Во-первых, в отличие от общепринятого стандарта, мы всякий раз занимаем мысленную позицию, относящуюся к состоянию социума не до, не во время, а послекаждой из бифуркаций, рассматривая последовательность революций, вернее складывающихся вслед за ними режимов, как уже состоявшийсяряд – даже когда речь заходит о будущем. Мы не предпринимали попыток проникнуть "внутрь" бифуркации, выяснить ее латентный механизм. Соответственно, после состоявшегося испытания любое событие превращается в достоверное, будь оно изначально вероятностным или детерминированным. Во-вторых, в рамках предложенной модели не задаются вопросы о точной траектории развития социума в результате бифуркации – количество вариантов действительно неисчислимо. Мы интересовались лишь самыми общими семантическими, "интегральными" свойствами обществ, абстрагируясь от многочисленных нюансов. За скобки вынесена даже "самая важная" деталь: какая из противоборствующих политических сил одерживает победу в революции.(34)
   В-третьих, о чем, впрочем, шла уже речь, диаметрально разнятся исходные установки: сложен ли социум и его исторический путь или, напротив, исключительно прост. Первого варианта придерживаются практически все науки, исследующие феномен бифуркаций, в частности, синергетика. Так, на состоявшемся в январе 1996 г. Московском синергетическом форуме, собравшем плеяду блестящих ученых из разных стран, упомянутая наука была определена как междисциплинарное направление поиска, захватывающее и объясняющее не только природу, но и культуру и общество. "Синергетика – новый синтез человеческого знания и мудрости. Синергетика – новый подход к познанию эволюционных кризисов, нестабильности и хаоса, к овладению методами нелинейного управления сложными системами, находящимися в состоянии неустойчивости" [156, c. 148]. Она "имеет глубокие мировоззренческие следствия , не просто меняет понятийный строй мышления, но отчасти перестраивает и наше мироощущение, восприятие пространства и времени, наше отношение к жизни, жизненную позицию. Синергетика открывает другую сторону мира: его нестабильность, нелинейность, открытость (различные варианты будущего), возрастающую сложность формообразований и их объединений в эволюционирующие целостности". "Синергетика – наука о сложном". По словам проф. Г.Шефера из Гамбурга, синергетика "строит новую метанауку сложных систем" [там же].
   За исключением междисциплинарности, которой и мы заплатили определенную дань, все остальное в предложенной нами модели обстоит ровным счетом наоборот. Мир, в частности общество, нестабильны? – Мы искали инварианты развития массового социума, т.е. предпосылки стабильности, апеллируя к состояниям социумов послереволюций. Эволюция принципиально непредсказуема? – Мы старались показать, что человеческие сообщества в разных концах земли на протяжении последних столетий воспроизводят одни и те же семантические паттерны, пусть не в деталях, а в общем и целом. Синергетика перестраивает мироощущение человека? – Мы апеллировали к самым элементарным, известным всем и каждому положениям, не требующим ни малейшей перекройки мозгов. Исходя при этом из кажущегося небезосновательным предположения, что если кому уже и удалось радикально преобразить свое мировоззрение, то в первую очередь уважаемым профессорам, но никак не миллиардам обывателей. Голосов вторых (на выборах) несопоставимо больше, чем первых, да и в ходе революций винтовку в руках тверже держат не профессора. Общество – нелинейная система? – Мы, напротив, придерживались банальной линейности (алгебра сложения бифуркаций, т.е. "развилок"). Социум – исключительно сложный объект, вобравший в себя необъятное количество разнообразнейших факторов? – Нам, напротив, он представлялся до неприличия простым. Пианист играет как умеет, и общество, чью судьбу в новейшую эпоху определяют массы, их разумение, подчиняется закономерностям, для выяснения которых и пальцев на руках слишком много. Даже междисциплинарность, которая, вроде бы, роднит предложенный подход с синергетикой, скорее их противопоставляет. Если синергисты, по крайней мере лучшие из них, – разностороннейшие специалисты, которым внятны нюансы и тонкости передовых рубежей как точных наук, так и гуманитарных, умеющие сложно мыслить о сложном, то мы обращались не к сверхинтеллектуалам, а к обывателю с аттестатом об окончании неполной средней школы – точнее, к тем началам каждого из нас, которые адекватны подобному уровню. (Сдается, что даже представителям суперэлиты, чей "ай кью" зашкаливает за принятую градацию, чаще, чем восходить на интеллектуальные вершины, приходится совершать самые нехитрые операции наподобие опускания жетона в прорезь автомата в метро.) Синергетика – "метанаука", наша модель – из области "донауки", т.е. вместо "наддисциплинарности" исповедуется "инфрадисциплинарная" позиция.
