Страница:
служу излюбленным предметом вашего остроумия. Хотя вы и женились на
долговязом нескладном страшилище, мистер Джеймс, однако это страшилище имеет
право требовать, чтобы вы относились к нему по крайней мере с уважением,
подобающим жене; большего я никогда от вас не стану требовать, никогда,
мистер Джеймс. Но на уважение жена во всяком случае вправе рассчитывать.
- Кто вам все это рассказал, сударыня? - спросил Джеймс.
- Да ваша же уличная девка, ваша шлюха, эта ваша пастушка!
- Клянусь вам всем святым, - воскликнул Джеймс, - я понятия не имею,
кто она такая, эта пастушка.
- А я в таком случае клянусь вам всем святым, что услыхала все это от
нее и убеждена - она сказала мне правду. Впрочем, меня нисколько не
удивляет, что вы все это отрицаете; ведь это так же согласуется с вашими
понятиями о чести, как и подобное обращение с женой - благородной дамой.
Надеюсь, сударь, уж в этом вы мне не откажете. Хотя мое приданое было не так
уж велико, вы, надеюсь, не считаете, что я ниже вас и что вы оказали мне
честь, женившись на мне. Моя семья ничем не хуже вашей, мистер Джеймс, и
если бы мой брат знал, как вы со мной обращаетесь, он бы не потерпел такого.
- Уж не угрожаете ли вы мне своим братом, сударыня?
- Во всяком случае такого обращения с собой я не потерплю.
- Точно так же, как и я, сударыня, а посему будьте любезны
приготовиться к отъезду в деревню завтра же утром.
- С какой стати, сударь? Даже и не подумаю.
- А вот с такой, сударыня; Бог свидетель, еще как поедете! Моя карета
будет подана завтра в семь часов утра, и если вы не соизволите сами в нее
сесть, то вас туда препроводят.
- Надеюсь, сударь, вы шутите?
- Нисколько, сударыня; я говорю это совершенно серьезно и твердо
намерен завтра же отправить вас в деревню.
- Но зачем мне ехать в деревню, мистер Джеймс? Неужто у вас хватит
жестокости лишить меня удовольствий городской жизни? За что?
- А за то, что вы служите помехой моим удовольствиям, - воскликнул
Джеймс, - чего, как я уже давно вам внушал, я терпеть не намерен. Достаточно
того, что такими сценами тешатся любящие супружеские пары. Мне казалось,
наши отношения строятся на лучшей основе и каждому из нас слишком мало дела
до другого, чтобы докучать друг другу. Мне казалось, вас вполне устраивает
предоставленная вам свобода делать все, что вам заблагорассудится.
- Так оно и есть; ручаюсь, вы не припомните ни единого случая, чтобы я
причинила вам хоть какое-то беспокойство.
- То есть, как! - воскликнул полковник. Разве вы только что не
попрекали меня услышанным на маскараде?
- Признаюсь, - ответила миссис Джеймс, - оскорбления со стороны
подобного существа, высказанные мне прямо в лицо, уязвили меня до глубины
души. Надобно уж вовсе не иметь характера, чтобы снести оскорбления такого
животного. Скажу больше - она и о вас говорила с тем же презрением. Уж не
знаю, кто эта особа, но, уверяю вас, она души не чает в мистере Буте.
Разумеется, она не заслуживает внимания, потому что вела себя как наглый
драгун.
- Чтоб ей провалиться, понятия не имею, кто она такая! - воскликнул
полковник.
- Однако, мистер Джеймс, я все же уверена, что вы не отправите меня в
деревню. Нет, в самом деле, я не поеду в деревню.
- Если бы вы были женщиной благоразумной, я бы об этом, возможно, и не
подумал. Разве лишь при одном условии...
- Каком? Скажите мне? - попросила миссис Джеймс.
- Позвольте сначала испытать вашу проницательность. Ну, Молли,
позвольте мне проверить, насколько вы сообразительны. Можете ли вы угадать,
кто из ваших знакомых больше всех мне нравится?
- Только не миссис Бут!
- А почему собственно не миссис Бут? Разве она не самая красивая
женщина на свете?
- По-моему ей до этого очень далеко.
- Скажите на милость, - удивился полковник, - какие же изъяны вы можете
в ней найти?
- Во-первых, оживилась миссис Джеймс, - у нее очень уж большие глаза, и
она придают ее лицу такое выражение, которое я даже и не знаю как описать,
но только знаю, что оно мне не нравится. Потом, у нее чересчур широкие
брови, так что ей, без сомнения, приходится прибегать к помощи щипчиков,
чтобы хоть как-то их поправить, иначе ее брови были бы просто ни на что не
похожи. Затем, что касается ее носа, то хотя он и достаточно правильной
формы, однако с одной стороны на нем есть довольно заметный шрам. К тому же
для ее изящной фигуры у нее уж очень пышная грудь, особенно когда талия
затянута шнуровкой, а женщину, по моему мнению, только тогда можно считать
изящной, когда у нее впереди все плоско. И, наконец, она и слишком низкого и
чересчур высокого роста. Да-да, вы, конечно, можете смеяться, мистер Джеймс,
но я знаю, что я хочу сказать, вот только не могу как следует это выразить:
я хочу сказать, что для хорошенькой женщины она слишком высокая, а для
красивой - слишком низкорослая. Знаете, бывает иногда так - своего рода
пресная середина... как говорится, ни то, ни се. Не могу выразить более
ясно, но когда я говорю о ком-то, что это хорошенькая женщина, или
хорошенькое существо, или хорошенькое создание, то вы отлично понимаете, что
я имею в виду маленькую женщину; но когда я говорю о ком-то, что это очень
красивая женщина или что у этой женщины очень хорошая фигура, то можете не
сомневаться, что я имею в виду высокую женщину. Так вот, если женщина не
высокого роста и не маленького, тогда ее, без сомнения, не назовешь ни
хорошенькой, ни просто красивой.
- Что ж, признаюсь, - ответил полковник, - вы довольно ловко все это
растолковали; однако, несмотря на эти изъяны, она все равно мне нравится.
- Вам нет нужды говорить мне это, мистер Джеймс, - заметила его
супруга, - потому что мне это было известно еще до того, как вы попросили
меня предложить ей поселиться у нас. И, тем не менее, разве я хоть
что-нибудь возразила против поездки в маскарад, хотя прекрасно знала, зачем
вы ее затеяли? Можно ли требовать большего даже от самой лучшей жены?
