Страница:
заслуживаете, но вам не следует обращать на это внимание ради ее мужа,
которому мы с вами оба столь многим обязаны, - ради этого достойнейшего,
честнейшего, великодушнейшего в мире человека; такого преданного друга ни у
кого еще не было.
Амелия питала совсем иные опасения, и она было заподозрила, что муж
догадался о них, поэтому она несказанно обрадовалась, увидя, что он идет по
ложному следу. Она решила поэтому укрепить заблуждение Бута и признала его
догадку справедливой; но, прибавила она, удовольствие, которое ей доставит
мысль, что она уступила желанию мужа, с лихвой возместит какие угодно
огорчения, и тут же, торопясь завершить этот разговор, объявила ему о своем
согласии.
В действительности же бедной Амелии предстояло теперь самое тягостное
испытание, ибо она считала необходимым во что бы то ни стало скрыть от мужа
подозрения, возникшие у нее насчет полковника. Ведь она достаточно хорошо
знала нрав Бута, равно как и нрав его друга или скорее врага (на языке,
принятом в свете, эти слова часто являются синонимами), поэтому у нее были
самые веские основания опасаться рокового исхода в случае, если бы и у ее
мужа возникли по поводу Джеймса те же мысли, которые неотступно преследовали
ее и не давали покоя.
И так как Амелия знала, что малейшая с ее стороны нелюбезность или
малейшая сдержанность по отношению к Джеймсу, который столь явным образом
оказывал Буту и ей величайшие услуги, могут навести мужа именно на такие
мысли, она очутилась перед самым ужасным выбором, какой только может
возникнуть перед добродетельной женщиной, поскольку ее вынужденная
любезность может иногда дать немалые преимущества отъявленному волоките, а
нередко принести ему и наивысший триумф.
Одним словом, ради того, чтобы у ее мужа не возникло и тени подозрения,
Амелия вынуждена была вести себя так, что это могло, она отдавала себе
отчет, поощрить домогательства полковника, - положение, требующее, возможно,
не меньше благоразумия и такта, нежели любое другое, в котором могут
проявиться героические свойства женского характера.
Беседа между доктором Гаррисоном и другими гостями
На следующий день Бут и его жена встретились со священником на званом
обеде у полковника Джеймса, где присутствовал также и полковник Бат.
В продолжении всего обеда, или, вернее, до того момента, как дамы
встали из-за стола, ничего примечательного не произошло. Однако все это
время полковник вел себя так, что Амелия, прекрасно понимавшая все оттенки
его слов, испытывала чувство неловкости, хотя эти оттенки были слишком
тонкими и неуловимыми, чтобы их мог подметить кто-либо еще из
присутствующих.
Когда дамы удалились, а это произошло, как только Амелии удалось
уговорить миссис Джеймс перейти в гостиную, полковник Бат, достаточно
оживившийся после выпитого за обедом шампанского, принялся выставлять
напоказ свое благородство.
- Послушайте, юный джентльмен, - обратился он к Буту, - мой зять
рассказал мне, что какие-то негодяи позволили себе недавно бесцеремонно с
вами обойтись; я, конечно, не сомневаюсь, что вы с ними сполна за это
разочтетесь.
Бут ответил, что не понимает, о чем идет речь.
- Что ж, мне придется в таком случае высказаться без обиняков, -
воскликнул полковник. - Я слыхал, что вы были под арестом; полагаю, вам
известно, какого рода удовлетворение должен в таком случае потребовать
человек чести.
- Прошу вас, сударь, - заметил священник, - не следует больше упоминать
об этом. Я убежден, что капитану не потребуется давать кому бы то ни было
удовлетворения, пока он способен его дать.
- Я что-то не пойму, сударь, - насторожился полковник, - что вы
подразумеваете под словом "способен"?
Священник ответил, что этот вопрос слишком деликатного свойства, чтобы
его следовало далее обсуждать.
- Дайте мне руку, - вскричал полковник, - теперь я вижу, что вы человек
чести, хотя и носите рясу. Это и в самом деле, как вы сказали, вопрос
деликатного свойства. Что и говорить, нет ничего деликатнее чести мужчины.
Лопни моя печенка, если бы какой-нибудь человек... я хотел сказать,
какой-нибудь джентльмен... посмел меня арестовать, вы можете не сомневаться
- я перерезал бы ему глотку, - это так же верно, как...
- Позвольте, сударь, - сказал священник, - вы, стало быть, возместили
бы одно нарушение закона другим, еще более тяжким, уплатили бы свои долги,
совершив убийство?
- Причем тут закон, если спор идет между джентльменами? У человека
чести закон пребывает там, где висит его шпага. И разве месть в ответ на
оскорбление позволяет считать джентльмена повинным в убийстве? и можно ли
нанести более тяжкое оскорбление мужчине, нежели подвергнув его аресту? Я
убежден, что тот, кто позволяет себя арестовать, способен снести и пощечину.
При этих словах полковник напустил на себя чрезвычайно свирепый вид, а
священник воззрился на него, изумленный таким умозаключением; но тут Бут,
хорошо знавший, что оспаривать излюбленную причуду полковника бесполезно,
стал исподволь превращать дело в шутку: незаметно подмигнув священнику, он
заявил, что, без сомнения, бывают случаи, когда за подобное оскорбление
следует непременно отомстить, однако бывает и так, что никакая месть
невозможна.
- Ну, взять, например, такой случай, когда мужчину подвергли аресту
из-за женщины.
- По-моему, и без того ясно, что я не имел в виду такой случай, -
воскликнул полковник, - и вы прекрасно это понимаете.
- Чтобы одним разом положить конец нашему спору, - сказал священник, -
должен вас уведомить, сударь, что джентльмен был арестован на основании
именно моего иска.
- И вы себе такое позволили, сударь? - возмутился полковник. - Что же,
мне нечего тогда больше добавить. Что женщины, что церковнослужители -
одного поля ягода. На долгополых господ законы чести не распространяются.
- Вот уж никак не могу вас поблагодарить за такое исключение, сударь, -
откликнулся священник, - и если честь и дуэлянтство {1} это, судя по вашим
словам, для вас понятия тождественные, то я полагаю, что есть
священнослужители, которые, защищая свою веру, родину или друзей, - а это,
за исключением прямой самозащиты, единственный оправданный повод для того,
чтобы обнажить оружие, - способны драться столь же храбро, как и вы,
полковник, и притом не получая за это жалованья.
