Филдинг Г. Амелия

которое вам больше по душе; ведь вы прекрасно понимаете, что я имею в виду.
- Да, я понимаю, что вы имеете в виду, - воскликнул доктор, - и очень
много лет тому назад это понимал Вергилий. В следующий раз, когда вы увидите
свою приятельницу миссис Аткинсон, спросите ее, что внушило Дидоне страсть к
Энею? {6}
- Ах, сударь, - взмолилась Амелия, - не смейтесь надо мной так
немилосердно; подумайте, где сейчас мой бедный муж.
- Он там, где я намерен вскоре с ним повидаться, - ответил доктор. - А
вам тем временем надлежит как следует уложить все свои вещи и приготовиться
к завтрашнему путешествию, потому что если вы достаточно благоразумны, то не
позволите мужу ни одного дня остаться в этом городе... а посему принимайтесь
укладываться.
Амелия пообещала ему тотчас приняться за дело, хотя она, разумеется, не
нуждалась ни в каких приготовлениях к отъезду: ведь поместившись в карете,
она тем самым помещала в ней все, что у нее было. Однако она сочла за лучшее
не посвящать в это обстоятельство доктора, потому что, хотя он и был сейчас
достаточно благодушно настроен, она не решалась еще раз рискнуть вывести его
из себя.
Доктор отправился затем в Грейз-Инн Лейн, Амелия же, как только
осталась одна, задумалась над тем, что ей невозможно отправиться в
путешествие, не имея в запасе хотя бы одной чистой сорочки. Поскольку у нее
оставалось еще семь с половиной гиней, она решила, наконец, вновь посетить
своего знакомого процентщика и выкупить из заклада хоть что-нибудь из одежды
Бута и своей собственной; разумеется, речь шла лишь о самых необходимых
вещах, без которых они не могли уехать из Лондона хоть в сколько-нибудь
приличном виде. Это свое решение она и осуществила незамедлительно.
Едва она завершила расчеты с процентщиком (если только человек,
ссужающий деньги под тридцать процентов, заслуживает это имя), он
осведомился у нее:
- Скажите, сударыня, знаком ли вам человек, который был здесь вчера,
когда вы принесли мне портрет?
Амелия ответила отрицательно.
- А вот вы, сударыня, - сказал процентщик, - вы ему знакомы, хотя он и
не узнал вас, когда вы были здесь: ваше лицо было почти закрыто капюшоном
плаща; но как только вы ушли, он попросил разрешения взглянуть на портрет -
и, признаюсь, я разрешил, не видя в том особого вреда. Едва он взглянул на
него, как тотчас воскликнул: "Боже мой, да ведь это ее портрет!" Потом он
спросил меня, знаю ли я вас. "Да нет, - ответил я, - эту даму я впервые
вижу".
Что касается последнего, процентщик (что несколько свойственно людям
его профессии) слегка отклонился от истины; на самом деле на вопрос
посетителя, знакома ли ему эта дама, он ответил, что это одна несчастная,
впавшая в нищету женщина, которая накануне заложила у него всю свою одежду,
"и я полагаю, - добавил он, - что этот портрет - последнее ее достояние". Мы
сочли уместным сообщить читателю эту деталь, поскольку она может оказаться
впоследствии весьма существенной.
Амелия холодно заметила, что почти не обратила внимания на этого
человека и едва может вспомнить, был ли тогда в лавке еще кто-нибудь.
- А вот он, сударыня, - продолжал процентщик, - даже очень обратил на
вас внимание, потому что после моих слов переменился в лице и попросил меня
дать ему глотнуть спиртного. Ого, подумал я про себя, уж не приложил ли ты к
этому руку? Вот уж не хотел бы в отличие от иных так сильно кое в кого
влюбляться, даже если бы это сулило мне больше процентов, чем я могу ожидать
с тысячи фунтов.
Амелия покраснела и с некоторым раздражением сказала, что понятия не
имеет, кто этот человек, но, судя по всему, какой-то бесцеремонный малый.
- Разумеется, сударыня, - ответил процентщик, - уверяю вас, он не
заслуживает вашего внимания. Это вконец опустившийся человек и, думаю, почти
все его движимое имущество принадлежит теперь мне. Надеюсь, однако, вы на
него не в обиде, ведь он ничего худого не сказал, а только, что правда, то
правда, очень уж расстроился.
Амелии хотелось поскорее закончить этот разговор, а еще больше -
вернуться к детям, а посему она поспешила, не мешкая ни минуты, увязать свои
вещи, затем наняла карету и, указав кучеру свой адрес, попросила ехать как
можно быстрее.

