Филдинг Г. Амелия

всегдашнему своему обыкновению шмыгнул в этот момент во внутреннее
помещение, как всегда предпочитал поступать в таких случаях, предоставив
совершить эту сделку своему помощнику - несмышленому мальчику; с помощью
такой уловки он много лет безнаказанно занимался скупкой краденых вещей и
дважды был оправдан в Олд Бейли, хотя это жульничество было всем очевидно.
Судья уже собирался было произнести свой приговор, но тут девочка упала
перед ним на колени и, заливаясь слезами, стала умолять о прощении.
- Бетти, - воскликнул Бут, - ей же Богу, ты не заслуживаешь прощения:
ведь ты прекрасно знаешь, по какой причине ты даже и мысли не должна была
допустить о том, чтобы обворовать свою госпожу, да еще в такое время. А еще
больше усугубляет твою вину то, что ты обворовала самую лучшую и добрую
госпожу на свете. Более того, ты не только повинна в преступлении, но
вдобавок еще и в преступном злоупотреблении доверием, потому что, как тебе
прекрасно известно, все имущество твоей госпожи было доверено тебе.
Случилось так, что на сей раз, по чрезвычайно редкостному стечению
обстоятельств, судья, рассматривавший это дело, действительно разбирался в
законах, а посему, обратясь к Буту, он сказал:
- Так вы утверждаете, сударь, что рубахи были доверены этой девочке?
- Да, сударь, - подтвердил Бут, - ей было доверено все.
- А готовы ли вы подтвердить под присягой, что украденные вещи стоят
сорок шиллингов? - спросил судья.
- Конечно, нет, сударь, - ответил Бут, - я даже не берусь утверждать,
что обе они стоят тридцать.
- Что ж, в таком случае девочку нельзя обвинить в преступлении.
- То есть, как это, сударь, разве она не злоупотребила доверием и разве
злоупотребление доверием не есть преступление - и к тому же самое тяжкое?
- Нет, сударь, - ответил судья, - согласно нашим законам
злоупотребление доверием не является преступлением, кроме тех случаев, когда
в этом повинен слуга, но тогда, согласно постановлению парламента,
украденные вещи должны стоить не менее сорока шиллингов {25}.
- Тогда выходит, что слуга, - воскликнул Бут, - может, когда ему только
заблагорассудится, ограбить своего хозяина на тридцать девять шиллингов и
его нельзя за это наказать?
- Если эти вещи находились под его присмотром - нельзя, - сказал судья.
- Прошу прощения, сударь, - заметил Бут, - я нисколько не сомневаюсь в
справедливости ваших слов, но только согласитесь, что это довольно-таки
странный закон.
- И я, возможно, того же мнения, заметил судья, - но только в мои
обязанности не входит устанавливать или исправлять законы. Мое дело лишь
исполнить их. Так вот, если дело обстоит так, как вы только что сказали, я
обязан отпустить девочку.
- Надеюсь, вы накажете процентщика, - воскликнул Бут.
- Позвольте, - возразил судья, - если я освобождаю девочку, то точно
так же должен освободить и процентщика: ведь если вещи не украдены, значит и
он не может быть виновен в приобретении заведомо украденного. Да и кроме
того, что касается его преступления, то, признаться, я уже устал вчинять иск
по такого рода делам: судье приходится преодолевать столько препятствий, что
почти невозможно наказать хоть кого-нибудь из виновных. И уж если хотите
знать мое откровенное мнение, то существующие у нас на сей счет законы и
принятое судопроизводство таковы, что, пожалуй, можно прийти к выводу, будто
они предназначены не столько для наказания мошенников, сколько для их
защиты.
На том, собственно, судебное расследование и завершилось; вор и скупщик
краденого отправились по своим делам, а Бут поспешил к жене.
По дороге домой ему встретилась дама в портшезе; увидя его, она велела
носильщикам немедленно остановиться и, выйдя из портшеза, устремилась прямо
к нему со словами:
- Так-то вы, мистер Бут, держите данное мне слово!
Дама эта оказалась не кем иным, как мисс Мэтьюз, а под данным ей словом
она подразумевала полученное ею на маскараде обещание навестить ее через
день или два; собирался ли Бут и в самом деле выполнить это обещание,
сказать не берусь, однако многочисленные беды, выпавшие вслед за тем на его
долю, настолько вывели его из равновесия, что он совершенно о нем забыл.
Бут, впрочем, был слишком разумен и слишком благовоспитан, чтобы,
оправдываясь перед дамой, сослаться на свою забывчивость, однако никакого
другого объяснения он тоже не мог придумать. Пока он пребывал в
нерешительности и стоял перед нею с не слишком глубокомысленным видом, мисс
Мэтьюз сказала:
- Что ж, сударь, поскольку, судя по вашему смущению, вы еще сохранили
некоторую учтивость, я готова простить вас, но лишь при одном условии, что
вы поужинаете со мной сегодня вечером. Если же вы обманете меня и на этот
раз, тогда берегитесь мести оскорбленной женщины, - и тут она поклялась
самой ужасной клятвой, что в противном случае пожалуется его жене. - Я
уверена, у нее достанет благородства отнестись ко мне беспристрастно. И хотя
моя первая попытка объясниться с ней потерпела неудачу, я, можете не
сомневаться, уж позабочусь о том, чтобы это не случилось во второй раз.
Бут спросил, о какой первой попытке идет речь, и услышал в ответ, что
она уже однажды посылала его жене письмо, в котором рассказала, как
недостойно он с ней поступил, но рада, что письмо не дошло тогда до
адресата. Затем мисс Мэтьюз вновь поклялась, что, если он и на этот раз ее
обманет, она уж позаботится о том, чтобы письмо не затерялось.
Эта угроза по ее расчетам должна была вернее всего устрашить беднягу
Бута, и она, конечно, не ошиблась, ибо никакой другой опасностью и никаким
другим способом было бы, я полагаю, невозможно заставить его не то, чтобы
уступить, но хотя бы поколебаться в этом вопросе. Тем не менее, с помощью
этой угрозы она сумела настоять на своем, и Бут дал ей частное слово, что
придет к ней в назначенный час. На прощание мисс Мэтьюз пожала ему руку и,
улыбаясь, направилась к портшезу.
Однако, хотя у нее были основания радоваться тому, что она все-таки
добилась от него обещания, Бут был отнюдь не в восторге оттого, что ему
пришлось уступить. Возможные последствия этой встречи вызывали у него,
разумеется, ужас, но поскольку дама столь явно рассчитывала именно на них,
он твердо решил от них уклониться. В конце концов Бут принял следующее
решение: он явится к мисс Мэтьюз, как обещал, и своими доводами постарается
убедить ее, что только соображения чести вынуждают его прекратить дальнейшее
знакомство с ней. Если же ему это не удастся и она будет упорствовать в
своей угрозе сообщить обо всем его жене, он решил, что в таком случае, как
бы это ни было для него мучительно, он сам чистосердечно расскажет обо всем
Амелии, не сомневаясь, что она по доброте своей наверняка его простит.