   "Новое мироощущение" синергетики – принципиальная нестабильность мира, его открытость, непредсказуемость – похоже, есть во многом хорошо забытое старое. Не так ли и неандерталец переживал "необеспеченность" окружающего мира, свою острую зависимость от "неожиданностей", ведь за каждым кустом прятался либо кровожадный хищник, либо, напротив, что-нибудь убегающее и съедобное? Лишь тысячелетия спустя (условно говоря, к античности) человек обрел не только инструментальную силу, но и психологическую уверенность, запечатлев и природу, и общество в неких "незыблемых" ("статичных") логических формах. Ныне, на новом витке, выбор между двумя типами отношения к миру: его открытостью, немыслимой сложностью и преисполненностью "сюрпризами", с одной стороны, или обеспеченной замкнутостью, логической простотой и стабильностью, с другой, – есть выбор и психологической, исследовательской установки, т.е. является априорным. Мы отдали предпочтение второй позиции.
   Избранная автором точка зрения, конечно, может быть признана эпатажной, между тем она ничуть не менее оправданна, чем синергетическая. Альтернатива в изрядной степени совпадает со второй антиномией Канта. Напомним: " Тезис: Всякая сложная субстанция в мире состоит из простых частей, и вообще существует только простое или то, что сложено из простого. Антитезис: Ни одна сложная вещь в мире не состоит из простых вещей, и вообще в мире нет ничего простого" [148, c. 272-273]. Для того Кант и строил свои антиномии, чтобы показать: утверждения подобного сорта в равной мере обоснованы и недоказуемы. В том числе, считать общество сложным объектом или, напротив, элементарно простым – вопрос рационально неразрешимый, и выбор осуществляется посредством волевого, логически произвольного акта. Однако после того, как выбор совершен, тем самым избрана установка последующего исследования. После Канта ссылаться на "очевидную" сложность современного социума, как минимум, неприлично – в неменьшей мере "очевидно" диаметрально противоположное.
   Читателя мог также насторожить использованный способ оперирования с революциями как с чем-то само собой разумеющимся и рядовым, тогда как они – всегда "особые точки истории", всегда – "исключение". Такой способ отчасти обусловлен принятой точкой зрения: всякий раз мы занимали мысленную позицию, соответствующую уже состоявшейся ("законченной") революции, даже при прогнозировании (что будет, если произойдет еще одна?). То, что уже произошло – автоматически "само собой разумеющееся".
   Надеюсь, не вызвало недоумений, почему закономерности означенного типа включаются лишь в период новейшей истории. На предшествующих этапах государство и власть еще мифологизированы, отсутствует и самостоятельный феномен общественного мнения, самосознания. Напротив, в последние века наблюдается стремительный рост образованности населения (грамота, счет), приобретают активность и массы, перерезавшие пуповину своей психологической зависимости от традиционных, "данных Богом" порядков. Возрастает самомнение научившегося рассуждать большинства, которое отныне считает возможным и даже необходимым не безоговорочно подчиняться, а выстраивать общество под себя ("народ – суверен"). "Под себя" означает "под свои представления", а таковые обладают выраженным рациональным компонентом, наипростейшим при этом. На патриархальной стадии подобные условия еще не существовали. Время от времени разражались бунты, но, во первых, они обычно оказывались далеки от рационально поставленных целей, во-вторых, коллективная память о них обретала форму преданий, почти сказок и мифов. У рациональной, прогрессивно рядоположенной последовательности в таком контексте практически не было шансов возникнуть. Новейшее время – это эра не только революций, но и идеологий. Более детальный анализ заставил бы упомянуть и об индустриализации (переходе от традиционного крестьянского труда к рациональному фабричному), об урбанизации (росте очагов с высокой плотностью населения, оторванного от корней), о росте коммуникаций и т.д.