Обеспечить успех вашим домогательством - не в моих силах, и, если вы
позволите мне высказать свое мнение, поверьте, вы никогда не добьетесь у нее
успеха.
- Неужели ее добродетель так уж неприступна? - спросил полковник,
ухмыльнувшись.
- У ее добродетели самая надежная охрана на свете, - ответила миссис
Джеймс, - горячая любовь к мужу.
- Да все это чистейшее притворство и обман, - воскликнул полковник. -
Никогда не поверю, будто у нее так мало вкуса или утонченности, что она
способна любить такого малого.
- Он и мне самой не очень-то нравится. Во всяком случае такой мужчина
никак не мог бы прийтись мне по вкусу; но мне казалось, что все находят его
красивым.
- Его... красивым! - воскликнул Джеймс. - Это с его-то носом,
смахивающим на слоновий хобот, с плечами, как у грузчика, и ногами, как у
носильщика портшеза? Да по виду он ничуть не похож на джентльмена; можно
скорее подумать, что он всю жизнь ходил за плугом, а не служил офицером.
- Нет уж, вот с этим я не согласна, - возразила миссис Джеймс, - и
считаю, что вы к нему пристрастны. По-моему, он достаточно воспитан.
Справедливо, конечно, что он не слишком изящно сложен, но, каков бы он уи
был, Амелия, я уверена, считает его самым красивым мужчиной на свете.
- Не могу этому поверить, - ответил ее супруг в раздражении, - надеюсь,
однако, вы не откажетесь пригласить ее отобедать у нас завтра?
- Со всем удовольствием и сколько вам будет угодно. Однако и у меня
есть к вам кое-какие просьбы. Во-первых, чтобы я не слышала больше об
отъезде из Лондона, пока сама того не пожелаю.
- Так и быть! - воскликнул Джеймс.
- Кроме того, - продолжала миссис Джеймс, - в ближайшие два-три дня мне
понадобится двести гиней.
- Что же, я и на это согласен, - ответил полковник.
- А когда я надумаю уехать из Лондона, то поеду в Тенбридж... я на этом
настаиваю... а из Тенбриджа, пожалуй, съезжу еще в Бат... да, именно в Бат.
И честно обещаю вам приложить все усилия, чтобы уговорить миссис Бут
приехать к нам.
- Ну, на таких условиях, - ответил Джеймс, - обещаю вам, что вы
поедете, куда вам только заблагорассудится. И, чтобы показать свою
готовность щедро предупреждать ваши желания, обещаю, что как только я получу
пять тысяч фунтов с одного из моих поместий, я дам вам еще двести фунтов
сверх того, что вы просите.
Миссис Джеймс сделала реверанс в знак благодарности, а полковник пришел
в такое приятное расположение духа, что изъявил желание поцеловать супругу.
Та равнодушно подставила мужу щеку, а затем, обмахиваясь веером, сказала:
- Мистер Джеймс, я совсем забыла напомнить вам об одном
обстоятельстве... вы, кажется, собирались выхлопотать для этого молодого
человека должность в каком-нибудь полку, расположенном за границей. Так вот,
если вы только прислушаетесь к моему мнению, этим, насколько я знаю, вы
никак не осчастливите его жену; к тому же я твердо знаю, что она намерена
поехать с ним. Однако, если вам удастся выхлопотать ему место в одном из
полков, расположенных в Англии, она, я знаю, будет вам за это чрезвычайно
признательна, когда же ему прикажут прибыть в полк, ей неизбежно придется с
ним расстаться, а по-моему, Йоркшир или Шотландия, - это так же далеко, как
обе Индии.
- Хорошо, я попытаюсь сделать все, что в моих силах, - ответил Джеймс,
- но сейчас я не могу об этом хлопотать: ведь как раз в последние две недели
я раздобыл два места с жалованьем по сто фунтов в год для двух своих лакеев
{1}.
Раздавшийся в эту минуту громкий стук в дверь оповестил супругов о
прибытии гостей; они поспешили придать лицу самое любезное выражение и, судя
по их обращению друг с другом в тот вечер, человек посторонний мог бы
заключить, что перед ним самая нежная супружеская пара на свете.
Дела политические
Прежде чем возвратиться к Бутам, расскажем сначала об одной беседе, в
которой участвовал доктор Гаррисон.
Во время пребывания в деревне этому достойному человеку случилось
как-то оказаться по соседству с поместьем знакомого ему вельможи, который,
по его сведениям, пользовался в это время весьма значительный влиянием среди
министров.
Поскольку доктор Гаррисон был хорошо известен вельможе, он
воспользовался случаем нанести ему визит с целью заручиться его содействием
бедняге Буту. В успехе доктор почти не сомневался; ведь одолжение, о котором
он просил, было пустячным, а заслуги Бута, как считал Гаррисон, давали ему
на это полное право.
Имя доктора довольно быстро обеспечило ему доступ к этому вельможе,
который, разумеется, принял его весьма обходительно к учтиво - возможно не
столько из особого почтения к духовному сану или личным достоинствам
доктора, сколько из иных соображений, о которых читатель, по-видимому,
вскоре догадается. После обмена многочисленными любезностями и
непродолжительной беседы касательно различных предметов, доктор приступил к
делу и сообщил вельможе, что пришел попросить его оказать содействие
молодому джентльмену, который служил прежде в армии офицером, а теперь
уволен в запас и перебивается на половинном жалованье.
- Я прошу вас всего лишь о том, милорд, - сказал он, - чтобы этот
джентльмен мог быть опять допущен ad eundem {к такой же должности (лат.).}.
Я убежден, вы воздадите мне должное и согласитесь, что я не стал бы просить
за человека недостойного; молодой человек, о котором я говорю, имеет редкие
заслуги. Он участвовал в осаде Гибралтара, где отличился храбростью и был
дважды тяжело ранен, служа своей родине. Добавлю еще, что он терпит сейчас
крайнюю нужду и что у него жена и дети, для прокормления которых нет никаких
других средств; вы, может быть, еще более расположитесь в его пользу, если
узнаете, что его жена, по моему мнению, одна из лучших и достойнейших
представительниц своего пола.
- Что до последнего, дорогой доктор, - воскликнул вельможа, - я
нисколько в этом не сомневаюсь. Разумеется, если я и окажу этому джентльмену
какую-либо услугу, то только из уважения к вам. Увы, на нужду теперь
ссылается множество людей и помочь им всем невозможно. Ну, а насчет личных
заслуг младших офицеров, полагаю, мне нет нужды говорить вам, что их не
очень-то принимают во внимание. Но коль скоро рекомендация исходит от вас,
то пусть этот человек будет каким угодно, я убежден, что ваша просьба будет
удовлетворена; сейчас в вашей власти, я не сомневаюсь, просить о куда
большем одолжении.