ГЛАВА 8,

в которой Амелия предстает скорее прелестной, нежели веселой

Мы возвратимся теперь к Амелии, которую оставили в тот момент, когда
она ушла от миссис Аткинсон, охваченная душевным смятением.
Хотя она вместе с миссис Аткинсон уже прошлась по улице в весьма
неподобающей для того одежде, но теперь ей не хотелось, тем более в
одиночку, возвращаться в таком виде. Да и чувствовала она себя сейчас так,
что едва держалась на ногах: состояние несчастного Аткинсона взволновало ее
участливое сердце, и глаза ее были полны слез.
Кроме того, ей пришло в голову, что у нее сейчас ни в кармане, ни дома
нет ни единого шиллинга, чтобы купить еду для себя и семьи. Она решила
поэтому прежде всего отправиться к тому самому процентщику, у которого она
была уже накануне, и заложить свой портрет, сколько бы ей за него не дали.
Наняв портшез, она тотчас привела свой план в исполнение.
Золотую рамку, в которую был вставлен портрет, вместе с окружавшими его
брильянтами, процентщик оценил в девять гиней. Самое прелестное на свете
лицо, как не представляющее особой цены, было заложено в придачу - такова
нередко судьба красоты.
Возвратясь домой, Амелия нашла письмо миссис Аткинсон:

"ЛЮБЕЗНЕЙШАЯ СУДАРЫНЯ,

зная Вашу доброту, я сочла своим долгом незамедлительно уведомить Вас о
счастливой перемене в моих делах после Вашего ухода. Доктор, вторично
навестивший моего мужа, заверил меня, что капитан поправляется и уже вне
опасности; и я в самом деле считаю, что ему с тех пор стало лучше. Надеюсь,
я смогу вскоре прийти к Вам с лучшими новостями. Да благословит вас Господь,
дорогая сударыня! Поверьте искренности

премного Вам обязанной, покорной и почтительной
слуги Вашей
Аткинсон".