- Вы, сударь, принадлежите к привилегированному сословию, - произнес
полковник с чувством собственного достоинства, - а посему я позволяю вам
говорить все, что вам заблагорассудится. Я почитаю ваш сан, и вы никоим
образом не можете меня оскорбить.
- А я и не собираюсь вас оскорблять, полковник, - отозвался священник,
- но вижу, что наше сословие чрезвычайно вам обязано, поскольку вы
признаетесь в таком глубоком уважении к нам и при этом нисколько не
почитаете нашего Учителя.
- Какого еще Учителя, сударь? - осведомился полковник.
- Того самого, - ответил священник, - который ясно запретил перерезать
людям глотки, к чему вы обнаруживаете столь сильную склонность.
- Ох, ваш покорный слуга, сударь, - ответствовал полковник, - теперь я
вижу, куда вы клоните, однако вам не удастся меня убедить, будто религия
требует, чтобы я был трусом.
- Я не меньше вас ненавижу и презираю это слово, - воскликнул
священник, - однако у вас, полковник, ложное представление о трусости. Кем
же были в таком случае все греки и римляне; неужели все они были трусами? А
между тем доводилось ли вам когда-нибудь слышать, чтобы у них было
распространено то бессмысленное убийство, которое мы называем дуэлью.
- Разумеется, доводилось, и не раз, - подтвердил полковник. - О чем же
тогда еще идет речь в Гомере мистера Поупа, как не о дуэлях? Разве этот, как
там его имя, ну, словом, один из Агамемнонов {2} - не дрался с этим жалким
негодяем Парисом? А Диомед... с этим... как там его зовут? И Гектор с ...
опять забыл его имя, ну, одним словом, с закадычным другом Ахилла {3}; а
потом и с самим Ахиллом тоже? Да что там, возьмите Драйденова Вергилия {4},
ведь там почти нет ничего другого кроме драк?
- Вы, я вижу, полковник, человек завидной учености, - заметил
священник, - однако...
- Благодарю вас, вы очень любезны, - сказал полковник. - Нет, сударь, я
не претендую на ученость, но кое-что читал и не стыжусь в этом признаться.
- Однако уверены ли вы, полковник, - продолжал священник, что вы не
допустили здесь небольшую ошибку, поскольку я склонен думать, что и мистер
Поуп, и мистер Драйден (правда, я не могу сказать, что прочел когда-нибудь
хотя бы одно слово в их сочинениях) повествуют о войнах между народами, а не
о дуэлях между отдельными людьми; я не припомню ни одного подобного примера
во всей греческой или римской истории. Одним словом, дуэли - это более
поздний обычай, введенный варварскими народами уже во времена христианства,
хотя он и является прямым и дерзким вызовом законам христианства и,
следовательно, для нас куда более греховен, нежели это было бы для
язычников.
- Выпейте-ка лучше немного, доктор, - воскликнул полковник, - и давайте
переменим тему, потому что мы с вами, я вижу, никогда на этот счет не
договоримся. Вы ведь церковнослужитель, и я не рассчитываю на то, что вы
будете говорить откровенно.
- Надеюсь, мы с вами оба принадлежим все же к одной церкви, - вставил
священник.
- Я принадлежу к англиканской церкви, сударь, - ответил полковник, - и
готов защищать ее до последней капли крови.
- С вашей стороны весьма великодушно, полковник, - воскликнул
священник, - что вы готовы так ревностно защищать религию, которая вас
неизбежно осудит.
- Вам очень повезло, доктор, вскричал полковник, - что вы носите рясу,
ибо, клянусь честью мужчины, если бы кто-нибудь другой посмел сказать мне
то, что вы сейчас произнесли, я бы заставил его проглотить эти слова; да,
будь я проклят, и с моей шпагой впридачу.
Бут начал опасаться, как бы этот спор не стал слишком жарким, поскольку
честь полковника вместе с выпитым шампанским могли бы увлечь его так далеко,
что он забыл бы о подобающем уважении к одеянию священника, которое он
только что неоднократно провозглашал на словах. Он счел поэтому за лучшее
вмешаться в их спор и сказал, что полковник совершенно прав, предлагая
переменить тему, так как принять вызов на дуэль - значит нарушить законы
христианского учения, а отказаться от них - значит нарушить законы чести.
- И вы должны признать, доктор, - добавил он, - что это очень тяжкое
требование, поскольку человек должен заплатить за это своей честью; и
особенно для солдата, который теряет в таком случае впридачу еще и средство
к существованию {5}.
- Ну как, сударь, - сказал полковник с торжествующим видом, - что вы на
это скажете?
- А то и скажу, - ответил священник, - что быть осужденным навеки
небесами куда тяжелее.
- Возможно, что и так, - отозвался полковник, - но, несмотря на все
это, будь я проклят, если стерплю оскорбление от кого бы то ни было на
свете. И, тем не менее, я считаю себя истинным христианином, не хуже всякого
другого. Я держусь правила: никогда не наносить оскорбление и никогда не
сносить его; я считаю, что это правило истинного христианина, и ни один
человек никогда не убедит меня в противном.
- Вот и прекрасно, сударь, - заключил священник, - коль скоро вы так
решили, надеюсь, ни один человек не осмелится вас оскорбить.
- Весьма вам обязан за вашу надежду, сударь, - воскликнул полковник,
ухмыльнувшись, - но если кто-нибудь все же на это осмелится, он будет весьма
вам обязан, если вы одолжите ему свою рясу, потому что, клянусь честью
мужчины, никто из тех, на ком нет юбки, не отважится меня оскорбить.
На протяжении всего этого спора полковник Джеймс не принимал в нем
никакого участия. Сказать по правде, его мысли были заняты совсем другим, а
чем именно, читателю будет, конечно, нетрудно догадаться. Очнувшись, однако,
от своих мечтаний, и услыхав несколько последних фраз, он обратился к своему
шурину и спросил его, с какой стати он затеял обсуждение этой темы с
доктором Гаррисоном, джентльменом духовного звания?
- Признаюсь, брат, я поступил опрометчиво, - воскликнул полковник, - и
прошу у доктора прощения; сам не знаю, как это вышло; ведь кому другому, а
уж вам хорошо известно, что у меня нет привычки распространяться о таких
вещах. Это обычно любимое занятие трусов. Полагаю, мне нет необходимости
болтать языком, доказывая, что я не из этой породы. Я достаточно доказал это
на поле брани. Полагаю, ни один человек не посмеет это отрицать; полагаю, я
могу с полным основанием сказать, что ни один человек не отважится отрицать,
что я исполнил свой долг.