   Подход к политической истории через числа, через имплицитную логику, конечно, не претендует на исчерпывающую полноту. Однако если он, хотя бы отчасти, работает, это позволяет по иному взглянуть на движущие механизмы общественной саморегуляции и внести еще одну рациональную краску в представления о природе современного общества. Предметом настоящей главы, как и первой, служила одна из разновидностей закономерностей, относящихся к "внутренней грамматике" модернистского социума, т.е. к той области коллективного рационального бессознательного, которая в целом – см. раздел 1.6 – на 80% предопределяет состояние социума.
   Перед тем, как поставить окончательную точку в главе, напомним и об идущей несколько веков острой дискуссии о функции общих законов в истории. Две крайние позиции: 1) такие общие законы отсутствуют, ибо объекты истории единичны и уникальны (см. раздел 1.4), 2) по степени обязательности и универсальности исторические законы не уступают таковым в естественных областях (см., напр., [94]), – в равной мере не подходят к материалу, рассмотренному в настоящей главе. Прежде всего, в качестве предмета исследования были избраны не столько исторические события, сколько состояния, т. е. обобщенные характеристики социумов, переживших то или иное количество бифуркаций. Состояния лишь косвенно связаны с группой событий, описывая их "интегральные", осредненные семантические свойства. Подобная операция осреднения (наряду с генерализацией) априори лишает исследуемые объекты – социумы и их революции – единичности и уникальности, т.е. первая из упомянутых точек зрения превращается в заведомо нерелевантную. При этом, однако, мы вряд ли попадаем и в поле действия второй, ей полярной: полной детерминации, аналогичной естественным отраслям. Дело не только в принципиальной ограниченности объема исторического материала: прецедентов социумов эпохи масс, их революций, – и в невозможности ставить искусственные эксперименты. Выборку из полутора десятков примеров едва ли признает репрезентативной практически любая из естественных наук. Причины, по которым обнаруженные закономерности не вправе претендовать на полностью необходимый, общеобязательный статус, заключаются и в другом. Будучи простейшими рациональными по существу (натуральные числа), приведенные закономерности попадают в генетически архаическую область, заставляющую вспомнить о науке на самых ранних этапах развития – еще дескриптивной, только систематизирующей видимые феномены. Оттого мы настаиваем не на законах, а на закономерностях, правилах, из которых, вообще говоря, допустимы исключения. Впрочем, на таком же эпистемологическом уровне останавливается и то, что часто принято считать общими историческими законами: будь то историческая диалектика Гегеля (тезис – антитезис – синтезис, закон отрицания отрицания) или марксистский список четырех формаций цивилизованного общества (рабовладение – феодализм – капитализм – коммунизм). В гл. 1мы постарались показать имманентно-логический, до- и внеэмпирический и, значит, спекулятивный характер подобных трехчастных и четырехчастных концептуальных схем. Их главная функция – облегчать процесс систематизации и описания разнообразного эмпирического материала. В конечном счете сходная функция и у закономерностей с последовательными номерами революций, помогающих совладать с той "миллионноголовой гидрой эмпирики", о которой, вслед за Гете, говорил Х.-Г.Гадамер [89, c. 120]. Числовые структуры неразлучны с сознанием исследователей, но также и с их предметом – политическим процессом эпохи масс.
 
Примечания
 
   1 См. и другие эквивалентные классификации: либерализм – консерватизм – социализм, либерализм – марксизм – национализм.
   2 Большевистская пропаганда не уставала напоминать о количественном факторе: см., напр., закрепленное за бывшей столицей Санкт-Петербургом /Петроградом/ Ленинградом гордого звания "город трех революций".
