амелия могла только
произнести; "Ничего, дорогой, ничего особенного". Бут ответил, что он все
равно доберется до истины и, обратясь к Аткинсону, повторил свой вопрос.
- Клянусь честью, сударь, - пробормотал Аткинсон, - я ровно ничего не
знаю. Здесь что-то произошло между госпожой и моей женой, но я не больше,
чем вы, знаю, что именно.
- Ваша жена, мистер Бут, - выпалила миссис Аткинсон, - обошлась со мной
оскорбительно и несправедливо. Вот, собственно, и все дело, если уж вы
непременно желаете это знать.
Бут не удержавшись от довольно крепкого выражения, воскликнул:
- Это невозможно; моя жена неспособна поступить с кем бы то ни было
несправедливо!
Тут Амелия упала перед мужем на колени с возгласом:
- Богом вас заклинаю, только не давайте волю своему гневу... мы просто
обменялись колкостями... возможно, я была неправа.
- Будь я проклят, если этому поверю! - вскричал Бут. - Кто бы ни исторг
эти слезы из ваших глаз, я хочу, чтобы он заплатил за каждую из них каплей
крови из своего сердца.
- Как видите, сударыня, - воскликнула миссис Аткинсон, - на вашей
стороне теперь еще и этот буян, так что вы, я полагаю, не преминете
воспользоваться своим превосходством.
Амелия, ни словом не отвечая, старалась удержать Бута, который, не
помня себя от ярости, закричал:
- Чтобы моя Амелия радовалась превосходству над таким ничтожеством, как
ты! Откуда такая наглость? Сержант, прошу вас, уведите отсюда это чудовище,
не то я за себя не ручаюсь.
Сержант начал было упрашивать жену уйти, поскольку очень ясно видел,
что она, как говорится, хлебнула в этот вечер лишнего, но тут миссис
Аткинсон, почти обезумев от ярости, возопила:
- А что же вы покорно наблюдаете, как меня всячески оскорбляют, когда
вы теперь джентельмен и сравнялись с ним в положении.
- Возможно, нам всем как раз очень повезло, - возразил Бут, - что
сержант мне не ровня.
- А вот и неправда, почтеннейший, - ответствовала миссис Аткинсон, - он
теперь во всем равен вам: он теперь такой же джентльмен, как и вы, и тоже
имеет офицерское звание. Впрочем, нет, я отказываюсь от своих слов: у него
нет не то, что достоинства джентльмена, но и просто мужчины, в противном
случае он не стал бы терпеть, видя, как оскорбляют его жену.
- Позвольте мне, дорогая, - воскликнул сержант, - попросить вас пойти
со мной и успокоиться.
- Пойти с таким ничтожеством, как ты, - вскричала миссис Аткинсон,
оглядев мужа с Величайшим презрением, - нет уж, уволь, я и разговаривать с
тобой никогда больше не стану!
С этими словами она бросилась вон из комнаты, а сержант, не промолвив
ни слова, последовал за нею.
После этого между Бутом и его женой произошла очень нежная волнующая
сцена, во время которой Амелия, немного придя в себя, поведала мужу всю
историю. Объяснить иначе ссору, свидетелем которой он только что оказался,
Амелия никак не могла; к тому же Бут как раз в это время поднял лежавшее на
полу письмо.
Облегчив перед мужем душу и добившись от него твердого обещания, что он
не попытается отплатить милорду за его поведение, Амелия совершенно
успокоилась и ее обида на миссис Аткинсон начала было понемногу остывать;
однако негодование Бута было так велико, что он объявил о своем намерении
завтра же утром съехать от нее; они действительно без труда приискали себе
вполне удобyое жилище в нескольких шагах от дома, где снимал квартиру их
друг доктор Гаррисон.
которая содержит кое-какие вещи, заслуживающие внимания
Несмотря на переезд, Бут не забыл с извинениями отменить визит к
мистеру Тренту, беседой с которым прошлым вечером был сыт по горло.
В тот же день во время прогулки Бут случайно встретил немолодого
собрата-офицера, служившего с ним еще в Гибралтаре, а теперь, как и он,
перебивавшегося на половинном жалованье. Ему, правда, не выпало на долю
остаться не у дел, как Буту, полк которого был расформирован, однако и он
был, как у них это называется, уволен в запас с половинным жалованьем
лейтенанта - таков был чин, которого он был удостоен лишь к тридцати пяти
годам.
После непродолжительного разговора этот достойный джентльмен попросил у
Бута взаймы полкроны, обещая непременно возвратить этот долг на следующий же
день, когда он рассчитывает получить некоторую сумму, причитающуюся его
сестре. Сестра была вдовой офицера, погибшего во время службы на флоте; она
жила теперь вместе с братом на их общие скудные деньги, служившие также
источником пропитания для их престарелой матери и двух сыновей сестры,
старшему из которых было около девяти лет.
- Считаю своим долгом предупредить вас, - объявил пожилой лейтенант, -
что нынче утром я обманулся в своих надеждах разжиться деньгами: один старый
мошенник готов был ссудить меня нужной суммой в счет причитающейся сестре
пенсии, однако потребовал за это пятнадцать процентов, но сейчас я нашел
честного малого, который пообещал дать мне завтра такую же сумму за десять
процентов {44}.
- И, говоря по чести, это тоже немало, - заметил Бут.
