Страница:
угодно было меня назвать, причинившим их семье столько зла.
Я был до того разъярен подобной выходкой, что, не вмешайся Амелия,
обратился бы, пожалуй, к мировому судье за разрешением на обыск, с целью
найти портрет моей жены, который, как имелось немало оснований полагать, ее
сестра присвоила и который, я убежден, был бы найден в ее доме.
- Еще бы, это вполне возможно, - воскликнула мисс Мэтьюз, - ведь нет
такой подлости, на которую эта особа была бы неспособна!
- После столь приятного письма последовало вскоре еще одно, не менее
утешительного свойства; в нем меня уведомляли, что мой полк, который был
набран в начале войны как дополнительный, расформирован, так что я остаюсь
теперь лейтенантом на половинном жалованье {36}.
Мы как раз размышляли с Амелией о положении, в котором теперь
очутились, когда к нам пришел священник. Выслушав наш рассказ о приеме,
оказанном нам сестрой Амелии, он воскликнул: "Несчастная! Мне от души ее
жаль!" - и это было самое суровое осуждение, какое он когда-либо выражал; в
самом деле, мне не раз доводилось слышать, как он говорил, что порочная душа
более всего на свете заслуживает сочувствия.
Предоставим читателю некоторую передышку, дабы он мог переварить эту
мысль.
в которой мистер Бут завершает свой рассказ
- На следующий день священник вместе с нами отправился в свой дом,
расположенный в его приходе, примерно в тридцати милях, где мы гостили у
него почти три месяца.
Приход, вверенный попечению моего друга, окружен очень живописной
местностью. Всюду простираются поля, омываемые прозрачным ручьем, в котором
водится форель, их окаймляют с обеих сторон холмы. Дом священника, конечно,
не вызвал бы особого восхищения у человека с изощренным вкусом. Доктор
Гаррисон построил его сам, и дом примечателен как раз своей простотой, с
которой его убранство согласуется так хорошо, что в нем не сыскать ни
единого предмета, могущего показаться лишним, за исключением разве полки
книг и гравюр мистера Хогарта, которого доктор называет нравственным
сатириком.
И тем не менее, нельзя себе представить ничего приятнее той жизни,
которую священник ведет в своем непритязательном доме, называя его земным
раем. Все его прихожане, с которыми он обходится, как со своими детьми,
почитают его, как отца родного. Раз в неделю он непременно посещает в своем
приходе каждый дом, расспрашивает, одобряет, бранит, если находит для этого
повод. А в его отсутствие то же самое делает его викарий, и результаты столь
благотворной заботы налицо: ссоры ни разу не приводили к драке или к
судебной тяжбе; во всем приходе не сыскать ни одного нищего, и за все время,
пока я там жил, мне не довелось слышать, чтобы кто-нибудь сквернословил или
божился.
Однако возвратимся после столь приятного отступления к моим собственным
делам, куда менее заслуживающим вашего внимания. Посреди всех удовольствий,
которые я вкушал в этом благословенном месте и в обществе самых дорогих мне
на свете людей, меня то и дело посещали печальные раздумья о моих плачевных
обстоятельствах. Мое жалованье составляло теперь менее сорока фунтов в год,
у меня было уже двое детей, и моя дорогая Амелия вновь ожидала ребенка.
Как-то раз священник застал меня сидящим в одиночестве и погруженным в
горестные размышления по этому поводу. Он сказал, что в последнее время я,
как он заметил, стал очень задумчив, что причина этого ему известна и он не
удивляется и не осуждает меня. Затем он спросил, есть ли у меня какая-нибудь
надежда опять получить офицерскую должность и, если нет, то каковы мои
дальнейшие намерения?
Я ответил ему, что за неимением влиятельных друзей не могу особенно
надеяться преуспеть на военном поприще и что соответственно не могу строить
и какие-либо другие планы, поскольку любое дело требует определенных знаний
или опыта, равно как и денег, хотя бы на первых порах, тогда как у меня нет
ни того, ни другого.
"В таком случае, сын мой, - сказал доктор Гаррисон, - должен тебе
признаться, что и я размышлял об этом не меньше, чем ты; но только я умею
это делать, сохраняя наружную веселость. (Это его слова). Что касается
военной службы, то в случае надобности можно было бы отыскать нужные
средства, чтобы купить тебе офицерскую должность, но моя дочь, судя по
всему, и слышать об этом не хочет, и, говоря откровенно, ты и сам, мне
кажется, убедишься, что никакая слава не возместит тебе разлуку с ней. Сам
я, - продолжал он, - вовсе не считаю мудрыми тех людей, которые ради
какой-нибудь мирской выгоды, отказываются от величайшего счастья своей
жизни. Надо полагать, жизнь в деревне, где вы могли бы быть всегда
неразлучны, сделает вас куда более счастливыми".
Я ответил, что этот жизненный удел предпочел бы любому другому и что
Амелия, как мне кажется, придерживается того же мнения.
И тогда священник, поколебавшись немного, посоветовал мне стать
фермером и предложил отдать мне внаем приходский дом с участком, срок аренды
которого как раз в то время истек. Он сказал, что ферма хотя и потребует
расходов, но совсем небольших, и что за деньгами дело не станет.
Я с готовностью ухватился за это предложение, испытывая чувство
глубокой признательности к священнику, и тотчас разыскал Амелию, чтобы
сообщить ей об этом и узнать ее мнение.
Услышав новость, Амелия пришла в восторг; она призналась, что более
всего ее страшило, как бы я опять не предпочел военную службу. Амелия
великодушно сказала, что ей все равно, какой род занятий в жизни я
предпочту, лишь бы не разлучаться со мной. "А что касается наших детей, -
добавила она, - то не лучше ли подготовить их к скромному уделу и тогда они
будут им удовлетворены; ибо тот, для кого непременным условием счастья
является высокое положение в обществе, не заслуживает счастья, да и
неспособен его испытать..."
Вот так, сударыня, я утратил свое прежнее звание, и теперь к вашим
услугам не капитан Бут, а фермер Бут.
На протяжении первого года моего пребывания в новом качестве ничего,
как мне кажется, примечательного не произошло, и описание одного дня может
дать полное представление о событиях целого года.
- В самом деле, - отозвалась мисс Мэтьюз, - опишите нам события одного
дня. Мне чрезвычайно любопытно узнать, как же вам удавалось убить время; и,
пожалуйста, выберите по возможности самый лучший день.
