Страница:
Карамзина.
В настоящее время в литературоведении считается дурным тоном рассуждать
о социальной проблематике произведения, но от того, что ею злоупотребляли
много десятилетий, не следует впадать в противоположною крайность и
игнорировать ее значение, а посему не будем выговаривать и Филдингу за
интерес и сострадание к малым сим, к их судьбе. В его романе хижины
противопоставлены дворцам, и солнце правды сияет, по мнению автора, только в
хижинах; Филдинг считает, что английское общество разделено на трудовых пчел
и трутней, "трутни не имеют перед ним никаких заслуг и живут, тем не менее,
припеваючи за счет трудовых пчел, никоим образом не содействуя процветанию
улья, тогда как те, кто рисковал ради интересов родины жизнью, брошены на
произвол судьбы" (IV, 8).
Это вынуждает нас вновь обратиться к беседе доктора Гаррисона с
высокопоставленным лицом (XI, 2). Негодование священника против мелкого
политиканства, непомерных налогов, назначений на должности не по заслугам, а
только в угоду интересов партийных группировок - это, вне всякого сомнения,
негодование самого автора. Тем не менее, при сопоставлении с другими
высказываниями Филдинга, рассеянными в тексте романа, начинаешь склоняться к
мысли, что и с некоторыми рассуждениями циничного вельможи Филдинг тоже, в
сущности, не может не согласиться. Ведь в поисках идеала доктор как человек
книжный, в духе просветительских представлений, обращается к примеру древней
Спарты, Афин и ранней истории римской республики. В ответ на это вельможа
резонно замечает, что пытаться применить в современной Англии принципы
управления, почерпнутые из греческой и римской истории, нелепо и невозможно;
он тоже сравнивает нынешнюю Англию с римской республикой, но только в период
ее полного упадка и разложения и заключает: "более развращенной нации, чем
наша, на свете не бывало". Таков беспощадный приговор собеседника доктора
Гаррисона, но ведь и сам автор "Амелии" говорит от своего лица примерно то
же самое: "в наше время похоть, тщеславие, алчность и честолюбие торжествуют
посреди безрассудства и слабодушия". Доктор и вельможа говорят на разных
языках, и циничная откровенность вельможи, к сожалению, ближе к реальности,
нежели нравственные, но книжные и далекие от реальной практики представления
Гаррисона. Если идеалы Гаррисона и его упования на честного правителя - это
идеалы Филдинга-просветителя, то в оценке реальности, в понимании того, что
есть на самом деле, не соглашается ли, пусть против воли, Филдинг-судья с
мнением вельможи, при всем своем отвращении к его цинизму? Это, на наш
взгляд, в немалой мере спор Филдинга с самим собой и свидетельство кризиса
просветительской теории рационального разумного общественного устройства,
кризиса веры в возможность радикального усовершенствования его институтов.
_Роман "Амелия" знаменует переход к поиску смысла жизни, ее идеала в иной
сфере бытия - частной, индивидуальной, семейной_ - к тем ценностям, на
которых зиждется сентиментализм и прежде всего английский просветительский
сентиментализм.
Вот почему в романе Филдинга перед нами предстают не просто "бедные
люди", но и люди, не имеющие никакого отношения к государству, забытые им,
оставленные им в небрежении, а потому и сами герои романа не обнаруживают
никакого интереса к тем, кто правит Англией; их не прельщают гражданские
почести, карьера, слава (недаром Амелия спрашивает мужа, что ему дороже -
любовь, семья или воинские почести?). Этот роман, при всем его интересе к
сфере социальной и правовой, прежде всего погружает нас в атмосферу частной
жизни, он, в особенности ближе к финалу, свидетельствует о полном отторжении
его героев от проблем общественных. Это тоже один из основополагающих
принципов сентиментального романа и свидетельство кризиса просветительских
идеалов. _Спасение маленького человека не в разумном переустройстве
общества, а в любящей, умеющей прощать и утешить жене, _в семье и детях_.
* * *
В расхожих читательских представлениях сентиментализм ассоциируется, и
не без основания, с чрезмерной чувствительностью и слезливостью. В романе
"Амелия" плачут много и по разному поводу; потоки слез то и дело облегчают
героям душу. Плачут не только от горя, но и от счастья, при неожиданном
радостном известии, от щемящих душу воспоминаний, в порыве благодарности,
вызванной благородным или великодушным поступком. Плачут не только женщины,
но и мужчины, и даже доказавшие свою храбрость на войне солдаты, так что
офицер Бут и крестьянский парень сержант Аткинсон часто не могут слова
вымолвить от избытка чувств или нахлынувших слез. При этом важно отметить,
что легки на слезу, как правило, только хорошие добрые люди, чьи сердце
исполнено сострадания к ближнему. Ни распутный милорд, например, ни
высокомерный эгоистичный полковник Джеймс никогда не плачут, ибо им неведомы
такие чувства. Узнав о том, как безжалостно власть имущие обошлись с
сослуживцем Бута, Амелия восклицает: "Милосердный Боже, из чего же тогда
сотворены наши вельможи? Быть может, они в самом деле существа особой
породы, отличающиеся от остальных людей? Быть может, они рождаются без
сердца?" (X, 9). Следовательно, этика сентиментализма делит людей на тех,
кто умеет чувствовать (а значит и плакать, сочувствовать, сострадать), и
тех, кто этой способности лишен, и чаще всего такими качествами наделены
малые мира сего, те, кому ведомо горе. В этом преимущественно и состоит
демократизм и гуманность сентиментализма.
Кроме того, именно сентиментализм, подчас не без внутреннего
сопротивления читателей XVIII в., содействовал их эмоциональному воспитанию.
Недаром Филдинг восклицает: "Ничто не доставляет мне б_о_льшего
удовольствия, нежели трогательные сцены (scenes of tenderness)!" Уступая
вкусам тех читателей, коим трогательные сцены в тягость и кому неведомо
удовольствие, доставляемое проявлением нежных чувств ("of the tender kind"),
он просит их пропустить следующую главу, которую так и называет "Сцена в
трогательном вкусе" (III, 2) и которую он завершает выводом, что "такого
рода сцены способны доставить усладу лишь сердцу, исполненному сострадания".