- Признаться, и я так думаю, - согласился его собеседник, - принимая в
соображение, что моя сестра рано или поздно все же должна эти деньги
получить. По правде сказать, правительство поступает не совсем справедливо,
так неаккуратно выплачивая пенсии {45}: ведь уже почти два года как сестра
не может получить то, что ей полагается по закону, - таково во всяком случае
мое мнение.
Бут ответил, что чувствует себя очень неловко, поскольку вынужден
отказать ему в такой малости:
- Клянусь честью, - продолжал он, - у меня в кармане нет сейчас и
полупенса, потому что положение мое, если это только возможно представить,
намного безвыходнее вашего: ведь я проиграл все свои деньги и, что еще того
хуже, должен мистеру Тренту, которого вы, конечно, помните по Гибралтару,
пятьдесят фунтов.
- Помню ли я его! Еще бы, будь он проклят! Я-то очень даже хорошо его
помню, - воскликнул почтенный джентльмен, - хотя он едва ли меня помнит! Он
стал теперь такой важной птицей, что, пожалуй, не станет и разговаривать со
своим старым знакомым, но все-таки я бы стыдился самого себя, если бы
добился преуспеяния таким образом.
- Каким еще таким способом? Что вы имеете в виду? - спросил Бут с живым
интересом.
- Сводничеством, вот каким, - ответил офицер. - Ведь он присяжный
сводник при милорде... который содержит его семью; не знаю, каким еще,
дьявол его побери, способом ему удавалось бы сводить концы с концами: ведь
его должность не приносит ему и трехсот фунтов в год, а они с женой тратят
по меньшей мере тысячу. И она еще устраивает званые вечера, насчет которых
скажу одно: назовите их сборищами непотребства - и ничуть не ошибетесь; будь
я проклят, если не предпочту ходить лучше в дырявых башмаках, как сейчас, но
зато быть честным человеком, или обходиться без обеда, как придется обойтись
сегодня мне и моей семье, нежели разъезжать в карете и пировать с помощью
таких услуг. Я, Боб Баунд, - человек честный и всегда им останусь; таков мой
образ мыслей, и едва ли сыщется человек, который бы посмел назвать меня
иначе, потому что если бы он это сделал, я бы лживого мерзавца тут же как
следует проучил; таков уж мой образ мыслей.
- И уверяю вас, весьма похвальный образ мыслей, - воскликнул Бут. -
Однако как бы там ни было, а без обеда сегодня вы не останетесь, и, если
только не сочтете за труд проводить меня до дому, я с радостью одолжу вам
крону.
- Видите ли, - сказал достойный воин, - если это для вас хоть несколько
затруднительно, то я как-нибудь обойдусь, потому что никогда не позволю себе
лишить человека обеда ради того, чтобы наесться самому... таков мой образ
мыслей.
- Фу, никогда больше не заикайтесь при мне о таких пустяках, - заявил
Бут. - Кроме того, вы ведь сами говорите, что сумеете возвратить мне эти
деньги уже завтра, так что, поверьте, это все равно как если бы вы их и не
одалживали.
Они вместе направились затем к дому Бута, где хозяин вынул из кошелька
Амелии и отдал своему приятелю сумму вдвое больше запрошенной. Почтенный
джентльмен растроганно пожал Буту руку и, повторив, что на следующий же день
отдаст долг, тотчас поспешил в лавку мясника, где купил баранью ногу для
своей семьи, соблюдавшей в последнее время пост, отнюдь не из притязаний на
заслуги перед религией.
Когда гость ушел, Амелия спросила у мужа, кто этот старый джентльмен?
Бут ответил, что участь таких людей, как он, позорит их родину; что еще
почти тридцать лет тому назад герцог Мальборо {46} произвел этого солдата за
особо выдающиеся заслуги из рядовых в прапорщики и что немногим позднее тот
был уволен в запас с разбитым сердцем, в то время как нескольких юнцов,
обойдя его, повысили в чине. Потом Бут пересказал ей все, что его бывший
сослуживец по дороге к их дому успел сообщить ему о своей семье и о чем,
хотя и более кратко, мы уже уведомили читателя.
- Милосердный Боже, - воскликнула Амелия, - из-чего же тогда сотворены
наши вельможи? Вероятно, они и в самом деле существа особой породы,
отличающиеся от остальных людей. Быть может, они рождаются без сердца?
- Порой и в самом деле трудно думать иначе, - согласился Бут. - В
действительности же они просто не представляют себе, какие несчастья
выпадают на долю обыкновенных людей, - ведь последние слишком далеки от их
собственного жизненного круга. Сострадание, если хорошенько вдуматься, на
поверку окажется, по-моему, лишь сочувствием друг к другу людей одного
положения и звания, так как они испытывают одни и те же горести. Боюсь, что
нас мало трогает судьба тех, кто очень далек от нас и чьи бедствия,
следовательно, никогда не постигнут нас.
- Мне припоминается изречение, - проговорила Амелия, - которое доктор
Гаррисон, по его словам, нашел в одной латинской книге: "Я - человек и моему
сердцу близко все, что выпадает на долю других людей" {47}. Вот как
рассуждает хороший человек, и тот, кто думает иначе, - недостоин этого
звания.