- Я всецело полагаюсь в этом на вас, милорд, - ответил священник.
- Полноте, почтенный друг, - возразил милорд, - я не стану приписывать
себе заслугу, которая так мало будет принадлежать мне. Вам следует
полагаться на себя. Вышло как нельзя более удачно, что вы обратились со
своей просьбой именно сейчас, когда в вашей власти оказать нам весьма
значительную услугу.
- Что же именно, милорд, в моей власти? - воскликнул доктор.
- Вам, конечно, известно, с какими затруднениями сталкивается полковник
Тромпингтон в связи с выборами на должность мэра в вашем городе; так вот,
мне говорят, что этого будет очень нелегко добиться, если только вы не
присоединитесь к нам. Словом, нам известно, что в вашей власти оказать такую
услугу и склонить чашу весов в нашу сторону. Я сам на днях слышал ваше имя в
этой связи, и я знаю, что вы могли бы получить взамен все, что угодно
(конечно, в разумных пределах), если только употребите свое влияние нам на
пользу.
- Неужто, милорд, вы всерьез просите меня оказать поддержку полковнику?
- изумился доктор.
- Отчего же нет, - ответил милорд, - и почему вы в этом сомневаетесь?
- Да по многим причинам, - ответил священник. - Во-первых, как вашей
милости, наверное, прекрасно известно, я старый знакомый и друг мистера
Фейрфилда. А посему вы можете не сомневаться, что то небольшое влияние,
которым я пользуюсь, я, конечно же, употреблю для его поддержки. Я,
разумеется, не слишком-то вникаю в эти дела, поскольку считаю, что это не
подобает моему сану. Однако в той мере, в какой я считаю приличным проявить
свою заинтересованность, я буду, несомненно, на стороне мистера Фейрфилда.
Конечно, я поступил бы так, даже если бы знал их обоих только понаслышке:
один из них - сосед, владелец большого поместья, человек здравомыслящий и
благоразумный, известный честностью и преданностью истинным интересам своей
страны, а другой - человек здесь чужой, юнец, джентльмен удачи и, насколько
я мог умозаключить из непродолжительной беседы с ним, полковник - человек
весьма недалекий и совершеннейший невежда.
- Невежда, дорогой друг? - переспросил вельможа. - Позвольте, да ведь
он обучался при дворах половины европейских государств.
- Возможно, что и так, милорд, - ответил священник, - но я всегда
останусь в этом отношении педантом и буду считать неучем любого человека, не
получившего никакого образования. На основании собственного опыта я берусь
утверждать, что во всей английской пехоте едва ли сыщется рядовой, который
был бы невежественнее этого самого полковника.
- Что ж, если вы имеете в виду латынь и греческий, - заметил милорд, -
так ведь в армии в них нет особой надобности.
- Возможно, что и так, - сказал доктор. - Пусть тогда подобные личности
занимаются своим делом. Ведь невежественный человек если и пригоден к
какой-нибудь цивильной должности, то самой низкой. Говоря начистоту, если
вы, милорд, дружески относитесь к полковнику, то сделали бы благое дело,
посоветовав ему оставить свои поползновения, в которых, я уверен, у Него нет
ни малейшей надежды на успех.
- Что ж, сударь, - отвечал милорд, - коль скоро вы решительно против
нас, я отвечу вам с такой же откровенностью и скажу вам прямо, что ничем не
могу помочь в вашем деле. Более того, самое лучшее, что я могу сделать, это
никому о вашей просьбе не заикаться: ведь если я назову имя вашего офицера и
скажу, что вы за него просили, то после всех ваших заявлений он, возможно,
не получит никакого места до конца своих дней.
- А разве его собственные достоинства, милорд, не являются наилучшей
рекомендацией? - воскликнул доктор.
- Помилуйте, дорогой мой, дорогой мой друг, - протянул милорд, - ну
какие там могут быть особые достоинства у младшего офицера?
- Без сомнения, милорд, те самые достоинства, которые должны служить
ему рекомендацией на должность младшего офицера. И как раз эти самые
достоинства дадут ему в дальнейшем право служить своей стране в более
высоком званий. И можете мне поверить, у этого молодого человека не только
хорошее сердце, но и хорошая голова. А те, кто понимает в этом деле,
говорили мне, что для своих лет он отличный офицер.
- Весьма возможно, - согласился милорд, - но ведь офицеров с точно
такими же заслугами и не меньшими достоинствами, которым нечем прокормить
себя и свою семью, хоть пруд пруди.
- К крайнему бесчестью для нашей нации, - перебил доктор, - и мне очень
прискорбно, что об этом можно говорить, даже не погрешив против истины.
- Да и может ли это быть иначе? - возразил милорд. - Неужели вы
думаете, что возможно обеспечить всех людей, имеющих какие-либо заслуги?
- Да, несомненно, и притом без особого труда.
- Каким же это образом, скажите на милость? Клянусь, мне будет очень
интересно узнать.
- Единственным способом - не радеть о тех, у кого этих заслуг нет.
Людей любого звания, имеющих заслуги, боюсь, не так уж много, чтобы мы
принуждены были морить их голодом, если только вследствие нашего
безнравственного попустительства свора проходимцев не будет пожирать их
хлеб.
- Ну, все это чистейшая утопия, - возразил лорд, - химера в духе
республики Платона, которой мы забавлялись в университете, политика,
несовместимая с действительным состоянием человеческих дел.
- Но ведь мы же с вами читали, милорд, - настаивал доктор, - о
государствах, в которых подобные учения были осуществлены на практике.
Какого вы, например, мнения о римской республике в первые века, о Спарте и
даже об Афинах в некоторые периоды ее истории?
- А такого, доктор, - воскликнул милорд, - что все эти представления
уже устарели и давно опровергнуты. Пытаться применить принципы управления,
почерпнутые из греческой и римской истории, к нашей нации нелепо и
невозможно. Но если уж вам так угодно равняться на римские образцы,
обратитесь тогда к тому периоду республики, который более всего схож с нашим
временем. Неужели вам неизвестно, доктор, что более развращенной нации, чем
наша, на земле еще не бывало? Так неужели же вы намерены управлять таким
народом, руководствуясь строгими принципами честности и добродетели? {2}
- Что ж, если народ так развращен, - ответил священник, - то сейчас, я
думаю, самое время исправить его, в противном случае британскую свободу
постигнет та же самая участь что и римскую; ведь гниение организма
политического так же естественно ведет к его гибели, как и гниение организма
естественного.