Вот это слово - tender - которое мы переводили и как "нежный",
"деликатный", "трогательный", "сердечный", и еще слово - benevolent -
"благожелательный", "участливый", "отзывчивый", "благорасположенный" - то и
дело встречаются в тексте последнего романа Филдинга. Их вполне можно
считать здесь ключевыми, определяющими человеческую сущность положительного
героя сентиментального романа. Так, Аткинсон, характеризуя Амелию, говорит,
что другой такой участливой и добросердечной души не сыщется во всей Англии,
я на шкале ценностей сентиментализма это главные достоинства.
Тем не менее эмоциональность таких героев умеряется, контролируется их
чувством долга перед близкими и вообще сознанием нравственной
ответственности перед людьми. При всей их эмоциональной открытости,
отзывчивости им чужда страсть, всепоглощающая, подчиняющая все в человеке.
Это не романтические герои, немыслимые без страсти, притом страсти совсем не
обязательно нравственной и высокой; это может быть и гордость, и ревность, и
зависть - необузданные, не знающие меры; важно, что такая страсть
наличествует, ибо тем самым подтверждается исключительность героя, его
подлинность, она возвышает его над другими, над морем посредственностей.
Таковы герои Байрона - его Гяур, Конрад, Лара, таковы персонажи русского
романтизма - Алеко, Зарема, Демон, которых не останавливают возможные
последствия их страсти, цена, которую заплатят за нее они сами и другие
люди.
В сентиментальном романе эмоциональная температура много ниже и
масштабы эмоций камернее. Более того, в последнем романе Филдинга страсти
порицаются, ими наделены морально осуждаемые автором персонажи - прежде
всего мисс Мэтьюз и полковник Джеймс. Потому что страсть выходит из-под
контроля разума, ее последствия губительны как для самого порабощенного
страстью человека, так и для окружающих. Филдинг убеждает читателей бежать
от искушений любовной страсти; из всех обуревающих нас страстей, утверждает
он, именно ей мы должны противостоять прежде всего, ибо даже в самых
одаренных и благородных сердцах такая страсть дает очень пагубные всходы и
порабощает в них лучшие природные качества (прежний Филдинг был, право же,
снисходительней к этому чувству). Следует отметить, что и большая часть
губительных поступков Бута представлена Филдингом как следствие его, Бута,
ошибочной теории, будто поступки людей определяются в жизни преобладающими в
данную минуту чувствами или страстью.
Автор и его персонажи то и дело признаются, что не в силах описать
сцену нежности или горя, они не могут найти подходящих слов, выражений, "а
посему, - признается Филдинг, - мне остается лишь воззвать к сердцам
читателей, которые помогут им представить эти минуты" (VIII, 6) {Интересные
хотя отнюдь не бесспорные соображения по этому поводу высказаны в кн.: Alter
К. Fielding and the nature of the novel. Harvard university press, 1968. Ch.
5: Fielding's problem novel.}. Когда доктор Гаррисон застал Амелию в минуту
крайнего горя с двумя приникшими к ее коленям малютками, "для очевидца,
наделенного благожелательным сердцем, - это _самое трагическое зрелище_
(курсив наш. - А.И.), и оно может послужить более веской причиной для горя и
слез, нежели если бы ему довелось увидеть всех когда-либо существовавших на
свете героев, повешенных на одной веревке" (IX, 1). Потому что и слово
"герой" в этике сентиментализма понимается по-своему. Когда персонаж
Филдинга говорит, что в жизни бывают минуты, за которые не жаль отдать целый
мир, то он имеет в виду отнюдь не минуты героизма, успеха на гражданском
поприще и прочее, а минуты любви, самопожертвования во имя любимого, минуты
сердечных излияний. Так, Амелия в глазах Бута героиня, потому что нашла в
себе душевные силы расстаться с мужем, уходящим на войну (III, 2).
В романе отчетливо проявилась и другая столь характерная для
сентиментализма идея противопоставления и явного предпочтения деревенской,
близкой к природе и, следовательно, естественной жизни - жизни городской, а
тем более светской, заполненной иссушающей, бессмысленной суетой, никчемными
формальностями этикета, приемов, визитов и развлечений. Настоящая гармония
жизни и человеческих отношений царит в деревенской хижине крестьянки -
кормилицы Амелии, - там и опрятность, и душевный покой, и почтительная
сыновья любовь сержанта Аткинсона к своей матери, и довольство своим
жребием, и чувство собственного достоинства, и природная деликатность этой
необразованной старухи и, пожалуй, главное - _довольство малым, счастье
незаметного скромного существования - вот идеал, который сентиментализм
предлагает миллионам простых смертных, тем, кто проходит свой жизненный путь
безвестной тропой_. Амелия то и дело повторяет, что не страшится бедности,
что на пропитание всегда можно заработать трудом своих рук (дочь богатой
помещицы, дворянка, она не стыдится и не страшится такого удела!) - лишь бы
рядом были муж и дети.
Буты счастливы, сидя за скромным ужином, наблюдая забавные шалости
своих детей, вспоминая картины недавнего прошлого и делясь надеждами на
будущее. Для Филдинга такие бесхитростные сцены семейной жизни исполнены
большой поэзии, поэзии повседневности; они словно предваряют картины Шардена
и Греза. Но от автора требовалась немалая смелость, чтобы Прорваться вопреки
господствовавшим в тогдашней образованной среде вкусам к этой стороне
реальной жизни, чтобы изобразить свою героиню любящей повозиться на кухне,
умелой и во всех других домашних обязанностях, не гнушающейся их. Не за
клавикордами и не с книгой в садовой беседке парка, а за приготовлением
пирожков для детей и бульона из баранины для мужа предпочитает Филдинг
изображать свою героиню. Именно в таких сценах, а в особенности рисуя отца
семейства - Бута - мужчину в расцвете лет и сил, лежащего на полу и
играющего со своими детьми (с ними же играет в другом эпизоде доктор
Гаррисон), или Амелию, со слезами на глазах обнимающую приникших к ее
коленям малюток в горькую для них минуту, Филдинг воплощает едва ли не
главную мысль своего романа: _семья как главный источник человеческих
радостей, семейный очаг и родные лица как единственное прибежище и защита от
житейских бед и социальных неурядиц_.