ГЛАВА 4,

в которой доктор Гаррисон посещает полковника Джеймса

Расставшись с Амелией, доктор собирался было поехать прямо к Буту, но
тут же переменил намерение и решил повидать сначала полковника, поскольку
счел за лучшее покончить с этим делом до освобождения Бута из-под ареста.
Случилось так, что доктор застал одновременно обоих полковников -
Джеймса и Бата. Оба они встретили его чрезвычайно любезно: Джеймс был
человек весьма благовоспитанный, а Бат всегда выказывал почтение к
духовенству, будучи примерным христианином во всем, кроме своего пристрастия
к дуэлям и клятвам.
Наш священник сидел некоторое время, не открывая цели своего визита, в
надежде на скорый уход Бата, однако, убедившись в том, что рассчитывать на
это не приходится (из двух полковников общество Гаррисона было более по душе
как раз Бату), он сказал Джеймсу,-что хотел бы поговорить с ним о мистере
Буте, и полагает, что может говорить об этом в присутствии его шурина.
- Вне всякого сомнения, сударь, - подтвердил Джеймс, - поскольку у нас
с вами не может быть таких секретов, о которых моему шурину не следовало бы
знать.
- В таком случае, сударь, - начал доктор, - да будет вам известно, что
я явился к вам от несчастнейшей на свете женщины, чьи страдания вы в немалой
степени самым безжалостным образом усугубили, послав ее мужу вызов на дуэль;
к счастью, письмо было вручено именно ей, но, если бы его вручили тому, для
кого оно было предназначено, боюсь, мне не пришлось бы встречаться с вами по
этому поводу.
- Если я и послал такое письмо мистеру Буту, сударь, - заметил Джеймс,
- то, следовательно, уверяю вас, никак не рассчитывал на то, что ответом на
него явится ваш визит.
- А я этого и не думаю, - возразил священник, - но у вас есть немало
причин благодарить Господа за то, что ему угодно было распорядиться этим
делом вопреки вашим расчетам. Не знаю, какой пустяк мог побудить вас послать
этот вызов, но после того, что я имел случай узнать о вас, сударь, должен
прямо вам заметить, что если бы вдобавок к вашей вине перед этим человеком
вы еще и обагрили бы руки его кровью, тогда ваша душа сделалась бы чернее
самого ада.
- С вашего позволения, должен вам заметить, - воскликнул полковник, - я
не привык, чтобы со мной так разговаривали, и, если бы ваше одеяние не
служило вам защитой, произнесенные вами слова не сошли бы вам безнаказанно.
Так какой же случай, сударь, позволил вам узнать обо мне? И что именно вы
узнали, сударь, такого, что, как вы смеете утверждать, рисует меня в
невыгодном свете?
- Вы говорите, полковник, будто мое одеяние служит мне защитой, -
ответил доктор, - в таком случае, прошу вас, умерьте свой гнев: я пришел без
всякого намерения обидеть или оскорбить вас.
- Вот и прекрасно, - вмешался Бат, - такого заявления из уст духовного
лица вполне достаточно; пусть доктор выскажет все, что считает необходимым.
- Ваша правда, сударь, - кротко ответил священник, - я в равной мере
забочусь о благе каждого из вас, но в духовном смысле главным образом о
вашем, полковник Джеймс, ибо вам известно какого рода оскорбление вы нанесли
этому несчастному человеку.
- До сих пор все обстояло как раз наоборот, - возразил Джеймс, - и я
был величайшим его благодетелем. Я считаю ниже своего достоинства укорять
его, но вы сами вынудили меня к этому. Никак, никогда я его не оскорблял.
- Возможно, что и нет, - согласился доктор. - Но в таком случае я
выражу свою мысль несколько иначе. Я обращаюсь теперь к вашей чести. Разве
вы не намеревались нанести ему такое оскорбление, что само намерение
зачеркивает любое благодеяние?
- Не понимаю вас, сударь, - ответил полковник. - Что, собственно, вы
имеете в виду?!
- Я имею в виду, - сказал доктор, - обстоятельство настолько
деликатное, что его и высказать нельзя. Послушайте, полковник, загляните
себе в душу и ответьте мне, положа руку на сердце: разве вы не намеревались
нанести ему величайшее оскорбление, какое только один человек может нанести
другому?
- Понятия не имею, о чем вы спрашиваете, - заявил полковник.