- Благодарю вас за такое уподобление, - произнес милорд. - Поскольку
природному организму, как вы, наверно, согласитесь, свойственны период
молодости, период зрелости и период старости, то, когда наступает этот
последний, тщетны были бы любые ухищрения, дабы возвратить ему молодость или
мощь зрелости. Точно такие же периоды свойственны любому крупному
государству. В период своей молодости с помощью ремесел и войн оно достигает
процветания и могущества. Некоторое время государство наслаждается этим и
благоденствует, и тогда о нем можно сказать, что оно достигло периода своей
зрелости, пожиная внутри все преимущества и блага мира и устрашая внешних
врагов угрозой войны. Но в конце концов именно это процветание развращает
нравы и тогда наступает период старости. Добродетель и ученость, искусство и
трудолюбие приходят постепенно в упадок. Народ погрязает в праздности,
роскоши и пороках. Он охвачен разложением внутри страны и вызывает презрение
за ее пределами, он пребывает в столь жалком и мучительном состоянии, что
напоминает одряхлевшего человека, вступившего в последний период своей жизни
и равнодушно взирающего на приближающуюся кончину.
- Что и говорить, картина печальная, - воскликнул доктор, - и если ее
последняя часть может быть уподоблена нашему теперешнему положению, то одна
лишь религия, которая могла бы воспрепятствовать одряхлению государственного
строя, должна удержать человека мыслящего от того, чтобы не наложить на себя
руки вследствие столь безвыходных размышлений.
- С какой стати? - спросил пэр. - Зачем же накладывать на себя руки,
доктор? Не сочли бы вы более разумным воспользоваться наилучшим из того, что
может дать ваше время, и всем доступным для вас, коль скоро вы принадлежите
к такой нации?
- А религия, выходит, должна быть отставлена за ненадобностью? -
воскликнул доктор.
- Если я должен высказать свое собственное мнение, сударь, - ответил
вельможа, - то вы знаете, что мой ответ будет отрицательным. Но ведь вам
слишком известны дела мирские, и мне не надобно объяснять вам, что поведение
политиков основывается отнюдь не на принципах религии.
- Весьма об этом сожалею, - заявил доктор, - но в таком случае я буду
увещевать их во имя чести и порядочности; вот язык, на понимание которого
они, я надеюсь, по крайней мере притязают. Так вот, отказать человеку в
должности, которую он заслуживает, и отдать ее другому, который ее не
заслуживает, это очевидная несправедливость и, следовательно, такой поступок
несовместим ни с честью, ни с порядочностью. Однако это не только
несправедливый поступок по отношению к данному человеку, но и по отношению к
обществу, для блага которого, в первую очередь, и учреждаются все
общественные должности, или обязаны учреждаться. Так вот, это благо никогда
не может быть достигнуто вполне, иначе как при условии использования каждого
соответственно его способностям. До тех пор, пока истинные заслуги остаются
в небрежении в угоду чьим-либо пристрастиям или прихотям и людей назначают
на должности, не обращая ни малейшего внимания на их способности и
бескорыстие, положение дел в таком государстве всегда будет плачевным. Таким
было, по свидетельству Ливия, положение в Капуе {3} незадолго до ее
окончательной гибели, и последствия этого вам, милорд, прекрасно известны.
Однако, такого рода несправедливость влечет за собой, милорд, еще одно
бедствие, заключающееся в том, что она явно приводит к разрушению
добродетели и одаренности народа, ибо лишает людей поддержки и поощрения,
которые призваны содействовать духу соревнования и вызывать в людях
стремление добиваться превосходства в каком-нибудь искусстве, науке или
ремесле. Данное обстоятельство более других внушает к такой стране презрение
ее соседей, ибо какое мнение может составиться в других государствах о ее
правителях и будет ли внушать страх ее войско? И именно благодаря тому, что
Оливер Кромвель {4} избегал этой ошибочной практики, репутация Англии
достигла при нем высоты, какой она никогда еще не достигала. Я прибавлю еще
только один довод, который основывается на самом узком и эгоистическом
политическом соображении: подобная практика неизбежно порождает внутри
страны всеобщее недовольство и ропот, поскольку люди способны терпеть
предпочтение себе других лишь в том единственном случае, - когда признают
соперников достойными награды. Вспомним слова одного из величайших людей,
каких когда-либо рождала наша страна {5}:
Успех, добытый недостойным возвышения,
Внушает тысяче достойных отвращение.
С какой ревнивой враждебностью должна любая нация взирать на то, как ее
принуждают оказывать поддержку шайке людей, которая, как все прекрасно
понимают, неспособна служить интересам государства и причиняет своей стране
двойное зло: бездарности занимают должности, к которым непригодны, и
заступают дорогу тем, кому они по плечу.
- Неужто вы в самом деле полагаете, - спросил вельможа, - что
какой-нибудь министр мог бы удержаться у власти в этой стране,
руководствуясь рекомендуемыми вами принципами? Вы полагаете, что ему удалось
бы справиться с оппозицией, если бы он не угождал своим друзьям, назначая их
на должности, зачастую вопреки своим желаниям и своему мнению?
- Да, я действительно так думаю, - подтвердил доктор. - Разумеется,
если министр вознамерился на этой службе успешно осуществлять свой символ
веры, "не делая всего того, что он должен делать, и делая все то, чего он не
должен делать", такому министру, я признаю, действительно придется прибегать
к подобным уловкам {6}, дабы расстроить замыслы оппозиции, как вам угодно
было выразиться; но ведь у Шекспира где-то сказано:
Кто начал злом, тот и погрязнет в нем {7}.
Однако, если напротив того, он предпочтет руководствоваться истинными
интересами своей страны и принимать в соображение только важные и
национальные вопросы; если он не станет впутывать свою страну ни в какие
союзы и распри, кроме тех, которые действительно отвечают ее интересам; если
он не будет взимать налоги сверх того, что необходимо, и не станет учреждать
никаких гражданских и военных должностей, кроме жизненно важных, а на
имеющиеся должности будет назначать людей самых неподкупных и даровитых;
если он посвятит хотя бы небольшую часть своего времени расширению нашей
торговли и еще малую толику - упорядочению нашей системы управления, - если
он все это осуществит, то готов поручиться, милорд, что у него не будет
никакой оппозиции, замыслы которой надо было бы расстраивать, или же он
долговязом нескладном страшилище, мистер Джеймс, однако это страшилище имеет
право требовать, чтобы вы относились к нему по крайней мере с уважением,
подобающим жене; большего я никогда от вас не стану требовать, никогда,
мистер Джеймс. Но на уважение жена во всяком случае вправе рассчитывать.