- Ну, что ж, сударыня, - ответил Бут, - повинуюсь приказу, но вам
придется винить себя, если мой рассказ покажется вам очень уж скучным. И ко
всему прочему вы взвалили на меня почти непосильную задачу. Возможно ли
описать состояние величайшего блаженства? Итак, сударыня, я вставал...
- Да, да, начните с той самой минуты, как проснулись, - перебила мисс
Мэтьюз.
- Я вставал обычно между пятью и шестью...
- Знать не желаю никаких "обычно"! - воскликнула мисс Мэтьюз. - Вы
должны ограничиться описанием только одного дня, и это должен быть самый
лучший и счастливейший день за весь год.
- Что ж, в таком случае, сударыня, - подхватил Бут, - я должен описать
вам тот день, когда Амелия после мучительных и опасных родов наконец-то
благополучно разрешилась от бремени: это был, без сомнения, счастливейший
день в моей жизни.
- Я протестую, - возразила мисс Мэтьюз, - ведь вы стали фермером Бутом.
Причем же здесь то счастье, которое вы нарисовали моему воображению? Вы
заставляете меня вспомнить газетное объявление, уведомляющее о том, что леди
такая-то благополучно разрешилась сыном к великой радости некоего знатного
семейства.
- В таком случае, - воскликнул Бут, - поверьте, мисс Мэтьюз, я едва ли
способен припомнить что-нибудь такое, что отличало бы один день от другого.
Все дни были одной непрерывной чередой любви, здоровья и безмятежности. Наша
жизнь напоминала спокойное море...
- Скучнее этого и представить себе невозможно, - покачала головой мисс
Мэтьюз.
- Согласен, рассказ о такой жизни может показаться однообразным, да и
кто способен описать наслаждение, испытываемое здоровым человеком, от глотка
свежего воздуха или прилив бодрости от каждодневного упорного труда; восторг
родителей, вызванный лепетом и невинными шалостями детей, и радость,
пробуждаемую в душе супруга ласковой улыбкой жены, или, наконец, то
отрадное, устойчивое чувство умиротворения, которое любящая чета черпает в
беседе друг с другом? Всеми этими и многими другими радостями, доставляемыми
нам нашим образом жизни, мы наслаждались в полной мере. Наше счастье было,
видимо, слишком полным, потому что судьба стала ему завидовать и обрушила на
нас самый жестокий удар, какой только мог выпасть на нашу долю, лишив нас
самого близкого друга - доктора Гаррисона.
- Весьма об этом сожалею, - проговорила мисс Мэтьюз. - Он действительно
был чрезвычайно достойным человеком, но я впервые слышу о том, что он умер.
- И пусть пройдет еще много времени прежде чем кто-нибудь услышит эту
весть! - воскликнул Бут. - Для нас он, конечно, умер; надеюсь; однако, что
ему предстоит еще много счастливых лет. Вам, конечно, известно, сударыня,
сколь многим он был обязан своему покровителю графу; да и немудрено, ведь
всякий, кто хоть раз бывал в обществе священника, не мог об этом не слышать;
и вы, я уверен, не удивитесь тому, что граф поручил именно доктору Гаррисону
сопровождать в качестве наставника молодого лорда во время его путешествия;
а так как подобная обязанность не противоречила его склонностям, этот
добрейшей души человек вынужден был уступить настояниям своего друга и
покровителя.
И вот я лишился не только самого лучшего на свете собеседника, но и
лучшего советчика; горчайшие последствия такой потери мне пришлось потом
испытать сполна, ибо ни одно преимущество на свете нельзя сравнить с тем,
какое может извлечь наделенный хотя бы малой долей разумения молодой человек
из задушевных бесед с человеком зрелых лет, который не только способен дать
совет, но и знает как следует совет преподнести. Благодаря одному этому
обстоятельству юность может пользоваться преимуществами опыта зрелого
возраста и притом именно в тот период жизни, когда такой опыт может принести
куда большую пользу, нежели когда человек прожил уже достаточно долго, чтобы
приобрести его самостоятельно.
Оставшись без моего мудрого советчика, я совершил множество промахов.
Первый из них состоял в том, что я расширил свое хозяйство, арендовав в
дополнение к участку священника еще одну ферму за сто фунтов в год. Эта
аренда оказалась для меня столь же невыгодной, насколько выгодными были
условия, предложенные мне доктором. Следствием этого шага явилось то, что
если к концу первого года я имел восемьдесят фунтов прибыли, то к концу
второго - около половины этой суммы составили убытки, то есть я получил, как
говорится, меньше, чем ничего.
Вторая моя ошибка состояла в том, что мы поселились вместе с приходским
викарием, который как раз в это время женился на, как мы с женой считали,
весьма достойной женщине. Не успели мы, однако, прожить вместе и месяца, как
я убедился, что эта достойная женщина прониклась сильным предубеждением
против моей Амелии, и не имей я некоторого представления о человеческих
страстях и о том, какое почетное место занимает среди них зависть, то не
смог бы приискать никакого этому объяснения, ибо Амелия была не только
далека от того, чтобы дать этой особе хоть какой-нибудь повод для
недовольства, но, напротив, была с ней любезна и даже ласкова.
Помимо того, что Амелия превосходила ее красотой, чего, я думаю, никто
на свете не стал бы оспаривать, для этой зависти имелась еще и другая
причина, о которой я не могу вспомнить без стыда, поскольку ее можно по
справедливости назвать моей величайшей глупостью. Так вот, да будет вам
известно, сударыня, что я с детства любил править каретой и считаю, что знаю
толк в этом деле, хотя с моей стороны это, возможно, и невинное, но все же
ребяческое тщеславие. Поскольку мне представилась возможность купить очень
старую карету с упряжью (покупка и в самом деле обошлась мне всего в
двенадцать фунтов) и поскольку я рассудил, что те же самые лошади, которых я
запрягаю в телегу, могут везти и мою карету, то решил побаловать себя
подобным приобретением.
