Степанов А.. Число и культура

r= 3), а, как только что установлено, сложившаяся политическая структура требует пятеричности ( r= 5). Это серьезные недостатки, ставящие под вопрос саму возможность ее адаптации на отечественной почве. Однако ситуация отнюдь не выглядит тупиком; попробуем поискать прецеденты в культуре, когда тройственные структуры превращаются в пятеричные. Поиск прецедентов тем более плодотворен, поскольку на искомую идеологему выше было наложено требование ее подобия вполне привычным структурам.
   То, что сразу бросается в глаза, – это пример из языка, вернее, всем известной грамматики. Личные местоимения делятся на три грамматические лица, однако при этом третье лицо (в единственном числе) дополнительно подразделяется по признаку грамматического рода. В итоге пять местоимений "я, ты, он, она, оно" взрастают на троичной логической почве, но при этом как бы "дважды троичной" (подробнее об этом см. [1, с.75-82]). Для того чтобы из тройки получить пятерку, один из элементов необходимо представить в виде совокупности также трех. Для наших целей это удача, поскольку подобный опыт входит в культурное достояние образованных масс, и хотя не все отдают себе ясный отчет в присутствии подобной структуры, но на подсознательном, интуитивном уровне для всех тут всё совершенно прозрачно.
   Аналогичное строение встречается в ряде сказок. Царь с царицей (вар.: купец, крестьянин, мельник с их женами) и три их сына или дочери – одна из привычнейших фольклорных конструкций. В данном случае также исходно троичная структура моногамной семьи ("муж-жена-дети") трансформируется в пятеричную за счет дополнительного деления одной из позиций ("дети") на три элемента. С такими сказками мы все познакомились в детстве, и даже если кое-что подзабылось, то в подсознании они прочно закреплены. Не менее полезен для нас и факт, что речь тут о сказках. При выводе формулы (4) уже отмечалась коренная особенность классовых идеологий современного типа – то, что было названо вмонтированной в них "авантюристичностью", верой в возможность "чуда" (см. "из чистильщиков сапог в миллионеры" или "кухарка у руля государства"). Сюжет сказок данного цикла, кстати, тоже включает огромный бонус для героя в конце: несметное богатство, пол-царства, рука прекрасной принцессы. Поэтому применительно и к искомой классовой идеологеме мифологические коннотации не вредят.
   Возможно, целесообразно вспомнить и о реальном историческом опыте нашей страны, причем как раз в области социального конструирования. Во второй половине XVIII в. в России, уже тогда развивавшейся по сценарию догоняющей модернизации, учреждается система сословий. Если в Европе с XIV – XV вв. была принята схема трех сословий: дворянство, духовенство и неоднородное так называемое третье ^/2/, – то в России вместо трех вводится пять: дворянство, духовенство, купечество, мещанство, крестьянство (речь тут идет только об общенациональных, т.е. значимых для социума в целом, сословиях). Нетрудно заметить, что названная пятичастная схема оказалась логически производной от европейской трехчастной, поскольку совокупность "купечество, мещанство, крестьянство" выступала в качестве группового репрезентанта и заместителя "третьего сословия". Такой системе удалось просуществать в России вплоть до 1917 г.
   Путь превращения тройки в пятерку в культуре, очевидно, хорошо проторен, однако пока не вполне очевидно, какое именно из звеньев исходной триады необходимо подвергнуть дополнительному тройственному членению. На минуту вернемся к только что приведенным примерам.
   Почему в системе лиц местоимений дополнительно подразделяется именно третье лицо? Деление на грамматические лица происходит на базе типизации позиций в диалоге, в котором два первые лица – "я" и "ты" – всякий раз однозначно определены, тогда как "третье лицо" может описывать весьма разных людей; в реальном диалоге третьего человека может и вовсе не быть. Таким образом, грамматики подвергли повторному членению логически наименее определенный элемент. Не иначе обстоит и с семьями в сказках. Муж с женой уже суть семья, а детей в принципе может быть любое количество, т.е. и здесь дополнительному подразделению подвергнута наименее определенная позиция. Аналогично и в русской схеме сословий: дополнительному "растроению" подверглось наиболее неоднородное и концептуально расплывчатое звено.