Кто из читателей не помнит, как Шарлотта Буфф кормит своих младших
братьев и сестер? В эту минуту ее впервые увидел Вертер, находящий особенную
радость в общении с детьми. Именно сентиментализм открыл в литературе мир
детства, а в английской литературе именно в "Амелии" _дети едва ли не в
первый раз_ (пусть только в нескольких эпизодах) _становятся объектом
художественного изображения и внимания_; это естественное следствие интереса
сентиментализма к природе человека, еще неиспорченного средой, пороками
общества и дурным воспитанием. Своими недоуменными вопросами дети, сами того
не ведая, обнаруживают неправедность, порочность царящей морали и
существующих человеческих отношений. Если отец такой хороший человек, то
почему его преследуют и причиняют ему зло? Если плохой человек обманул отца
и заманил его в ловушку, значит зло и обман добиваются в этом мире успеха, а
добро терпит поражение! Почему же мать внушает им, что надо быть добрым и
тогда все будут тебя любить? И тогда матери, а с ней, видимо, и Филдингу
приходится признать, что плохих людей на свете больше, чем хороших, и что
они будут ненавидеть мальчика именно за его доброту; но любовь одного
хорошего человека, утешает сына Амелия, значит больше, нежели любовь тысячи
плохих людей. Однако, даже если бы и вовсе не было такого человека, тогда
есть Бог, чья любовь важнее любви всего человечества.
Такой ответ многим покажется малоутешительным и печальным, но ведь и
вся атмосфера романа разительно отличается от бодрого, чуждого всякого
уныния жизневосприятия, присущего прежним романам Филдинга: там, как бы ни
складывались обстоятельства, читатель чувствовал, что дело кончится хорошо,
- столько было в героях Филдинга жизненного напора, энергии; это были очень
гармоничные по своему складу люди. В "Амелии" нет этой гармонии ни вокруг,
ни в душах персонажей; _в просветительском оптимизме появилась трещина, и в
поисках опоры сентиментализм обращается к Богу_.
Ни Том Джонс, ни Софья Вестерн не изображались за молитвой, не
обращались в трудную минуту за утешением к Богу, а священника Адамса мы
воспринимаем прежде всего не как служителя церкви, а как прекраснодушного
непрактичного чудака, добрейшего недотепу. Совсем другое дело доктор
Гаррисон, который чрезвычайно строг как в исполнении религиозных заповедей,
так и нравственного долга. Тут он непререкаем и не знает снисхождения.
Результаты его суровой, но постоянной отеческой опеки над прихожанами дают
свои плоды - в приходе ни драк, ни сквернословия, ни тяжб. Как истинный
религиозный пастырь Гаррисон чужд всякого честолюбия (в противном случае
давно бы стал епископом); он раздарил, растратил почти все свое состояние,
помогая бедным и страждущим; его письмо к Джеймсу - это в сущности проповедь
на тему евангельской заповеди: не возжелай жены ближнего; его беседы с
приятелем-священником и его сыном - тоже проповеди, направленные в одном
случае против пороков духовенства - корысти, честолюбия, гордости, а в
другом - против мести, злопамятности, в защиту благожелательности,
благоволения ко всем людям; а письмо из Парижа Бутам - опять проповедь
против погони за призрачными и ничтожными земными благами и небрежения
вечным, бессмертием души.
В религии Филдинг видит теперь могущественное средство удержания людей
от окончательного падения, не надеясь больше ни на какие другие средства.
Убеждать людей, что добродетель сама себе награда, - тщетно; им необходимо
внушать, что порок будет наказан позором на земле и возмездием на небесах.
Боязнь позора и посмертного воздаяния - вот что может удержать людей от
плохих поступков; именно это Амелия с малолетства внушает своим детям.
Богослужение - "самое великое и возвышенное зрелище на земле"; побывав на
богослужении в Сент-Джеймской церкви, Амелия признается, что никогда еще она
не молилась с таким воодушевлением (а молится она в романе часто - то просит
у Бога заступничества за детей, то благодарит его за отсрочку расставания с
мужем), и убеждена, что станет благодаря этому лучше до конца своих дней.
Уступив взрыву отчаяния после ареста мужа, она тотчас берет себя в руки, ей
стыдно своей минутной слабости - ведь она прегрешила тем против воли и
желания Всевышнего, ибо все, что случается с людьми, происходит не иначе как
с его соизволения. Начав роман с иронии над простаками, полагающимися на
Фортуну и обвиняющими ее во всех своих неудачах и бедах, Филдинг в ходе
повествования внушает мысль о силе божественного промысла, о необходимости
полагаться на Провидение.
Не только закоренелый мошенник Робинсон видит в необычайном стечении
обстоятельств и совпадений, предоставивших ему возможность исправить
содеянное им преступление, руку Провидения. Так считает и доктор Гаррисон, и
сам автор, специально выстроивший эту ситуацию, надобно признать,
малоправдоподобную. Более того, все происшедшее произвело на пройдоху
Робинсона такое впечатление, что он едва не лишился чувств и обратился после
этого к Богу (правда, ненадолго). Персонажи романа, одержимые эгоистическими
желаниями и страстями, потакающие своим прихотям, одновременно равнодушны к
религии. Бут в этом отношении находится посередине, он не то чтобы совсем не
верит в Бога и отнюдь не во всем разделяет мнение о человеке философа
Мандевиля, но считает, что все люди - и худшие, и лучшие - руководствуются в
своих поступках себялюбием; он полагает, что можно быть благородным
человеком и не веруя в Бога. Вот, например, рассуждает Бут, полковник
Джеймс, который смеется над религией и добродетелью, а между тем, какой он
прекрасный и верный друг. Мисс Мэтьюз тоже, как и Джеймс, считает, что
разглагольствования о вере и добродетели лишь пустые слова, коими
прикрываются ханжи и лицемеры, - и это было действительно характерно для
ряда героев прежних романов Филдинга. Теперь совсем другое дело: развитие
событий в романе призвано проиллюстрировать насколько неотделимы друг от
друга вера и нравственность. Но, благодарение Богу, в финале Бут
возвращается на верную стезю: достаточно было едва ли не одного дня,
проведенного в арестном доме за чтением проповедей доктора Барроу, чтобы Бут
испытал благородное обращение. У читателей столь стремительное исправление
героя оставляет, признаться, определенное впечатление искусственности и
откровенного авторского вмешательства.