   3 Окончательное завершение – 1870 г., когда к Итальянскому королевству присоединяется Рим.
   4 Хронологическое замечание: напомним, что юноша Достоевский посещает социалистические собрания, кружок М.В.Петрашевского практически синхронно с французской революцией (в 1847 – 49 гг.), и именно с этих пор соответствующая тема отбрасывает тень на все его творчество.
   5 Физические же объекты, явления – если они не интерпретированы в духе маховских "элементов" – лишены психической составляющей, способности представлений. Логика накладывается на них извне: таков способ нашего отношения к физической реальности, упорядочивания эмпирического материала.
   6 Едва ли пристало повторять то, что общеизвестно: "зеленые" имплицитно воскрешают пантеон дохристианских божеств, духов рек, озер, морей, лесов и полей, местностей и растительности, а рок-культура корреспондирует с оргиастическими культами, дожившими до современности, скажем, в Африке.
   7 Фактически Реставрация мало что изменила во Франции. Воспользуемся словами Е.Тарле: "Все осталось на месте – так, как учредил Наполеон . Полиция в Париже доносила в своих тайных рапортах Людовику ХVIII, что, по общему мнению, Наполеону, когда он вернется, решительно ничего не надо будет менять; он застанет все в порядке, только пусть захватит с собой в Тюильри свой ночной колпак".
   8 В нашем случае: и демократические, и авторитарные.
   9 Макробий, со своей стороны. добавляет: "С появлением числа два рядом с Единым появляется Иное". Ср. "правящая партия – оппозиция" в отдельных странах или "Запад – Восток" в мировом сообществе после двух бифуркаций.
   10 "Совершенством" после трех революций объявляли себя СССР, нацистская Германия, Италия Муссолини и Франция Наполеона III. По итогам нынешней глобальной трансформации весь мир, как полагают нынешние властители умов, должен слиться в тотальном консенсусе, горячо благодаря своих бесстрашных и бескорыстных освободителей.
   11 Об устойчивости, самосогласованности модели М = 3 см. раздел 1.3.
   12 По отзыву Черчилля, Сталин принял Россию с сохой, а оставил с атомной бомбой.
   13 Ныне это Германия, Австрия, Италия, Франция, Лихтенштейн.
   14 К упоминаниям, часто критическим, "англосаксонского позитивизма" прибегают многие авторы, в частности Х.-Г.Гадамер [89].
   15 Почти по Пушкину: "Тьмы низких истин мне дороже нас возвышающий обман".
   16 Теперь, похоже, включился ее комический перевертыш. Былой пионер промышленных и политических революций, британский лев, постарев, выдохся и поотстал, нуждаясь в буксире со стороны США и ЕС. Даже сохраняющие пока самые передовые позиции США вынуждены опасливо озираться на наступающую на пятки континентальную Европу или, еще обиднее, на несущуюся на всех парах КНР, еще недавно абсолютного аутсайдера. Сформулированная несколько десятилетий назад в англосаксонских странах снисходительная модель "догоняющего развития" (догонять-то приходится "им" – скажем, Германии, России, Китаю, даже французам, – а не "нам", англосаксам) теперь на деле оборачивается необходимостью "убегающего развития". Соперники дышат в затылок, и приходится прибегать к искусственным, государственным (строго говоря, нелиберальным, нерыночным) мерам, прикладывать все больше замысловатых усилий, чтобы сохранить некогда завоеванные рубежи. Нидерланды же с их двумя революциями теперь не без зависти смотрят на соседку Германию, не мысля себя вне континента ЕС. Изменение обстановки не может не сказываться на общественных настроениях.
   17 Обсуждая злободневную тему, В.Б.Пастухов также отмечает: "Запад любит не албанцев, а себя, а еще больше – либерализм в себе. Недаром новое издание крестового похода против "зла и варварства" возглавили "принципиальные" либералы Клинтон и Блэр", – и цитирует вопрос Н.Фергюссона в "Файнэншл Таймс": "Почему именно возвышенные либералы постоянно вовлекают нас в мессианские войны?" [там же, с. 119]. Или: "Похоже, что "мировые светила" забыли о "больном". Дело уже не в косоварах, а в принципе" [с. 118]. По словам Т.Блэра из той же статьи в "Санди Телеграф": "Мы должны иметь железную волю, чтобы пройти это до конца."