   Но что является наименее определенным звеном в схеме богатого, среднего и бедного классов? Богатство и бедность имеют кричащие проявления, и коллективным представлениям о них уже не одно тысячелетие; любому кажется ясным, что означает быть богатым и бедным. Класс же средний в коллективных представлениях – главным образом "не богатый" и "не бедный", один из образчиков "ни рыбы, ни мяса", "ни того, ни сего". В истории мысли апофатическим определениям подвергалось прежде всего нечто невидимое, неощутимое и по природе немыслимое, чему оттого и невозможно дать дефиниций в положительных терминах, например Господь Бог. Глубины духа живут по собственным законам, и мифологема "среднего класса" превратилась в ангажированных кругах едва ли не в идола, или кумира, которому готовы поклоняться и приносить реальные жертвы. Догматизация "среднего класса" по существу выводит его из сферы всякой рациональности.
   Однако, как, вероятно, догадался читатель, мы, даже рискуя прослыть еретиками, собираемся резать на три концептуальные части именно эту "священную корову". Референциальная размытость понятия "средний класс" превращает его в главного и по сути единственного кандидата на логическое "заклание" в рамках классовой идеологемы.
   Для корректности стоит проверить и альтернативные варианты, например, разделив класс богатых. Отечественным историческим прецедентом тут могло бы служить, скажем, принятое с 1775 г. деление привилегированного купечества согласно размеру капитала на три гильдии. Однако значимость подобных членений обычно не покидает границ того конкретного класса, сословия, к которому они непосредственно применены. Они не становятся, таким образом, достоянием общества в целом, так как для былого крестьянина, что десять тысяч рублей, что пятьсот тысяч – в равной мере поражающие воображение и выходящие за грань понимания суммы. В качестве другого аналога можно было бы сослаться на принятое в марксистской науке деление прототипа богатого класса, буржуазии, на крупную, среднюю и мелкую. Однако это осуществлялось в марксистской социологии, т.е. науке, тогда как в идеологической плоскости, т.е. для широких масс, разумно оставляли "голую" буржуазию в роли главного идеологического "пакостника".
   Не более конструктивным стало бы членение и бедного класса, предлагающего ценные дефиниции наподобие "просто бедного, как Акакий Акакиевич", "бедного как церковная крыса", "нищего подобно бомжу" (вар.: "гол как сокол"). Не уверен, что поддержка умений проводить столь изысканные границы принесла бы большую пользу общественной идеологии, как и вообще наделение общества способностью разбираться в оттенках разновидностей нищеты, так что дробные градации и бедного класса лучше оставить специалистам в экономике и социологии. Итак, даже методом исключения, помимо среднего класса, не обнаруживается других кандидатов на логическое разделение. В противном случае пришлось бы целиком отказаться от идеологемы трех классов, выбросив за борт и представления о богатых и бедных.
   Впрочем, хотя объектом изучения у нас является идеология, это не снимает требования научной добросовестности. Поэтому прежде, чем провести терминологическое рассечение стереотипа "средний класс", необходимо внимательнее рассмотреть, какие реалии за ним стоят.