Последствия моей затеи с этой злосчастной старой каретой оказались
самыми непредвиденными. До тех пор пока мы с женой мало чем отличались от
других фермерских семейств и в одежде, и в своем образе жизни, они вели себя
с нами, как с равными; теперь же у них сложилось мнение, что мы слишком
занеслись и добиваемся превосходства, а посему тотчас прониклись к нам
завистью, злобой и объявили нам войну. Мелкие сквайры, жившие с нами по
соседству, точно так же с неудовольствием наблюдали за тем, как бедный
арендатор тщится сравняться с ними, да еще именно в том, чем они так
тщеславились; нисколько не сомневаясь, что и мной руководило желание пустить
пыль в глаза, они так же прониклись ко мне ненавистью и превратили мою
карету в мишень для насмешек; о лошадях моих, подобранных, смею вас уверить,
не хуже любых других лошадей в королевстве, начали говорить, будто они
разнятся и мастью, и статью, и прочее, и зубоскалы принялись распространять
слухи, основанные на чистейших домыслах.
Но удивительней всего было то, сударыня, что жена викария, которая,
будучи хромой, пользовалась каретой чаще, чем моя Амелия, и редко когда
ходила в церковь пешком, оказалась, тем не менее, в числе самых злобных моих
недругов именно вследствие моего приобретения. Стоило ей только о чем-нибудь
поспорить с Амелией, а размолвок моя бедная девочка при всей своей
деликатности не в силах была подчас избежать, как жена викария непременно
вставляла с ехидной усмешкой: "Хотя мой муж и не держит карету, сударыня".
Более того, она пользовалась этим обстоятельством, чтобы попрекать жену
потерей наследства, заявляя, что кое у кого, может быть, тоже есть основания
требовать себе карету и притом даже большие, чем у прочих, потому что они
принесли своим мужьям приданое получше, но только не все умеют пускать пыль
в глаза.
Вы, сударыня, вероятно, подивитесь, как я помню такие пустяки: они
долгое время только забавляли нас с Амелией и не более того, однако нам все
же довелось в конце концов испытать, на какую злобу способна зависть и что
она скорее влечет за собой трагические, а не комические последствия. Мои
соседи составили против меня заговор. Они присвоили мне насмешливое прозвище
- сквайр-фермер. Что бы я ни покупал, я был уверен, что с меня запросят
втридорога, а если же я что-нибудь продавал, то знал, что мне придется
уступить за полцены в сравнении с другими. Действовали они, в сущности,
заодно, и в то время как что ни день безнаказанно совершали потраву на моем
участке, стоило только какой-нибудь из моих коров забрести на соседнее поле,
как со мной либо затевали тяжбу, либо заставляли возместить причиненный им
убыток вчетверо большей суммой.
Разумеется, дело кончилось полным моим разорением. Не утомляя вас
подробностями, скажу лишь, что к концу четвертого года мой долг на триста
фунтов превышал стоимость всего принадлежащего мне имущества. Тогда мой
лендлорд наложил арест на него в счет арендной платы и, чтобы избежать
немедленного заключения в тюрьму, мне пришлось покинуть мою ферму, оставя
там все, что у меня есть самого дорогого на свете, - мою жену и маленькое
горемычное семейство.
Вот в таком положении дней пять или шесть тому назад я добрался до
Лондона. Я только и успел, что снять квартиру в пределах вольностей
королевского дворца {37} и сообщить моей дорогой Амелии, как ей меня здесь
разыскать после того как ей удастся уладить свои дела. В тот же вечер,
возвращаясь домой из кофейни, я стал свидетелем драки и попытался помочь
потерпевшей стороне, но был схвачен подоспевшими стражниками и задержан на
всю ночь в арестантской; наутро они привели меня к мировому судье, который и
велел препроводить меня сюда, где я, возможно, умер бы от голода, если бы не
столь неожиданная помощь, полученная мной из ваших рук. Но позвольте мне в
связи с этим, дорогая моя мисс Мэтьюз, заверить вас, что, сколь ни оказалось
бы мне на пользу ваше несчастье, я от души о нем сожалею, и я не стал бы
покупать даже малейшего послабления собственной участи ценой вашего
пребывания в этом ужасном месте.
Последние слова Бут произнес с большой нежностью: человек он был в
высшей степени доброжелательный и, кроме того, в прежние времена был весьма
неравнодушен к этой молодой особе; во всяком случае он питал к ней чувства
куда более пылкие, нежели большинство людей вообще способно испытывать к
кому бы то ни было.
содержащая материи весьма загадочного свойства
В ответных изъявлениях нежности мисс Мэтьюз ничуть не уступила мистеру
Буту. Ее глаза, являющиеся в подобных случаях самыми красноречивыми
ораторами, излучали всю свою мощь, а при последних словах собеседника она
бросила на него взгляд, исполненный такого страстного томления, каким
Клеопатра едва ли дарила Антония {1}. Надо ли скрывать, что мистер Бут был
некогда ее первой любовью и память о ней напечатлела в юном сердечке след,
который, как не без основания утверждают знатоки, понаторевшие в этой
отрасли философии, ничто не в силах стереть.
Когда Бут окончил свой рассказ, наступило долгое молчание; эту
безмолвную сцену художник сумел бы изобразить с куда большим успехом, нежели
писатель. Впрочем, некоторые читатели могут достаточно живо себе ее
вообразить на основании описанного выше, особенно если прибавить, что мисс
Мэтьюз прервала молчание вздохом и воскликнула:
- Отчего, мистер Бут, вы не позволяете мне тешить себя мыслью, что мои
несчастья хоть как-то способствовали вашему благополучию? Счастливица Амелия
наверняка была бы ко мне снисходительна. Да, она бы не позавидовала мне в
такой малости, даже если бы ее любовь превосходила ее счастье!
- Боже милосердный! - отозвался Бут. - Это мою-то несчастную Амелию вы
называете счастливицей?
- Конечно, а как же иначе, - с живостью подтвердила мисс Мэтьюз. - Ах,
мистер Бут, судьба подарила ей отраду, способную вознаградить здравомыслящую
женщину за все встречающиеся на ее пути невзгоды. Быть может, Амелия этого и
не сознает, но если бы столь благословенная участь выпала мне... О, мистер
Бут, могла ли я себе представить в пору нашего знакомства, что
обаятельнейший из мужчин способен стать заботливым, нежным, любящим мужем? О
блаженстве Амелии никто из нас тогда и не подозревал; да и ей небеса еще не
открыли, какое счастье ей уготовано, и, тем не менее, будущее ее было уже
предопределено, ибо в делах любви, таково мое убеждение, существует
фатальная неизбежность. О, Господи, сколько всевозможных мельчайших
подробностей теснится у меня в памяти! И как ваш полк впервые входил в наш
город, а вы несли полковое знамя, и как в тот самый момент, когда вы
проходили мимо окна, у которого я стояла, у меня случайно упала на мостовую
перчатка, а вы остановились, подняли мою перчатку и, насадив ее на Древко
знамени, поднесли ее к самому моему окну. Стоявшая рядом со мной подруга
заметила при этом: "Видите, мисс, молодой офицер принял ваш вызов". Помню,
как я при этом покраснела; я и сейчас краснею, признаваясь вам, что сочла
вас тогда самым красивым молодым человеком на свете.
