Федоров Александр. Оракул

Демографическая сущность многих человеческих терзаний лежит на
поверхности: Бог подарил человечеству нескончаемую тягу к "выбору", поиску,
эксперименту. Особой страстью восторга, но и трагичностью наполнен вечный
поиск своего визави - сексуального партнера. Розыски своей "единственной"
(единственного) и "неповторимой" (неповторимого) лежат в основе развития
жизни.
Может быть, оскорбляемая моралистами полигамность - всего лишь
выполнение Божественного приказа. И смысл такой установки - открытие
генетической пары, подчиненной закону максимального сближения
фундаментальных биологических свойств. Для того необходимо тщательно
прислушиваться и правильно оценивать голос крови, нежный писк хромосом. В
заурядной жизни все сводится к выездке партнера для того, чтобы
почувствовать нюансы его сексуальной техники, получить взаимное
удовольствие. Если ключ подходит к замку, то и душа будет открыта легко -
значит найден "свой" - единственный и неповторимый, уготованный Божественным
промыслом для семейного счастья. Вот из такой программы очень часто
вырастает интрига, приводящая к безумию и смерти.
Только такой жизненный эксперимент, дающий неподдельное удовлетворение,
позволяет ответить на вопрос: Будет ли брак признан совершенным на небесах?
Понятно, что неприятное легче оценивать и отвергать, чем разбираться в
тонкостях сладострастия. Видимо, потому степень распахнувшегося наслаждения
является главным критерием в безостановочном процессе влюбленности и измены,
супружества и проституции, рождаемости и абортов, оседлости и миграции,
устроенности и бомжевания, трезвости и алкоголизма, психологической
самодостаточности и наркомании. Согласимся, что использовать метод "проб и
ошибок" для того, чтобы оценить такие повороты судьбы, - слишком смелый
подход. На него пойдут единицы. А вот пошалить в постельке, затеять любовную
интрижку - занятие иного свойства: здесь получается и удовольствие (пусть
только скоротечное), и осуществляется выбор - выполняется Божий завет:
"Плодитесь - Размножайтесь"!
Но, если хорошо прислушиваться, то при каждом таком акте любви будет
раздаваться не только скрип матрасных пружин, но и гимн генетике, звуки ее
традиционных вопросов-ответов. Вмешаются в тот процесс шлифовка голоса крови
и разума. Конечно, для последнего требуется уже несколько остыть, отпрянуть
от восторгов, поразмыслить основательно, взвесить не только тяжесть тела
партнера и качество детородных органов. Придется присовокупить к таким
оценкам экономические, юридические, бытовые последствия подобных игрищ.
Возможно тогда прозвучит голос из поднебесья: "Дней лет наших семьдесят
лет, а при большей крепости восемьдесят лет; и самая лучшая пора их - труд и
болезнь, ибо проходят быстро, и мы летим" (Псалом 89: 10).
Вот тогда и придет время делать выводы и произносить клятвенно:
"Образумьтесь, бессмысленные люди! Когда вы будете умны, невежды?" (Псалом
93: 8). Эпоха Петра Великого ускорила перечисленные процессы, зарядив их
высокой энергетикой, неутомимой демографической, биологической и прочей
динамикой.
Санкт-Петербург стал символом новых подходов, новой эпохи в управлении
Россией, которая по сути давно перестала быть истинно славянской, русской. В
ней произошло такое смешение народов, что дифференцировать базовый генофонд
теперешним исследователям практически не возможно.
Санкт-Петербург властной и скорой на расправу рукой Петра действительно
превращается в город-символ, многозначительное подобие Дельфийского оракула,
диктующего законы поведения многонациональной державе.
Здесь сосредотачивается мозг страны, его лучший интеллектуальный и
демографический потенциал, основные пружины военного механизма. Из нового
центра - из Оракула петербургского, - начинается руководство, предвиденье,
планирование и осуществление развития единого этноса. Однако Петр I не
спешил привлекать в соучастники своих великих дел православную церковь -
наоборот, он ограничил ее влияние на светскую жизнь страны, подчинив
верховную церковную власть русскому монарху.
К сожалению святые постулаты нового оракула долгое время подчинялись
жестокой формуле; "Да и все почти по закону очищается кровью, и без пролития
крови не бывает прощения" (К Евреям 9: 22).

