Степанов А.. Число и культура

   Ответственны за тот и другой, как уже известно, особенности общественного сознания. Во-первых, население в новейшую эпоху становится грамотным и, что не менее важно, "своевольным". Все труднее обнаружить в массах готовность подчиняться узкому кругу поставленных "от Бога" власть имущих, историческую судьбу берет в свои руки активное большинство, самостоятельно создавая себе вождей и кумиров. Рост своеволия подчеркивается революционным методом решения назревших социальных проблем: эпоха масс – это и эпоха революций. Во-вторых, помимо "эндогенности" (политические режимы создаются и/или санкционируются самим социумом), наблюдается скачок в направлении к рациональности. Революции формулируют программы, выдвигают лозунги, без убеждения масс невозможно общественное управление. В дополнение, наблюдается резкое ослабление религиозно-мифологических форм коллективного сознания: от религии либо вовсе отказываются, либо прибегают к ее рациональным трактовкам, ограничивают сферу ее компетенции. Секуляризация – спутник рационализации. В-третьих, если отныне за политическую историю не в последнюю очередь ответственно коллективное рациональное – сознательное и бессознательное, – то в своем массовом, "профаническом" варианте оно не может не быть тривиальным. И в-четвертых, каждая революция несет в себе огромный заряд отрицания, представляя собой категорический отказ населения жить по старым порядкам. Всякий отказ подразумевает сравнениес предыдущими политическими состояниями и тем самым – с результатами прежних революций. О последних массы в целом достаточно информированы – из личного и семейного опыта, из школьных программ, произведений искусства, масс-медиа. Однако сравнения бывают разными по логической конструкции.
   Если большинство населения обладает относительно короткой оперативной памятью и предпочитает исходить из персонального опыта, то акт отрицания обращается лишь на непосредственно предшествующий революции политический режим: его далее не желают терпеть, и с новых позиций ему говорится решительное "нет". Это типичный образец наипростейшего, бинарного отношения, n = 2, приводящий в конечном счете к М = 3, классическая база для гегелевской исторической схемы "тезис – антитезис – синтезис". Антитезис – отрицание тезиса, "нет" ему. Но тогда следующая революция, очередное по времени отрицание – когда синтезис отрицает антитезис – приводит к воспроизводству ряда признаков предпредыдущей, пусть и "на новом витке". Об этом и шла речь, когда упоминалась перекличка политических режимов, скажем, после третьих и первых революций. Закон отрицания отрицания по-своему вполне логичен (см. ^{раздел 1.3}), отвечает здравому смыслу.
   Ситуация в корне меняется, если в массовом сознании активнее задействован не тринитарный, а кватерниорный паттерн (М = 4). В этом случае в процессе революции отрицанию подвергается не только непосредственно предыдущий, знакомый по недавнему личному опыту политический режим, но и предшествующий ему. Т.е. здесь по сути реализуются сразу два отрицания, два "нет". Возможно потому, что в коллективной памяти еще не стерлись следы соответствующей предпредыдущей революции и помнится о неудобоваримости ее плодов. Возможно, вспомнить о ней заставили новые обстоятельства или повышение актуальной информированности социума. Также не исключено, что ведущие слои задают себе естественный вопрос: да, мы видим, что недавно существовавший политический режим неприемлем, оттого мы и совершили революцию, но что-то ведь заставило наших предков к нему прийти, поднявшись на свою революцию; не означает ли это, что и более раннее политическое состояние не подходит народу? Вне зависимости от причин, ситуация двойного "нет" соответствует более широкой оперативной памяти: вместо n = 2, М = 3 задействована схема n = 3, М = 4. В этом случае следует ожидать повторения свойств революций, порождаемых ими режимов уже не через одну, а через две.