4. Средний класс

   Модель трех классов по критерию богатства имеет долгую предысторию. У нее много отцов, как и в подавляющем большинстве идеологем, она вынашивается в лоне коллективного бессознательного, становясь плодом совместных усилий. У историков происхождение понятия "средний класс" принято возводить к Аристотелю. В "Политике" (кн.4) Аристотель писал: "В каждом государстве есть три части: очень состоятельные, крайне неимущие и третьи, стоящие посредине между теми и другими. Так как, по общепринятому мнению, умеренность и середина – наилучшее, то, очевидно, и средний достаток из всех благ всего лучше. При наличии его легче всего повиноваться доводам разума; напротив, трудно следовать этим доводам человеку сверхпрекрасному, сверхсильному, сверхзнатному, сверхбогатому или, наоборот, человеку сверхбедному, сверхслабому, сверхуниженному по своему общественному положению. Люди первого типа становятся по преимуществу наглецами и крупными мерзавцами. Люди второго типа часто делаются злодеями и мелкими мерзавцами. А из преступлений одни совершаются из-за наглости, другие – вследствие подлости" [9, с.504]. И далее: "‹…› государство, состоящее из средних людей, будет иметь и наилучший государственный строй. Эти граждане по преимуществу и остаются в государствах целыми и невредимыми. Они не стремятся к чужому добру, как бедняки, а прочие не посягают на то, что этим принадлежит, подобно тому как бедняки стремятся к имуществу богатых ‹…› Поэтому прекрасное пожелание высказал Фокилид: "У средних множество благ, в государстве желаю быть средним". Итак, ясно, что наилучшее государственное общение – то, которое достигается посредством средних, и те государства имеют хороший строй, где средние представлены в большем количестве, где они – в лучшем случае – сильнее обеих крайностей или по крайней мере каждой из них в отдельности. Соединившись с той или другой крайностью, они обеспечивают равновесие и препятствуют перевесу противников. Поэтому величайшим благополучием для государства является то, чтобы его граждане обладали собственностью средней, но достаточной; а в тех случаях, когда одни владеют слишком многим, другие же ничего не имеют, возникает либо крайняя демократия, либо олигархия в чистом виде, либо тиранния, именно под влиянием противоположных крайностей. Ведь тиранния образуется как из чрезвычайно распущенной демократии, так и из олигархии, значительно реже – из средних видов государственного строя и тех, что сродни им" [там же, с. 507].
   Обращаясь к менее отдаленному прошлому, историки проводят генеалогическую линию среднего класса через те социальные слои, которые занимали промежуточное положение между аристократией, дворянством, с одной стороны, и работниками, с другой, т.е. через часть третьего сословия. Насыщенная история у феномена и понятия "средний класс" и в новейший период.
   Так, в начале ХХ в. У.Уэйл, ученый-социолог, видная фигура прогрессизма, полагал одним из национальных приоритетов достижение "новой демократии", носителями идеалов которой служили бы средние слои американского народа. С ним солидаризировался У.Липпман, сторонник прогрессизма и социального фрейдизма. Уже в 1980-е гг. американский публицист и социолог Алан Вульф в книге "Американский тупик: политический и экономический рост от Трумэна до Рейгана" писал: "Политика роста в послевоенной Америке базировалась на предположении, что рабочий класс будет постепенно трансформироваться в средний класс" (цит. по отрывку "После Рейгана". – Working papers new society, дек. 1981). В послевоенной американской социологии получила широкое хождение стратификационная схема по уровню доходов, но обычно более дробная, чем троичная. В массовых представлениях, однако, прижилась элементарная разновидность.
   Поле исследований проблематики среднего класса необозримо, и в разных работах используются критерии выделения среднего класса не только по деньгам или собственности, но и по образованию, условиям воспитания, по рождению и т.д. В широком диапазоне, соответственно, варьируются характер и размеры такой социальной страты. Однако в настоящей работе рассматривается только тривиальная классовая идеологема, и здесь нет ни возможности, ни необходимости поднимать тяжелые пласты невероятно разросшегося понятия, которое фигурирует в трудах историков, экономистов, философов, политологов, социологов. Для наших целей вполне достаточно того незамысловатого содержания, которое соответствует массовым представлениям.
   Современные теории политической экономии рассматривают широкий средний класс как фактор благоприятного, стабилизирующего воздействия на общество, поскольку он не является носителем ни взрывных революционных тенденций низшего класса, ни неограниченного стяжательства класса высшего. В такой функции он выглядит особенно полезным, но исходя из того, что, за исключением сравнительно узкого круга развитых стран, средний класс более нигде не составляет общественное большинство, в науке наблюдается явная тенденция расширять это "эпистемологически ценное" понятие до уже окончательной неопределенности, а значит, лишать его дистинктивной силы.