При этих словах Бут отвесил низкий поклон и воскликнул:
- О, дорогая сударыня, как мало я тогда понимал, в чем мое счастье!
- Вы и в самом деле так считаете? - переспросила мисс Мэтьюз. - Что ж,
если вы даже и кривите душой, то вам во всяком случае нельзя отказать в
любезности.
В этот момент их беседу прервал смотритель заколдованного замка {2},
который бесцеремонно вторгся в камеру и уведомил даму и джентльмена, что
наступило время запирать помещения на ночь; он осведомился у Бута, которого
назвал капитаном, не угодно ли тому получить постель, присовокупив, что при
желании ему могут предоставить комнату, расположенную по соседству с
комнатой дамы, но только это обойдется дороговато, поскольку за ночлег в той
комнате он никогда не запрашивает меньше гинеи и дешевле не уступит даже
родному отцу.
Это предложение осталось без ответа, но мисс Мэтьюз, уже достаточно
усвоившая некоторые обычаи этого заведения, заметила, что мистер Бут, по ее
мнению, был бы непрочь чего-нибудь выпить; управляющий немедля принялся
расхваливать свой пунш из рисовой водки и, не дожидаясь дальнейших
распоряжений, тут же принес внушительных размеров чашу с этим напитком.
Отхлебнув изрядный глоток пунша в подтверждение его достоинств,
управитель вновь возвратился к прежней теме, сказав, что собирается лечь
спать, а посему должен предварительно запереть заключенных.
- А почему бы вам не предположить, - сказала с улыбкой мисс Мэтьюз, -
что мы с капитаном собираемся просидеть за разговором всю ночь.
- Сколько вашей душе угодно, - отвечал управитель, - но только я
рассчитываю получить за это вознаграждение. Поверьте, я никогда не сую нос в
чужие дела, но проводить ночь в одиночку или вдвоем - это, согласитесь, не
одно и то же. Если я запираю двоих, то рассчитываю получить за это полгинеи,
и капитан, я уверен, не сочтет плату непомерной: ведь и в банях берут не
меньше {3}.
При этих словах лицо мисс Мэтьюз сделалось пунцовым. Тем не менее,
овладев собой, она обратилась к Буту со следующим вопросом:
- Что вы на это скажете, капитан? Что до меня, то я не припомню случая,
когда бы мне менее хотелось спать, чем сейчас. А что предпочитаете вы: пунш
или подушку?
- Надеюсь, сударыня, - ответил Бут, - вы не столь плохого мнения обо
мне и не думаете, будто я способен что-то предпочесть беседе с мисс Мэтьюз?
- Так ведь и мои слова о том, что я предпочитаю сну беседу с вами, -
ответила она, - не просто любезность, уверяю вас.
Получив требуемое вознаграждение, смотритель тотчас вышел и, заперев
дверь, оставил парочку наедине.
Следуя его примеру, и мы в свою очередь точно так же притворим двери,
поскольку не считаем приличным выставлять напоказ то, что за ними
происходит. Если иные чересчур любопытные читатели будут по этому случаю
разочарованы, то мы рекомендуем им обратиться к апологиям, коими некоторым
веселым дамам угодно было недавно облагодетельствовать публику {4} и где
любопытствующие найдут, возможно, рассказ обо всем, что происходило за
закрытыми дверями.
Но, хотя мы и отказываемся живописать эту сцену, в наши намерения
отнюдь не входит скрывать от публики слабости мистера Бута или его
очаровательной дамы, проведших этот вечер отнюдь не в соответствии со
строгими правилами добродетели и целомудрия. Сказать по правде, мы больше
огорчены поведением джентльмена, нежели дамы, и огорчены не только за него
самого, но и за самую лучшую на свете женщину, которую, как приходится с
сожалением отметить, брачные узы связали с человеком без достоинства и
чести.
Хотелось бы поэтому, чтобы благожелательный и беспристрастный читатель
потрудился тщательно взвесить влияние различных неблагоприятных
обстоятельств, которые так удивительно совпали, что, казалось, сама Фортуна
использовала все ухищрения, дабы заманить в ловушку беднягу Бута. Пусть
читатель представит себе привлекательную молодую женщину, бывшую, можно
сказать, первой любовью Бута, женщину, которой он оказался обязан и которая
пустила в ход всевозможные уловки, чтобы растрогать, прельстить, победить и
воспламенить его; пусть читатель примет в соображение время и место; ему не
следует также забывать, что Бут был молодым человеком в расцвете жизненных
сил, и, наконец, пусть он присовокупит к этому еще одно немаловажное
обстоятельство: наши герои остались одни; если после всего перечисленного
читатель не оправдает обвиняемого, тогда тот неминуемо должен быть осужден,
ибо мне больше нечего добавить в его оправдание.
конец которой, как мы надеемся, понравится читателю больше, нежели начало
Целую неделю длилась эта преступная связь, и все эти дни дама
чувствовала себя гораздо счастливее кавалера; правда, под действием чар мисс
Мэтьюз и ее пылких ласк мысли Бута погружались время от времени в какое-то
сладостное оцепенение, однако в промежутках между этими порывами страсти
проснувшаяся совесть мучила его и вызывала в памяти образ бедной,
оскорбленной Амелии; этот образ преследовал его неотступно и не давал ему
покоя. В самом деле, если мы станем принимать в расчет только земную жизнь,
то в интересах любого человека быть либо безупречно добродетельным, либо
неисправимо порочным. Лучше разом избавиться от совести, нежели понемногу
наносить ей легкие раны. Ведь каждый дурной поступок чреват для души,
сохранившей хоть малую толику нравственности, столь горьким раскаянием, что
его не перевесить всем мыслимым греховным утехам.
Так произошло и с Бутом. За каждой его провинностью неминуемо следовало
раскаяние; и все-таки наши суждения до того извращены, а пути греха до того
скользки, что достаточно было однажды ступить на них, как то самое
преступление, в котором он сейчас раскаивался, становилось доводом для
следующего, а оно служило в свою очередь источником будущих угрызений
совести, и он продолжал грешить, потому что первый шаг был уже сделан.