- Кто вам все это рассказал, сударыня? - спросил Джеймс.
- Да ваша же уличная девка, ваша шлюха, эта ваша пастушка!
- Клянусь вам всем святым, - воскликнул Джеймс, - я понятия не имею,
кто она такая, эта пастушка.
- А я в таком случае клянусь вам всем святым, что услыхала все это от
нее и убеждена - она сказала мне правду. Впрочем, меня нисколько не
удивляет, что вы все это отрицаете; ведь это так же согласуется с вашими
понятиями о чести, как и подобное обращение с женой - благородной дамой.
Надеюсь, сударь, уж в этом вы мне не откажете. Хотя мое приданое было не так
уж велико, вы, надеюсь, не считаете, что я ниже вас и что вы оказали мне
честь, женившись на мне. Моя семья ничем не хуже вашей, мистер Джеймс, и
если бы мой брат знал, как вы со мной обращаетесь, он бы не потерпел такого.
- Уж не угрожаете ли вы мне своим братом, сударыня?
- Во всяком случае такого обращения с собой я не потерплю.
- Точно так же, как и я, сударыня, а посему будьте любезны
приготовиться к отъезду в деревню завтра же утром.
- С какой стати, сударь? Даже и не подумаю.
- А вот с такой, сударыня; Бог свидетель, еще как поедете! Моя карета
будет подана завтра в семь часов утра, и если вы не соизволите сами в нее
сесть, то вас туда препроводят.
- Надеюсь, сударь, вы шутите?
- Нисколько, сударыня; я говорю это совершенно серьезно и твердо
намерен завтра же отправить вас в деревню.
- Но зачем мне ехать в деревню, мистер Джеймс? Неужто у вас хватит
жестокости лишить меня удовольствий городской жизни? За что?
- А за то, что вы служите помехой моим удовольствиям, - воскликнул
Джеймс, - чего, как я уже давно вам внушал, я терпеть не намерен. Достаточно
того, что такими сценами тешатся любящие супружеские пары. Мне казалось,
наши отношения строятся на лучшей основе и каждому из нас слишком мало дела
до другого, чтобы докучать друг другу. Мне казалось, вас вполне устраивает
предоставленная вам свобода делать все, что вам заблагорассудится.
- Так оно и есть; ручаюсь, вы не припомните ни единого случая, чтобы я
причинила вам хоть какое-то беспокойство.
- То есть, как! - воскликнул полковник. Разве вы только что не
попрекали меня услышанным на маскараде?
- Признаюсь, - ответила миссис Джеймс, - оскорбления со стороны
подобного существа, высказанные мне прямо в лицо, уязвили меня до глубины
души. Надобно уж вовсе не иметь характера, чтобы снести оскорбления такого
животного. Скажу больше - она и о вас говорила с тем же презрением. Уж не
знаю, кто эта особа, но, уверяю вас, она души не чает в мистере Буте.
Разумеется, она не заслуживает внимания, потому что вела себя как наглый
драгун.
- Чтоб ей провалиться, понятия не имею, кто она такая! - воскликнул
полковник.
- Однако, мистер Джеймс, я все же уверена, что вы не отправите меня в
деревню. Нет, в самом деле, я не поеду в деревню.
- Если бы вы были женщиной благоразумной, я бы об этом, возможно, и не
подумал. Разве лишь при одном условии...
- Каком? Скажите мне? - попросила миссис Джеймс.
- Позвольте сначала испытать вашу проницательность. Ну, Молли,
позвольте мне проверить, насколько вы сообразительны. Можете ли вы угадать,
кто из ваших знакомых больше всех мне нравится?
- Только не миссис Бут!
- А почему собственно не миссис Бут? Разве она не самая красивая
женщина на свете?
- По-моему ей до этого очень далеко.
- Скажите на милость, - удивился полковник, - какие же изъяны вы можете
в ней найти?
- Во-первых, оживилась миссис Джеймс, - у нее очень уж большие глаза, и
она придают ее лицу такое выражение, которое я даже и не знаю как описать,
но только знаю, что оно мне не нравится. Потом, у нее чересчур широкие
брови, так что ей, без сомнения, приходится прибегать к помощи щипчиков,
чтобы хоть как-то их поправить, иначе ее брови были бы просто ни на что не
похожи. Затем, что касается ее носа, то хотя он и достаточно правильной
формы, однако с одной стороны на нем есть довольно заметный шрам. К тому же
для ее изящной фигуры у нее уж очень пышная грудь, особенно когда талия
затянута шнуровкой, а женщину, по моему мнению, только тогда можно считать
изящной, когда у нее впереди все плоско. И, наконец, она и слишком низкого и
чересчур высокого роста. Да-да, вы, конечно, можете смеяться, мистер Джеймс,
но я знаю, что я хочу сказать, вот только не могу как следует это выразить:
я хочу сказать, что для хорошенькой женщины она слишком высокая, а для
красивой - слишком низкорослая. Знаете, бывает иногда так - своего рода
пресная середина... как говорится, ни то, ни се. Не могу выразить более
ясно, но когда я говорю о ком-то, что это хорошенькая женщина, или
хорошенькое существо, или хорошенькое создание, то вы отлично понимаете, что
я имею в виду маленькую женщину; но когда я говорю о ком-то, что это очень
красивая женщина или что у этой женщины очень хорошая фигура, то можете не
сомневаться, что я имею в виду высокую женщину. Так вот, если женщина не
высокого роста и не маленького, тогда ее, без сомнения, не назовешь ни
хорошенькой, ни просто красивой.
- Что ж, признаюсь, - ответил полковник, - вы довольно ловко все это
растолковали; однако, несмотря на эти изъяны, она все равно мне нравится.
- Вам нет нужды говорить мне это, мистер Джеймс, - заметила его
супруга, - потому что мне это было известно еще до того, как вы попросили
меня предложить ей поселиться у нас. И, тем не менее, разве я хоть
что-нибудь возразила против поездки в маскарад, хотя прекрасно знала, зачем
вы ее затеяли? Можно ли требовать большего даже от самой лучшей жены?
Обеспечить успех вашим домогательством - не в моих силах, и, если вы
позволите мне высказать свое мнение, поверьте, вы никогда не добьетесь у нее
успеха.