- Дорогая Эмили, я не раз повторял вам, - возразил Бут, - что все люди
- самые лучшие, точно так же, как и самые худшие, - руководствуются в своих
поступках себялюбием. Поэтому, когда преобладающей страстью является
доброжелательность, себялюбие предписывает вам удовлетворять ее, творя добро
и облегчая страдания других, ибо вы и в самом деле воспринимаете эти
страдания как свои собственные. Там же, где честолюбие, корысть, гордость и
другие страсти правят человеком и подавляют его благие устремления, беды
ближних занимают его не больше, чем они волнуют камни бессловесные. И тогда
живой человек вызывает к себе не больше доброты и сочувствия, чем его
статуя.
- Сколько раз мне хотелось, дорогой, - воскликнула Амелия, - послушать,
как вы беседуете об этом с доктором Гаррисоном; я убеждена, что ему удалось
бы переубедить вас, хотя мне это не под силу, что религия и добродетель -
вовсе не пустые слова.
Это был уже не первый случай, когда Амелия позволяла себе такого рода
намек, ибо, слушая иногда рассуждения мужа, она опасалась, что он, в
сущности, мало чем отличается от атеиста; это не уменьшало ее любви к нему,
однако вселяло немалую тревогу. Бут неизменно в таких случаях тотчас
переводил разговор на другую тему, потому что хотя во всех других отношениях
он был высокого мнения о рассудительности своей жены, но как к богослову и
философу относился к ней без особого респекта и не придавал особого значения
ее взглядам касательно этих материй. Вот почему он и на этот раз
незамедлительно переменил тему и заговорил о делах, не заслуживающих
упоминания в этом повествовании.
содержащая чрезвычайно галантную сцену
А теперь мы возвратимся несколько вспять и обратим свой взор на
персонажей, которые хотя и не являются главными героями этой истории, но все
же занимают в ней слишком важное место, чтобы можно было внезапно с ними
расстаться, - мы имеем в виду полковника Джеймса и его супругу.
Эта любящая пара впервые встретилась после маскарада лишь на следующий
день - перед званым обедом, когда им привелось очутиться вдвоем в передней
незадолго до приезда гостей.
Разговор начался с вопроса полковника: "Надеюсь, сударыня, вы вчера
вечером на маскараде на простудились?", на что та, в свою очередь,
осведомилась о том же.
Далее наступило молчание, и минут пять супруги сидели друг против
друга, не проронив ни единого слова. Наконец миссис Джеймс сказала:
- Сделайте одолжение, сударь, скажите, кто была эта маска, вырядившаяся
пастушкой? Как вы могли так унизиться, чтобы гулять у всех на виду в
обществе такой потаскухи? Ведь ни одна женщина, занимающая хоть какое-то
положение в обществе, не отважилась бы явиться туда в таком наряде. Я, как
вам известно, мистер Джеймс, никогда не вмешивалась в ваши дела, однако на
вашем месте я бы из чувства уважения к себе хотя бы на людях соблюдала
некоторые приличия.
- Ей Богу, - заявил Джеймс, - я понятия не имею, кого это вы имеет в
виду. Весьма возможно, что женщина в таком наряде и могла со мной
заговорить... Но ведь на маскараде со мной разговаривает тысяча людей.
Поверьте, ни одна из тех женщин, с которыми я там говорил, мне не знакома.
Впрочем, я теперь припоминаю, что там действительно была какая-то особа в
костюме пастушки и еще какое-то пугало, нацепившее на себя голубое домино,
но мне удалось вскоре от них избавиться.
- Значит вы и даму в голубом домино тоже не знаете?
- Да нет же, уверяю вас, - подтвердил Джеймс. - Однако скажите на
милость, что это вы так допытываетесь; можно подумать, что вы ревнуете?
- Ревную! - воскликнула его супруга. - Я ревную! Нет уж, мистер Джеймс,
я никогда не буду ревновать вас, особенно к этой даме в голубом домино,
потому что, насколько мне известно, нет человека, которого она бы презирала
больше, чем вас.
- Что ж, весьма этому рад, - сказал Джеймс, - потому что другого такого
нескладного долговязого страшилища мне еще не доводилось видеть.
- По-моему, это слишком уж оскорбительный способ дать мне понять, что
вы меня узнали.
- Вас, сударыня! - вскричал Джеймс. - Позвольте, ведь вы же были в
черном домино...
- Костюм, как вам, я думаю, и самому прекрасно известно, можно
переменить, и в этом нет ничего особенного. Признаюсь, я хотела разоблачить
кое-какие вещи проделки. Но я не думала, что вы сумеете так хорошо
разглядеть это долговязое нескладное страшилище.
- Клянусь вам, - сказал Джеймс, - если это и в самом деле были вы, то
мне такое даже в голову не пришло, так что вам не следует обижаться на
слова, сказанные мной по неведению.
- Да, сударь, вскричала миссис Джеймс, - вы и в самом деле не можете
меня оскорбить, что бы вы мне ни говорили; нет, клянусь, я слишком вас для
этого презираю. Но я не желаю, мистер Джеймс, чтобы вы судачили обо мне с
этими своими девками. Я не желаю опасаться встречи с ними из боязни услышать
от них оскорбление, не желаю, чтобы какая-нибудь из этих мерзких шлюх могла
сказать мне, что вы при них насмехаетесь надо мной и что я, судя по всему,
- А это еще что? - спросила миссис Аткинсон. - Тут валяется на полу еще
какой-то листок пергамента... что бы это могло быть?