Я был до того разъярен подобной выходкой, что, не вмешайся Амелия,
обратился бы, пожалуй, к мировому судье за разрешением на обыск, с целью
найти портрет моей жены, который, как имелось немало оснований полагать, ее
сестра присвоила и который, я убежден, был бы найден в ее доме.
- Еще бы, это вполне возможно, - воскликнула мисс Мэтьюз, - ведь нет
такой подлости, на которую эта особа была бы неспособна!
- После столь приятного письма последовало вскоре еще одно, не менее
утешительного свойства; в нем меня уведомляли, что мой полк, который был
набран в начале войны как дополнительный, расформирован, так что я остаюсь
теперь лейтенантом на половинном жалованье {36}.
Мы как раз размышляли с Амелией о положении, в котором теперь
очутились, когда к нам пришел священник. Выслушав наш рассказ о приеме,
оказанном нам сестрой Амелии, он воскликнул: "Несчастная! Мне от души ее
жаль!" - и это было самое суровое осуждение, какое он когда-либо выражал; в
самом деле, мне не раз доводилось слышать, как он говорил, что порочная душа
более всего на свете заслуживает сочувствия.
Предоставим читателю некоторую передышку, дабы он мог переварить эту
мысль.
в которой мистер Бут завершает свой рассказ
- На следующий день священник вместе с нами отправился в свой дом,
расположенный в его приходе, примерно в тридцати милях, где мы гостили у
него почти три месяца.
Приход, вверенный попечению моего друга, окружен очень живописной
местностью. Всюду простираются поля, омываемые прозрачным ручьем, в котором
водится форель, их окаймляют с обеих сторон холмы. Дом священника, конечно,
не вызвал бы особого восхищения у человека с изощренным вкусом. Доктор
Гаррисон построил его сам, и дом примечателен как раз своей простотой, с
которой его убранство согласуется так хорошо, что в нем не сыскать ни
единого предмета, могущего показаться лишним, за исключением разве полки
книг и гравюр мистера Хогарта, которого доктор называет нравственным
сатириком.
И тем не менее, нельзя себе представить ничего приятнее той жизни,
которую священник ведет в своем непритязательном доме, называя его земным
раем. Все его прихожане, с которыми он обходится, как со своими детьми,
почитают его, как отца родного. Раз в неделю он непременно посещает в своем
приходе каждый дом, расспрашивает, одобряет, бранит, если находит для этого
повод. А в его отсутствие то же самое делает его викарий, и результаты столь
благотворной заботы налицо: ссоры ни разу не приводили к драке или к
судебной тяжбе; во всем приходе не сыскать ни одного нищего, и за все время,
пока я там жил, мне не довелось слышать, чтобы кто-нибудь сквернословил или
божился.
Однако возвратимся после столь приятного отступления к моим собственным
делам, куда менее заслуживающим вашего внимания. Посреди всех удовольствий,
которые я вкушал в этом благословенном месте и в обществе самых дорогих мне
на свете людей, меня то и дело посещали печальные раздумья о моих плачевных
обстоятельствах. Мое жалованье составляло теперь менее сорока фунтов в год,
у меня было уже двое детей, и моя дорогая Амелия вновь ожидала ребенка.
Как-то раз священник застал меня сидящим в одиночестве и погруженным в
горестные размышления по этому поводу. Он сказал, что в последнее время я,
как он заметил, стал очень задумчив, что причина этого ему известна и он не
удивляется и не осуждает меня. Затем он спросил, есть ли у меня какая-нибудь
надежда опять получить офицерскую должность и, если нет, то каковы мои
дальнейшие намерения?
Я ответил ему, что за неимением влиятельных друзей не могу особенно
надеяться преуспеть на военном поприще и что соответственно не могу строить
и какие-либо другие планы, поскольку любое дело требует определенных знаний
или опыта, равно как и денег, хотя бы на первых порах, тогда как у меня нет
ни того, ни другого.
"В таком случае, сын мой, - сказал доктор Гаррисон, - должен тебе
признаться, что и я размышлял об этом не меньше, чем ты; но только я умею
это делать, сохраняя наружную веселость. (Это его слова). Что касается
военной службы, то в случае надобности можно было бы отыскать нужные
средства, чтобы купить тебе офицерскую должность, но моя дочь, судя по
всему, и слышать об этом не хочет, и, говоря откровенно, ты и сам, мне
кажется, убедишься, что никакая слава не возместит тебе разлуку с ней. Сам
я, - продолжал он, - вовсе не считаю мудрыми тех людей, которые ради
какой-нибудь мирской выгоды, отказываются от величайшего счастья своей
жизни. Надо полагать, жизнь в деревне, где вы могли бы быть всегда
неразлучны, сделает вас куда более счастливыми".
Я ответил, что этот жизненный удел предпочел бы любому другому и что
Амелия, как мне кажется, придерживается того же мнения.
И тогда священник, поколебавшись немного, посоветовал мне стать
фермером и предложил отдать мне внаем приходский дом с участком, срок аренды
которого как раз в то время истек. Он сказал, что ферма хотя и потребует
расходов, но совсем небольших, и что за деньгами дело не станет.
Я с готовностью ухватился за это предложение, испытывая чувство
глубокой признательности к священнику, и тотчас разыскал Амелию, чтобы
сообщить ей об этом и узнать ее мнение.
Услышав новость, Амелия пришла в восторг; она призналась, что более
всего ее страшило, как бы я опять не предпочел военную службу. Амелия
великодушно сказала, что ей все равно, какой род занятий в жизни я
предпочту, лишь бы не разлучаться со мной. "А что касается наших детей, -
добавила она, - то не лучше ли подготовить их к скромному уделу и тогда они
будут им удовлетворены; ибо тот, для кого непременным условием счастья
является высокое положение в обществе, не заслуживает счастья, да и
неспособен его испытать..."
Вот так, сударыня, я утратил свое прежнее звание, и теперь к вашим
услугам не капитан Бут, а фермер Бут.
На протяжении первого года моего пребывания в новом качестве ничего,
как мне кажется, примечательного не произошло, и описание одного дня может
дать полное представление о событиях целого года.
- В самом деле, - отозвалась мисс Мэтьюз, - опишите нам события одного
дня. Мне чрезвычайно любопытно узнать, как же вам удавалось убить время; и,
пожалуйста, выберите по возможности самый лучший день.