Письмо это действительно очень обрадовало Амелию. Шел уже пятый час, и
Амелия потеряла надежду на то, что Бут возвратится до наступления вечера.
Она испекла поэтому несколько сладких пирожков для детей, а сама,
удовольствовавшись одним ломтиком хлеба с маслом, стала готовить ужин мужу.
У капитана, надобно заметить, было два особенно любимых блюда и, хотя
непритязательность его вкусов может внушить немалое презрение к нему со
стороны некоторых моих читателей, я все же рискну их назвать: курица в
яичном соусе и бульон из баранины; все это Амелия немедленно купила.
Едва часы пробили семь, эта добрейшая-женщина спустилась на кухню и
пустила в ход все свои таланты в поварском искусстве, а она была в этом деле
мастерица, как, впрочем, и в любых других домашних обязанностях, от самых
высоких до самых низких: равным образом ни одна женщина не могла бы с таким
вкусом украсить гостиную, как Амелия; впрочем, она сама могла бы, как едва
ли какая-нибудь другая представительница ее пола, служить украшением любой
гостиной. И уж если я осмелюсь сказать правду, едва ли это прелестное
существо могло предстать в более привлекательном виде, чем когда она,
окруженная играющими малышами, готовила ужин супругу.
В половине восьмого мясо было почти готово, а стол опрятно накрыт к
ужину (все необходимое Амелия заняла у хозяйки). Ее начинало уже беспокоить
столь долгое отсутствие Бута, когда неожиданный стук в дверь заставил ее
радостно воскликнуть: "Ну, вот, дорогие, вот и папа пришел!" Она попросила
мужа подняться в столовую и сказала, что через минуту присоединится к нему.
Ей хотелось особенно порадовать его приятным сюрпризом - двумя любимыми его
блюдами. Она опять спустилась на кухню, где служанка хозяйки вызвалась сама
подать им обед, и тогда Амелия вместе с детьми возвратилась к Буту.
Он коротко пересказал жене, чем кончились его попытки разыскать и
наказать их служанку, на что Амелия почти ничего не ответила и только
спросила, обедал ли он? Бут ответил, что за целый день не имел во рту ни
крошки.
- Вот и прекрасно, дорогой, - обрадовалась Амелия, - я ваша подруга по
несчастью, но тем большее удовольствие мы с вами получим сейчас от ужина,
ведь я словно предчувствовала, что так оно и выйдет, и потому кое-что для
вас приготовила; кроме того, у меня есть еще и бутылка вина, а в придачу,
мой дорогой Билл, вам предлагается чистая скатерть и веселое лицо. У меня и
в самом деле сегодня вечером необычайно хорошее настроение, и я дала детям
обещание, которое вы должны подтвердить: я обещала, что позволю им на этот
раз побыть вечером с вами и вместе поужинать. Да не будьте вы так серьезны,
выбросьте из головы тревожные мысли; у меня есть для вас подарок... а как он
мне достался, не имеет значения, - с этими словами Амелия вручила Буту
восемь гиней и воскликнула. - Ну, пожалуйста, дорогой Билли,
развеселитесь... судьба еще переменится к нам... будем, по крайней мере,
счастливы хотя бы этот вечер. Поверьте, радости многих женщин за всю жизнь
не сравнятся с моим счастьем, если у вас будет сегодня вечером хорошее
настроение. Бут глубоко вздохнул и проговорил:
- Как я несчастлив, дорогая, что не могу нынче вечером поужинать вместе
с вами.
Подобно тому, как в чарующие июньские дни, когда на небе ни облачка и
лик природы сверкает приветливой улыбкой, черная туча находит вдруг на
небосклон, застит собой солнце и все вокруг заволакивается ужасным
непроглядным мраком, так и на лице Амелии радость, только что озарявшая
каждую ее черту, мгновенно померкла, сиянье ее глаз погасло, и малютки
амуры, только что игравшие и резвившиеся на ее ланитах, понурили головки;
дрогнувшим голосом она слабо переспросила:
- Не можете сегодня вечером поужинать со мной, дорогой?
- Увы, дорогая моя, не могу, - ответил Бут. - Вряд ли надобно объяснять
вам, насколько это мне самому тягостно: я и сам не меньше вашего огорчен, но
я уже приглашен на ужин в другом месте. Я даю слово чести, что непременно
приду, и, кроме того, это связано с очень важным делом.
- Дорогой мой, я больше ни о чем вас не спрашиваю, - сказала Амелия. -
Я уверена, что будь на то ваша воля, вы не отказались бы поужинать со мой.
Признаюсь, сегодня вечером это особенно для меня огорчительно, потому что я
настроилась на радужный лад, но, если на то имеются причины, достаточно
веские для вас, они должны быть столь же вескими и для меня.
Похвалив жену за уступчивость, Бут осведомился затем, с какой целью она
решила вручить ему деньги и откуда они у нее.
- Дорогой мой, - ответила Амелия, - никакой другой цели, кроме как
отдать их вам, у меня не было, вот и все. А каким образом они у меня
оказались, это, как вы знаете, Билли, не так уж и важно. Вам ведь прекрасно
известно, что я не прибегла для этого к средствам, которые были бы вам не по
душе, и, возможно, когда-нибудь в другой раз я смогу вам все рассказать.
Бут не стал больше допытываться, но возвратил деньги Амелии и настоял
на том, чтобы она взяла все, кроме одной гинеи, заверив ее, что надежнее
казначея ему не найти; он пообещал ей сделать все от него зависящее, чтобы
пораньше возвратиться домой, и сказал, что надеется вернуться не позже, чем
через полтора часа.
Когда Бут ушел, бедная огорченная Амелия села ужинать с детьми,
обществом которых ей пришлось утешаться в отсутствие мужа.