Замеченный ею листок на самом деле выпал из письма, когда Амелия только
еще распечатала его, но она была настолько поглощена содержанием самого
послания, что даже и не заметила этого. Миссис Аткинсон, напротив,
развернула сперва лист пергамента, и тотчас же глаза ее заблестели, а щеки
вспыхнули от прильнувшей к ним крови, и она в восторге воскликнула:
- Да ведь это патент о присвоении моему мужу офицерского звания!
Господь свидетель, мой муж теперь - офицер!
И с этими словами она стала кружиться по комнате и подпрыгивать в
приливе неистового восторга.
- Что все это означает? - вскричала Амелия в величайшем изумлении.
- Дорогая моя, разве я только что не сказала вам, - воскликнула миссис
Аткинсон, - что это приказ о присвоении моему мужу офицерского звания? Стоит
ли вам удивляться, если я вне себя от радости, - ведь я знаю, как он будет
счастлив! Ну, теперь все выяснилось. Ведь это письмо не от полковника, а от
милорда, о котором я уже вам столько рассказывала. Конечно, сударыня, мне
следует просить у вас кое за что прощения. Но я ведь знаю, как вы добры, и
все вам сейчас объясню.
Так вот, сударыня, да будет вам теперь известно, что не прошло и шести
минут с момента нашего появления на маскараде, как ко мне приблизился
какой-то мужчина в маске и, взяв меня за руку, отвел в сторону. Я
последовала за ним, тем более, что увидела, как в это же время какая-то дама
завладела капитаном Бутом, и решила воспользоваться этой возможностью, чтобы
ускользнуть от него; хотя мне и удалось, изменив свой голос, довольно удачно
подражать вашему, но я все же боялась, что если мне придется долго
разговаривать с вашим мужем, он вскоре догадается, кто с ним на самом деле.
Поэтому я и предпочла последовать за маской в самую дальнюю залу, где мы и
сели с ним вдвоем в углу. Из его слов мне очень скоро стало ясно, что он
принимает меня за вас, а я тут же узнала его, потому что он и не пытался
выдавать себя за другого: говорил своим обычным голосом, да и внешне вел
себя, как всегда. Он тотчас же начал очень пылко за мной ухаживать - скорее
в манере современного вельможи, чем аркадского пастушка. Короче говоря, он
положил к моим ногам все свое состояние и заявил, что согласен на любые
условия, какие мне только угодно будет поставить, как для себя, так и для
других. Под другими он, вероятно, имел в виду вашего мужа. Именно это навело
меня на мысль воспользоваться подвернувшимся случаем к собственной выгоде. Я
сказала милорду, что есть два сорта людей, щедрость которых на обещания
давно уже повсеместно вошла с пословицу. Это влюбленные и сильные мира сего.
Могу ли я полагаться на обещания человека, соединяющего в одном лице обе эти
разновидности? Я добавила, что на примере одной достойной женщины из числа
моих знакомых (подразумевая себя, сударыня) уже имела случай убедиться, как
мало у него великодушия. Я сказала, что мне известно, как велики его
обязательства перед этой женщиной и какие тяжкие оскорбления она от'него
претерпела; и все же я убеждена, что эта женщина все ему простила, поскольку
слышала из ее уст самые восторженные отзывы о нем. Милорд ответил, что не
считает, будто был недостаточно щедр с этой дамой (я ясно дала ему понять,
кого имею в виду); он пообещал далее, коль скоро эта дама с похвалою
говорила о нем мне (то есть, вам, сударыня), немедленно вознаградить ее за
такое великодушие. Тогда я рассказала, что эта женщина вышла замуж за весьма
достойного человека, долгое время служившего за границей простым солдатом;
теперь он стал гвардии сержантом; я дала милорду понять, что, насколько я
понимаю, ему нетрудно выхлопотать этому человеку офицерское звание, и если
он пренебрежет такой возможностью, я не смогу считать его хоть
сколько-нибудь наделенным чувством чести и добротой. Я объявила ему, что
таково мое предварительное условие, без которого ему нечего и надеяться на
доброе к нему отношение с моей стороны. Потом я призналась ему, что питаю к
этой женщине величайшее расположение (и убеждена, вы не усомнитесь в
искренности моих слов), и уверила его, что если благодаря моему ходатайству
он окажет этой даме такую услугу, то доставит мне огромное удовольствие.
Милорд тут же пообещал мне исполнить мою просьбу и, как вы можете теперь
убедиться, сударыня, сдержал свое слово. Отныне я буду считать себя вечно
вам за это обязанной.
- Уж не знаю, каким образом вы обязаны этим мне, - возразила Амелия. -
Я, конечно, от души рада любой удаче, которая может выпасть на долю бедного
Аткинсона, но мне бы хотелось, чтобы это было достигнуто как-нибудь иначе.
Боже милосердный, чем это все кончится? Что теперь милорд обо мне думает,
если я выслушивала его любовные признания и, мало того, - ставила ему
какие-то условия? Разве ему не ясна цена этих условий? Признаюсь, миссис
Аткинсон, вы зашли слишком далеко. Стоит ли тогда удивляться тому, что у
него хватило наглости написать мне в таком духе? Совершенно очевидно, какого
он обо мне мнения, и, кто знает, что он может сказать обо мне другим? Ведь
вы можете таким поведением погубить мое доброе имя.