   Нельзя не упомянуть и о мощном течении, противодействующем апологизации среднего класса. Поскольку речь идет об идеологеме, т.е. стереотипе массового сознания, у многих интеллектуалов она вызывает чувство протеста (ведь сравнительно редкие интеллектуалы любят клише и массовое сознание, и в головах далеко не только наших соотечественников при упоминании "идеологии" зачастую возникает образ чего-то пустого, а не то и брутального, что, впрочем, не мешает им самим использовать целый ряд других стереотипов, ничуть не рефлексируя по этому поводу). Поэтому без сильного преувеличения можно сказать, что в Америке, Европе, а теперь и в России только ленивый не ставил под сомнение идеологему трех классов и в особенности состоятельность термина "средний класс". Хотя справедливее применять эту констатацию главным образом к тем, кто занимается проблемой специально, тогда как подавляющее большинство остальных продолжает автоматически пользоваться трехчастной классовой идеологемой – не вдаваясь в детали (см. выше о специфике работы всех рационально-бессознательных схем). В дезавуировании понятия "средний класс" принимают участие:
   – историки (у среднего класса как самостоятельного целого нет глубоких исторических корней, он результат разложения третьего сословия);
   – философы-постмодернисты (деконструкция оппозиции "богатый/бедный" приводит к практически полному исчезновению реального референта и среднего класса, как и большинство идеологем, это понятие имеет симулятивный характер);
   – социологи, особенно позитивистски-номиналистического направления (за понятием среднего класса в действительности не стоит никакое концептуально единое целое, на деле он распадается на множество разнородных групп ^/3/);
   – эпистемологи (за выделением трех таксономических единиц, границы между которыми условны и определяются произвольными цифрами доходов, стоит в лучшем случае голая конвенциональность, а если учесть варьирование конкретного деления от исследователя к исследователю, перемещение разделительных линий вместе с экономической конъюнктурой, то "средний класс" превращается в нечто почти мистическое);
   – моралисты (филистерская природа среднего класса плюс критика общества потребления; не забываются и христианские максимы: "Он не холоден и не горяч, о, если бы он был холоден или горяч").
   Даже то, что одним представляется главным достоинством среднего класса – его стабилизирующая роль в развитых странах, у других вызывает иную оценку: конформизм, инертность (а главными двигателями социального прогресса являются богатый и бедный классы – соответственно, через борьбу политических элит, во-первых, и чреватость бунтом и революцией, во-вторых). В результате можно констатировать значительную уязвимость понятия "средний класс", повсеместно оказавшегося очень легкой мишенью для критики. Тем более это относится к России.
   В нашей стране у этого понятия еще меньший исторический стаж, чем на Западе. На настоящий момент относительно невелика и реальная численность среднего класса (см. выше), он до сих пор не обзавелся самостоятельным классовым самосознанием, в связи с чем некоторые публицисты еще только ставят задачу внятно сформулировать его политические запросы, социальные интересы и этим пробудить средний класс от политической спячки. Поэтому вышеупомянутая функция стабилизатора общества в России является не более чем надеждой, отнесенной к предположительно светлому будущему. Историки и культурологи отмечают также отличие российских культурных традиций от западных.
   Об этом много писалось. Во-первых, если на Западе, особенно в протестантском ареале, материальный достаток издавна воспринимался в значительной мере в "ветхозаветном" ключе – как результат труда в поте лица и даже как божье благословение (признание праведности), то в ареале православия возобладали существенно более идеалистические, оторванные от земных реалий тенденции: "нельзя служить Богу и маммоне", "не собирай богатств на земле", "легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому попасть в Царствие Небесное" или "трудом праведным не возведешь палат каменных". Помимо религиозного фактора, причины укоренения таких настроений усматриваются как в проживании русских в зоне рискованного земледелия, набегах кочевников, частых войнах, так и в многовековых нарушениях сильными мира сего неприкосновенности частной собственности и прав личности граждан ("от сумы да тюрьмы не зарекайся"). В результате простому признаку размера дохода, на котором построена идеологема богатого, среднего и бедного классов, в России труднее служить надежным идеологическим компасом, подводят итог аналитики.