ГЛАВА 9

Крайне трагическая сцена

Часы уже пробили одиннадцать, и Амелия как раз собиралась укладывать
детей спать, когда в дверь с улицы кто-то постучал, и тут ее мальчуган
воскликнул: "Мама, эта папа пришел; позволь мне остаться, я хочу увидеть его
перед тем, как лягу". Получить разрешение на это было совсем нетрудно, ибо
Амелия опрометью побежала вниз, обрадованная добротой мужа, так быстро
возвратившегося домой, хотя он и задержался уже на полчаса против
обещанного.
Но бедняжку Амелию и на этот раз ожидало разочарование, потому что она
увидела в дверях не мужа, а слугу, вручившего ей письмо для Бута. Она тотчас
поднялась наверх и сказала сыну: "Дорогой мой, то не папа, но, надеюсь,
приходивший человек принес нам какие-нибудь добрые вести". Ведь Бут говорил
ей, что с часу на час надеется получить известие от влиятельного лица и
просил ее распечатать любое письмо, которое будет доставлено в его
отсутствие, поэтому Амелия открыла письмо и прочитала в нем следующее:

"СУДАРЬ,

после того, что между нами произошло, мне остается лишь уведомить Вас, что
мне известно о Вашем сегодняшнем ужине наедине с мисс Мэтьюз; это
обстоятельство в достаточной мере изобличает Вас, избавляя меня от
необходимости приводить еще какие-либо доказательства, и послужит прекрасным
объяснением моему желанию иметь честь встретиться с Вами завтра в Гайд-Парке
в шесть часов утра. Уж не взыщите, но я принужден еще раз напомнить Вам,
сколь непростительно подобное поведение для такого человека, как Вы,
обладающего столь бесценным алмазом в лице Вашей супруги.

Ваш и прочее, Т. Джеймс.

О пистолетах не извольте беспокоиться, я их принесу".