- Каким образом? - спросила миссис Аткинсон. - Разве не в моей власти
все разъяснить ему? Если вы только позволите мне назначить ему свидание, я
встречусь с ним сама и открою ему эту тайну.
- Никакого согласия на подобного рода свидания я больше не дам, -
воскликнула Амелия. - Я от души сожалею о том, что раз в жизни согласилась
пойти на этот обман. Теперь я вполне убедилась, насколько был прав доктор
Гаррисон, когда твердил мне, что стоит нам пусть на один только самый малый
шаг сойти со стези добродетели и невинности, как можем незаметно для себя
оступиться, ибо любая греховная стезя - это скользкий путь в пропасть.
- Ну, знаете, эта мысль еще более стара, нежели сам доктор Гаррисон, -
усмехнулась миссис Аткинсон. Omne vitium in proclivi est1 {Всякий порок
достигает своего предела (лат.) {43}.}.
- Независимо от того, нова ли она или стара, - возразила Амелия, - я
считаю ее справедливой. Но прошу вас, расскажите мне все без утайки, хоть я
и трепещу заранее.
- Право, дорогой друг, - сказала миссис Аткинсон, - ваши опасения
беспочвенны... Право, право же, вы слишком уж щепетильны.
- Не знаю, что вы считаете чрезмерной щепетильностью, - ответила
Амелия, - но я во всяком случае никогда не буду стыдиться своего глубокого
уважения к порядочности, доброму имени и чести, тем более, что моя честь
прямо связана с честью того, кто дороже мне всех людей на свете. Однако
позвольте мне еще раз взглянуть на письмо: там есть одно место, которое меня
особенно встревожило. Объясните, пожалуйста, что подразумевает милорд,
говоря о двух кратких минутах и о том, что он ничего бы не пожалел, только
бы это блаженство еще раз повторилось?
- Право же, я понятия не имею, что это еще за две минуты, - воскликнула
миссис Аткинсон, - разве только он подразумевает те два часа, которые мы
провели с ним вдвоем. Что же касается какого-то блаженства, то я просто
теряюсь в догадках. Надеюсь, вы все же не столь низкого мнения обо мне,
чтобы думать, будто я могла удостоить его самой главной милости?
- Уж не знаю, какими милостями вы его одарили, сударыня, - ответила с
раздражением Амелия, - но весьма сожалею о том, что вы это сделали под моим
именем.
- Как хотите, сударыня, - проговорила миссис Аткинсон, - но вы очень уж
со мной нелюбезны; от кого другого, но от вас я такого не ожидала и вряд ли
заслужила. Ведь я поехала в маскарад с единственной целью - выручить вас и
не сказала и не сделала там ничего такого, чего не позволила бы себе любая
другая женщина, будь у нее на то куда менее веская причина, кроме самой
чопорной особы на свете. Да будь я мужчиной, я, честное слово, предпочла бы
особе, которая так носится со своей добродетелью, жену, у которой нет столь
докучной компаньонки.
- Весьма возможно, сударыня, что ваш образ мыслей и в самом деле таков,
- воскликнула Амелия, - хотелось бы только надеяться, что он совпадает с
образом мыслей вашего мужа.
- Я попросила бы вас, сударыня, - вспылила миссис Аткинсон, - не
пускаться в рассуждения о моем муже. Он не менее достойный и храбрый
человек, чем ваш, да, сударыня, и он тоже теперь капитан.
Эти слова были произнесены так громко, что их услыхал Аткинсон,
поднимавшийся как раз в это время по лестнице; удивленный разгневанным тоном
своей супруги, он вошел в комнату и с немалым изумлением на лице попросил
объяснить ему в чем дело.
- А в том, дорогой, - вскричала миссис Аткинсон, - что благодаря моим
стараниям вы произведены в офицеры, а ваш добрый старый друг, видите ли,
изволит гневаться за то, что я этого добилась.
- Я сейчас не в силах ответить, вам так, как вы того заслуживаете, -
воскликнула Амелия, - но если бы даже и могла, то вы не стоите моего гнева.
- Я что-то никак не пойму, миссис Бут, - проговорила миссис Аткинсон, -
на чем, собственно, основывается это ваше превосходство надо мной; если на
вашей добродетели, то я хотела бы уведомить вас, сударыня, что чопорные
особы вызывают у меня такое же презрение, как, возможно, у вас...
- Хотя вы не перестаете, - перебила Амелия, - оскорблять меня этим
словом, я не унижусь до того, чтобы отвечать вам такими же грубостями. Если
вы заслуживаете какого-нибудь бранного прозвища, то вам и без меня прекрасно
известно, какого именно.
Несчастный Аткинсон, который еще никогда в жизни не был так перепуган,
делал все, что мог, лишь бы добиться примирения. Он упал перед женой на
колени и умолял ее успокоиться, однако та была вне себя от ярости.
В этой позе его и застал вошедший в комнату Бут, который, боясь
побеспокоить жену, так осторожно постучал в дверь, что посреди бушевавшей
здесь бури никто этого стука и не услыхал. Как только Амелия его увидела,
слезы, которые она с трудом сдерживала, потоками хлынули у нее из глаз, хотя
она и попыталась их скрыть, поднеся к глазам платок. При появлении капитана
все мгновенно умолкли, являя собой немую сцену; капитан особенно был поражен
тем, что сержант стоял на коленях перед своей женой. Бут тотчас воскликнул:
"Что все это значит?", - но не получил никакого ответа. Тогда он устремил
свой взгляд на Амелию и, ясно увидев, в каком она состоянии, подбежал к ней
и ласково стал допытываться у нее, что здесь произошло. Амелия могла только
произнести; "Ничего, дорогой, ничего особенного". Бут ответил, что он все
равно доберется до истины и, обратясь к Аткинсону, повторил свой вопрос.