- Ну, что ж, сударыня, - ответил Бут, - повинуюсь приказу, но вам
придется винить себя, если мой рассказ покажется вам очень уж скучным. И ко
всему прочему вы взвалили на меня почти непосильную задачу. Возможно ли
описать состояние величайшего блаженства? Итак, сударыня, я вставал...
- Да, да, начните с той самой минуты, как проснулись, - перебила мисс
Мэтьюз.
- Я вставал обычно между пятью и шестью...
- Знать не желаю никаких "обычно"! - воскликнула мисс Мэтьюз. - Вы
должны ограничиться описанием только одного дня, и это должен быть самый
лучший и счастливейший день за весь год.
- Что ж, в таком случае, сударыня, - подхватил Бут, - я должен описать
вам тот день, когда Амелия после мучительных и опасных родов наконец-то
благополучно разрешилась от бремени: это был, без сомнения, счастливейший
день в моей жизни.
- Я протестую, - возразила мисс Мэтьюз, - ведь вы стали фермером Бутом.
Причем же здесь то счастье, которое вы нарисовали моему воображению? Вы
заставляете меня вспомнить газетное объявление, уведомляющее о том, что леди
такая-то благополучно разрешилась сыном к великой радости некоего знатного
семейства.
- В таком случае, - воскликнул Бут, - поверьте, мисс Мэтьюз, я едва ли
способен припомнить что-нибудь такое, что отличало бы один день от другого.
Все дни были одной непрерывной чередой любви, здоровья и безмятежности. Наша
жизнь напоминала спокойное море...
- Скучнее этого и представить себе невозможно, - покачала головой мисс
Мэтьюз.
- Согласен, рассказ о такой жизни может показаться однообразным, да и
кто способен описать наслаждение, испытываемое здоровым человеком, от глотка
свежего воздуха или прилив бодрости от каждодневного упорного труда; восторг
родителей, вызванный лепетом и невинными шалостями детей, и радость,
пробуждаемую в душе супруга ласковой улыбкой жены, или, наконец, то
отрадное, устойчивое чувство умиротворения, которое любящая чета черпает в
беседе друг с другом? Всеми этими и многими другими радостями, доставляемыми
нам нашим образом жизни, мы наслаждались в полной мере. Наше счастье было,
видимо, слишком полным, потому что судьба стала ему завидовать и обрушила на
нас самый жестокий удар, какой только мог выпасть на нашу долю, лишив нас
самого близкого друга - доктора Гаррисона.
- Весьма об этом сожалею, - проговорила мисс Мэтьюз. - Он действительно
был чрезвычайно достойным человеком, но я впервые слышу о том, что он умер.
- И пусть пройдет еще много времени прежде чем кто-нибудь услышит эту
весть! - воскликнул Бут. - Для нас он, конечно, умер; надеюсь; однако, что
ему предстоит еще много счастливых лет. Вам, конечно, известно, сударыня,
сколь многим он был обязан своему покровителю графу; да и немудрено, ведь
всякий, кто хоть раз бывал в обществе священника, не мог об этом не слышать;
и вы, я уверен, не удивитесь тому, что граф поручил именно доктору Гаррисону
сопровождать в качестве наставника молодого лорда во время его путешествия;
а так как подобная обязанность не противоречила его склонностям, этот
добрейшей души человек вынужден был уступить настояниям своего друга и
покровителя.
И вот я лишился не только самого лучшего на свете собеседника, но и
лучшего советчика; горчайшие последствия такой потери мне пришлось потом
испытать сполна, ибо ни одно преимущество на свете нельзя сравнить с тем,
какое может извлечь наделенный хотя бы малой долей разумения молодой человек
из задушевных бесед с человеком зрелых лет, который не только способен дать
совет, но и знает как следует совет преподнести. Благодаря одному этому
обстоятельству юность может пользоваться преимуществами опыта зрелого
возраста и притом именно в тот период жизни, когда такой опыт может принести
куда большую пользу, нежели когда человек прожил уже достаточно долго, чтобы
приобрести его самостоятельно.
Оставшись без моего мудрого советчика, я совершил множество промахов.
Первый из них состоял в том, что я расширил свое хозяйство, арендовав в
дополнение к участку священника еще одну ферму за сто фунтов в год. Эта
аренда оказалась для меня столь же невыгодной, насколько выгодными были
условия, предложенные мне доктором. Следствием этого шага явилось то, что
если к концу первого года я имел восемьдесят фунтов прибыли, то к концу
второго - около половины этой суммы составили убытки, то есть я получил, как
говорится, меньше, чем ничего.
Вторая моя ошибка состояла в том, что мы поселились вместе с приходским
викарием, который как раз в это время женился на, как мы с женой считали,
весьма достойной женщине. Не успели мы, однако, прожить вместе и месяца, как
я убедился, что эта достойная женщина прониклась сильным предубеждением
против моей Амелии, и не имей я некоторого представления о человеческих
страстях и о том, какое почетное место занимает среди них зависть, то не
смог бы приискать никакого этому объяснения, ибо Амелия была не только
далека от того, чтобы дать этой особе хоть какой-нибудь повод для
недовольства, но, напротив, была с ней любезна и даже ласкова.
Помимо того, что Амелия превосходила ее красотой, чего, я думаю, никто
на свете не стал бы оспаривать, для этой зависти имелась еще и другая
причина, о которой я не могу вспомнить без стыда, поскольку ее можно по
справедливости назвать моей величайшей глупостью. Так вот, да будет вам
известно, сударыня, что я с детства любил править каретой и считаю, что знаю
толк в этом деле, хотя с моей стороны это, возможно, и невинное, но все же
ребяческое тщеславие. Поскольку мне представилась возможность купить очень
старую карету с упряжью (покупка и в самом деле обошлась мне всего в
двенадцать фунтов) и поскольку я рассудил, что те же самые лошади, которых я
запрягаю в телегу, могут везти и мою карету, то решил побаловать себя
подобным приобретением.
Последствия моей затеи с этой злосчастной старой каретой оказались
самыми непредвиденными. До тех пор пока мы с женой мало чем отличались от
других фермерских семейств и в одежде, и в своем образе жизни, они вели себя
с нами, как с равными; теперь же у них сложилось мнение, что мы слишком
занеслись и добиваемся превосходства, а посему тотчас прониклись к нам
завистью, злобой и объявили нам войну. Мелкие сквайры, жившие с нами по
соседству, точно так же с неудовольствием наблюдали за тем, как бедный
арендатор тщится сравняться с ними, да еще именно в том, чем они так
тщеславились; нисколько не сомневаясь, что и мной руководило желание пустить
пыль в глаза, они так же прониклись ко мне ненавистью и превратили мою
карету в мишень для насмешек; о лошадях моих, подобранных, смею вас уверить,
не хуже любых других лошадей в королевстве, начали говорить, будто они
разнятся и мастью, и статью, и прочее, и зубоскалы принялись распространять
слухи, основанные на чистейших домыслах.