   Диалектический закон отрицания отрицания был выведен в первой половине ХIХ в., когда наиболее актуальным для коллективного сознания был "здравомысленный" трехчастный паттерн, М = 3. Здравомыслие излучала и тогдашняя наука (простые опыты и внятные рассудочные выводы на их основе), моральная правота во многом принадлежала позитивизму и наступавшей либеральной идеологии, зиждущейся на декларации в сущности незамысловатых, "самоочевидных" вещей. Не случайно, что наиболее точное подобие плодов третьей революции и первой обеспечено двумя французскими империями, двух Наполеонов, т.е. историческими продуктами до середины ХIХ в. Но именно с этого времени начинается интенсивное накопление потенциала эксплицированных четырехчастных структур, захватывающих и политическую сферу. В ХХ столетии указанный процесс лишь усиливается (см. ^{раздел 1.4}). Вместе с тем наблюдается и рост значения воспроизводства свойств революций через две. В целях наглядности полезно проиллюстрировать, как запускается механизм двойного "нет" на практике.
   Четвертая революция в России началась после семидесятилетнего засилья тоталитаризма, в условиях начавшегося широкого противопоставления несвободной и недостаточно зажиточной жизни в коммунистическом обществе богатому либеральному Западу. В ходе "перестройки" и политики гласности подверглась явной дискредитации коммунистическая власть и идеология с ее исторической виной, ставшей очевидной для всех казуистикой, ложью, кричащими противоречиями реальному опыту (ср. как живут на Западе и у нас), а также здравому смыслу. Момент истины, как казалось большинству, наступил, и решение всех проблем исключительно просто: достаточно отказаться от социализма, от монополии КПСС, и государство подымется на ту же ступень, что и Запад. Трюизмы сыпались с трибун и журнальных страниц, с экранов TV как из рога изобилия, и только им был обеспечен успех, тем более что армия новоявленных "демократов" пользовалась поддержкой из-за рубежа, из ставшей на этом этапе лучшим другом Америки, которая в качестве либеральной и прагматичной страны и сама склонна к тривиальным политическим выводам и решениям. Незатейливо-элементарное противопоставление "коммунизм – либерализм", решительное "нет" коммунизму с новых для России позиций означают, конечно, бинарное отношение n = 2. Из этого, в частности, вытекало, что после нынешней (четвертой по номеру) революции должно наступить полноценное либеральное состояние, сходное с результатом Февральской революции, второй по порядку. Большевикам был выставлен исторический счет за устроенный в октябре 1917 г. путч, за разгон всенародно избранного Учредительного собрания, собиравшегося принять первую демократическую конституцию, за отмену частной собственности. Уничтожительной критике подверглось абсолютно все (произносимое "нет" весьма радикально), вплоть до отсутствия в СССР безработицы, т.к. без нее, мол, нет отбора достойнейших. Апогеем осуществления новых чаяний стал август 1991 г., нанесший поражение силам коммунистического реванша, осенью КПСС запрещена. Август – декабрь 1991 г. открыл второй, после "перестройки", этап четвертой революции в России, наиболее либеральный (периодизация выше рассматривалась).
   В стране существуют всенародно избранные парламент (Верховный Совет РФ) и президент, обладающие широкими, примерно равными полномочиями, призвано правительство Е.Т.Гайдара, развернувшее интенсивные экономические реформы по рафинированно либеральным рецептам. Вскоре, однако, выясняется, что дальнейшее развитие систематически тормозит недавний бастион борьбы с коммунистическим режимом – Верховный Совет, возглавляемый Р.И.Хасбулатовым. Т.е. президента и правительство, стоящих за ними радикальных "демократов" и масс-медиа категорически не устраивает не только потерпевший поражение коммунистический режим, но и последовавший вслед за ним. Формируется второе активное "нет", сосуществующее с непрекращающейся борьбой с наследниками КПСС, с угрозой коммунистического заговора. В этом духе газеты, радио и TV каждодневно обрабатывают общественное мнение.