   Во-вторых, если и в западных странах нередко звучит мотив сравнения среднего класса с удушающим филистерским болотом, то в России термин "мещанство" оброс ворохом еще более негативных ассоциаций. Наконец, образец "добропорядочного гражданина с определенным материальным достатком", по мнению некоторых публицистов, – просто тесен и скучен, и требующая "разгула" душа скорее отдаст предпочтение крайностям (несметному богатству ли, как у Ротшильда, – см. "Подросток" или "Игрок" Достоевского, – а если "карта бита", то лучше бедность: "бедный, но честный", не говоря о юродивых). По крайней мере, истории о купцах, за неделю спускавших в страшном запое все состояние, ибо "тоска" и "душа широка", одобрительно оценивают у нас, а не на Западе.
   Со своей стороны, мы, впрочем, не стали бы преувеличивать значение таких национальных особенностей для современной эпохи, ведь несмотря на многодесятилетние попытки коммунистического режима эксплуатировать мотив "нестяжательства", все же "джинсы", "салфетка на абажуре", "машины и дачи" себе дорогу пробили. Кроме того, в глобализирующемся мире необратимо нивелируются и ценности, и в настоящее время вирус "денежной лихорадки" вполне заразил и нашу страну. На таком, в частности, основании мы и не отказались от использования идеологемы трех классов как исходного пункта. Однако все сказанное, по-видимому, в состоянии лишь укрепить впечатление, что особенно в российских условиях в эту идеологему целесообразно внести коррективы.

5. Современная Россия, часть вторая

   Итак, простейший путь превращения идеологемы богатого, среднего и бедного классов в искомую пятеричную ( r= 5) – это деление натрое имагинативно наименее определенной в рамках массовых представлений и аксиологически амбивалентной позиции "средний класс". Казалось бы, наиболее естественный вариант – разделить ее по тому же признаку, который конституирует и исходную идеологему, т.е. по размеру собственности и дохода: верхняя часть среднего класса, средняя, низшая. В социологии так иногда и поступают ^/4/, но для наших целей это малоприемлемо.
   Во-первых, на таком пути не происходит расширения объема понятия "средний класс", а в наличных российских условиях одна из острых проблем – как раз слабость, недостаточная численность среднего класса, оттого не способного ни выполнить миссию стабилизатора, ни послужить надежной социальной базой реформ. Такие классификации удобны лишь при научном шкалировании, но практически ничего не дают для улучшений в социально-политической области.
   Во-вторых, вызывает сомнения и имагинативная ценность новых терминологических единиц: как станет отличать рядовой человек, например, верхнюю часть среднего класса от средней? Наводить справки в специальной литературе? Мало что дадут и публичные разъяснения, ибо, скажем, для бедного две названных группы выглядят почти богачами и для него что "Лексус", что подержанный "Опель" – в равной степени "иномарка". А богатый склонен смотреть на представителей тех же групп с изрядной долей иронии – как на комичных субъектов, тщащихся натянуть на себя шкурку тушкана, "как у Вандербильдши". Как и в случае ранее упоминавшихся градаций богатого класса (три купеческих гильдии, крупная-средняя-мелкая буржуазия) или бедного, подобные таксономии заведомо обречены оставаться в пределах только науки или только тех общественных групп, на которые они непосредственно обращены и которые поэтому в состоянии оценить значение проведенных разраничительных линий, но никак не подходят для конструирования классовой идеологии общества в целом. Можно указать и другие недостатки подобного варианта, но и названных, вероятно, достаточно.