Но удивительней всего было то, сударыня, что жена викария, которая,
будучи хромой, пользовалась каретой чаще, чем моя Амелия, и редко когда
ходила в церковь пешком, оказалась, тем не менее, в числе самых злобных моих
недругов именно вследствие моего приобретения. Стоило ей только о чем-нибудь
поспорить с Амелией, а размолвок моя бедная девочка при всей своей
деликатности не в силах была подчас избежать, как жена викария непременно
вставляла с ехидной усмешкой: "Хотя мой муж и не держит карету, сударыня".
Более того, она пользовалась этим обстоятельством, чтобы попрекать жену
потерей наследства, заявляя, что кое у кого, может быть, тоже есть основания
требовать себе карету и притом даже большие, чем у прочих, потому что они
принесли своим мужьям приданое получше, но только не все умеют пускать пыль
в глаза.
Вы, сударыня, вероятно, подивитесь, как я помню такие пустяки: они
долгое время только забавляли нас с Амелией и не более того, однако нам все
же довелось в конце концов испытать, на какую злобу способна зависть и что
она скорее влечет за собой трагические, а не комические последствия. Мои
соседи составили против меня заговор. Они присвоили мне насмешливое прозвище
- сквайр-фермер. Что бы я ни покупал, я был уверен, что с меня запросят
втридорога, а если же я что-нибудь продавал, то знал, что мне придется
уступить за полцены в сравнении с другими. Действовали они, в сущности,
заодно, и в то время как что ни день безнаказанно совершали потраву на моем
участке, стоило только какой-нибудь из моих коров забрести на соседнее поле,
как со мной либо затевали тяжбу, либо заставляли возместить причиненный им
убыток вчетверо большей суммой.
Разумеется, дело кончилось полным моим разорением. Не утомляя вас
подробностями, скажу лишь, что к концу четвертого года мой долг на триста
фунтов превышал стоимость всего принадлежащего мне имущества. Тогда мой
лендлорд наложил арест на него в счет арендной платы и, чтобы избежать
немедленного заключения в тюрьму, мне пришлось покинуть мою ферму, оставя
там все, что у меня есть самого дорогого на свете, - мою жену и маленькое
горемычное семейство.
Вот в таком положении дней пять или шесть тому назад я добрался до
Лондона. Я только и успел, что снять квартиру в пределах вольностей
королевского дворца {37} и сообщить моей дорогой Амелии, как ей меня здесь
разыскать после того как ей удастся уладить свои дела. В тот же вечер,
возвращаясь домой из кофейни, я стал свидетелем драки и попытался помочь
потерпевшей стороне, но был схвачен подоспевшими стражниками и задержан на
всю ночь в арестантской; наутро они привели меня к мировому судье, который и
велел препроводить меня сюда, где я, возможно, умер бы от голода, если бы не
столь неожиданная помощь, полученная мной из ваших рук. Но позвольте мне в
связи с этим, дорогая моя мисс Мэтьюз, заверить вас, что, сколь ни оказалось
бы мне на пользу ваше несчастье, я от души о нем сожалею, и я не стал бы
покупать даже малейшего послабления собственной участи ценой вашего
пребывания в этом ужасном месте.
Последние слова Бут произнес с большой нежностью: человек он был в
высшей степени доброжелательный и, кроме того, в прежние времена был весьма
неравнодушен к этой молодой особе; во всяком случае он питал к ней чувства
куда более пылкие, нежели большинство людей вообще способно испытывать к
кому бы то ни было.
содержащая материи весьма загадочного свойства
В ответных изъявлениях нежности мисс Мэтьюз ничуть не уступила мистеру
Буту. Ее глаза, являющиеся в подобных случаях самыми красноречивыми
ораторами, излучали всю свою мощь, а при последних словах собеседника она
бросила на него взгляд, исполненный такого страстного томления, каким
Клеопатра едва ли дарила Антония {1}. Надо ли скрывать, что мистер Бут был
некогда ее первой любовью и память о ней напечатлела в юном сердечке след,
который, как не без основания утверждают знатоки, понаторевшие в этой
отрасли философии, ничто не в силах стереть.
Когда Бут окончил свой рассказ, наступило долгое молчание; эту
безмолвную сцену художник сумел бы изобразить с куда большим успехом, нежели
писатель. Впрочем, некоторые читатели могут достаточно живо себе ее
вообразить на основании описанного выше, особенно если прибавить, что мисс
Мэтьюз прервала молчание вздохом и воскликнула:
- Отчего, мистер Бут, вы не позволяете мне тешить себя мыслью, что мои
несчастья хоть как-то способствовали вашему благополучию? Счастливица Амелия
наверняка была бы ко мне снисходительна. Да, она бы не позавидовала мне в
такой малости, даже если бы ее любовь превосходила ее счастье!
- Боже милосердный! - отозвался Бут. - Это мою-то несчастную Амелию вы
называете счастливицей?
- Конечно, а как же иначе, - с живостью подтвердила мисс Мэтьюз. - Ах,
мистер Бут, судьба подарила ей отраду, способную вознаградить здравомыслящую
женщину за все встречающиеся на ее пути невзгоды. Быть может, Амелия этого и
не сознает, но если бы столь благословенная участь выпала мне... О, мистер
Бут, могла ли я себе представить в пору нашего знакомства, что
обаятельнейший из мужчин способен стать заботливым, нежным, любящим мужем? О
блаженстве Амелии никто из нас тогда и не подозревал; да и ей небеса еще не
открыли, какое счастье ей уготовано, и, тем не менее, будущее ее было уже
предопределено, ибо в делах любви, таково мое убеждение, существует
фатальная неизбежность. О, Господи, сколько всевозможных мельчайших
подробностей теснится у меня в памяти! И как ваш полк впервые входил в наш
город, а вы несли полковое знамя, и как в тот самый момент, когда вы
проходили мимо окна, у которого я стояла, у меня случайно упала на мостовую
перчатка, а вы остановились, подняли мою перчатку и, насадив ее на Древко
знамени, поднесли ее к самому моему окну. Стоявшая рядом со мной подруга
заметила при этом: "Видите, мисс, молодой офицер принял ваш вызов". Помню,
как я при этом покраснела; я и сейчас краснею, признаваясь вам, что сочла
вас тогда самым красивым молодым человеком на свете.