   Два синхронных "нет", как уже известно, – экспликация структуры М = 4, более "ненормальной", чем "здравомысленная", традиционно-либеральная М = 3. Таким образом, сходство с вариантом демократической революции Февраля 1917 (по счету второй) в сущности уже потеряно, хотя сами вожди "демократов" – ни Б.Ельцин, ни Е.Гайдар – еще не знают об этом. Характерно, что в укор Верховному Совету демократы 1993 г. ставили то же, что в свое время большевики Временному правительству, Учредительному собранию: низкая дееспособность, нерешительность в развитии успеха революции, в их составе слишком много представителей старых политических классов и сил. И вывод созрел тот же самый: разогнать. Несмотря на скорую руку заимствованные, поверхностно понятые атрибуты либеральных целей и ценностей, новейшие русские демократы оставались большевиками по масти, по образу мысли: нетерпение, отсутствие минимальной толерантности и способности считаться с иными точками зрения, утопизм в равной мере свойствен и тем, и другим, как и готовность к насилию, неуважение к собственному народу – носителю "пережитков прошлого" (будь то отсталый патриархальный крестьянин начала ХХ в. или "совок" его конца), а также твердое убеждение, что во имя прогресса общество нуждается в коренной идеологической "перековке" и "твердой руке". "Двоюродными братьями большевиков" назвал А.И.Солженицын российских либерал-реформаторов.
   В октябре 1993 г. Верховный Совет расстрелян из танков. Демократия победила? – Нет, проиграла, и в результате установлен тот далекий от действительно либеральных стандартов режим, который жив до сих пор. Запуск механизма двойного "нет" обусловил семантическое сходство плодов четвертой революции первой (автократизм, полубесправный парламент, атмосфера афер, интриг, воровства), а не либеральной второй. Образцами, достойными подражания, теперь признаются фигуры С.Ю.Витте, А.П.Столыпина, т.е. относящиеся к эпохе первой революции и сочетающие верноподданность, держание народа в узде с глубокими экономическими преобразованиями (чуть раньше радикальные "демократы" рисовали в розовых красках Аугусто Пиночета).(31) В нынешнем массовом восприятии оценивается как антигерой не только плод третьей революции, коммунистический тоталитаризм, но и либеральная демократия, спутник второй. Если оба варианта приносят беду, "не подходят" России, то ей, стало быть, необходимо искать свой, "третий" путь (ср. Ю.М.Лужков ^[212]). Которого в реальности не существует, но идеологеме которого, по-видимому, предстоит пленять общественное сознание в ближайший период, пока на собственном опыте не будет понято, что он только иллюзия. Но понимание последнего, вероятно, мотив уже следующей, пятой революции – если судить по образцам Франции, Италии, Германии, Австрии, последовательно либеральной.
   Нам ни в коем случае не хотелось бы свести проблему "плохой", полулиберальной, четвертой революции в России исключительно к ошибкам ее недавних вождей, "демократов". Сами такие "ошибки" во многом запрограммированы в недрах коллективного бессознательного, включая и его рациональный сектор. Структура М = 4 в ХХ в. чрезвычайно сильна, в том числе и на евразийском пространстве (см. параграф 1.4.2.1), ее перенос в плоскость диахронии – подобие результатов четвертой революции "квазипарламентаризму" первой – по всей очевидности, объективен. Впрочем, ответственности с русских "демократов" за дефицит политических знаний и чутья, за разверзание пропасти между политическими посулами и их воплощением это не снимает.