- Клянусь честью, сударь, - пробормотал Аткинсон, - я ровно ничего не
знаю. Здесь что-то произошло между госпожой и моей женой, но я не больше,
чем вы, знаю, что именно.
- Ваша жена, мистер Бут, - выпалила миссис Аткинсон, - обошлась со мной
оскорбительно и несправедливо. Вот, собственно, и все дело, если уж вы
непременно желаете это знать.
Бут не удержавшись от довольно крепкого выражения, воскликнул:
- Это невозможно; моя жена неспособна поступить с кем бы то ни было
несправедливо!
Тут Амелия упала перед мужем на колени с возгласом:
- Богом вас заклинаю, только не давайте волю своему гневу... мы просто
обменялись колкостями... возможно, я была неправа.
- Будь я проклят, если этому поверю! - вскричал Бут. - Кто бы ни исторг
эти слезы из ваших глаз, я хочу, чтобы он заплатил за каждую из них каплей
крови из своего сердца.
- Как видите, сударыня, - воскликнула миссис Аткинсон, - на вашей
стороне теперь еще и этот буян, так что вы, я полагаю, не преминете
воспользоваться своим превосходством.
Амелия, ни словом не отвечая, старалась удержать Бута, который, не
помня себя от ярости, закричал:
- Чтобы моя Амелия радовалась превосходству над таким ничтожеством, как
ты! Откуда такая наглость? Сержант, прошу вас, уведите отсюда это чудовище,
не то я за себя не ручаюсь.
Сержант начал было упрашивать жену уйти, поскольку очень ясно видел,
что она, как говорится, хлебнула в этот вечер лишнего, но тут миссис
Аткинсон, почти обезумев от ярости, возопила:
- А что же вы покорно наблюдаете, как меня всячески оскорбляют, когда
вы теперь джентельмен и сравнялись с ним в положении.
- Возможно, нам всем как раз очень повезло, - возразил Бут, - что
сержант мне не ровня.
- А вот и неправда, почтеннейший, - ответствовала миссис Аткинсон, - он
теперь во всем равен вам: он теперь такой же джентльмен, как и вы, и тоже
имеет офицерское звание. Впрочем, нет, я отказываюсь от своих слов: у него
нет не то, что достоинства джентльмена, но и просто мужчины, в противном
случае он не стал бы терпеть, видя, как оскорбляют его жену.
- Позвольте мне, дорогая, - воскликнул сержант, - попросить вас пойти
со мной и успокоиться.
- Пойти с таким ничтожеством, как ты, - вскричала миссис Аткинсон,
оглядев мужа с Величайшим презрением, - нет уж, уволь, я и разговаривать с
тобой никогда больше не стану!
С этими словами она бросилась вон из комнаты, а сержант, не промолвив
ни слова, последовал за нею.
После этого между Бутом и его женой произошла очень нежная волнующая
сцена, во время которой Амелия, немного придя в себя, поведала мужу всю
историю. Объяснить иначе ссору, свидетелем которой он только что оказался,
Амелия никак не могла; к тому же Бут как раз в это время поднял лежавшее на
полу письмо.
Облегчив перед мужем душу и добившись от него твердого обещания, что он
не попытается отплатить милорду за его поведение, Амелия совершенно
успокоилась и ее обида на миссис Аткинсон начала было понемногу остывать;
однако негодование Бута было так велико, что он объявил о своем намерении
завтра же утром съехать от нее; они действительно без труда приискали себе
вполне удобyое жилище в нескольких шагах от дома, где снимал квартиру их
друг доктор Гаррисон.
которая содержит кое-какие вещи, заслуживающие внимания
Несмотря на переезд, Бут не забыл с извинениями отменить визит к
мистеру Тренту, беседой с которым прошлым вечером был сыт по горло.
В тот же день во время прогулки Бут случайно встретил немолодого
собрата-офицера, служившего с ним еще в Гибралтаре, а теперь, как и он,
перебивавшегося на половинном жалованье. Ему, правда, не выпало на долю
остаться не у дел, как Буту, полк которого был расформирован, однако и он
был, как у них это называется, уволен в запас с половинным жалованьем
лейтенанта - таков был чин, которого он был удостоен лишь к тридцати пяти
годам.
После непродолжительного разговора этот достойный джентльмен попросил у
Бута взаймы полкроны, обещая непременно возвратить этот долг на следующий же
день, когда он рассчитывает получить некоторую сумму, причитающуюся его
сестре. Сестра была вдовой офицера, погибшего во время службы на флоте; она
жила теперь вместе с братом на их общие скудные деньги, служившие также
источником пропитания для их престарелой матери и двух сыновей сестры,
старшему из которых было около девяти лет.
- Считаю своим долгом предупредить вас, - объявил пожилой лейтенант, -
что нынче утром я обманулся в своих надеждах разжиться деньгами: один старый
мошенник готов был ссудить меня нужной суммой в счет причитающейся сестре
пенсии, однако потребовал за это пятнадцать процентов, но сейчас я нашел
честного малого, который пообещал дать мне завтра такую же сумму за десять
процентов {44}.