- Вопрос довольно ясен, черт побери! - вскричал Бат. - В устах любого
другого человека, он выглядел бы оскорблением и притом преднамеренным, но
когда его задает духовное лицо, тут требуется столь же прямой ответ.
- Я к вашему сведению, сударь, не папист, - заметил полковник Джеймс, -
и не обязан исповедоваться перед священником. Но если у вас есть что
сообщить, выкладывайте начистоту, а то я никак не пойму, к чему вы клоните.
- Я, кажется, уже объяснил все достаточно ясно, - проговорил доктор, -
написав вам письмо по этому поводу... и мне очень жаль, что по такому поводу
я принужден был писать христианину.
- Я и в самом деле припоминаю теперь, - воскликнул полковник, - что
получил чрезвычайно дерзкое письмо, смахивающее скорее на проповедь против
прелюбодеяния, но я не ожидал, что отправитель признает передо мной свое
авторство.
- Так вот, сударь, - заявил доктор, - перед вами храбрец, осмелившийся
написать это письмо - и даже утверждать, что для него были веские и
убедительные основания. Но если жестокосердие могло склонить вас отнестись с
презрительным высокомерием к моим добрым намерениям, то что же, скажите на
милость, могло подвигнуть вас показать это письмо - более того, отдать его
мистеру Буту? Какие могли быть у вас иные побуждения, кроме желания так
оскорбить соперника, чтобы он сам предоставил вам возможность отправить его
на тот свет; и разве не этого вы потом злонамеренно добивались, вызвав его
на дуэль?
- Я отдал Буту это письмо? - переспросил полковник.
- Да, сударь! - воскликнул доктор. - Мистер Бут сам показал мне это
письмо и утверждал, что получил его от вас на маскараде.
- В таком случае он лживый негодяй, - вскричал в крайнем раздражении
полковник. - У меня едва достало терпения прочитать это письмо, а потом я,
видимо, выронил его из кармана.
Тут в разговор вмешался Бат и объяснил, как все это произошло на самом
деле, о чем читателю уже известно. В заключение он разразился пространным
панегириком по поводу литературных достоинств письма и объявил его самым
красноречивым (он, возможно, хотел сказать, благочестивым) из всех
когда-либо написанных писем. "И будь я проклят, - прибавил он, - если автор
не вызывает у меня чувство глубочайшего почтения..."
Только теперь, вспомнив о разговоре с Бутом, доктор понял, что ошибся,
так как принял одного полковника за другого. Он тотчас же признался
полковнику Джеймсу в своей ошибке и сказал, что повинен в ней он сам, а не
Бут.
Тогда Бат, напустив на себя выражение величайшей важности и достоинства
(как он это называл), обратился к Джеймсу:
- Так выходит, что это письмо было адресовано вам? Надеюсь, вы никогда
не давали повод для такого рода подозрений?
- Послушайте, дорогой мой, - воскликнул Джеймс, - я отвечаю за свои
поступки только перед собой и не собираюсь давать в них отчет ни вам, ни
этому джентльмену.
- Что касается меня, дорогой зять, - ответствовал Бат - то вы, конечно,
правы, но я считаю, что этот джентльмен имеет основания потребовать от вас
ответа; я даже считаю, что это просто его долг. И позвольте вам заметить,
дорогой зять, что существует еще Тот, кто намного могущественнее его и кому
вы обязаны будете дать в свое время отчет. Миссис Бут действительно очень
хороша собой, у нее необычайно величавая и царственная осанка. Вы не раз
говорили при мне, что она вам нравится, и если вы поссорились с ее мужем по
этой причине, то, клянусь достоинством мужчины, я считаю, - вы обязаны
просить у него прощения.
- Ну, знаете, дорогой мой, - воскликнул Джеймс, - я не в силах дольше
это терпеть... вы в конце концов выведете меня из себя.
- Выведу вас из себя, дорогой Джеймс? - переспросил Бат, - выведу из
себя! Я, дорогой мой, как вы знаете, люблю вас и обязан вам. Больше я ничего
не скажу, однако, надеюсь, вам известно, что я никого не боюсь вывести из
себя.
Джеймс ответил, что ему это прекрасно известно, но тут доктор, опасаясь
того, что в стремлении заделать одну трещину, он содействует возникновению
другой, тотчас вмешался и повернул разговор опять к Буту.