   18 Еще в 1993 г., упреждая упомянутые события, авторы аналитического доклада Института США и Канады РАН утверждали: "Переставший быть биполярно зарегулированным мир 90-х годов, по-видимому, испытывает потребность в силовом управлении едва ли не в большей мере, чем нуждался в нем "ялтинско-потсдамский порядок" с 1962 по 1991 год" [332].
   19 По признаку предрасположенности к своевременной модернизации иерархию христианских конфессий обычно выстраивают так: наиболее высокую адаптируемость, потенциал перемен демонстрирует протестантизм (М.Вебер), исторически новый продукт; на втором месте – католичество, которому неоднократно приходилось прибегать к новациям, в частности к введению новых догматов. Наиболее трудно реформируемым на их фоне считается православие, которое в качестве "ортодоксии" сознательно ставит задачу соблюдения в чистоте завещанных Отцами Церкви устоев веры.
   20 Например, недавний канцлер Германии Г.Коль так описывал современное международное разделение ролей: "Итальянцы придумывают новые политические идеи, французы их формулируют, а немцы блюдут".
   21 Конечно, не только французы, но и представители других континентальных государств демонстрируют способность создавать дистанцию между идеальным миром и приземленным реальным. Чего стоит, к примеру, предложенное глубокомысленным М.Хайдеггером противопоставление истины результатам науки. Но в данном случае речь все же о Франции.
   22 При этом, правда, ограничены институты прямой демократии: референдумы в масштабах страны, в отличие от Веймарской республики, не допускаются.
   23 В совпадениях доходит до комизма. Так, Франция после четвертой революции (см. выше Салтыков-Щедрин) довольна, что заняла "надлежащее" место в концерте европейских держав, но предмет вожделений и современной России – "надлежащее" место в концерте держав мировых. Француз-буржуа был твердо уверен, что национальное экономическое благополучие успешнее покорит мир, чем французское оружие, таково же кредо и новых русских. Россия ныне погружена в атмосферу афер и скандалов, ничуть не уступающих по масштабу Панамскому. "Республикой без республиканцев" именовали тогдашнюю Францию? Но Россия сегодня – "демократия без демократов".
   24 В обоих названных государствах, как и в России в 1993 г., наблюдается острый системный конфликт между президентом и парламентом. Подоплекой очередного правительственного кризиса в Молдове наблюдатели считают "намерение Петра Лучинского изменить ныне действующую конституцию и перевести республику из режима полупрезидентской в президентскую" [82]. По итогам майского референдума 1999 упомянутая трансформация с одновременным сокращением объема полномочий парламента приблизилась как никогда (речь идет об увеличении срока правления президента с четырех лет до пяти, о наделении президента исключительным правом назначения и увольнения главы правительства и министров, роспуска парламента, плюс о сокращении количества депутатов со 101 до 70 [408]). В свою очередь, в Украине избранный на второй президентский срок Л.Кучма вскоре назначает референдум по недоверию парламенту. Гражданам Украины предлагается высказаться по вопросу существенного расширения полномочий президента, ограничения таковых у парламента, а также об изменении формы принятия конституции [266]. Любопытно, что параллельно европейское сообщество предпринимает попытку остановить обладающую характерным душком третью подбифуркацию в Украине. На сессии Парламентской ассамблеи Совета Европы в начале апреля 2000 г. Украине выносится строгое предупреждение, граничащее с ультиматумом: если в результате референдума 16 апр. 2000 г. будет изменена конституция страны, Киеву грозит исключение из Совета Европы. "Что такого криминального, антидемократичного предусматривает задуманная президентом реформа конституции? Что так возмутило депутатов ПАСЕ? Усиление полномочий главы государства? Сокращение числа парламентариев с 450 до 300? Отмена депутатского иммунитета? Право президента при определенных условиях распускать Верховную раду?" – прибегает к вопрошающей риторике русский журналист, не усматривающий в победе авторитарности, ущемлении прав парламента ничего ненормального и предосудительного [400]. 80% украинских избирателей одобрили на референдуме приоритет президентской власти над парламентской [302], т.е. зеленый свет перед третьей подбифуркацией все же загорелся. Читателю не составит труда сравнить тенденции в двух названных странах с результатами третьей подбифуркации в России: радикальным перераспределением власти в пользу президента в ущерб законодательной ветви.