- Неужели ее добродетель так уж неприступна? - спросил полковник,
ухмыльнувшись.
- У ее добродетели самая надежная охрана на свете, - ответила миссис
Джеймс, - горячая любовь к мужу.
- Да все это чистейшее притворство и обман, - воскликнул полковник. -
Никогда не поверю, будто у нее так мало вкуса или утонченности, что она
способна любить такого малого.
- Он и мне самой не очень-то нравится. Во всяком случае такой мужчина
никак не мог бы прийтись мне по вкусу; но мне казалось, что все находят его
красивым.
- Его... красивым! - воскликнул Джеймс. - Это с его-то носом,
смахивающим на слоновий хобот, с плечами, как у грузчика, и ногами, как у
носильщика портшеза? Да по виду он ничуть не похож на джентльмена; можно
скорее подумать, что он всю жизнь ходил за плугом, а не служил офицером.
- Нет уж, вот с этим я не согласна, - возразила миссис Джеймс, - и
считаю, что вы к нему пристрастны. По-моему, он достаточно воспитан.
Справедливо, конечно, что он не слишком изящно сложен, но, каков бы он уи
был, Амелия, я уверена, считает его самым красивым мужчиной на свете.
- Не могу этому поверить, - ответил ее супруг в раздражении, - надеюсь,
однако, вы не откажетесь пригласить ее отобедать у нас завтра?
- Со всем удовольствием и сколько вам будет угодно. Однако и у меня
есть к вам кое-какие просьбы. Во-первых, чтобы я не слышала больше об
отъезде из Лондона, пока сама того не пожелаю.
- Так и быть! - воскликнул Джеймс.
- Кроме того, - продолжала миссис Джеймс, - в ближайшие два-три дня мне
понадобится двести гиней.
- Что же, я и на это согласен, - ответил полковник.
- А когда я надумаю уехать из Лондона, то поеду в Тенбридж... я на этом
настаиваю... а из Тенбриджа, пожалуй, съезжу еще в Бат... да, именно в Бат.
И честно обещаю вам приложить все усилия, чтобы уговорить миссис Бут
приехать к нам.
- Ну, на таких условиях, - ответил Джеймс, - обещаю вам, что вы
поедете, куда вам только заблагорассудится. И, чтобы показать свою
готовность щедро предупреждать ваши желания, обещаю, что как только я получу
пять тысяч фунтов с одного из моих поместий, я дам вам еще двести фунтов
сверх того, что вы просите.
Миссис Джеймс сделала реверанс в знак благодарности, а полковник пришел
в такое приятное расположение духа, что изъявил желание поцеловать супругу.
Та равнодушно подставила мужу щеку, а затем, обмахиваясь веером, сказала:
- Мистер Джеймс, я совсем забыла напомнить вам об одном
обстоятельстве... вы, кажется, собирались выхлопотать для этого молодого
человека должность в каком-нибудь полку, расположенном за границей. Так вот,
если вы только прислушаетесь к моему мнению, этим, насколько я знаю, вы
никак не осчастливите его жену; к тому же я твердо знаю, что она намерена
поехать с ним. Однако, если вам удастся выхлопотать ему место в одном из
полков, расположенных в Англии, она, я знаю, будет вам за это чрезвычайно
признательна, когда же ему прикажут прибыть в полк, ей неизбежно придется с
ним расстаться, а по-моему, Йоркшир или Шотландия, - это так же далеко, как
обе Индии.
- Хорошо, я попытаюсь сделать все, что в моих силах, - ответил Джеймс,
- но сейчас я не могу об этом хлопотать: ведь как раз в последние две недели
я раздобыл два места с жалованьем по сто фунтов в год для двух своих лакеев
{1}.
Раздавшийся в эту минуту громкий стук в дверь оповестил супругов о
прибытии гостей; они поспешили придать лицу самое любезное выражение и, судя
по их обращению друг с другом в тот вечер, человек посторонний мог бы
заключить, что перед ним самая нежная супружеская пара на свете.
Дела политические
Прежде чем возвратиться к Бутам, расскажем сначала об одной беседе, в
которой участвовал доктор Гаррисон.
Во время пребывания в деревне этому достойному человеку случилось
как-то оказаться по соседству с поместьем знакомого ему вельможи, который,
по его сведениям, пользовался в это время весьма значительный влиянием среди
министров.
Поскольку доктор Гаррисон был хорошо известен вельможе, он
воспользовался случаем нанести ему визит с целью заручиться его содействием
бедняге Буту. В успехе доктор почти не сомневался; ведь одолжение, о котором
он просил, было пустячным, а заслуги Бута, как считал Гаррисон, давали ему
на это полное право.
Имя доктора довольно быстро обеспечило ему доступ к этому вельможе,
который, разумеется, принял его весьма обходительно к учтиво - возможно не
столько из особого почтения к духовному сану или личным достоинствам
доктора, сколько из иных соображений, о которых читатель, по-видимому,
вскоре догадается. После обмена многочисленными любезностями и
непродолжительной беседы касательно различных предметов, доктор приступил к
делу и сообщил вельможе, что пришел попросить его оказать содействие
молодому джентльмену, который служил прежде в армии офицером, а теперь
уволен в запас и перебивается на половинном жалованье.
- Я прошу вас всего лишь о том, милорд, - сказал он, - чтобы этот
джентльмен мог быть опять допущен ad eundem {к такой же должности (лат.).}.
Я убежден, вы воздадите мне должное и согласитесь, что я не стал бы просить
за человека недостойного; молодой человек, о котором я говорю, имеет редкие
заслуги. Он участвовал в осаде Гибралтара, где отличился храбростью и был
дважды тяжело ранен, служа своей родине. Добавлю еще, что он терпит сейчас
крайнюю нужду и что у него жена и дети, для прокормления которых нет никаких
других средств; вы, может быть, еще более расположитесь в его пользу, если
узнаете, что его жена, по моему мнению, одна из лучших и достойнейших
представительниц своего пола.
- Что до последнего, дорогой доктор, - воскликнул вельможа, - я
нисколько в этом не сомневаюсь. Разумеется, если я и окажу этому джентльмену
какую-либо услугу, то только из уважения к вам. Увы, на нужду теперь
ссылается множество людей и помочь им всем невозможно. Ну, а насчет личных
заслуг младших офицеров, полагаю, мне нет нужды говорить вам, что их не
очень-то принимают во внимание. Но коль скоро рекомендация исходит от вас,
то пусть этот человек будет каким угодно, я убежден, что ваша просьба будет
удовлетворена; сейчас в вашей власти, я не сомневаюсь, просить о куда
большем одолжении.