- Вы изволили сказать мне, сударь, - начал он, обратясь к Джеймсу, -
что мое одеяние служит мне защитой, пусть же оно по крайней мере послужит
мне защитой в тех случаях, когда я никоим образом не намеревался оскорбить
вас... когда я руководствовался прежде всего вашим же благополучием, как это
и было, когда я писал вам письмо. И если вы ни в малейшей мере не
заслуживали подобных подозрений, то у вас нет и никакого повода негодовать.
Предостережение против греховного поступка, обращенное даже к человеку
невинному, никогда не может быть во вред. И позвольте вас уверить, что как
бы вы ни были разгневаны против меня, у вас нет повода гневаться на
несчастного Бута, который решительно ничего не ведал о моем письме и
который, я в этом убежден, не только никогда не питал относительно вас
никаких подозрений, но, напротив, испытывает к вам глубочайшее почтение,
любовь и благодарность. Позвольте мне поэтому уладить все возникшие между
вами недоразумения и помирить вас еще до того, как он узнал о вашем вызове
на дуэль.
- Дорогой зять, - воскликнул Бат, - надеюсь, я вас сейчас не выведу из
себя. Я, конечно, говорю это в шутку, потому что меня нисколько не заботит
чей бы то ни было гнев. Позвольте мне присоединиться к словам доктора. Мне
кажется, что в такого рода делах я заслуживаю доверия, и вы поступили не
совсем хорошо, когда, решив послать вызов, не поручили этого мне. Но,
разумеется, в том, что касается меня, это дело можно довольно легко уладить;
что же касается мистера Бута, то поскольку он ничего о вашем вызове не
знает, я не вижу причины, почему он должен об этом вообще когда-либо узнать;
как равным образом о том, что вы сейчас обвинили его во лжи; ведь ни от
меня, ни, я думаю, от нашего собеседника он никогда ни полслова об этом не
услышит; ведь если бы это до него дошло, он, конечно, должен был бы
перерезать вам горло.
- Послушайте, доктор, - сказал Джеймс, - я не заслужил брошенного вами
сейчас оскорбительного обвинения. Я никогда не жаждал чьей-либо крови, а что
до случившегося, то, поскольку сейчас здесь все разъяснилось, мне, пожалуй,
не стоит утруждать себя больше этими делами.
Доктор, однако же, не удовлетворился этим уклончивым ответом и
продолжал настаивать на том, чтобы полковник дал твердое обещание,
поручившись своей честью. В конце концов ему удалось этого добиться, и тогда
он откланялся, вполне удовлетворенный результатом.
В действительности же полковнику стыдно было признаться перед этим
почтенным человеком, а равно и перед своим шурином Батом, в истинной
подоплеке посланного им вызова. Несомненно шурин осудил бы его не менее
сурово, нежели доктор, - а, возможно, еще и рассорился бы с ним из-за
сестры, которую, как читатель должен был заметить, Бат любил больше всего на
свете; и хотя, говоря откровенно, полковник был не робкого десятка и не
уклонился бы от дуэли, он был непрочь вовсе отказаться от этой затеи; он
лишь по временам уступал безрассудству полковника Бата, который, при всех
своих принципах чести и гуманности, мог ради мелочных правил перерезать
горло человеку с такой же легкостью, с какой мясник режет овцу.

ГЛАВА 5,

повествующая о том, что произошло в доме судебного пристава

Доктор направился затем к своему другу Буту и поскольку по пути
проезжал как раз мимо дома своего стряпчего, то заглянул к нему и взял его с
собой.
Описывать подробно встречу с Бутом нет никакой необходимости. Доктор и
в самом деле был на него сердит, и хотя решил отложить нотацию до более
подходящего случая, но все-таки, будучи плохим притворщиком (он
действительно неспособен был хоть в чем-то покривить душой), он не мог
принять того выражения сердечности, с каким, бывало, приветствовал Бута
прежде.
Буту пришлось заговорить первым:
- Поверьте, доктор, мне стыдно встречаться с вами и, если бы вы знали,
в каком я сейчас душевном смятении, вы скорее пожалели бы меня, чем стали
бранить; и все же я могу чистосердечно признаться, что рад этому последнему
свидетельству моего позора, поскольку, по-видимому, извлек из моего
несчастья самый полезный урок.