Полковник и далее продолжал доказывать, что его храбрость не является
ни темой его рассуждений, ни предметом его тщеславия, но тут вошедший слуга
доложил, что чай подан и дамы просят мужчин присоединиться к ним; полковник
Джеймс незамедлительно исполнил эту просьбу, а остальные последовали его
примеру.
Но поскольку беседа за чайным столом, чрезвычайно приятная для ее
участников, может навести на читателя скуку, мы, пожалуй, на этом и завершим
данную главу.
содержащая беседу Бута с Амелией
Ранним утром следующего дня Бут отправился на назначенное накануне
свидание с полковником Джеймсом; он возвратился от него в том душевном
состоянии, которое великий знаток человеческих страстей {6} изобразил у
Андромахи, когда он говорит нам, что она плакала и улыбалась одновременно
{7}.
Амелия тотчас заметила его смятение, в котором противоположные чувства
радости и горя пытались друг друга превозмочь, и спросила, что тому
причиной, на что Бут ответил следующим образом:
- Дорогая моя, - сказал он, - я никоим образом не собирался скрывать от
вас, о чем мы сегодня утром говорили с полковником, от которого я ушел
прямо-таки подавленный, если можно так выразиться, его благодеяниями. Ни у
кого еще, без сомнения, не было такого друга, ибо никогда еще не бывало на
свете другого, такого же благородного, великодушного сердца... Я не в силах
сдержать охватившего меня порыва благодарности; поверьте, в самом деле не в
силах. - Тут он умолк на минуту, вытер глаза, а потом продолжал. - Вы хорошо
знаете, дорогая, какая печальная будущность открывалась перед нами еще
только вчера, какая бездонная пропасть разверзлась передо мной, и ужасная
мысль о том, что я обрек на нищету мою Амелию и ее детей, приводила меня в
полное отчаяние. Хотя благодаря доброте доктора Гаррисона я снова теперь на
свободе, но долги по-прежнему тяготят меня, и даже если этот достойный
человек имеет намерение простить мне свою долю (а это самое большее, на что
я могут надеяться), все равно едва ли стоит распространяться о том, в каком
положении я окажусь. Как же мне тогда оценить по достоинству и какими
словами описать вам великодушие полковника? О, дорогая моя Амелия, он в одно
мгновение рассеял всю печаль, избавил от охватившего мою душу отчаяния и
наполнил ее самыми пылкими надеждами на то, что я смогу обеспечить вас и
моих дорогих детей всем необходимым. Во-первых, полковник готов ссудить меня
необходимой суммой денег, чтобы я мог выплатить все мои долги и притом с
условием, что я должен буду возвратить ему эти деньги только после того, как
сам стану полковником и получу под свое начало полк, и не раньше этого.
Во-вторых, он сегодня же утром пошел хлопотать о том, чтобы меня назначили
на вакантную должность командира роты, которая находится в Вест-Индии, и так
как он намерен употребить для этого все свое влияние, то ни он, ни я
нисколько не сомневаемся в успехе. А теперь, дорогая, пришло время сказать
вам о третьем его предложении, которое хотя и должно, возможно, доставить
мне наибольшую радость, но, такова уж, признаюсь, слабость моей натуры,
разрывает мне сердце. Я не в силах это произнести, потому что и вам, я знаю,
будет так же больно, хотя вы способны, как мне известно, если того требуют
обстоятельства, проявить твердость духа, подобающую мужчине. Но вы, я
уверен, не станете противиться, какие бы вы не испытывали страдания, давая
на это согласие. О, дорогая Амелия! Я буду страдать не меньше вас, но
все-таки решился на это. Одному Богу известно, что пришлось перечувствовать
моему бедному сердцу после того, как полковник сделал мне такое предложение.
Только любовь к вам могла вынудить меня согласиться на это. Подумайте, в
каком мы с вами сейчас находимся положении; подумайте о наших детях, об этих
бедных малютках, чье будущее благополучие поставлено сейчас на карту, и
тогда это укрепит вашу решимость. Только ради вас и ради них я согласился
принять предложение, которое, когда полковник мне его высказал, заставило
меня сначала содрогнуться. Если ему удалось убедить меня принять такое
решение, к которому, как я считал, никто на свете не мог бы меня склонить,
то лишь потому, что я думал о вашем благе. О, дорогая моя Амелия, позвольте
мне умолять вас отказаться от меня ради блага наших детей, как я обещал
полковнику отказаться от вас ради их и вашего собственного блага. Если вы
отвергнете эти условия, тогда нам все равно не спастись, потому что
полковник решительно на этом настаивает. Рассудите поэтому сами, любовь моя,
что как бы они ни были суровы, необходимость побуждает нас покориться. Я
понимаю, как должна расценивать такое предложение женщина, которая любит
так, как вы, и все-таки сколько можно привести примеров, когда женщины из
точно таких же побуждений покорялись такой же необходимости!
- Что вы хотите сказать, мистер Бут? - воскликнула Амелия, вся трепеща.
- Неужели я должен вам еще что-то объяснять? - ответил Бут вопросом на
вопрос. - Разве я не сказал, что должен отказаться от своей Амелии?
- Отказаться от меня? - переспросила Амелия.
- Только на время вот что я имел в виду, - продолжал Бут, - возможно,
совсем ненадолго. Полковник сам позаботится о том, чтобы срок оказался
коротким. .. ведь я знаю, какое у него доброе сердце, как ни велика будет
моя радость оттого, что я вновь обрел вас, не исключено, что он будет еще
больше радоваться тому, что возвратил вас в мои объятья. А до тех пор он
будет не только отцом моим детям, но и мужем для вас.
- Мне мужем! - проронила Амелия,
- Да, моя дорогая; ласковым, любящим, нежным, преданным мужем. Если бы
я не был так твердо в этом уверен, неужели моя Амелия думает, что меня можно
было бы уговорить покинуть ее? Нет, моя Амелия, он единственный человек,
который мог меня уговорить; но я знаю, что его дом, его кошелек, его защита
- все это будет в вашем распоряжении. А что до неприязни, которую вы
почувствовали к его жене, путь это вас нисколько не смущает; полковник, я в
этом уверен, не потерпит, чтобы она оскорбляла вас; да и, кроме того, она
для этого слишком хорошо воспитана, так что как бы она в душе вас ни
ненавидела, она по крайней мере будет вести себя с вами вежливо.
Скажу вам больше, приглашение последовало не от полковника, а от его
супруги, и я убежден, что они оба будут относиться к вам в высшей степени
дружелюбно; он, я уверен, - вполне искренне как к жене друга, оставленной на
его попечении, а она - вследствие своей благовоспитанности будет не только с
виду, но и на деле выказывать вам истинную благожелательность.