   К теме соотношения двух циклов – повторение характера политических систем через одну бифуркацию или через две – тяготеет и дискуссия, каким быть новому мировому порядку. В итоге первой бифуркации мирового сообщества, I мировой войны, Германская империя терпит поражение и создается система Версаля, основанная на изъятии у Германии колоний и части ее собственной территории, на подавлении ее военного потенциала, всемерном снижении международной политической роли. Страна обложена репарациями, выплачивать которые пришлось бы на протяжении полувека ценой огромных лишений. Аналогично, в ходе нынешней, третьей бифуркации в мире терпит поражение СССР. Если исходить из "здравой" логики М = 3, т.е. повторения свойств системы через одну бифуркацию, то наследника СССР следовало бы подвергнуть той же участи, как и некогда Германию (вновь проигнорировав, что страна стала иной: в 1918 г. Германия из империи превратилась в Веймарскую республику, в 1991 г. в России пал тоталитарный режим). Максимально связать руки потенциально опасной России, загнать медведя в берлогу, чтобы он "никогда" или хотя бы по возможности долго не смог показывать когти и зубы – лейтмотив предложений западных "ястребов", в первую очередь американских. Среди последних – самые несгибаемые апологеты идеологического либерализма и демократии. Убедившись, что современная Россия не пришла к приемлемым политическим и экономическим нормам и их утверждения на ближайшую перспективу не видно, пускается в ход аргумент "горбатого могила исправит", и русским (по-видимому, правы коммунисты и ультраконсерваторы) в самом деле чужды и честный рынок, и демократия. В таком случае не остается альтернативы давлению на Россию, занесению над ней экономической, политической и военной палки. Перекличка этого варианта с системой Версаля лишь усиливается, если иметь в виду огромный финансовый долг России, выплачивать который придется и детям, и внукам.
   Если пользоваться такой по-своему не лишенной резонности логикой, развязка, боюсь, напомнит ту, которую история уже проходила. Немецкое общество устало терпеть перманентное унижение и на выборах 1932 г. привело к власти реваншистские силы. Откуда уверенность в том, что сходным образом не отреагирует и Россия? С учетом ее потенциала, национальных особенностей (в спокойной ситуации в России обычно застой, а в условиях острого внешнего вызова население способно к сверхмобилизации материальных и психологических ресурсов),(32) обладания ядерным арсеналом вряд ли стоит повторять, mutatis mutandis, проект Версальской системы, т.е. обеспечивать подобие третьей бифуркации первой.
   Пока у ответственных западных политиков хватает чутья, чтобы играть на грани фола, не переступая невидимую черту. Напротив, Россия приглашается на заседания современного мирового "Политбюро", "большой семерки" (то по формуле 7+1, то на правах полноценного восьмого члена), задействована программа ее сотрудничества с НАТО ("Партнерство во имя мира"). Таким образом, "нет" произносится не только недавней эпохе двух сверхдержав, ялтинско-потсдамскому миру, но и аналогу системы Версаля. Т.е. в большой политике реализуется отрицание плодов как второй, так и первой мировой бифуркации. Подобное "double-no" способствует корреляции складывающегося глобального порядка с состоянием мирового сообщества не послеI мировой войны, а донее, т.е. на этапе "нулевой бифуркации".
   В то время безусловно первенствующий Запад (в контемпоральной редакции: Европа) оплел мировое сообщество сетью колониальной зависимости, теперь из того же (плюс США) безальтернативного источника исходит система глобального экономического и политического подчинения. Самой могущественной империей мира – "страной, в которой никогда не заходит солнце" – была талассократическая Британия, сейчас это место принадлежит преемнику, вездесущим США. Как и прежде, для лидеров существуют лишь ограниченно доступные зоны, главным образом на континентах. Гаагские конвенции 1899 и 1907 гг. сформулировали положения о мирном разрешении международных споров, уважении нейтралитета, цивилизованных правилах ведения войн. Недостатка в декларациях добрых намерений не испытывает и нынешняя эпоха. Россия после поражения в Крымской войне перестала быть одним из краеугольных столпов большой, тогда европейской, политики, одним боком примыкая к концерту ведущих держав, другим – будучи погруженной в собственные, прежде всего экономические, проблемы. Не в сходном ли положении она оказалась теперь? Список общих черт мирового политического режима после третьей бифуркации и "нулевой" можно продолжить, но это не входит в нашу нынешнюю задачу.