При этих словах доктор удивленно воззрился на него, а Бут продолжал: -
С той минуты, как я вновь очутился в этом злополучном месте, я посвятил
почти все свое время чтению проповедей, собранных в этой книге (он имел в
виду труд доктора Барроу {7}, лежавший перед ним на столе) и доказывающих
истинность христианской веры; эти проповеди оказали на меня столь
благотворное влияние, что теперь, мне кажется, я буду более достойным
человеком до конца своих дней. Ни одно из прежних моих сомнений (не могу
утаить - они у меня были) не осталось теперь неразрешенным. Если когда-либо
можно предположить, что перо писателя направляет ангел, нет сомнения, - перо
этого великого и доброго человека направлял именно такой помощник.
Священник охотно согласился с этими похвалами доктору Барроу и
присовокупил:
- Вы, молодой человек, сказали, что испытывали некоторые сомнения;
признаться, я об этом не знал... так скажите, пожалуйста, в чем они
заключались?
- В чем бы они не состояли, сударь, - сказал Бут, - теперь все они
разрешены, как сумеет, я полагаю, убедиться на собственном опыте и любой
другой беспристрастный и вдумчивый читатель, если он с должным вниманием
прочтет эти превосходные проповеди.
- Что ж, прекрасно, - ответил доктор, - и хотя я, оказывается,
беседовал до сих пор с заблуждавшимся собратом, я очень рад тому, что вам
наконец-то открылась истина, и хочу надеяться, что ваша будущая вера окажет
некоторое влияние на вашу будущую жизнь.
- Мне нет нужды говорить вам, сударь, - ответил Бут, - что так будет
всегда, если вера так искренна, как моя, - право же, я могу так сказать о
себе. Разумеется, я никогда не впадал в безрассудное неверие; главное мое
сомнение заключалось вот в чем... коль скоро люди, судя по всему, совершают
поступки, руководствуясь исключительно своими страстями, то в их действиях
нельзя усмотреть ни достоинств, ни недостатков.
- Вот уж поистине весьма достойное умозаключение! - воскликнул доктор.
- Но если люди, как я думаю, поступают под воздействием своих страстей, то
было бы справедливо заключить, что та религия истинна, которая обращается
непосредственно к самым сильным из этих страстей - надежде и страху и
которая побуждает людей рассчитывать скорее на ее награды и наказания,
нежели на прирожденную красоту добродетели, как считали необходимым внушать
своим последователям некоторые древние философы. Но мы отложим эту дискуссию
до другого случая, а сейчас, поскольку дьявол счел уместным отступиться от
вас, я попытаюсь убедить пристава поступить так же.
У доктора и в самом деле не было в Лондоне такой большой суммы, какую
задолжал Бут, и хотя он с готовностью уплатил бы все, но был вынужден внести
лишь залог за освобождение Бута. С этой целью, поскольку пристав стоял за
неукоснительное соблюдение формальностей, доктору необходимо было найти
другого человека, который бы поручился за Бута вместе с ним. Стряпчий взялся
найти такого человека и без промедления отправился на поиски. Пока стряпчий
отсутствовал, в комнате Бута появился пристав и, обращаясь к доктору,
сказал:
- Вас, кажется, зовут доктор Гаррисон, сударь?
Доктор тотчас подтвердил это. На самом деле пристав уже видел это имя
на поручительстве, выданном доктором.
- Видите ли, сударь, заявил пристав, - тут наверху человек при смерти и
просит вас позволить ему побеседовать с вами; полагаю, он хочет, чтобы вы за
него помолились.
Сам пристав едва ли был более готов выполнять при любых обстоятельствах
свои обязанности за деньги, нежели доктор - выполнять свои безвозмездно. А
посему, не задавая никаких вопросов о состоянии этого человека, он тотчас
поднялся наверх.
Как только пристав, проводив священника к умирающему, вновь спустился в
комнату Бута, тот полюбопытствовал, кто этот человек.
- Да мне мало что о нем известно, - сказал пристав. - Он уже был здесь
у меня однажды под арестом; помнится, как раз тогда, когда и вы, ваша честь,
сидели здесь намедни; да, припоминаю теперь, он еще сказал, что очень хорошо
знает вас, ваша честь. Признаться, я был тогда о нем лучшего мнения, потому
что он тратил деньги, как подобает настоящему джентльмену, но потом
убедился, что он - голодранец, без единого пенса за душой. Он, что
называется, из робких петушков; у меня целую неделю уже все было готово, но
я до сегодняшнего утра никак не мог напасть на его след; да мы бы так
никогда и не нашли, где он квартирует, если бы нас не навел на верный путь
тот самый стряпчий, который только что был здесь. Вот мы и накрыли сегодня
голубчика довольно-таки забавным способом: нарядили одного из моих
помощников в женскую одежду, представили жильцам дома дело так, будто он
приходится этому петушку сестрой, только что приехавшей в Лондон (стряпчий
рассказал нам, что у того и в самом деле есть сестра); ну а потом ряженого
проводили наверх... и тот, войдя к петушку, оставил дверь приоткрытой, ну,
тут мы с другим моим помощником и ворвались в комнату. Позвольте вам
заметить, капитан, что в нашем деле мы пускаемся на такие же искусные
маневры, как и люди военные.