- Наконец-то я уразумела вас, мой дорогой, - произнесла Амелия (по мере
того как она слушала Бута, отдельные фразы пробуждали в ней самые диковинные
предположения), - и я выскажу вам свое решение в двух словах... я исполню
супружеский долг, а долг жены состоит в том, чтобы быть с мужем, куда бы эн
ни отправился.
Бут пытался было ее переубедить, но все было тщетно. Амелия, правда,
спокойно выслушивала все его доводы - даже те, которые были ей крайне
неприятны (в особенности, когда он неумеренно превозносил необычайную
доброту и бескорыстное великодушие своего друга), однако ее решение
оставалось непреклонным, и она так твердо противилась всем его резонам, что
Бута можно было бы почти извинить, если бы он истолковал это как простое
упрямство.
В самый разгар их спора явился доктор Гаррисон; выслушав доводы обеих
сторон, он выразил свое мнение такими словами:
- Дорогие мои дети, я всегда считал вмешательство в разногласия между
мужем и женой делом чрезвычайно щекотливым, но поскольку вы оба так горячо
настаиваете на том, чтобы я рассудил ваш спор, то постараюсь, насколько это
в моих силах, высказать вам мое мнение. Так вот, во-первых, что может быть
разумнее желания жены не разлучаться со своим мужем? Ведь это, как
справедливо заметило мое любимое дитя, не более как желание исполнить свой
долг, и я нисколько не сомневаюсь, что именно по одной этой весьма важной
причине она на этом настаивает. И что вы сами можете на это возразить? Разве
может любовь быть врагом себе самой? И может ли муж, любящий свою жену,
согласиться на долгую разлуку с ней, что бы ни служило тому причиной?
- Дорогой доктор, вы говорите, как ангел, - сказала Амелия. - Я
уверена, что если бы муж любил меня так же нежно, как я его, он бы ни за что
на свете на это не согласился.
- Простите, дитя мое, - воскликнул священник, - но существуют причины,
которые не только оправдывали бы его готовность разлучиться с вами, но даже
побуждали бы его (коль скоро он действительно хоть сколько-нибудь вас любит
и руководствуется здравым смыслом) сделать такой выбор. Если бы, к примеру,
это было необходимо для вашего блага или для блага ваших детей, то он был бы
недостоин называться мужчиной, равно как и мужем, прояви он хоть минутную
нерешительность. Более того, я убежден, что в этом случае вы сами отстаивали
бы то, чему сейчас противитесь. Сдается мне поэтому, что я напрасно
встревожился по поводу обещания полковника выхлопотать ему должность лишь
при том условии, что муж оставит вас здесь; ведь мне известно, дорогое дитя,
вы слишком добры, разумны и решительны, чтобы ради любого временного
удовлетворения своих чувств пожертвовать устойчивым благополучием всей
семьи.
- Видите, дорогая! - вскричал Бут. - Я знал, как доктор к этому
отнесется. Да, я уверен, что любой мудрый человек в Англии сказал бы то же
самое.
- Молодой человек, - сказал священник, - не оскорбляйте меня лестными
словами, которых я не заслуживаю.
- Дорогой доктор, неужели я вас оскорбил! - воскликнул Бут.
- Да, дорогой, - ответил священник, - вы искусно дали понять, что и я,
выходит, человек мудрый, а ведь мне, судя по тому, как люди понимают это
слово, следует его стыдиться, и мне служит утешением лишь то, что никто не
может по справедливости обвинить меня в излишней мудрости. Ведь, берясь вам
что-то советовать, я только что явил вам пример, подтверждающий
противоположное.
- Надеюсь, сударь, - воскликнул Бут, - вы ошибаетесь.
- Нет, сударь, не ошибаюсь, - ответил священник. - Если я дам вам свой
совет, то выйдет, что либо вы ни под каким видом не должны уезжать, либо,
напротив, моя горлинка должна ехать с вами.
- Вы совершенно правы, доктор, - вмешалась Амелия.
- О чем я весьма сожалею, - заметил священник, - ибо тогда, поверьте,
получается, что неправы вы.
- Вот уж поистине! - проговорила Амелия. - Да если бы вы услышали все
мои доводы, то признали бы их достаточно вескими.
- Весьма возможно, - согласился священник. - Сознание собственной
неправоты служит для некоторых женщин весьма веским доводом для того, чтобы
продолжать стоять на своем.
- Нет-нет, доктор, - воскликнула Амелия, - вы никогда меня в этом не
убедите. Невозможно поверить, чтобы человек совершал какой-то поступок
именно потому, что считает его ложным.
- Весьма вам обязан, дорогое дитя, - отозвался священник, - за то, что
вы ясно сказали - пытаться переубедить вас - напрасный труд. Ваш муж никогда
бы не назвал меня еще раз мудрым человеком, если бы я после этого все же
предпринял такую попытку.
- Увы, мне не остается ничего другого, как предоставить вам
придерживаться собственного мнения.
- Это весьма с вашей стороны любезно, - заметил священник. - В самом
деле, это было бы слишком жестоко, если бы в стране, где церковь позволяет
другим думать все, что им заблагорассудится, люди и сами не могли бы
позволить себе такую вольность. И все же, сколько ни безрассудной
представляется способность управлять чужими мыслями, я открою вам, каким
образом вы можете управлять моими, когда вам только это вздумается.
- Каким образом, скажите ради Бога? - полюбопытствовала Амелия. - Я
буду считать такую способность очень ценным даром.
- Что ж, извольте! - воскликнул священник. - Всякий раз, когда вы
будете себя вести, как подобает умной женщине, вы заставите меня считать вас
таковой; когда же вам будет угодно вести себя так, как вы изволите сейчас, я
буду принужден независимо от своей воли думать о вас иначе.
- Поверьте, дорогой доктор, - вставил Бут, - я убежден, что Амелия
никогда не совершит поступка, вследствие которого она могла бы утратить ваше
доброе мнение. Подумайте о предстоящих ей жестоких испытаниях и вы тогда
более снисходительно отнесетесь к тому, что она так противится дать свое
согласие. Сказать по правде, когда я заглядываю себе в душу, то вижу, что
обязан ей куда больше, чем может показаться на первый взгляд, ибо, принуждая
меня отыскивать доводы, чтобы убедить ее, она тем самым помогает мне
справиться с собой. Разумеется, если бы она выказала большую решимость, то я
в таком случае, неизбежно выказал бы меньшую.