Трудно описать охватившее Амелию душевное смятение, когда она прочитала
это письмо. Она бросилась в кресло и сделалась бледна, как смерть; ее била
такая дрожь, что у нее едва хватило сил распечатать бутылку с вином, которую
она сохранила нетронутой для мужа, и выпить стакан.
Ее маленький сынишка, заметив происшедшую с матерью слранную перемену,
подбежал к ней и воскликнул:
- Мамочка, дорогая, что с тобой? Ты плохо выглядишь. Я надеюсь, с
бедным папой ничего не случилось. Ведь не мог же этот гадкий человек опять
увести его от нас?
- Нет, дитя мое, не тревожься... ничего не случилось, - ответила Амелия
и тут хлынувшие потоком слезы принесли ей облегчение, однако вызвали следом
не менее обильный поток слез у детей.
Взглянув на них с нежностью, Амелия проговорила:
- Нет, это уже слишком, это свыше моих сил! Зачем только я произвела на
свет этих несчастных малюток? За что этим невинным крошкам выпала такая
судьба? - Она обхватила их обоих руками, и они приникли к ее коленям. - Ах,
детки мои, детки мои, простите меня, ненаглядные! Простите меня за то, что я
обрекла вас на жизнь в таком мире, как этот! Вы погибли! Мои дети погибли!
- Как это погибли, мама? Мы с сестрой ничего не боимся! Не убивайся так
из-за нас... мы с ней оба здоровы, в самом деле здоровы. Скажи нам,
пожалуйста, лучше другое. Я ведь вижу, это с нашим папой что-то случилось.
- Не говори мне больше о нем, - вскричала Амелия. - Твой папа... да,
твой папа плохой человек... ему ни до кого из нас нет дела. О, Господи,
неужели это и есть тот счастливый вечер, о котором я так мечтала.
При этих словах она в смертельной муке обняла обоих детей. Как раз в
эту минуту в комнату вошла служанка хозяйки с письмом, переданным ей
посыльным; читатель едва ли удивится тому, что Амелия даже не слыхала, как
он пришел: при нынешнем ее состоянии это было немудрено.
Войдя в комнату и застав Амелию в столь плачевном положении, служанка
воскликнула: "Боже милосердный, сударыня, что с вами?" Амелия, несколько
справившись с собой, после того как дала волю обуревавшим ее чувствам,
вскочила со словами:
- Ничего, миссис Сьюзен... ничего особенного. У меня бывают иногда
такие приступы, но теперь все уже позади. Ну, полно вам, дорогие малютки,
мне уже лучше, в самом деле лучше. А теперь вам пора в постель. Миссис
Сьюзен будет так добра, что уложит вас спать.
- Но почему папа не любит нас? - воскликнул мальчуган. - Ведь никто из
нас не сделал ему ничего плохого.
Этот простодушный вопрос ребенка причинил Амелии такую боль, что лишь
ценой крайних усилий ей удалось предотвратить еще один приступ. Тем не
менее, она осушила вторую чашу вина: ибо для нее - самой воздержанной из
женщин, которая никогда в жизни не выпила более трех рюмок кряду, это была
именно чаша. Она выпила ее за здоровье своих детей и вскоре нашла в себе
силы так приласкать и утешить их, что они безропотно последовали за миссис
Сьюзен.
Служанка была поначалу настолько потрясена представившимся ей печальным
зрелищем, действительно ужасным, что совсем забыла о письме, которое
продолжала держать в руке. Но выходя, она вспомнила о нем и отдала его
Амелии, которая распечатала его, как только осталась одна, и прочла в нем
следующее:

"ЛЮБОВЬ МОЯ, ДОРОГАЯ, БЕСЦЕННАЯ,

я пишу эти строки в доме того самого судебного пристава, у которого уже раз
побывал и куда меня вновь препроводили по иску негодяя Трента. К
несчастью, у меня есть основания считать, что всем случившимся (то есть тем,
что произошло сегодня вечером) я обязан собственной безрассудной попытке
утаить кое-что от Вас. О, дорогая моя, если бы у меня достало решимости
сознаться перед Вами в своем проступке, Ваше прощение, я убежден, стоило бы
мне только нескольких минут стыда, и я был бы сейчас счастлив в Ваших
объятиях. Какой непростительной глупостью с моей стороны было уйти из дома
по такой причине и прибавить к прежней своей вине перед Вами новую! И все
же, клянусь Богом, это проступок иного рода, ибо тот, прежний проступок я не
совершил снова и никогда не совершу. Если бы вы знали истинную причину,
вынудившую меня сегодня вечером оставить Вас, то Вы, я думаю, не стали бы
меня упрекать, а скорее пожалели. Да, уверен, что пожалели бы, если бы
только знали каких угрызений совести стоило мне оставить Вас, чтобы пойти к
самой недостойной, самой бесчестной... Об остальном, прошу Вас, догадайтесь
сами... догадайтесь о преступлении, названием которого я не могу пятнать
бумагу... но не считайте меня более виновным, чем на самом деле, или же,
если это способно умерить Вашу досаду по поводу всего случившегося, вините
меня, сколько вам угодно, и считайте хотя бы какое-то время недостойным Вас
в такой же мере, в какой я сам себя считаю... У меня такая скверная бумага и
перо, что я сомневаюсь, сумеете ли Вы разобрать эти строки; впрочем, я не
совсем уверен, хочу ли я этого. Но вот это я постараюсь написать как можно
более разборчиво: не падайте духом, любимая моя, и не теряйте надежды на
лучшие времена. Завтра в Лондон должен приехать доктор Гаррисон, и я
надеюсь, что он по доброте своей еще раз вызволит меня отсюда и что я смогу
вскоре расплатиться с ним. Да благословит и хранит Вас Господь, любимая моя,
вот о чем молится

неизменно любящий, нежный и отныне
верный супруг Ваш
У. Бут".