   Осталось заметить, что не только на почве отдельных государств, но, по всей видимости, и в глобальном масштабе по мере увеличения последовательных номеров политических бифуркаций происходит снижение их остроты (см.: снижение амплитуды колебаний). Уже третья бифуркация в мире, в отличие от двух предыдущих, прошла по руслу лишь "холодной" войны, а не "горячей". Так что неизбежный последующий передел мира, четвертая глобальная бифуркация, вовсе не обязательно разыграется по сценарию первой, т.е. I мировой войны: переход, мы вправе надеяться, окажется "мягче", чем даже нынешний.
   Рассмотрен ряд из шести бифуркаций, из чего, конечно, не следует, что шестые – последние. За ними, вероятно, последуют седьмые, восьмые и т.д. Если тенденция выявлена правильно, то седьмые должны начать очередной, третий цикл и привести к недостаточно последовательному, но заметному ослаблению авторитарных начал, свойственных шестым революциям, в пользу парламентских. Продолжая экстраполяцию, от восьмых следует ожидать установления "чистого" либерального режима, а от девятых – акцентуации автократического. Кроме того, третий цикл должен стать менее "резким", чем второй, т.е. бифуркации под номерами 7 – 9 покажутся менее яркими, чем переходы 4 – 6. Эволюционный компонент развития, повторим, наращивает свою актуальность, но при этом вряд ли оправданно рассчитывать на полную элиминацию рассмотренных дискретных механизмов. Они значимы в культуре – см. гл. I, – и, насколько можно судить, останутся в истории, в том числе политической.
   В заключение полезно в очередной раз подчеркнуть одну из принципиальных особенностей использованного аналитического метода. Если историки и политологи существующих школ стремятся обнаружить и ввести в научный обиход как можно больше неизвестных фактов, деталей, попутно определяя степень их достоверности, то в нашем случае подход прямо противоположный. Придерживаясь неоригинального мнения, что главным творцом истории и политики Новейшего времени являются массы, мы ориентируемся прежде всего на общеизвестную информацию – по крайней мере, для тех регионов, которые служат ареной исследуемых событий. Общеизвестное – для формообразования самое значимое, и при этом нет необходимости отделять коллективные заблуждения от реальности, ибо мифы – такой же конструктивный материал, как и объективная действительность, для политики в равной степени актуально и то, и другое. Поскольку политический процесс рассматривается в его ментальной, культурной проекции, постольку невозможно игнорировать взаимодействие общеизвестного в политической сфере с еще более общеизвестным – с кругом стереотипов, знаний и навыков, свойственных подавляющему большинству населения. Новейшее время – эпоха грамотных обществ, и школьное образование есть атрибут социально инициированного гражданина. Поэтому механизм рационального бессознательного и берет на себя изрядную долю ответственности за характер ступеней развития, по которым движется социум. Его первейший компонент – элементарно-математический сектор, но к нему же принадлежит и расхожий набор знаний о пережитых ранее революциях. Мы отвлекаемся от неизбежной неполноты и искаженности общественных сведений о предшествующем историческом пути (всякий курс истории заведомо иделогизирован и "подправлен", кроме того, коллективные представления складываются под влиянием романов, кинофильмов, журналистских эрзацев). Вне фальсификации, однако, остается количество революций – по этому критерию общественные представления совпадают с реальностью.
   Вновь уместно вспомнить мнение К.Юнга, что в последние века Европа, а вслед за ней и другие части света, разбудили энергию бессознательного, коллективного бессознательного. "Разряжение сдерживаемой энергии коллективного бессознательного обычно принимает форму массовых психозов, которые, в силу вызванной Просвещением секулярной ориентации европейского общества, заявляют о себе в виде политических движений" ^{[237, c. 43]}. Сочетание бессознательности с массовой образованностью (рациональностью), точнее – их политические экспликации и обусловливают возникновение обнаруженных закономерностей. Извлечение их на поверхность полезно хотя бы для того, чтобы получить информацию об общих рамках возможного для социумов после каждой из революций и с ее помощью избежать завышенных ожиданий. Последние уже не однажды сослужили дурную службу как действующим политикам, так и широким группам населения: реальность все равно "отбрасывала назад", но за избавление от иллюзий приходилось платить высокую материальную и гуманитарную цену.