- И, говоря по чести, это тоже немало, - заметил Бут.
- Признаться, и я так думаю, - согласился его собеседник, - принимая в
соображение, что моя сестра рано или поздно все же должна эти деньги
получить. По правде сказать, правительство поступает не совсем справедливо,
так неаккуратно выплачивая пенсии {45}: ведь уже почти два года как сестра
не может получить то, что ей полагается по закону, - таково во всяком случае
мое мнение.
Бут ответил, что чувствует себя очень неловко, поскольку вынужден
отказать ему в такой малости:
- Клянусь честью, - продолжал он, - у меня в кармане нет сейчас и
полупенса, потому что положение мое, если это только возможно представить,
намного безвыходнее вашего: ведь я проиграл все свои деньги и, что еще того
хуже, должен мистеру Тренту, которого вы, конечно, помните по Гибралтару,
пятьдесят фунтов.
- Помню ли я его! Еще бы, будь он проклят! Я-то очень даже хорошо его
помню, - воскликнул почтенный джентльмен, - хотя он едва ли меня помнит! Он
стал теперь такой важной птицей, что, пожалуй, не станет и разговаривать со
своим старым знакомым, но все-таки я бы стыдился самого себя, если бы
добился преуспеяния таким образом.
- Каким еще таким способом? Что вы имеете в виду? - спросил Бут с живым
интересом.
- Сводничеством, вот каким, - ответил офицер. - Ведь он присяжный
сводник при милорде... который содержит его семью; не знаю, каким еще,
дьявол его побери, способом ему удавалось бы сводить концы с концами: ведь
его должность не приносит ему и трехсот фунтов в год, а они с женой тратят
по меньшей мере тысячу. И она еще устраивает званые вечера, насчет которых
скажу одно: назовите их сборищами непотребства - и ничуть не ошибетесь; будь
я проклят, если не предпочту ходить лучше в дырявых башмаках, как сейчас, но
зато быть честным человеком, или обходиться без обеда, как придется обойтись
сегодня мне и моей семье, нежели разъезжать в карете и пировать с помощью
таких услуг. Я, Боб Баунд, - человек честный и всегда им останусь; таков мой
образ мыслей, и едва ли сыщется человек, который бы посмел назвать меня
иначе, потому что если бы он это сделал, я бы лживого мерзавца тут же как
следует проучил; таков уж мой образ мыслей.
- И уверяю вас, весьма похвальный образ мыслей, - воскликнул Бут. -
Однако как бы там ни было, а без обеда сегодня вы не останетесь, и, если
только не сочтете за труд проводить меня до дому, я с радостью одолжу вам
крону.
- Видите ли, - сказал достойный воин, - если это для вас хоть несколько
затруднительно, то я как-нибудь обойдусь, потому что никогда не позволю себе
лишить человека обеда ради того, чтобы наесться самому... таков мой образ
мыслей.
- Фу, никогда больше не заикайтесь при мне о таких пустяках, - заявил
Бут. - Кроме того, вы ведь сами говорите, что сумеете возвратить мне эти
деньги уже завтра, так что, поверьте, это все равно как если бы вы их и не
одалживали.
Они вместе направились затем к дому Бута, где хозяин вынул из кошелька
Амелии и отдал своему приятелю сумму вдвое больше запрошенной. Почтенный
джентльмен растроганно пожал Буту руку и, повторив, что на следующий же день
отдаст долг, тотчас поспешил в лавку мясника, где купил баранью ногу для
своей семьи, соблюдавшей в последнее время пост, отнюдь не из притязаний на
заслуги перед религией.
Когда гость ушел, Амелия спросила у мужа, кто этот старый джентльмен?
Бут ответил, что участь таких людей, как он, позорит их родину; что еще
почти тридцать лет тому назад герцог Мальборо {46} произвел этого солдата за
особо выдающиеся заслуги из рядовых в прапорщики и что немногим позднее тот
был уволен в запас с разбитым сердцем, в то время как нескольких юнцов,
обойдя его, повысили в чине. Потом Бут пересказал ей все, что его бывший
сослуживец по дороге к их дому успел сообщить ему о своей семье и о чем,
хотя и более кратко, мы уже уведомили читателя.
- Милосердный Боже, - воскликнула Амелия, - из-чего же тогда сотворены
наши вельможи? Вероятно, они и в самом деле существа особой породы,
отличающиеся от остальных людей. Быть может, они рождаются без сердца?
- Порой и в самом деле трудно думать иначе, - согласился Бут. - В
действительности же они просто не представляют себе, какие несчастья
выпадают на долю обыкновенных людей, - ведь последние слишком далеки от их
собственного жизненного круга. Сострадание, если хорошенько вдуматься, на
поверку окажется, по-моему, лишь сочувствием друг к другу людей одного
положения и звания, так как они испытывают одни и те же горести. Боюсь, что
нас мало трогает судьба тех, кто очень далек от нас и чьи бедствия,
следовательно, никогда не постигнут нас.
- Мне припоминается изречение, - проговорила Амелия, - которое доктор
Гаррисон, по его словам, нашел в одной латинской книге: "Я - человек и моему
сердцу близко все, что выпадает на долю других людей" {47}. Вот как
рассуждает хороший человек, и тот, кто думает иначе, - недостоин этого
звания.