- Но позвольте, сударь, - заметил Бут, - разве вы не о нем говорили мне
сегодня утром, что этот несчастный тяжело ранен; более того, вы ведь сказали
сейчас доктору, что он умирает?
- Да я почти и думать об этом забыл, - воскликнул пристав. - С этим
джентльменом ничего худого бы не произошло, не вздумай он сопротивляться, а
то он возьми, да и ударь моего человека палкой; но я его быстро утихомирил,
попотчевав раза два тесаком. Во всяком случае не я его доконал; просто очень
уж он малодушный парень, а лекарь, видно, напугал его больше, чем следовало.
Как бы там ни было, на самый худой конец, закон на моей стороне: ведь это
была только se fendendo {самозащита (лат.); правильно - se defendendo.}. Так
сказал мне стряпчий, который только что был здесь и велел мне ничего не
бояться. В случае чего он обещал быть на моей стороне и самому взяться за
это дело, а уж он дьявольски ловко ведет защиту в Олд Бейли, можете мне
поверить. Да я и сам знаю, как он спас несколько человек, про которых все
думали, что им не миновать петли.
- Но, предположим, вас действительно оправдают, - спросил Бут, - разве
кровь этого несчастного не отяготит немного вашу совесть?
- Это еще с какой стати, - изумился пристав. - Разве я не поступил по
закону? Зачем люди оказывают сопротивление служителям порядка, если им
известно, какие последствия их ожидают? Что и говорить, если человеку
случается убить другого каким-нибудь незаконным способом, таким, который по
закону считается убийством, вот тогда уж ясно, что это совсем другое дело.
Не пойму, почему мне следует опасаться обвинения в убийстве больше, чем
кому-нибудь другому. Вот вы, капитан, как мне говорили, служили в полку за
границей во время войны и уж, конечно, вам приходилось тогда убивать людей.
Вот и скажите, боялись ли вы после этого, что их призраки будут вас
преследовать?
- Так ведь это совсем другое дело, - возразил Бут, - а вот
хладнокровное убийство я не совершил бы ни за что на свете.
- А по мне, так тут решительно нет никакой разницы, - воскликнул
пристав. - Что один, что другой - оба одинаково делают свое дело. Во всяком
случае, если джентльмены ведут себя как подобает джентльменам, то я не хуже
любого офицера, состоящего на службе у короля, знаю, как мне следует вести
себя с ними; в противном случае, что ж, пусть расхлебывают последствия, и по
закону это никак не называется убийством.
Бут убедился, что пристав полностью приноровил совесть к требованиям
закона и что переубедить его не так-то просто. Отказавшись поэтому от
дальнейших попыток, он попросил пристава ускорить его освобождение под
залог; тот ответил, что за ним дело не станет, и выразил надежду, что уж
теперь он вел себя с Бутом с подобающей обходительностью (если в прошлый раз
и было что-нибудь не так), стало быть, его следовало бы за это
отблагодарить.
Однако прежде чем завершить эту главу, мы попытаемся разъяснить
недоумение, вероятно, возникшее у тех читателей, которые более всего нам по
душе (а мы относим к таким самых любознательных из них): как могло
случиться, что такой человек, как доктор Гаррисон, прибегнул к услугам
такого молодчика, как Мерфи?
Произошло это так: вышеназванный Мерфи был на первых порах писцом в том
самом городе, где жил доктор, и, когда кончился срок его ученичества,
принялся за собственный промысел, запасшись приличествующей рекомендацией, и
прослыл довольно смышленым малым; к тому времени он женился на служанке
миссис Гаррис, благодаря чему и она сама и все ее друзья, а в их числе и
доктор Гаррисон, начали поручать ему все свои имущественные дела.
Мерфи постепенно освоился в своем деле и стал весьма преуспевать, пока
ему не случилось совершить необдуманный поступок, в чем его изобличил собрат
по ремеслу. Однако хотя мы и прибегаем здесь к деликатному выражению
"необдуманный поступок", поскольку такое происходит сплошь и рядом, но