   25 Не следует сбрасывать со счетов, что – в отличие от радикальной интеллигенции – большинство населения не так быстро избавлялось от ортодоксально-коммунистических настроений и взглядов. На Хрущева многие были в обиде за "несправедливые" разоблачения, стало стереотипным представление о нем как о поверхностном, своевольном лидере, что подпитывалось и его действительными поступками. Ностальгия по "порядку", "твердой руке" и по "вере" давала в массах знать о себе. Смена Хрущева была воспринята большинством с облегчением, и, поскольку мы заняты климатом в обществе в целом, а не только в узких интеллигентских кругах, переход к "консервативному" этапу соответствовал наличному момент состоянию, был шагом навстречу советскому большинству.
   26 На 56 млн. населения здесь приходится 4 млн. госслужащих (т.е. один на 14 человек). Для сравнения, в Швейцарии 25 тыс. федеральных чиновников при населении немногим более 6 млн. (один на 240 человек); в Японии – менее 500 тыс. госслужащих на 124 млн. населения (один на 248 чел.); цифры взяты из работы [423, S. 131]. Не станем выяснять, какой из факторов в таких случаях является ведущим: количество пережитых революций оказывает влияние на размеры административного аппарата или, наоборот, укорененные этатистские традиции (при известной самоценности и консерватизме госаппаратов) сказываются на том, что страна переживает одну революцию за другой, будучи не в состоянии их остановить. Возможно, это задача "о курице и яйце", т.е. следует говорить о положительной обратной связи. Наши цели ограничиваются исключительно констатацией.
   27 Акт смены мышления и установок, как всегда, не остается в рамках собственно политики, проникая во множество специализированных областей, и вот уже, скажем, управляющий директор Software AG в России и СНГ С.Е.Сигарев говорит о наблюдающемся в мире возврате к старой идеологии в сфере информационных технологий: от PC и сетей к сверхбольшим ЭВМ, адаптированным к работе с колоссальными базами данных (на последнее делали ставку Госплан и отраслевые гиганты бывшего СССР, но нарастающая потребность в этом – и у новейших западных монополий) [293].
   28 Третья политическая бифуркация в мире, по-видимому, закрепляет итоги идущей глобализации экономики, унификации информационного пространства, а также падения значения национальных границ (национальное самосознание, самоопределение – достижение исторического либерализма). Напротив, в период четвертой революции на пространствах бывшего СССР, в Чехословакии, Югославии проходит процесс национального самоопределения.
   29 Для сравнения, см. выше, тринитарный паттерн служил предпосылкой повторения свойств бифуркаций через одну, согласно схеме "тезис – антитезис – синтезис", 1 – 2 – 3.
   30 Луи-Филипп, сын Филиппа Эгалите, ставшего во время Великой революции "народным герцогом" и отказавшегося от титула, в молодости вел трудовую жизнь учителя, отправил своих детей в коллеж вместе с детьми третьего сословия. Король проводил бoльшую часть времени в рабочем кабинете, в свободное время прогуливался по Парижу, болтал с рабочими за стаканом вина. Свои деньги он вкладывал в британские ценные бумаги, убежденный в непреходящей крепости экономики Англии. К сороковым годам во Франции заканчивался промышленный переворот. Таким образом, в "некоролевском" образе короля, в возросшей степени уверенности французской буржуазии в будущем находила-таки отражение специфика вторых революций, пусть и не столь отчетливо, как в других государствах.