- Выходит, вы считаете необходимым, - сказал священник, - чтобы в любой
которому мы с вами оба столь многим обязаны, - ради этого достойнейшего,
честнейшего, великодушнейшего в мире человека; такого преданного друга ни у
кого еще не было.
Амелия питала совсем иные опасения, и она было заподозрила, что муж
догадался о них, поэтому она несказанно обрадовалась, увидя, что он идет по
ложному следу. Она решила поэтому укрепить заблуждение Бута и признала его
догадку справедливой; но, прибавила она, удовольствие, которое ей доставит
мысль, что она уступила желанию мужа, с лихвой возместит какие угодно
огорчения, и тут же, торопясь завершить этот разговор, объявила ему о своем
согласии.
В действительности же бедной Амелии предстояло теперь самое тягостное
испытание, ибо она считала необходимым во что бы то ни стало скрыть от мужа
подозрения, возникшие у нее насчет полковника. Ведь она достаточно хорошо
знала нрав Бута, равно как и нрав его друга или скорее врага (на языке,
принятом в свете, эти слова часто являются синонимами), поэтому у нее были
самые веские основания опасаться рокового исхода в случае, если бы и у ее
мужа возникли по поводу Джеймса те же мысли, которые неотступно преследовали
ее и не давали покоя.
И так как Амелия знала, что малейшая с ее стороны нелюбезность или
малейшая сдержанность по отношению к Джеймсу, который столь явным образом
оказывал Буту и ей величайшие услуги, могут навести мужа именно на такие
мысли, она очутилась перед самым ужасным выбором, какой только может
возникнуть перед добродетельной женщиной, поскольку ее вынужденная
любезность может иногда дать немалые преимущества отъявленному волоките, а
нередко принести ему и наивысший триумф.
Одним словом, ради того, чтобы у ее мужа не возникло и тени подозрения,
Амелия вынуждена была вести себя так, что это могло, она отдавала себе
отчет, поощрить домогательства полковника, - положение, требующее, возможно,
не меньше благоразумия и такта, нежели любое другое, в котором могут
проявиться героические свойства женского характера.
Беседа между доктором Гаррисоном и другими гостями
На следующий день Бут и его жена встретились со священником на званом
обеде у полковника Джеймса, где присутствовал также и полковник Бат.
В продолжении всего обеда, или, вернее, до того момента, как дамы
встали из-за стола, ничего примечательного не произошло. Однако все это
время полковник вел себя так, что Амелия, прекрасно понимавшая все оттенки
его слов, испытывала чувство неловкости, хотя эти оттенки были слишком
тонкими и неуловимыми, чтобы их мог подметить кто-либо еще из
присутствующих.
Когда дамы удалились, а это произошло, как только Амелии удалось
уговорить миссис Джеймс перейти в гостиную, полковник Бат, достаточно
оживившийся после выпитого за обедом шампанского, принялся выставлять
напоказ свое благородство.
- Послушайте, юный джентльмен, - обратился он к Буту, - мой зять
рассказал мне, что какие-то негодяи позволили себе недавно бесцеремонно с
вами обойтись; я, конечно, не сомневаюсь, что вы с ними сполна за это
разочтетесь.
Бут ответил, что не понимает, о чем идет речь.
- Что ж, мне придется в таком случае высказаться без обиняков, -
воскликнул полковник. - Я слыхал, что вы были под арестом; полагаю, вам
известно, какого рода удовлетворение должен в таком случае потребовать
человек чести.
- Прошу вас, сударь, - заметил священник, - не следует больше упоминать
об этом. Я убежден, что капитану не потребуется давать кому бы то ни было
удовлетворения, пока он способен его дать.
- Я что-то не пойму, сударь, - насторожился полковник, - что вы
подразумеваете под словом "способен"?
Священник ответил, что этот вопрос слишком деликатного свойства, чтобы
его следовало далее обсуждать.
- Дайте мне руку, - вскричал полковник, - теперь я вижу, что вы человек
чести, хотя и носите рясу. Это и в самом деле, как вы сказали, вопрос
деликатного свойства. Что и говорить, нет ничего деликатнее чести мужчины.
Лопни моя печенка, если бы какой-нибудь человек... я хотел сказать,
какой-нибудь джентльмен... посмел меня арестовать, вы можете не сомневаться
- я перерезал бы ему глотку, - это так же верно, как...
- Позвольте, сударь, - сказал священник, - вы, стало быть, возместили
бы одно нарушение закона другим, еще более тяжким, уплатили бы свои долги,
совершив убийство?
- Причем тут закон, если спор идет между джентльменами? У человека
чести закон пребывает там, где висит его шпага. И разве месть в ответ на
оскорбление позволяет считать джентльмена повинным в убийстве? и можно ли
нанести более тяжкое оскорбление мужчине, нежели подвергнув его аресту? Я
убежден, что тот, кто позволяет себя арестовать, способен снести и пощечину.
При этих словах полковник напустил на себя чрезвычайно свирепый вид, а
священник воззрился на него, изумленный таким умозаключением; но тут Бут,
хорошо знавший, что оспаривать излюбленную причуду полковника бесполезно,
стал исподволь превращать дело в шутку: незаметно подмигнув священнику, он
заявил, что, без сомнения, бывают случаи, когда за подобное оскорбление
следует непременно отомстить, однако бывает и так, что никакая месть
невозможна.
- Ну, взять, например, такой случай, когда мужчину подвергли аресту
из-за женщины.
- По-моему, и без того ясно, что я не имел в виду такой случай, -
воскликнул полковник, - и вы прекрасно это понимаете.
- Чтобы одним разом положить конец нашему спору, - сказал священник, -
должен вас уведомить, сударь, что джентльмен был арестован на основании
именно моего иска.
- И вы себе такое позволили, сударь? - возмутился полковник. - Что же,
мне нечего тогда больше добавить. Что женщины, что церковнослужители -
одного поля ягода. На долгополых господ законы чести не распространяются.
- Вот уж никак не могу вас поблагодарить за такое исключение, сударь, -
откликнулся священник, - и если честь и дуэлянтство {1} это, судя по вашим
словам, для вас понятия тождественные, то я полагаю, что есть
священнослужители, которые, защищая свою веру, родину или друзей, - а это,
за исключением прямой самозащиты, единственный оправданный повод для того,
чтобы обнажить оружие, - способны драться столь же храбро, как и вы,
полковник, и притом не получая за это жалованья.
- Вы, сударь, принадлежите к привилегированному сословию, - произнес
полковник с чувством собственного достоинства, - а посему я позволяю вам
говорить все, что вам заблагорассудится. Я почитаю ваш сан, и вы никоим
образом не можете меня оскорбить.