   Всякая теория не только открывает (нечто новое в предмете), но и закрывает: имплицитная "законченность" концептов, в результате которой отсекается все, что в них не укладывается. Не иначе обстоит с числом вообще и с количеством революций в частности: после каждой состоявшейся революции вплоть до последующей, т.е. на относительно стабильном этапе, число оказывается заданным, не поддающимся произвольным воздействиям. Влияет ли этот неоспоримый факт на состояние социумов – ведь они во многом конституируются посредством собственного сознания и самосознания и в качестве образованных являются рациональными? – Если ответ положительный (а я не вижу, какое из звеньев настоящего силлогизма в Новейшее время сомнительно), то по выходе из каждой политической бифуркации пережитый исторический опыт кристаллизуется в "застывших" формах идентификации и самоидентификации социума, в количестве состоявшихся революций. Под знаком последнего общество и пребывает вплоть до следующей революции, т.е. настоящее число играет роль, так сказать, индекса, инварианта или, пользуясь одним из лингвистических терминов, детерминатива . (33) Детерминатив, конечно, не задает весь набор обстоятельств, деталей (в противном случае пришлось бы прийти к абсурдному заключению, что от революции до революции общество вообще не переживает изменений, история для него останавливается), но становится своеобразным ключом, задающим общую смысловую тональность, "дух", "стиль". Значимость такого факта, его влияние на семантику последовательности политических состояний (надеюсь, в этом удалось убедиться) прослеживается и на опыте.
   Искушенный читатель, вероятно, обратил внимание на коренное отличие использованной бифуркационной модели от более изощренных и употребительных, пришедших из точных наук: теории бифуркаций и малого параметра Пуанкаре и Тихонова, теории систем, неравновесной термодинамики, синергетики. Это стало уже общим местом: в момент бифуркации с общественной системой могут происходить самые неожиданные вещи, и любой случайный фактор способен оказать решающее влияние на итог событий. В статье "Тектология Богданова – современные перспективы" Н.Н.Моисеев говорит о "принципиальной непредсказуемости результата преодоления кризиса и посткризисной структуры организации" ^{[216, c. 10]}, в работе "Логика динамических систем и развитие природы и общества" подтверждает: "Процесс бифуркации – это всегда процесс катастрофической перестройки системы. Его последствия практически непредсказуемы, поскольку память системы оказывается ослабленной, а роль случайных факторов резко усилена" ^{[217, c. 5]}. С.Дубовский в статье "Прогнозирование катастроф" ^[122]придерживается идентичного теоретического канона: "В моменты катаклизмов, когда социально-экономические системы теряют устойчивость, даже малые воздействия могут вызвать резонанс и катастрофу или скачок в одно из возможных новых состояний". И чуть ниже: "Формальное описание такого катаклизма с участием множества субъективных факторов дается в виде веера или дерева возможных сценариев. Поэтому в окрестности точки бифуркации в лучшем случае можно сделать лишь вероятностный прогноз, т.е. указать лишь вероятности возможных исходов".
   С нашей точки зрения, настороженность вызывают положения не естественных отраслей, а их некритический перенос на социально-политическую почву. При этом практически полностью игнорируется специфика предмета исследования: социум обладает сознанием, в Новейшее время он элементарно рационален, даже когда не отдает себе в этом отчет (рациональное бессознательное). Что касается упомянутой Н.Н.Моисеевым ослабленной в момент бифуркации памяти общественной системы, то место старых норм и традиций постепенно занимают новые и, что важнее для нас, в общественном сознании ярко запечатлевается само событие революции ("еще одной революции"), и что в конце концов прочнее запоминается социумом, чем факты пережитых крупных конфликтов (войн и тех же революций)? Поэтому в оценке результатов политических бифуркаций наша модель диаметрально противоположна ныне принятым, она апеллирует к логической детерминированности (пусть не в деталях, а в целом). Как соотносятся между собой два типа моделей?