При этих словах Бут отвесил низкий поклон и воскликнул:
- О, дорогая сударыня, как мало я тогда понимал, в чем мое счастье!
- Вы и в самом деле так считаете? - переспросила мисс Мэтьюз. - Что ж,
если вы даже и кривите душой, то вам во всяком случае нельзя отказать в
любезности.
В этот момент их беседу прервал смотритель заколдованного замка {2},
который бесцеремонно вторгся в камеру и уведомил даму и джентльмена, что
наступило время запирать помещения на ночь; он осведомился у Бута, которого
назвал капитаном, не угодно ли тому получить постель, присовокупив, что при
желании ему могут предоставить комнату, расположенную по соседству с
комнатой дамы, но только это обойдется дороговато, поскольку за ночлег в той
комнате он никогда не запрашивает меньше гинеи и дешевле не уступит даже
родному отцу.
Это предложение осталось без ответа, но мисс Мэтьюз, уже достаточно
усвоившая некоторые обычаи этого заведения, заметила, что мистер Бут, по ее
мнению, был бы непрочь чего-нибудь выпить; управляющий немедля принялся
расхваливать свой пунш из рисовой водки и, не дожидаясь дальнейших
распоряжений, тут же принес внушительных размеров чашу с этим напитком.
Отхлебнув изрядный глоток пунша в подтверждение его достоинств,
управитель вновь возвратился к прежней теме, сказав, что собирается лечь
спать, а посему должен предварительно запереть заключенных.
- А почему бы вам не предположить, - сказала с улыбкой мисс Мэтьюз, -
что мы с капитаном собираемся просидеть за разговором всю ночь.
- Сколько вашей душе угодно, - отвечал управитель, - но только я
рассчитываю получить за это вознаграждение. Поверьте, я никогда не сую нос в
чужие дела, но проводить ночь в одиночку или вдвоем - это, согласитесь, не
одно и то же. Если я запираю двоих, то рассчитываю получить за это полгинеи,
и капитан, я уверен, не сочтет плату непомерной: ведь и в банях берут не
меньше {3}.
При этих словах лицо мисс Мэтьюз сделалось пунцовым. Тем не менее,
овладев собой, она обратилась к Буту со следующим вопросом:
- Что вы на это скажете, капитан? Что до меня, то я не припомню случая,
когда бы мне менее хотелось спать, чем сейчас. А что предпочитаете вы: пунш
или подушку?
- Надеюсь, сударыня, - ответил Бут, - вы не столь плохого мнения обо
мне и не думаете, будто я способен что-то предпочесть беседе с мисс Мэтьюз?
- Так ведь и мои слова о том, что я предпочитаю сну беседу с вами, -
ответила она, - не просто любезность, уверяю вас.
Получив требуемое вознаграждение, смотритель тотчас вышел и, заперев
дверь, оставил парочку наедине.
Следуя его примеру, и мы в свою очередь точно так же притворим двери,
поскольку не считаем приличным выставлять напоказ то, что за ними
происходит. Если иные чересчур любопытные читатели будут по этому случаю
разочарованы, то мы рекомендуем им обратиться к апологиям, коими некоторым
веселым дамам угодно было недавно облагодетельствовать публику {4} и где
любопытствующие найдут, возможно, рассказ обо всем, что происходило за
закрытыми дверями.
Но, хотя мы и отказываемся живописать эту сцену, в наши намерения
отнюдь не входит скрывать от публики слабости мистера Бута или его
очаровательной дамы, проведших этот вечер отнюдь не в соответствии со
строгими правилами добродетели и целомудрия. Сказать по правде, мы больше
огорчены поведением джентльмена, нежели дамы, и огорчены не только за него
самого, но и за самую лучшую на свете женщину, которую, как приходится с
сожалением отметить, брачные узы связали с человеком без достоинства и
чести.
Хотелось бы поэтому, чтобы благожелательный и беспристрастный читатель
потрудился тщательно взвесить влияние различных неблагоприятных
обстоятельств, которые так удивительно совпали, что, казалось, сама Фортуна
использовала все ухищрения, дабы заманить в ловушку беднягу Бута. Пусть
читатель представит себе привлекательную молодую женщину, бывшую, можно
сказать, первой любовью Бута, женщину, которой он оказался обязан и которая
пустила в ход всевозможные уловки, чтобы растрогать, прельстить, победить и
воспламенить его; пусть читатель примет в соображение время и место; ему не
следует также забывать, что Бут был молодым человеком в расцвете жизненных
сил, и, наконец, пусть он присовокупит к этому еще одно немаловажное
обстоятельство: наши герои остались одни; если после всего перечисленного
читатель не оправдает обвиняемого, тогда тот неминуемо должен быть осужден,
ибо мне больше нечего добавить в его оправдание.
конец которой, как мы надеемся, понравится читателю больше, нежели начало
Целую неделю длилась эта преступная связь, и все эти дни дама
чувствовала себя гораздо счастливее кавалера; правда, под действием чар мисс
Мэтьюз и ее пылких ласк мысли Бута погружались время от времени в какое-то
сладостное оцепенение, однако в промежутках между этими порывами страсти
проснувшаяся совесть мучила его и вызывала в памяти образ бедной,
оскорбленной Амелии; этот образ преследовал его неотступно и не давал ему
покоя. В самом деле, если мы станем принимать в расчет только земную жизнь,
то в интересах любого человека быть либо безупречно добродетельным, либо
неисправимо порочным. Лучше разом избавиться от совести, нежели понемногу
наносить ей легкие раны. Ведь каждый дурной поступок чреват для души,
сохранившей хоть малую толику нравственности, столь горьким раскаянием, что
его не перевесить всем мыслимым греховным утехам.
Так произошло и с Бутом. За каждой его провинностью неминуемо следовало
раскаяние; и все-таки наши суждения до того извращены, а пути греха до того
скользки, что достаточно было однажды ступить на них, как то самое
преступление, в котором он сейчас раскаивался, становилось доводом для
следующего, а оно служило в свою очередь источником будущих угрызений
совести, и он продолжал грешить, потому что первый шаг был уже сделан.