- А я и не собираюсь вас оскорблять, полковник, - отозвался священник,
- но вижу, что наше сословие чрезвычайно вам обязано, поскольку вы
признаетесь в таком глубоком уважении к нам и при этом нисколько не
почитаете нашего Учителя.
- Какого еще Учителя, сударь? - осведомился полковник.
- Того самого, - ответил священник, - который ясно запретил перерезать
людям глотки, к чему вы обнаруживаете столь сильную склонность.
- Ох, ваш покорный слуга, сударь, - ответствовал полковник, - теперь я
вижу, куда вы клоните, однако вам не удастся меня убедить, будто религия
требует, чтобы я был трусом.
- Я не меньше вас ненавижу и презираю это слово, - воскликнул
священник, - однако у вас, полковник, ложное представление о трусости. Кем
же были в таком случае все греки и римляне; неужели все они были трусами? А
между тем доводилось ли вам когда-нибудь слышать, чтобы у них было
распространено то бессмысленное убийство, которое мы называем дуэлью.
- Разумеется, доводилось, и не раз, - подтвердил полковник. - О чем же
тогда еще идет речь в Гомере мистера Поупа, как не о дуэлях? Разве этот, как
там его имя, ну, словом, один из Агамемнонов {2} - не дрался с этим жалким
негодяем Парисом? А Диомед... с этим... как там его зовут? И Гектор с ...
опять забыл его имя, ну, одним словом, с закадычным другом Ахилла {3}; а
потом и с самим Ахиллом тоже? Да что там, возьмите Драйденова Вергилия {4},
ведь там почти нет ничего другого кроме драк?
- Вы, я вижу, полковник, человек завидной учености, - заметил
священник, - однако...
- Благодарю вас, вы очень любезны, - сказал полковник. - Нет, сударь, я
не претендую на ученость, но кое-что читал и не стыжусь в этом признаться.
- Однако уверены ли вы, полковник, - продолжал священник, что вы не
допустили здесь небольшую ошибку, поскольку я склонен думать, что и мистер
Поуп, и мистер Драйден (правда, я не могу сказать, что прочел когда-нибудь
хотя бы одно слово в их сочинениях) повествуют о войнах между народами, а не
о дуэлях между отдельными людьми; я не припомню ни одного подобного примера
во всей греческой или римской истории. Одним словом, дуэли - это более
поздний обычай, введенный варварскими народами уже во времена христианства,
хотя он и является прямым и дерзким вызовом законам христианства и,
следовательно, для нас куда более греховен, нежели это было бы для
язычников.
- Выпейте-ка лучше немного, доктор, - воскликнул полковник, - и давайте
переменим тему, потому что мы с вами, я вижу, никогда на этот счет не
договоримся. Вы ведь церковнослужитель, и я не рассчитываю на то, что вы
будете говорить откровенно.
- Надеюсь, мы с вами оба принадлежим все же к одной церкви, - вставил
священник.
- Я принадлежу к англиканской церкви, сударь, - ответил полковник, - и
готов защищать ее до последней капли крови.
- С вашей стороны весьма великодушно, полковник, - воскликнул
священник, - что вы готовы так ревностно защищать религию, которая вас
неизбежно осудит.
- Вам очень повезло, доктор, вскричал полковник, - что вы носите рясу,
ибо, клянусь честью мужчины, если бы кто-нибудь другой посмел сказать мне
то, что вы сейчас произнесли, я бы заставил его проглотить эти слова; да,
будь я проклят, и с моей шпагой впридачу.
Бут начал опасаться, как бы этот спор не стал слишком жарким, поскольку
честь полковника вместе с выпитым шампанским могли бы увлечь его так далеко,
что он забыл бы о подобающем уважении к одеянию священника, которое он
только что неоднократно провозглашал на словах. Он счел поэтому за лучшее
вмешаться в их спор и сказал, что полковник совершенно прав, предлагая
переменить тему, так как принять вызов на дуэль - значит нарушить законы
христианского учения, а отказаться от них - значит нарушить законы чести.
- И вы должны признать, доктор, - добавил он, - что это очень тяжкое
требование, поскольку человек должен заплатить за это своей честью; и
особенно для солдата, который теряет в таком случае впридачу еще и средство
к существованию {5}.
- Ну как, сударь, - сказал полковник с торжествующим видом, - что вы на
это скажете?
- А то и скажу, - ответил священник, - что быть осужденным навеки
небесами куда тяжелее.
- Возможно, что и так, - отозвался полковник, - но, несмотря на все
это, будь я проклят, если стерплю оскорбление от кого бы то ни было на
свете. И, тем не менее, я считаю себя истинным христианином, не хуже всякого
другого. Я держусь правила: никогда не наносить оскорбление и никогда не
сносить его; я считаю, что это правило истинного христианина, и ни один
человек никогда не убедит меня в противном.
- Вот и прекрасно, сударь, - заключил священник, - коль скоро вы так
решили, надеюсь, ни один человек не осмелится вас оскорбить.
- Весьма вам обязан за вашу надежду, сударь, - воскликнул полковник,
ухмыльнувшись, - но если кто-нибудь все же на это осмелится, он будет весьма
вам обязан, если вы одолжите ему свою рясу, потому что, клянусь честью
мужчины, никто из тех, на ком нет юбки, не отважится меня оскорбить.
На протяжении всего этого спора полковник Джеймс не принимал в нем
никакого участия. Сказать по правде, его мысли были заняты совсем другим, а
чем именно, читателю будет, конечно, нетрудно догадаться. Очнувшись, однако,
от своих мечтаний, и услыхав несколько последних фраз, он обратился к своему
шурину и спросил его, с какой стати он затеял обсуждение этой темы с
доктором Гаррисоном, джентльменом духовного звания?
- Признаюсь, брат, я поступил опрометчиво, - воскликнул полковник, - и
прошу у доктора прощения; сам не знаю, как это вышло; ведь кому другому, а
уж вам хорошо известно, что у меня нет привычки распространяться о таких
вещах. Это обычно любимое занятие трусов. Полагаю, мне нет необходимости
болтать языком, доказывая, что я не из этой породы. Я достаточно доказал это
на поле брани. Полагаю, ни один человек не посмеет это отрицать; полагаю, я
могу с полным основанием сказать, что ни один человек не отважится отрицать,
что я исполнил свой долг.