- Я всецело полагаюсь в этом на вас, милорд, - ответил священник.
- Полноте, почтенный друг, - возразил милорд, - я не стану приписывать
себе заслугу, которая так мало будет принадлежать мне. Вам следует
полагаться на себя. Вышло как нельзя более удачно, что вы обратились со
своей просьбой именно сейчас, когда в вашей власти оказать нам весьма
значительную услугу.
- Что же именно, милорд, в моей власти? - воскликнул доктор.
- Вам, конечно, известно, с какими затруднениями сталкивается полковник
Тромпингтон в связи с выборами на должность мэра в вашем городе; так вот,
мне говорят, что этого будет очень нелегко добиться, если только вы не
присоединитесь к нам. Словом, нам известно, что в вашей власти оказать такую
услугу и склонить чашу весов в нашу сторону. Я сам на днях слышал ваше имя в
этой связи, и я знаю, что вы могли бы получить взамен все, что угодно
(конечно, в разумных пределах), если только употребите свое влияние нам на
пользу.
- Неужто, милорд, вы всерьез просите меня оказать поддержку полковнику?
- изумился доктор.
- Отчего же нет, - ответил милорд, - и почему вы в этом сомневаетесь?
- Да по многим причинам, - ответил священник. - Во-первых, как вашей
милости, наверное, прекрасно известно, я старый знакомый и друг мистера
Фейрфилда. А посему вы можете не сомневаться, что то небольшое влияние,
которым я пользуюсь, я, конечно же, употреблю для его поддержки. Я,
разумеется, не слишком-то вникаю в эти дела, поскольку считаю, что это не
подобает моему сану. Однако в той мере, в какой я считаю приличным проявить
свою заинтересованность, я буду, несомненно, на стороне мистера Фейрфилда.
Конечно, я поступил бы так, даже если бы знал их обоих только понаслышке:
один из них - сосед, владелец большого поместья, человек здравомыслящий и
благоразумный, известный честностью и преданностью истинным интересам своей
страны, а другой - человек здесь чужой, юнец, джентльмен удачи и, насколько
я мог умозаключить из непродолжительной беседы с ним, полковник - человек
весьма недалекий и совершеннейший невежда.
- Невежда, дорогой друг? - переспросил вельможа. - Позвольте, да ведь
он обучался при дворах половины европейских государств.
- Возможно, что и так, милорд, - ответил священник, - но я всегда
останусь в этом отношении педантом и буду считать неучем любого человека, не
получившего никакого образования. На основании собственного опыта я берусь
утверждать, что во всей английской пехоте едва ли сыщется рядовой, который
был бы невежественнее этого самого полковника.
- Что ж, если вы имеете в виду латынь и греческий, - заметил милорд, -
так ведь в армии в них нет особой надобности.
- Возможно, что и так, - сказал доктор. - Пусть тогда подобные личности
занимаются своим делом. Ведь невежественный человек если и пригоден к
какой-нибудь цивильной должности, то самой низкой. Говоря начистоту, если
вы, милорд, дружески относитесь к полковнику, то сделали бы благое дело,
посоветовав ему оставить свои поползновения, в которых, я уверен, у Него нет
ни малейшей надежды на успех.
- Что ж, сударь, - отвечал милорд, - коль скоро вы решительно против
нас, я отвечу вам с такой же откровенностью и скажу вам прямо, что ничем не
могу помочь в вашем деле. Более того, самое лучшее, что я могу сделать, это
никому о вашей просьбе не заикаться: ведь если я назову имя вашего офицера и
скажу, что вы за него просили, то после всех ваших заявлений он, возможно,
не получит никакого места до конца своих дней.
- А разве его собственные достоинства, милорд, не являются наилучшей
рекомендацией? - воскликнул доктор.
- Помилуйте, дорогой мой, дорогой мой друг, - протянул милорд, - ну
какие там могут быть особые достоинства у младшего офицера?
- Без сомнения, милорд, те самые достоинства, которые должны служить
ему рекомендацией на должность младшего офицера. И как раз эти самые
достоинства дадут ему в дальнейшем право служить своей стране в более
высоком званий. И можете мне поверить, у этого молодого человека не только
хорошее сердце, но и хорошая голова. А те, кто понимает в этом деле,
говорили мне, что для своих лет он отличный офицер.
- Весьма возможно, - согласился милорд, - но ведь офицеров с точно
такими же заслугами и не меньшими достоинствами, которым нечем прокормить
себя и свою семью, хоть пруд пруди.
- К крайнему бесчестью для нашей нации, - перебил доктор, - и мне очень
прискорбно, что об этом можно говорить, даже не погрешив против истины.
- Да и может ли это быть иначе? - возразил милорд. - Неужели вы
думаете, что возможно обеспечить всех людей, имеющих какие-либо заслуги?
- Да, несомненно, и притом без особого труда.
- Каким же это образом, скажите на милость? Клянусь, мне будет очень
интересно узнать.
- Единственным способом - не радеть о тех, у кого этих заслуг нет.
Людей любого звания, имеющих заслуги, боюсь, не так уж много, чтобы мы
принуждены были морить их голодом, если только вследствие нашего
безнравственного попустительства свора проходимцев не будет пожирать их
хлеб.
- Ну, все это чистейшая утопия, - возразил лорд, - химера в духе
республики Платона, которой мы забавлялись в университете, политика,
несовместимая с действительным состоянием человеческих дел.
- Но ведь мы же с вами читали, милорд, - настаивал доктор, - о
государствах, в которых подобные учения были осуществлены на практике.
Какого вы, например, мнения о римской республике в первые века, о Спарте и
даже об Афинах в некоторые периоды ее истории?
- А такого, доктор, - воскликнул милорд, - что все эти представления
уже устарели и давно опровергнуты. Пытаться применить принципы управления,
почерпнутые из греческой и римской истории, к нашей нации нелепо и
невозможно. Но если уж вам так угодно равняться на римские образцы,
обратитесь тогда к тому периоду республики, который более всего схож с нашим
временем. Неужели вам неизвестно, доктор, что более развращенной нации, чем
наша, на земле еще не бывало? Так неужели же вы намерены управлять таким
народом, руководствуясь строгими принципами честности и добродетели? {2}
- Что ж, если народ так развращен, - ответил священник, - то сейчас, я
думаю, самое время исправить его, в противном случае британскую свободу
постигнет та же самая участь что и римскую; ведь гниение организма
политического так же естественно ведет к его гибели, как и гниение организма
естественного.