Нельзя не отметить, что и в эпоху Просвещения, особенно в первую
половину XVIII в., атеизм был в сущности распространен главным образом в
узком кругу аристократических вольнодумцев, привечавших во Франции,
например, "скептический причет" энциклопедистов. Обращаясь к изображению
простых людей, сентиментализм, естественно, разделял и их верования и
моральные принципы (как, разумеется, и их суеверия, робость и консерватизм
мышления).
Одним из основополагающих принципов этики сентиментализма был не только
демонстративно провозглашаемый интерес к жизни простых людей, бедняков, но и
убеждение в том, что их нравственные качества, богатство их душевного мира,
способность к самопожертвованию не только не уступают, но зачастую и
превосходят мораль тех, кто от рождения отличен и обласкан судьбой. В
немалой степени это обусловлено связью сентиментализма с христианской
этикой. Священнику Гаррисону по душе, что Буты, не считаясь с принятыми в
обществе обычаями, ведут себя с Аткинсоном с подобающим уважением, как с
равным: "ведь вопреки предписаниям нашей веры, заповеди которой велят нам
считать друг друга братьями, нас приучают относиться к тем, чье имущество
или общественное положение в какой-то степени уступают нашему, как к
существам низшей породы" (IX, 5).
Мнение Амелии на сей счет еще более категорично: "Тот, для кого
непременным условием счастья является высокое положение в обществе, не
заслуживает счастья, да и неспособен его испытать" (XII, 3). Став богатой
обладательницей поместья, она велит, чтобы рядом с ней во главе праздничного
стола сидела ее кормилица-крестьянка. Желая устроить счастье своей героини -
простой служанки Памелы, Ричардсон в награду за ее добродетель и смирение,
сделал ее женой дворянина, поднял ее социальный ранг, видимо, полагая это, и
для того времени не без основания, непременным условием благополучия и
счастья (но в виде исключения из правил!). Амелия же, видя, как оскорбилась
вульгарная сводня миссис Эллисон при одном предположении, что она могла
выйти замуж за простого сержанта, говорит, что не устыдилась бы стать женой
честного человека, каково бы ни было его положение в обществе, и даже если
бы она принадлежала к куда более высокому кругу, то и тогда не посчитала бы
для себя унижением назвать Аткинсона своим мужем. "Столько женщин, куда
более обездоленных, радуются своей жизни. Разве я принадлежу к существам
более высокого ранга в сравнении с женой честного труженника? Разве мы не
существа одной породы?" - подобного рода суждения любимая героиня Филдинга
высказывает на страницах романа не раз.
Задолго до того, как Карамзин провозгласил ставший с тех пор
хрестоматийным тезис "и крестьянки любить умеют", Филдинг воплотил его в
удивительном, не знающем, на наш взгляд, аналога в английской литературе ХУШ
в. образе преданного, любящего до полного самоотвержения, благородного
своими помыслами и поступками крестьянского парня солдата Аткинсона. Говоря
об этом персонаже мы бы, пожалуй, переставили акценты в словах Карамзина,
ибо в романе Филдинга этот крестьянский парень умеет любить, как никто
другой, даже Амелия.
Вот уже поистине святая душа, рыцарь без страха и упрека. Из любви к
Амелии, тайной, тщательно скрываемой, потому что Аткинсон прекрасно понимает
всю бесперспективность для него этого чувства, он отправляется на войну,
чтобы оберегать и спасать на поле боя своего счастливого и ничего не
подозревающего соперника - Бута. Об этой любви Амелия, как и читатель,
узнает только в конце романа, и ее сердце, которое нельзя было купить за все
земные блага, которое так противостояло лести и всем уловкам знатного лорда
и красавца полковника Джеймса, было растрогано "бесхитростным, искренним,
скромным, непроизвольным, деликатным и возвышенным чувством этого
несчастного застенчивого деревенского парня - в ответ она почувствовала на
мгновенье нежность и участие..." (XI, 6).
Нельзя все же умолчать о том, что, уступая подчас традиции изображения
человека из простонародья комическим персонажем, Филдинг порой рисует
Аткинсона в несколько смешном виде, когда, например, этот пригожий статный
красавец в присутствии дам становится неуклюжим деревенщиной, не знающим от
смущения, куда деть руки и ноги и как пройти по комнате, или, когда он,
отваживая свою захмелевшую дражайшую половину, стал прыскать на нее водой,
оказавшейся вишневой настойкой, а посему решил, что убил ее во сне и она
плавает в луже крови (типичный и, пожалуй, единственный в "Амелии" отголосок
прежних "комических романов" Филдинга). Однако большинство эпизодов с
участием Аткинсона, его поступки, суждения о нем других персонажей и самого
автора свидетельствуют о совершенно ином нетрадиционном подходе к решению
этой задачи.
* * *
Следует остановиться еще на одной принципиальной особенности последнего
романа Филдинга. Как мы уже говорили прежде, и критика, и многие читатели
негодовали по поводу того, что Амелия с легкой руки автора изображена горячо
любящей женой такого жалкого, ничтожного человека, как Бут, который куда
безнравственней Тома Джонса и при этом лишен его обаяния и
непосредственности. Тот становится жертвой искушения и изменяет своей
возлюбленной по молодости лет и чувственности; он все же не связан с Софьей
узами брака, тогда как Бут - зрелый мужчина, отец троих детей - изменяет не
возлюбленной, а жене, что не мешает ему восхищаться ею и превозносить ее
перед той, с которой он только что согрешил! Более того, во многих
бедствиях, обрушившихся на семью Бутов, помимо уже упоминавшихся внешних
обстоятельств, повинен главным образом сам глава семьи, которую он
беззаветно любит и, тем не менее, своими поступками довершает ее разорение и
ставит на грань катастрофы; и все из-за своей слабохарактерности,
податливости, нравственной неустойчивости. Он вспыльчив и ревнив -
неслучайно Филдинг не только не раз цитирует строки из "Отелло", но и в
некоторых эпизодах дает явно сниженную бытовой обстановкой параллель к
сценам Отелло и Дездемоны, в которых Бут учиняет Амелии ревнивый допрос, или
когда он изъясняется так же цветисто и театрально, как шекспировский мавр
("кто бы не исторг эти слезы из ваших глаз, я желаю, чтобы он заплатил за
них столькими же каплями крови", X. 8). Он плохо разбирается в людях, да и
В настоящее время в литературоведении считается дурным тоном рассуждать
о социальной проблематике произведения, но от того, что ею злоупотребляли
много десятилетий, не следует впадать в противоположною крайность и
игнорировать ее значение, а посему не будем выговаривать и Филдингу за
интерес и сострадание к малым сим, к их судьбе. В его романе хижины
противопоставлены дворцам, и солнце правды сияет, по мнению автора, только в
хижинах; Филдинг считает, что английское общество разделено на трудовых пчел
и трутней, "трутни не имеют перед ним никаких заслуг и живут, тем не менее,
припеваючи за счет трудовых пчел, никоим образом не содействуя процветанию
улья, тогда как те, кто рисковал ради интересов родины жизнью, брошены на
произвол судьбы" (IV, 8).