Полковник и далее продолжал доказывать, что его храбрость не является
ни темой его рассуждений, ни предметом его тщеславия, но тут вошедший слуга
доложил, что чай подан и дамы просят мужчин присоединиться к ним; полковник
Джеймс незамедлительно исполнил эту просьбу, а остальные последовали его
примеру.
Но поскольку беседа за чайным столом, чрезвычайно приятная для ее
участников, может навести на читателя скуку, мы, пожалуй, на этом и завершим
данную главу.
содержащая беседу Бута с Амелией
Ранним утром следующего дня Бут отправился на назначенное накануне
свидание с полковником Джеймсом; он возвратился от него в том душевном
состоянии, которое великий знаток человеческих страстей {6} изобразил у
Андромахи, когда он говорит нам, что она плакала и улыбалась одновременно
{7}.
Амелия тотчас заметила его смятение, в котором противоположные чувства
радости и горя пытались друг друга превозмочь, и спросила, что тому
причиной, на что Бут ответил следующим образом:
- Дорогая моя, - сказал он, - я никоим образом не собирался скрывать от
вас, о чем мы сегодня утром говорили с полковником, от которого я ушел
прямо-таки подавленный, если можно так выразиться, его благодеяниями. Ни у
кого еще, без сомнения, не было такого друга, ибо никогда еще не бывало на
свете другого, такого же благородного, великодушного сердца... Я не в силах
сдержать охватившего меня порыва благодарности; поверьте, в самом деле не в
силах. - Тут он умолк на минуту, вытер глаза, а потом продолжал. - Вы хорошо
знаете, дорогая, какая печальная будущность открывалась перед нами еще
только вчера, какая бездонная пропасть разверзлась передо мной, и ужасная
мысль о том, что я обрек на нищету мою Амелию и ее детей, приводила меня в
полное отчаяние. Хотя благодаря доброте доктора Гаррисона я снова теперь на
свободе, но долги по-прежнему тяготят меня, и даже если этот достойный
человек имеет намерение простить мне свою долю (а это самое большее, на что
я могут надеяться), все равно едва ли стоит распространяться о том, в каком
положении я окажусь. Как же мне тогда оценить по достоинству и какими
словами описать вам великодушие полковника? О, дорогая моя Амелия, он в одно
мгновение рассеял всю печаль, избавил от охватившего мою душу отчаяния и
наполнил ее самыми пылкими надеждами на то, что я смогу обеспечить вас и
моих дорогих детей всем необходимым. Во-первых, полковник готов ссудить меня
необходимой суммой денег, чтобы я мог выплатить все мои долги и притом с
условием, что я должен буду возвратить ему эти деньги только после того, как
сам стану полковником и получу под свое начало полк, и не раньше этого.
Во-вторых, он сегодня же утром пошел хлопотать о том, чтобы меня назначили
на вакантную должность командира роты, которая находится в Вест-Индии, и так
как он намерен употребить для этого все свое влияние, то ни он, ни я
нисколько не сомневаемся в успехе. А теперь, дорогая, пришло время сказать
вам о третьем его предложении, которое хотя и должно, возможно, доставить
мне наибольшую радость, но, такова уж, признаюсь, слабость моей натуры,
разрывает мне сердце. Я не в силах это произнести, потому что и вам, я знаю,
будет так же больно, хотя вы способны, как мне известно, если того требуют
обстоятельства, проявить твердость духа, подобающую мужчине. Но вы, я
уверен, не станете противиться, какие бы вы не испытывали страдания, давая
на это согласие. О, дорогая Амелия! Я буду страдать не меньше вас, но
все-таки решился на это. Одному Богу известно, что пришлось перечувствовать
моему бедному сердцу после того, как полковник сделал мне такое предложение.
Только любовь к вам могла вынудить меня согласиться на это. Подумайте, в
каком мы с вами сейчас находимся положении; подумайте о наших детях, об этих
бедных малютках, чье будущее благополучие поставлено сейчас на карту, и
тогда это укрепит вашу решимость. Только ради вас и ради них я согласился
принять предложение, которое, когда полковник мне его высказал, заставило
меня сначала содрогнуться. Если ему удалось убедить меня принять такое
решение, к которому, как я считал, никто на свете не мог бы меня склонить,
то лишь потому, что я думал о вашем благе. О, дорогая моя Амелия, позвольте
мне умолять вас отказаться от меня ради блага наших детей, как я обещал
полковнику отказаться от вас ради их и вашего собственного блага. Если вы
отвергнете эти условия, тогда нам все равно не спастись, потому что
полковник решительно на этом настаивает. Рассудите поэтому сами, любовь моя,
что как бы они ни были суровы, необходимость побуждает нас покориться. Я
понимаю, как должна расценивать такое предложение женщина, которая любит
так, как вы, и все-таки сколько можно привести примеров, когда женщины из
точно таких же побуждений покорялись такой же необходимости!
- Что вы хотите сказать, мистер Бут? - воскликнула Амелия, вся трепеща.
- Неужели я должен вам еще что-то объяснять? - ответил Бут вопросом на
вопрос. - Разве я не сказал, что должен отказаться от своей Амелии?
- Отказаться от меня? - переспросила Амелия.
- Только на время вот что я имел в виду, - продолжал Бут, - возможно,
совсем ненадолго. Полковник сам позаботится о том, чтобы срок оказался
коротким. .. ведь я знаю, какое у него доброе сердце, как ни велика будет
моя радость оттого, что я вновь обрел вас, не исключено, что он будет еще
больше радоваться тому, что возвратил вас в мои объятья. А до тех пор он
будет не только отцом моим детям, но и мужем для вас.
- Мне мужем! - проронила Амелия,
- Да, моя дорогая; ласковым, любящим, нежным, преданным мужем. Если бы
я не был так твердо в этом уверен, неужели моя Амелия думает, что меня можно
было бы уговорить покинуть ее? Нет, моя Амелия, он единственный человек,
который мог меня уговорить; но я знаю, что его дом, его кошелек, его защита
- все это будет в вашем распоряжении. А что до неприязни, которую вы
почувствовали к его жене, путь это вас нисколько не смущает; полковник, я в
этом уверен, не потерпит, чтобы она оскорбляла вас; да и, кроме того, она
для этого слишком хорошо воспитана, так что как бы она в душе вас ни
ненавидела, она по крайней мере будет вести себя с вами вежливо.
Скажу вам больше, приглашение последовало не от полковника, а от его
супруги, и я убежден, что они оба будут относиться к вам в высшей степени
дружелюбно; он, я уверен, - вполне искренне как к жене друга, оставленной на
его попечении, а она - вследствие своей благовоспитанности будет не только с
виду, но и на деле выказывать вам истинную благожелательность.