- Благодарю вас за такое уподобление, - произнес милорд. - Поскольку
природному организму, как вы, наверно, согласитесь, свойственны период
молодости, период зрелости и период старости, то, когда наступает этот
последний, тщетны были бы любые ухищрения, дабы возвратить ему молодость или
мощь зрелости. Точно такие же периоды свойственны любому крупному
государству. В период своей молодости с помощью ремесел и войн оно достигает
процветания и могущества. Некоторое время государство наслаждается этим и
благоденствует, и тогда о нем можно сказать, что оно достигло периода своей
зрелости, пожиная внутри все преимущества и блага мира и устрашая внешних
врагов угрозой войны. Но в конце концов именно это процветание развращает
нравы и тогда наступает период старости. Добродетель и ученость, искусство и
трудолюбие приходят постепенно в упадок. Народ погрязает в праздности,
роскоши и пороках. Он охвачен разложением внутри страны и вызывает презрение
за ее пределами, он пребывает в столь жалком и мучительном состоянии, что
напоминает одряхлевшего человека, вступившего в последний период своей жизни
и равнодушно взирающего на приближающуюся кончину.
- Что и говорить, картина печальная, - воскликнул доктор, - и если ее
последняя часть может быть уподоблена нашему теперешнему положению, то одна
лишь религия, которая могла бы воспрепятствовать одряхлению государственного
строя, должна удержать человека мыслящего от того, чтобы не наложить на себя
руки вследствие столь безвыходных размышлений.
- С какой стати? - спросил пэр. - Зачем же накладывать на себя руки,
доктор? Не сочли бы вы более разумным воспользоваться наилучшим из того, что
может дать ваше время, и всем доступным для вас, коль скоро вы принадлежите
к такой нации?
- А религия, выходит, должна быть отставлена за ненадобностью? -
воскликнул доктор.
- Если я должен высказать свое собственное мнение, сударь, - ответил
вельможа, - то вы знаете, что мой ответ будет отрицательным. Но ведь вам
слишком известны дела мирские, и мне не надобно объяснять вам, что поведение
политиков основывается отнюдь не на принципах религии.
- Весьма об этом сожалею, - заявил доктор, - но в таком случае я буду
увещевать их во имя чести и порядочности; вот язык, на понимание которого
они, я надеюсь, по крайней мере притязают. Так вот, отказать человеку в
должности, которую он заслуживает, и отдать ее другому, который ее не
заслуживает, это очевидная несправедливость и, следовательно, такой поступок
несовместим ни с честью, ни с порядочностью. Однако это не только
несправедливый поступок по отношению к данному человеку, но и по отношению к
обществу, для блага которого, в первую очередь, и учреждаются все
общественные должности, или обязаны учреждаться. Так вот, это благо никогда
не может быть достигнуто вполне, иначе как при условии использования каждого
соответственно его способностям. До тех пор, пока истинные заслуги остаются
в небрежении в угоду чьим-либо пристрастиям или прихотям и людей назначают
на должности, не обращая ни малейшего внимания на их способности и
бескорыстие, положение дел в таком государстве всегда будет плачевным. Таким
было, по свидетельству Ливия, положение в Капуе {3} незадолго до ее
окончательной гибели, и последствия этого вам, милорд, прекрасно известны.
Однако, такого рода несправедливость влечет за собой, милорд, еще одно
бедствие, заключающееся в том, что она явно приводит к разрушению
добродетели и одаренности народа, ибо лишает людей поддержки и поощрения,
которые призваны содействовать духу соревнования и вызывать в людях
стремление добиваться превосходства в каком-нибудь искусстве, науке или
ремесле. Данное обстоятельство более других внушает к такой стране презрение
ее соседей, ибо какое мнение может составиться в других государствах о ее
правителях и будет ли внушать страх ее войско? И именно благодаря тому, что
Оливер Кромвель {4} избегал этой ошибочной практики, репутация Англии
достигла при нем высоты, какой она никогда еще не достигала. Я прибавлю еще
только один довод, который основывается на самом узком и эгоистическом
политическом соображении: подобная практика неизбежно порождает внутри
страны всеобщее недовольство и ропот, поскольку люди способны терпеть
предпочтение себе других лишь в том единственном случае, - когда признают
соперников достойными награды. Вспомним слова одного из величайших людей,
каких когда-либо рождала наша страна {5}:
Успех, добытый недостойным возвышения,
Внушает тысяче достойных отвращение.
С какой ревнивой враждебностью должна любая нация взирать на то, как ее
принуждают оказывать поддержку шайке людей, которая, как все прекрасно
понимают, неспособна служить интересам государства и причиняет своей стране
двойное зло: бездарности занимают должности, к которым непригодны, и
заступают дорогу тем, кому они по плечу.
- Неужто вы в самом деле полагаете, - спросил вельможа, - что
какой-нибудь министр мог бы удержаться у власти в этой стране,
руководствуясь рекомендуемыми вами принципами? Вы полагаете, что ему удалось
бы справиться с оппозицией, если бы он не угождал своим друзьям, назначая их
на должности, зачастую вопреки своим желаниям и своему мнению?
- Да, я действительно так думаю, - подтвердил доктор. - Разумеется,
если министр вознамерился на этой службе успешно осуществлять свой символ
веры, "не делая всего того, что он должен делать, и делая все то, чего он не
должен делать", такому министру, я признаю, действительно придется прибегать
к подобным уловкам {6}, дабы расстроить замыслы оппозиции, как вам угодно
было выразиться; но ведь у Шекспира где-то сказано:
Кто начал злом, тот и погрязнет в нем {7}.
Однако, если напротив того, он предпочтет руководствоваться истинными
интересами своей страны и принимать в соображение только важные и
национальные вопросы; если он не станет впутывать свою страну ни в какие
союзы и распри, кроме тех, которые действительно отвечают ее интересам; если
он не будет взимать налоги сверх того, что необходимо, и не станет учреждать
никаких гражданских и военных должностей, кроме жизненно важных, а на
имеющиеся должности будет назначать людей самых неподкупных и даровитых;
если он посвятит хотя бы небольшую часть своего времени расширению нашей
торговли и еще малую толику - упорядочению нашей системы управления, - если
он все это осуществит, то готов поручиться, милорд, что у него не будет
никакой оппозиции, замыслы которой надо было бы расстраивать, или же он