Амелия достаточно ясно поняла, о чем шла речь в этом не слишком
вразумительном письме, которое в другое время доставило бы ей невыразимые
муки, но при нынешних обстоятельствах явилось скорее целебным средством и
смягчило ее страдания. Ее возмущение Бутом тоже постепенно пошло на убыль и
было утишено тревогой по поводу случившейся с ним беды. Однако при всем том
она провела ужасную бессонную ночь; ее нежная душа, раздираемая и
взбудораженная самыми разными и противоречивыми чувствами, измученная
сомнениями, блуждала в каких-то потемках, в которых перед ней возникали лишь
призраки - один чудовищнее другого, а печальная будущность внушала ей
безысходное отчаяние.

КНИГА ДВЕНАДЦАТАЯ

ГЛАВА 1,

открывающая книгу весьма изысканной историей

Прежде чем возвратиться к несчастной супружеской паре, с которой мы
расстались в конце предшествующей книги, представим нашему читателю более
отрадную картину - веселое и счастливое семейство полковника Джеймса.
Убедившись в безуспешности своих попыток склонить Амелию принять
приглашение, послушно и любезно переданное ею по желанию полковника, миссис
Джеймс вернулась домой и поведала мужу о неудаче своей дипломатической
миссии; по правде сказать, она была раздосадована неудачей ничуть не меньше
самого полковника, так как прониклась к Буту симпатией едва ли не более
пылкой, нежели та, которую ее супруг питал к Амелии. Вот тут-то и кроется
разгадка кое-каких происшествий, вероятно, несколько озадачивших читателя в
предшествующих главах нашей истории, но нам тогда был недосуг дать на сей
счет необходимые объяснения: добавим лишь, что именно ради мистера Бута
миссис Джеймс позаботилась переменить свой костюм во время маскарада.
Однако, к своему счастью, миссис Джеймс никогда не заходила в таких
увлечениях слишком далеко, а посему ей не составило особого труда себя
пересилить; не встретив со стороны Бута ни малейшего поощрения, она вскоре
отступила перед натиском миссис Мэтьюз и с тех пор едва ли и вспоминала о
своем увлечении, пока посягательства мужа на Амелию не оживили ее желаний;
чувство к Буту оказалось столь сильным, что вызвало у нее острейшую
ненависть к Амелии, которую она теперь честила перед полковником, не
стесняясь в выражениях, особенно негодуя по поводу ее бедности и наглости
(именно так она именовала отказ Амелии принять приглашение).
Увидя, что у него в ближайшем будущем нет никакой надежды овладеть
своей новой возлюбленной, полковник, как то и подобает человеку
осмотрительному и благоразумному, направил свои помыслы на то, чтобы
сохранить за собой прежнюю. Судя по рассказам жены о поведении пастушки на
маскараде, и в особенности о предпочтении выказанном ею Буту, он почти не
сомневался в том, что это была никто иная, как мисс Мэтьюз. Полковник принял
поэтому решение следить за каждым ее шагом в надежде, что ему удастся
разоблачить любовную связь Бута с ней. Будучи все еще неравнодушным к
упомянутой даме, он преследовал и другую Цель: ему представился бы тогда
прекрасный повод для ссоры с Бутом, который, продолжая эту любовную интригу,
нарушал данное им полковнику слово чести. Полковник всей душой возненавидел
теперь беднягу Бута по той же самой причине, по какой миссис Джеймс
преисполнилась враждебностью к Амелии.
Полковник прибегнул поэтому к услугам сводника самого худшего разбора,
поручив ему наблюдать за квартирой мисс Мэтьюз, и в случае, если туда
наведается Бут (которого этот соглядатай знал в лицо), немедля его
уведомить.
Соглядатай рьяно исполнял данное ему поручение и, удостоверясь накануне
вечером в том, в чем так жаждал убедиться нанявший его полковник, тотчас
доложил ему об этом.
По получении известия, полковник сразу же отправил Буту короткую
записку, с содержанием которой мы уже знакомы. Он намеренно велел доставить
эту записку не мисс Мэтьюз, а Бутам с расчетом, что все произойдет именно
так, как оно и случилось. Он поступил так отнюдь не потому, что был
трусливым задирой и надеялся при подобном обороте дела избежать дуэли; нет -
он желал унизить Бута в глазах любящей и почитающей его Амелии и
одновременно возвыситься в ее мнении, представ в роли ее защитника. Именно с