- Наконец-то я уразумела вас, мой дорогой, - произнесла Амелия (по мере
того как она слушала Бута, отдельные фразы пробуждали в ней самые диковинные
предположения), - и я выскажу вам свое решение в двух словах... я исполню
супружеский долг, а долг жены состоит в том, чтобы быть с мужем, куда бы эн
ни отправился.
Бут пытался было ее переубедить, но все было тщетно. Амелия, правда,
спокойно выслушивала все его доводы - даже те, которые были ей крайне
неприятны (в особенности, когда он неумеренно превозносил необычайную
доброту и бескорыстное великодушие своего друга), однако ее решение
оставалось непреклонным, и она так твердо противилась всем его резонам, что
Бута можно было бы почти извинить, если бы он истолковал это как простое
упрямство.
В самый разгар их спора явился доктор Гаррисон; выслушав доводы обеих
сторон, он выразил свое мнение такими словами:
- Дорогие мои дети, я всегда считал вмешательство в разногласия между
мужем и женой делом чрезвычайно щекотливым, но поскольку вы оба так горячо
настаиваете на том, чтобы я рассудил ваш спор, то постараюсь, насколько это
в моих силах, высказать вам мое мнение. Так вот, во-первых, что может быть
разумнее желания жены не разлучаться со своим мужем? Ведь это, как
справедливо заметило мое любимое дитя, не более как желание исполнить свой
долг, и я нисколько не сомневаюсь, что именно по одной этой весьма важной
причине она на этом настаивает. И что вы сами можете на это возразить? Разве
может любовь быть врагом себе самой? И может ли муж, любящий свою жену,
согласиться на долгую разлуку с ней, что бы ни служило тому причиной?
- Дорогой доктор, вы говорите, как ангел, - сказала Амелия. - Я
уверена, что если бы муж любил меня так же нежно, как я его, он бы ни за что
на свете на это не согласился.
- Простите, дитя мое, - воскликнул священник, - но существуют причины,
которые не только оправдывали бы его готовность разлучиться с вами, но даже
побуждали бы его (коль скоро он действительно хоть сколько-нибудь вас любит
и руководствуется здравым смыслом) сделать такой выбор. Если бы, к примеру,
это было необходимо для вашего блага или для блага ваших детей, то он был бы
недостоин называться мужчиной, равно как и мужем, прояви он хоть минутную
нерешительность. Более того, я убежден, что в этом случае вы сами отстаивали
бы то, чему сейчас противитесь. Сдается мне поэтому, что я напрасно
встревожился по поводу обещания полковника выхлопотать ему должность лишь
при том условии, что муж оставит вас здесь; ведь мне известно, дорогое дитя,
вы слишком добры, разумны и решительны, чтобы ради любого временного
удовлетворения своих чувств пожертвовать устойчивым благополучием всей
семьи.
- Видите, дорогая! - вскричал Бут. - Я знал, как доктор к этому
отнесется. Да, я уверен, что любой мудрый человек в Англии сказал бы то же
самое.
- Молодой человек, - сказал священник, - не оскорбляйте меня лестными
словами, которых я не заслуживаю.
- Дорогой доктор, неужели я вас оскорбил! - воскликнул Бут.
- Да, дорогой, - ответил священник, - вы искусно дали понять, что и я,
выходит, человек мудрый, а ведь мне, судя по тому, как люди понимают это
слово, следует его стыдиться, и мне служит утешением лишь то, что никто не
может по справедливости обвинить меня в излишней мудрости. Ведь, берясь вам
что-то советовать, я только что явил вам пример, подтверждающий
противоположное.
- Надеюсь, сударь, - воскликнул Бут, - вы ошибаетесь.
- Нет, сударь, не ошибаюсь, - ответил священник. - Если я дам вам свой
совет, то выйдет, что либо вы ни под каким видом не должны уезжать, либо,
напротив, моя горлинка должна ехать с вами.
- Вы совершенно правы, доктор, - вмешалась Амелия.
- О чем я весьма сожалею, - заметил священник, - ибо тогда, поверьте,
получается, что неправы вы.
- Вот уж поистине! - проговорила Амелия. - Да если бы вы услышали все
мои доводы, то признали бы их достаточно вескими.
- Весьма возможно, - согласился священник. - Сознание собственной
неправоты служит для некоторых женщин весьма веским доводом для того, чтобы
продолжать стоять на своем.
- Нет-нет, доктор, - воскликнула Амелия, - вы никогда меня в этом не
убедите. Невозможно поверить, чтобы человек совершал какой-то поступок
именно потому, что считает его ложным.
- Весьма вам обязан, дорогое дитя, - отозвался священник, - за то, что
вы ясно сказали - пытаться переубедить вас - напрасный труд. Ваш муж никогда
бы не назвал меня еще раз мудрым человеком, если бы я после этого все же
предпринял такую попытку.
- Увы, мне не остается ничего другого, как предоставить вам
придерживаться собственного мнения.
- Это весьма с вашей стороны любезно, - заметил священник. - В самом
деле, это было бы слишком жестоко, если бы в стране, где церковь позволяет
другим думать все, что им заблагорассудится, люди и сами не могли бы
позволить себе такую вольность. И все же, сколько ни безрассудной
представляется способность управлять чужими мыслями, я открою вам, каким
образом вы можете управлять моими, когда вам только это вздумается.
- Каким образом, скажите ради Бога? - полюбопытствовала Амелия. - Я
буду считать такую способность очень ценным даром.
- Что ж, извольте! - воскликнул священник. - Всякий раз, когда вы
будете себя вести, как подобает умной женщине, вы заставите меня считать вас
таковой; когда же вам будет угодно вести себя так, как вы изволите сейчас, я
буду принужден независимо от своей воли думать о вас иначе.
- Поверьте, дорогой доктор, - вставил Бут, - я убежден, что Амелия
никогда не совершит поступка, вследствие которого она могла бы утратить ваше
доброе мнение. Подумайте о предстоящих ей жестоких испытаниях и вы тогда
более снисходительно отнесетесь к тому, что она так противится дать свое
согласие. Сказать по правде, когда я заглядываю себе в душу, то вижу, что
обязан ей куда больше, чем может показаться на первый взгляд, ибо, принуждая
меня отыскивать доводы, чтобы убедить ее, она тем самым помогает мне
справиться с собой. Разумеется, если бы она выказала большую решимость, то я
в таком случае, неизбежно выказал бы меньшую.
- Выходит, вы считаете необходимым, - сказал священник, - чтобы в любой