   Ранее было приведено методическое правило бережного отношения к уже сложившемуся классово-идеологическому достоянию: общественные представления – столь же ценный ресурс, как материальные ресурсы. В целом, этого правила мы и намерены придерживаться. Также упоминалось негативное побочное следствие идеологемы трех классов в России: широкие круги социально вменяемого и экономически ценного населения, обеднев, одновременно подверглись и моральной дискриминации. Ведь принадлежность бедному классу имеет не только собственно экономическое выражение, но и социально-престижное, и попадание, скажем, университетского профессора в один класс с бомжом – как минимум нонсенс.
   Выход из такого идеологического тупика, собственно говоря, отлично известен. Еще М.Вебер подчеркивал, среди прочего, значение престижной шкалы, фактора рода занятий в процессе организации социума; такой подход, по всей видимости, полезен при построении и классовой идеологемы (позже подход Вебера будет рассмотрен подробнее). В связи с этим попробуем поискать в наличных общественных представлениях то, что отвечает "веберовскому" фактору. К счастью, в поисках не приходится ходить далеко: позднесоветское социальное разделение на служащих (вар.: интеллигенцию), рабочих и крестьян отвечает многим теоретическим требованиям. Прежде всего, дополнительных групп здесь ровно три, т.е. именно то количество, на которое надлежит разделить "средний класс" для итоговой пятеричности ( r= 5). Кроме того, принцип деления тут – как раз род занятий.
   Таким образом, по крайней мере согласно первым прикидкам, для конструирования искомой классовой идеологемы достаточно сохранить представления о богатых и бедных в том виде, в каком они фигурируют в трехчастной идеологеме, а вместо позиции "средний класс" подставить ее расшифровку: интеллигенция (служащие), рабочие и крестьяне:
 
   интеллиг. (служ.)
 
   богатые
   – --
   рабочие
   – --
   бедные
 
   крестьяне
 
   Рис.1
   Поскольку идеологические представления всегда связаны с официальной риторикой, сделаем краткое замечание и о ней. Перечисление классов в доктрине вполне допустимо и в ряд, через запятую, например: "представители богатых, интеллигенция (вар.: служащие), рабочие, крестьяне (вар.: работники села), бедные – все российское общество", – структурная двухступенчатость, так же как и внутренняя логичность конструкции, будут все равно, по всей видимости, восприняты большинством. Хотя при освещении специальных проблем средних слоев в риторике окажутся уместны обороты наподобие "все представители среднего класса, т.е. российская интеллигенция, наши рабочие, работники села". Нетрудно заметить, приведенная на рис.1 конструкция mutatis mutandis воспроизводит структуру системы лиц местоимений, а также исторической системы российских сословий.
   Осуществленная таким образом трансформация классовой идеологемы обладает рядом достоинств. Во-первых, здесь устраняется, наконец, семантическая и имагинативная расплывчатость общественного концепта "средний класс", т.к. массовые представления об интеллигенции (служащих), рабочих и крестьянах по-прежнему содержательно внятны. Попутно идеологема "среднего класса" обретает не только "апофатическое" ("ни богатый, ни бедный"), но и позитивное ("катафатическое") определение. Во-вторых, что как минимум не менее важно, в коллективных представлениях автоматически расширяются границы "среднего класса", он в самом деле становится репрезентантом общественного большинства (параллельным, заметим в скобках, приснопамятному стереотипу "трудящиеся").
   На чаше весов такого варианта и то, что наиболее впечатляющей социальной переменой по сравнению с прежним периодом в глазах населения является образование групп богатых и бедных, возможность существования которых в советском государстве решительно отрицалась. Напротив, былые "трудящиеся" – в нашей терминологии это переинтерпретированный средний класс – по сути остались. Прежде быть "трудящимся" предписывалось государственными законами (см. судебное преследование тунеядства). Теперь место юридической обязательности занимают менее жесткие по модальности общественно-моральные предписания ("надо работать"). Возрастает и социальная мобильность.