- Дорогая Эмили, я не раз повторял вам, - возразил Бут, - что все люди
- самые лучшие, точно так же, как и самые худшие, - руководствуются в своих
поступках себялюбием. Поэтому, когда преобладающей страстью является
доброжелательность, себялюбие предписывает вам удовлетворять ее, творя добро
и облегчая страдания других, ибо вы и в самом деле воспринимаете эти
страдания как свои собственные. Там же, где честолюбие, корысть, гордость и
другие страсти правят человеком и подавляют его благие устремления, беды
ближних занимают его не больше, чем они волнуют камни бессловесные. И тогда
живой человек вызывает к себе не больше доброты и сочувствия, чем его
статуя.
- Сколько раз мне хотелось, дорогой, - воскликнула Амелия, - послушать,
как вы беседуете об этом с доктором Гаррисоном; я убеждена, что ему удалось
бы переубедить вас, хотя мне это не под силу, что религия и добродетель -
вовсе не пустые слова.
Это был уже не первый случай, когда Амелия позволяла себе такого рода
намек, ибо, слушая иногда рассуждения мужа, она опасалась, что он, в
сущности, мало чем отличается от атеиста; это не уменьшало ее любви к нему,
однако вселяло немалую тревогу. Бут неизменно в таких случаях тотчас
переводил разговор на другую тему, потому что хотя во всех других отношениях
он был высокого мнения о рассудительности своей жены, но как к богослову и
философу относился к ней без особого респекта и не придавал особого значения
ее взглядам касательно этих материй. Вот почему он и на этот раз
незамедлительно переменил тему и заговорил о делах, не заслуживающих
упоминания в этом повествовании.
содержащая чрезвычайно галантную сцену
А теперь мы возвратимся несколько вспять и обратим свой взор на
персонажей, которые хотя и не являются главными героями этой истории, но все
же занимают в ней слишком важное место, чтобы можно было внезапно с ними
расстаться, - мы имеем в виду полковника Джеймса и его супругу.
Эта любящая пара впервые встретилась после маскарада лишь на следующий
день - перед званым обедом, когда им привелось очутиться вдвоем в передней
незадолго до приезда гостей.
Разговор начался с вопроса полковника: "Надеюсь, сударыня, вы вчера
вечером на маскараде на простудились?", на что та, в свою очередь,
осведомилась о том же.
Далее наступило молчание, и минут пять супруги сидели друг против
друга, не проронив ни единого слова. Наконец миссис Джеймс сказала:
- Сделайте одолжение, сударь, скажите, кто была эта маска, вырядившаяся
пастушкой? Как вы могли так унизиться, чтобы гулять у всех на виду в
обществе такой потаскухи? Ведь ни одна женщина, занимающая хоть какое-то
положение в обществе, не отважилась бы явиться туда в таком наряде. Я, как
вам известно, мистер Джеймс, никогда не вмешивалась в ваши дела, однако на
вашем месте я бы из чувства уважения к себе хотя бы на людях соблюдала
некоторые приличия.
- Ей Богу, - заявил Джеймс, - я понятия не имею, кого это вы имеет в
виду. Весьма возможно, что женщина в таком наряде и могла со мной
заговорить... Но ведь на маскараде со мной разговаривает тысяча людей.
Поверьте, ни одна из тех женщин, с которыми я там говорил, мне не знакома.
Впрочем, я теперь припоминаю, что там действительно была какая-то особа в
костюме пастушки и еще какое-то пугало, нацепившее на себя голубое домино,
но мне удалось вскоре от них избавиться.
- Значит вы и даму в голубом домино тоже не знаете?
- Да нет же, уверяю вас, - подтвердил Джеймс. - Однако скажите на
милость, что это вы так допытываетесь; можно подумать, что вы ревнуете?
- Ревную! - воскликнула его супруга. - Я ревную! Нет уж, мистер Джеймс,
я никогда не буду ревновать вас, особенно к этой даме в голубом домино,
потому что, насколько мне известно, нет человека, которого она бы презирала
больше, чем вас.
- Что ж, весьма этому рад, - сказал Джеймс, - потому что другого такого
нескладного долговязого страшилища мне еще не доводилось видеть.
- По-моему, это слишком уж оскорбительный способ дать мне понять, что
вы меня узнали.
- Вас, сударыня! - вскричал Джеймс. - Позвольте, ведь вы же были в
черном домино...
- Костюм, как вам, я думаю, и самому прекрасно известно, можно
переменить, и в этом нет ничего особенного. Признаюсь, я хотела разоблачить
кое-какие вещи проделки. Но я не думала, что вы сумеете так хорошо
разглядеть это долговязое нескладное страшилище.
- Клянусь вам, - сказал Джеймс, - если это и в самом деле были вы, то
мне такое даже в голову не пришло, так что вам не следует обижаться на
слова, сказанные мной по неведению.
- Да, сударь, вскричала миссис Джеймс, - вы и в самом деле не можете
меня оскорбить, что бы вы мне ни говорили; нет, клянусь, я слишком вас для
этого презираю. Но я не желаю, мистер Джеймс, чтобы вы судачили обо мне с
этими своими девками. Я не желаю опасаться встречи с ними из боязни услышать
от них оскорбление, не желаю, чтобы какая-нибудь из этих мерзких шлюх могла
сказать мне, что вы при них насмехаетесь надо мной и что я, судя по всему,