Это вынуждает нас вновь обратиться к беседе доктора Гаррисона с
высокопоставленным лицом (XI, 2). Негодование священника против мелкого
политиканства, непомерных налогов, назначений на должности не по заслугам, а
только в угоду интересов партийных группировок - это, вне всякого сомнения,
негодование самого автора. Тем не менее, при сопоставлении с другими
высказываниями Филдинга, рассеянными в тексте романа, начинаешь склоняться к
мысли, что и с некоторыми рассуждениями циничного вельможи Филдинг тоже, в
сущности, не может не согласиться. Ведь в поисках идеала доктор как человек
книжный, в духе просветительских представлений, обращается к примеру древней
Спарты, Афин и ранней истории римской республики. В ответ на это вельможа
резонно замечает, что пытаться применить в современной Англии принципы
управления, почерпнутые из греческой и римской истории, нелепо и невозможно;
он тоже сравнивает нынешнюю Англию с римской республикой, но только в период
ее полного упадка и разложения и заключает: "более развращенной нации, чем
наша, на свете не бывало". Таков беспощадный приговор собеседника доктора
Гаррисона, но ведь и сам автор "Амелии" говорит от своего лица примерно то
же самое: "в наше время похоть, тщеславие, алчность и честолюбие торжествуют
посреди безрассудства и слабодушия". Доктор и вельможа говорят на разных
языках, и циничная откровенность вельможи, к сожалению, ближе к реальности,
нежели нравственные, но книжные и далекие от реальной практики представления
Гаррисона. Если идеалы Гаррисона и его упования на честного правителя - это
идеалы Филдинга-просветителя, то в оценке реальности, в понимании того, что
есть на самом деле, не соглашается ли, пусть против воли, Филдинг-судья с
мнением вельможи, при всем своем отвращении к его цинизму? Это, на наш
взгляд, в немалой мере спор Филдинга с самим собой и свидетельство кризиса
просветительской теории рационального разумного общественного устройства,
кризиса веры в возможность радикального усовершенствования его институтов.
_Роман "Амелия" знаменует переход к поиску смысла жизни, ее идеала в иной
сфере бытия - частной, индивидуальной, семейной_ - к тем ценностям, на
которых зиждется сентиментализм и прежде всего английский просветительский
сентиментализм.
Вот почему в романе Филдинга перед нами предстают не просто "бедные
люди", но и люди, не имеющие никакого отношения к государству, забытые им,
оставленные им в небрежении, а потому и сами герои романа не обнаруживают
никакого интереса к тем, кто правит Англией; их не прельщают гражданские
почести, карьера, слава (недаром Амелия спрашивает мужа, что ему дороже -
любовь, семья или воинские почести?). Этот роман, при всем его интересе к
сфере социальной и правовой, прежде всего погружает нас в атмосферу частной
жизни, он, в особенности ближе к финалу, свидетельствует о полном отторжении
его героев от проблем общественных. Это тоже один из основополагающих
принципов сентиментального романа и свидетельство кризиса просветительских
идеалов. _Спасение маленького человека не в разумном переустройстве
общества, а в любящей, умеющей прощать и утешить жене, _в семье и детях_.
* * *
В расхожих читательских представлениях сентиментализм ассоциируется, и
не без основания, с чрезмерной чувствительностью и слезливостью. В романе
"Амелия" плачут много и по разному поводу; потоки слез то и дело облегчают
героям душу. Плачут не только от горя, но и от счастья, при неожиданном
радостном известии, от щемящих душу воспоминаний, в порыве благодарности,
вызванной благородным или великодушным поступком. Плачут не только женщины,
но и мужчины, и даже доказавшие свою храбрость на войне солдаты, так что
офицер Бут и крестьянский парень сержант Аткинсон часто не могут слова
вымолвить от избытка чувств или нахлынувших слез. При этом важно отметить,
что легки на слезу, как правило, только хорошие добрые люди, чьи сердце
исполнено сострадания к ближнему. Ни распутный милорд, например, ни
высокомерный эгоистичный полковник Джеймс никогда не плачут, ибо им неведомы
такие чувства. Узнав о том, как безжалостно власть имущие обошлись с
сослуживцем Бута, Амелия восклицает: "Милосердный Боже, из чего же тогда
сотворены наши вельможи? Быть может, они в самом деле существа особой
породы, отличающиеся от остальных людей? Быть может, они рождаются без
сердца?" (X, 9). Следовательно, этика сентиментализма делит людей на тех,
кто умеет чувствовать (а значит и плакать, сочувствовать, сострадать), и
тех, кто этой способности лишен, и чаще всего такими качествами наделены
малые мира сего, те, кому ведомо горе. В этом преимущественно и состоит
демократизм и гуманность сентиментализма.
Кроме того, именно сентиментализм, подчас не без внутреннего
сопротивления читателей XVIII в., содействовал их эмоциональному воспитанию.
Недаром Филдинг восклицает: "Ничто не доставляет мне б_о_льшего
удовольствия, нежели трогательные сцены (scenes of tenderness)!" Уступая
вкусам тех читателей, коим трогательные сцены в тягость и кому неведомо
удовольствие, доставляемое проявлением нежных чувств ("of the tender kind"),
он просит их пропустить следующую главу, которую так и называет "Сцена в
трогательном вкусе" (III, 2) и которую он завершает выводом, что "такого
рода сцены способны доставить усладу лишь сердцу, исполненному сострадания".
Вот это слово - tender - которое мы переводили и как "нежный",
"деликатный", "трогательный", "сердечный", и еще слово - benevolent -
"благожелательный", "участливый", "отзывчивый", "благорасположенный" - то и
дело встречаются в тексте последнего романа Филдинга. Их вполне можно
считать здесь ключевыми, определяющими человеческую сущность положительного
героя сентиментального романа. Так, Аткинсон, характеризуя Амелию, говорит,
что другой такой участливой и добросердечной души не сыщется во всей Англии,
я на шкале ценностей сентиментализма это главные достоинства.
Тем не менее эмоциональность таких героев умеряется, контролируется их
чувством долга перед близкими и вообще сознанием нравственной
ответственности перед людьми. При всей их эмоциональной открытости,
отзывчивости им чужда страсть, всепоглощающая, подчиняющая все в человеке.
Это не романтические герои, немыслимые без страсти, притом страсти совсем не
обязательно нравственной и высокой; это может быть и гордость, и ревность, и
зависть - необузданные, не знающие меры; важно, что такая страсть
наличествует, ибо тем самым подтверждается исключительность героя, его
подлинность, она возвышает его над другими, над морем посредственностей.
Таковы герои Байрона - его Гяур, Конрад, Лара, таковы персонажи русского
романтизма - Алеко, Зарема, Демон, которых не останавливают возможные
последствия их страсти, цена, которую заплатят за нее они сами и другие
люди.
В сентиментальном романе эмоциональная температура много ниже и
масштабы эмоций камернее. Более того, в последнем романе Филдинга страсти
порицаются, ими наделены морально осуждаемые автором персонажи - прежде
всего мисс Мэтьюз и полковник Джеймс. Потому что страсть выходит из-под
контроля разума, ее последствия губительны как для самого порабощенного
страстью человека, так и для окружающих. Филдинг убеждает читателей бежать
от искушений любовной страсти; из всех обуревающих нас страстей, утверждает
он, именно ей мы должны противостоять прежде всего, ибо даже в самых
одаренных и благородных сердцах такая страсть дает очень пагубные всходы и
порабощает в них лучшие природные качества (прежний Филдинг был, право же,
снисходительней к этому чувству). Следует отметить, что и большая часть
губительных поступков Бута представлена Филдингом как следствие его, Бута,
ошибочной теории, будто поступки людей определяются в жизни преобладающими в
данную минуту чувствами или страстью.
Автор и его персонажи то и дело признаются, что не в силах описать
сцену нежности или горя, они не могут найти подходящих слов, выражений, "а
посему, - признается Филдинг, - мне остается лишь воззвать к сердцам
читателей, которые помогут им представить эти минуты" (VIII, 6) {Интересные
хотя отнюдь не бесспорные соображения по этому поводу высказаны в кн.: Alter
К. Fielding and the nature of the novel. Harvard university press, 1968. Ch.
5: Fielding's problem novel.}. Когда доктор Гаррисон застал Амелию в минуту
крайнего горя с двумя приникшими к ее коленям малютками, "для очевидца,
наделенного благожелательным сердцем, - это _самое трагическое зрелище_
(курсив наш. - А.И.), и оно может послужить более веской причиной для горя и
слез, нежели если бы ему довелось увидеть всех когда-либо существовавших на
свете героев, повешенных на одной веревке" (IX, 1). Потому что и слово
"герой" в этике сентиментализма понимается по-своему. Когда персонаж
Филдинга говорит, что в жизни бывают минуты, за которые не жаль отдать целый
мир, то он имеет в виду отнюдь не минуты героизма, успеха на гражданском
поприще и прочее, а минуты любви, самопожертвования во имя любимого, минуты
сердечных излияний. Так, Амелия в глазах Бута героиня, потому что нашла в
себе душевные силы расстаться с мужем, уходящим на войну (III, 2).
В романе отчетливо проявилась и другая столь характерная для
сентиментализма идея противопоставления и явного предпочтения деревенской,
близкой к природе и, следовательно, естественной жизни - жизни городской, а
тем более светской, заполненной иссушающей, бессмысленной суетой, никчемными
формальностями этикета, приемов, визитов и развлечений. Настоящая гармония
жизни и человеческих отношений царит в деревенской хижине крестьянки -
кормилицы Амелии, - там и опрятность, и душевный покой, и почтительная
сыновья любовь сержанта Аткинсона к своей матери, и довольство своим
жребием, и чувство собственного достоинства, и природная деликатность этой
необразованной старухи и, пожалуй, главное - _довольство малым, счастье
незаметного скромного существования - вот идеал, который сентиментализм
предлагает миллионам простых смертных, тем, кто проходит свой жизненный путь
безвестной тропой_. Амелия то и дело повторяет, что не страшится бедности,
что на пропитание всегда можно заработать трудом своих рук (дочь богатой
помещицы, дворянка, она не стыдится и не страшится такого удела!) - лишь бы
рядом были муж и дети.
Буты счастливы, сидя за скромным ужином, наблюдая забавные шалости
своих детей, вспоминая картины недавнего прошлого и делясь надеждами на
будущее. Для Филдинга такие бесхитростные сцены семейной жизни исполнены
большой поэзии, поэзии повседневности; они словно предваряют картины Шардена
и Греза. Но от автора требовалась немалая смелость, чтобы Прорваться вопреки
господствовавшим в тогдашней образованной среде вкусам к этой стороне
реальной жизни, чтобы изобразить свою героиню любящей повозиться на кухне,
умелой и во всех других домашних обязанностях, не гнушающейся их. Не за
клавикордами и не с книгой в садовой беседке парка, а за приготовлением
пирожков для детей и бульона из баранины для мужа предпочитает Филдинг
изображать свою героиню. Именно в таких сценах, а в особенности рисуя отца
семейства - Бута - мужчину в расцвете лет и сил, лежащего на полу и
играющего со своими детьми (с ними же играет в другом эпизоде доктор
Гаррисон), или Амелию, со слезами на глазах обнимающую приникших к ее
коленям малюток в горькую для них минуту, Филдинг воплощает едва ли не
главную мысль своего романа: _семья как главный источник человеческих
радостей, семейный очаг и родные лица как единственное прибежище и защита от
житейских бед и социальных неурядиц_.
Кто из читателей не помнит, как Шарлотта Буфф кормит своих младших
братьев и сестер? В эту минуту ее впервые увидел Вертер, находящий особенную
радость в общении с детьми. Именно сентиментализм открыл в литературе мир
детства, а в английской литературе именно в "Амелии" _дети едва ли не в
первый раз_ (пусть только в нескольких эпизодах) _становятся объектом
художественного изображения и внимания_; это естественное следствие интереса
сентиментализма к природе человека, еще неиспорченного средой, пороками
общества и дурным воспитанием. Своими недоуменными вопросами дети, сами того
не ведая, обнаруживают неправедность, порочность царящей морали и
существующих человеческих отношений. Если отец такой хороший человек, то
почему его преследуют и причиняют ему зло? Если плохой человек обманул отца
и заманил его в ловушку, значит зло и обман добиваются в этом мире успеха, а
добро терпит поражение! Почему же мать внушает им, что надо быть добрым и
тогда все будут тебя любить? И тогда матери, а с ней, видимо, и Филдингу
приходится признать, что плохих людей на свете больше, чем хороших, и что
они будут ненавидеть мальчика именно за его доброту; но любовь одного
хорошего человека, утешает сына Амелия, значит больше, нежели любовь тысячи
плохих людей. Однако, даже если бы и вовсе не было такого человека, тогда
есть Бог, чья любовь важнее любви всего человечества.
Такой ответ многим покажется малоутешительным и печальным, но ведь и
вся атмосфера романа разительно отличается от бодрого, чуждого всякого
уныния жизневосприятия, присущего прежним романам Филдинга: там, как бы ни
складывались обстоятельства, читатель чувствовал, что дело кончится хорошо,
- столько было в героях Филдинга жизненного напора, энергии; это были очень
гармоничные по своему складу люди. В "Амелии" нет этой гармонии ни вокруг,
ни в душах персонажей; _в просветительском оптимизме появилась трещина, и в
поисках опоры сентиментализм обращается к Богу_.
Ни Том Джонс, ни Софья Вестерн не изображались за молитвой, не
обращались в трудную минуту за утешением к Богу, а священника Адамса мы
воспринимаем прежде всего не как служителя церкви, а как прекраснодушного
непрактичного чудака, добрейшего недотепу. Совсем другое дело доктор
Гаррисон, который чрезвычайно строг как в исполнении религиозных заповедей,
так и нравственного долга. Тут он непререкаем и не знает снисхождения.
Результаты его суровой, но постоянной отеческой опеки над прихожанами дают
свои плоды - в приходе ни драк, ни сквернословия, ни тяжб. Как истинный
религиозный пастырь Гаррисон чужд всякого честолюбия (в противном случае
давно бы стал епископом); он раздарил, растратил почти все свое состояние,
помогая бедным и страждущим; его письмо к Джеймсу - это в сущности проповедь
на тему евангельской заповеди: не возжелай жены ближнего; его беседы с
приятелем-священником и его сыном - тоже проповеди, направленные в одном
случае против пороков духовенства - корысти, честолюбия, гордости, а в
другом - против мести, злопамятности, в защиту благожелательности,
благоволения ко всем людям; а письмо из Парижа Бутам - опять проповедь
против погони за призрачными и ничтожными земными благами и небрежения
вечным, бессмертием души.
В религии Филдинг видит теперь могущественное средство удержания людей
от окончательного падения, не надеясь больше ни на какие другие средства.
Убеждать людей, что добродетель сама себе награда, - тщетно; им необходимо
внушать, что порок будет наказан позором на земле и возмездием на небесах.
Боязнь позора и посмертного воздаяния - вот что может удержать людей от
плохих поступков; именно это Амелия с малолетства внушает своим детям.
Богослужение - "самое великое и возвышенное зрелище на земле"; побывав на
богослужении в Сент-Джеймской церкви, Амелия признается, что никогда еще она
не молилась с таким воодушевлением (а молится она в романе часто - то просит
у Бога заступничества за детей, то благодарит его за отсрочку расставания с
мужем), и убеждена, что станет благодаря этому лучше до конца своих дней.
Уступив взрыву отчаяния после ареста мужа, она тотчас берет себя в руки, ей
стыдно своей минутной слабости - ведь она прегрешила тем против воли и
желания Всевышнего, ибо все, что случается с людьми, происходит не иначе как
с его соизволения. Начав роман с иронии над простаками, полагающимися на
Фортуну и обвиняющими ее во всех своих неудачах и бедах, Филдинг в ходе
повествования внушает мысль о силе божественного промысла, о необходимости
полагаться на Провидение.
Не только закоренелый мошенник Робинсон видит в необычайном стечении
обстоятельств и совпадений, предоставивших ему возможность исправить
содеянное им преступление, руку Провидения. Так считает и доктор Гаррисон, и
сам автор, специально выстроивший эту ситуацию, надобно признать,
малоправдоподобную. Более того, все происшедшее произвело на пройдоху
Робинсона такое впечатление, что он едва не лишился чувств и обратился после
этого к Богу (правда, ненадолго). Персонажи романа, одержимые эгоистическими
желаниями и страстями, потакающие своим прихотям, одновременно равнодушны к
религии. Бут в этом отношении находится посередине, он не то чтобы совсем не
верит в Бога и отнюдь не во всем разделяет мнение о человеке философа
Мандевиля, но считает, что все люди - и худшие, и лучшие - руководствуются в
своих поступках себялюбием; он полагает, что можно быть благородным
человеком и не веруя в Бога. Вот, например, рассуждает Бут, полковник
Джеймс, который смеется над религией и добродетелью, а между тем, какой он
прекрасный и верный друг. Мисс Мэтьюз тоже, как и Джеймс, считает, что
разглагольствования о вере и добродетели лишь пустые слова, коими
прикрываются ханжи и лицемеры, - и это было действительно характерно для
ряда героев прежних романов Филдинга. Теперь совсем другое дело: развитие
событий в романе призвано проиллюстрировать насколько неотделимы друг от
друга вера и нравственность. Но, благодарение Богу, в финале Бут
возвращается на верную стезю: достаточно было едва ли не одного дня,
проведенного в арестном доме за чтением проповедей доктора Барроу, чтобы Бут
испытал благородное обращение. У читателей столь стремительное исправление
героя оставляет, признаться, определенное впечатление искусственности и
откровенного авторского вмешательства.
Нельзя не отметить, что и в эпоху Просвещения, особенно в первую
половину XVIII в., атеизм был в сущности распространен главным образом в
узком кругу аристократических вольнодумцев, привечавших во Франции,
например, "скептический причет" энциклопедистов. Обращаясь к изображению
простых людей, сентиментализм, естественно, разделял и их верования и
моральные принципы (как, разумеется, и их суеверия, робость и консерватизм
мышления).
Одним из основополагающих принципов этики сентиментализма был не только
демонстративно провозглашаемый интерес к жизни простых людей, бедняков, но и
убеждение в том, что их нравственные качества, богатство их душевного мира,
способность к самопожертвованию не только не уступают, но зачастую и
превосходят мораль тех, кто от рождения отличен и обласкан судьбой. В
немалой степени это обусловлено связью сентиментализма с христианской
этикой. Священнику Гаррисону по душе, что Буты, не считаясь с принятыми в
обществе обычаями, ведут себя с Аткинсоном с подобающим уважением, как с
равным: "ведь вопреки предписаниям нашей веры, заповеди которой велят нам
считать друг друга братьями, нас приучают относиться к тем, чье имущество
или общественное положение в какой-то степени уступают нашему, как к
существам низшей породы" (IX, 5).
Мнение Амелии на сей счет еще более категорично: "Тот, для кого
непременным условием счастья является высокое положение в обществе, не
заслуживает счастья, да и неспособен его испытать" (XII, 3). Став богатой
обладательницей поместья, она велит, чтобы рядом с ней во главе праздничного
стола сидела ее кормилица-крестьянка. Желая устроить счастье своей героини -
простой служанки Памелы, Ричардсон в награду за ее добродетель и смирение,
сделал ее женой дворянина, поднял ее социальный ранг, видимо, полагая это, и
для того времени не без основания, непременным условием благополучия и
счастья (но в виде исключения из правил!). Амелия же, видя, как оскорбилась
вульгарная сводня миссис Эллисон при одном предположении, что она могла
выйти замуж за простого сержанта, говорит, что не устыдилась бы стать женой
честного человека, каково бы ни было его положение в обществе, и даже если
бы она принадлежала к куда более высокому кругу, то и тогда не посчитала бы
для себя унижением назвать Аткинсона своим мужем. "Столько женщин, куда
более обездоленных, радуются своей жизни. Разве я принадлежу к существам
более высокого ранга в сравнении с женой честного труженника? Разве мы не
существа одной породы?" - подобного рода суждения любимая героиня Филдинга
высказывает на страницах романа не раз.
Задолго до того, как Карамзин провозгласил ставший с тех пор
хрестоматийным тезис "и крестьянки любить умеют", Филдинг воплотил его в
удивительном, не знающем, на наш взгляд, аналога в английской литературе ХУШ
в. образе преданного, любящего до полного самоотвержения, благородного
своими помыслами и поступками крестьянского парня солдата Аткинсона. Говоря
об этом персонаже мы бы, пожалуй, переставили акценты в словах Карамзина,
ибо в романе Филдинга этот крестьянский парень умеет любить, как никто
другой, даже Амелия.
Вот уже поистине святая душа, рыцарь без страха и упрека. Из любви к
Амелии, тайной, тщательно скрываемой, потому что Аткинсон прекрасно понимает
всю бесперспективность для него этого чувства, он отправляется на войну,
чтобы оберегать и спасать на поле боя своего счастливого и ничего не
подозревающего соперника - Бута. Об этой любви Амелия, как и читатель,
узнает только в конце романа, и ее сердце, которое нельзя было купить за все
земные блага, которое так противостояло лести и всем уловкам знатного лорда
и красавца полковника Джеймса, было растрогано "бесхитростным, искренним,
скромным, непроизвольным, деликатным и возвышенным чувством этого
несчастного застенчивого деревенского парня - в ответ она почувствовала на
мгновенье нежность и участие..." (XI, 6).
Нельзя все же умолчать о том, что, уступая подчас традиции изображения
человека из простонародья комическим персонажем, Филдинг порой рисует
Аткинсона в несколько смешном виде, когда, например, этот пригожий статный
красавец в присутствии дам становится неуклюжим деревенщиной, не знающим от
смущения, куда деть руки и ноги и как пройти по комнате, или, когда он,
отваживая свою захмелевшую дражайшую половину, стал прыскать на нее водой,
оказавшейся вишневой настойкой, а посему решил, что убил ее во сне и она
плавает в луже крови (типичный и, пожалуй, единственный в "Амелии" отголосок
прежних "комических романов" Филдинга). Однако большинство эпизодов с
участием Аткинсона, его поступки, суждения о нем других персонажей и самого
автора свидетельствуют о совершенно ином нетрадиционном подходе к решению
этой задачи.
* * *
Следует остановиться еще на одной принципиальной особенности последнего
романа Филдинга. Как мы уже говорили прежде, и критика, и многие читатели
негодовали по поводу того, что Амелия с легкой руки автора изображена горячо
любящей женой такого жалкого, ничтожного человека, как Бут, который куда
безнравственней Тома Джонса и при этом лишен его обаяния и
непосредственности. Тот становится жертвой искушения и изменяет своей
возлюбленной по молодости лет и чувственности; он все же не связан с Софьей
узами брака, тогда как Бут - зрелый мужчина, отец троих детей - изменяет не
возлюбленной, а жене, что не мешает ему восхищаться ею и превозносить ее
перед той, с которой он только что согрешил! Более того, во многих
бедствиях, обрушившихся на семью Бутов, помимо уже упоминавшихся внешних
обстоятельств, повинен главным образом сам глава семьи, которую он
беззаветно любит и, тем не менее, своими поступками довершает ее разорение и
ставит на грань катастрофы; и все из-за своей слабохарактерности,
податливости, нравственной неустойчивости. Он вспыльчив и ревнив -
неслучайно Филдинг не только не раз цитирует строки из "Отелло", но и в
некоторых эпизодах дает явно сниженную бытовой обстановкой параллель к
сценам Отелло и Дездемоны, в которых Бут учиняет Амелии ревнивый допрос, или
когда он изъясняется так же цветисто и театрально, как шекспировский мавр
("кто бы не исторг эти слезы из ваших глаз, я желаю, чтобы он заплатил за
них столькими же каплями крови", X. 8). Он плохо разбирается в людях, да и