* 2.1 *

Вторая беседа проходила все в том же составе: Сергеев, Чистяков,
Верещагин, Глущенков и, конечно, никем не заменимая Муза Зильбербаум.
Собрались на девятый день после смерти мальчика, так горестно переживаемую
всей честной компанией. Трудно сказать, что здесь было поводом, а что
сущностью. Ну, конечно, не были эти ребята такими пропащими пьяницами,
алкоголиками, какими пытались казаться ради куража, эпатажа строгих
"большевистских" норм коллективной морали.
Безусловно, выпить любили, но кто в России не пьет. Традиционно открыли
посиделки лекцией отставного профессора, который, как поп-расстрига, вечно
вытаскивал из головы какие-то душещипательные исторические темы. Он развивал
их со смаком, насыщал слишком смелыми обобщениями, сильно смахивающими на
декадентскую отсебятину.
Выводы формулировались сообща, с оценками далеко идущих исторических
перспектив. Но чаще всего компания в своих размышлизмах незаметно, но
последовательно забиралась в дебри клинико-социальных и простых человеческих
отношений. Коснувшись таких тем, невольно переходили на примеры из жизни
больницы или муссировали опыт личной жизни.
Верещагин заметил:
- Поищем подтверждение сказанному в наших родных пенатах. Муза,
конечно, не будет отрицать свою принадлежность к Богом избранному народу.
Господин Глущенков, видимо, тоже не решится отрицать присутствие
значительной толики еврейского генофонда. Сергеев больше походит на
скандинаво-славянина, а Чистяков набрался через дедов и бабушек татарской
крови; я же, ваш покорный слуга, в своем генофонде растерял ориентиры, но,
скорее всего, во мне сидит всего понемногу. Можно ли назвать в таком случае
наше поведение предсказуемым, последовательным и неопасным для окружающих?
Захочет ли оракул петербургский раскрывать над нашими головами в трудную
минуту спасительный зонтик?
- "Кто бы ни был прав - Библия или Дарвин - мы происходим, стало быть,
или от еврея или обезьяны". - молвил Сергеев многозначительно. Он любил
загадочного писателя Венедикта Ерофеева, черпал в его словесных шарадах
поддержку своему "кипящему уму" и цитировал довольно часто.
Муза ляпнула, видимо, не подумав хорошо:
- Похоже, начинают прорезаться в головах посидельщиков ростки
антисемитизма, - диссиденты перевоплощаются в ярых
государственников-космополитов.
Она скривила губы в брезгливой полу-улыбке. Проиграв пробную сценку,
Муза не вполне верной рукой потянулась к своему стакану с остатками сложного
коктейля. "Сейчас сделаю глоточек и приложу этих интеллигентских падл мордой
об эшафот"! - подумалось рассерженной даме.
Она всегда бурно реагировала на выпады против своего коренного народа,
довольно часто теряя чувство меры. Алкоголь ведь плохой советчик в выборе
мишени для разрядки неудовлетворенной сексуальной или, тем более,
врожденной, агрессивности. Чувствовалось, что червь серьезных разочарований
в последнее время гложил деву изнутри. Ноги у того червя, конечно, росли из
области мошонки любимого человека.
Но продолжить бездарный театр ей не дал Чистяков. Он оборвал
неправомерную эскападу резким замечанием:
- Кончай пороть чушь, барышня! Здесь нет чудаков на букву "м" - здесь
проводят свободное время универсалы-генетики и по совместительству
поклонники Бахуса - бога, совершенно не причастного к политике. Нам нет
никакого дела до семитских или антисемитских заморочек. Нас интересуют
простые человеческие отношения между нормальными людьми, а не нациями.
Геополитикой и идеологией занимаются в других учреждениях, в других
подвалах. Придется ограничить тебя в выпивке - ты уже плохо держишь дозу.
Муза было попыталась откликнуться на замечание патрона. Ей очень
хотелось продолжить беседу. Но "хавальник" (так иногда выражался метр) ей
был заткнут Чистяковым резко и категорически:
- Shut up, femina! Когда мужчины ведут высокую беседу, то воспитанная
женщина должна молчать, слушать и преданно есть глазами своего покровителя.
Конечно, он понимал, что Муза перебрала, да и разволновалась из-за
воспоминаний об умершем мальчонке. Потому при видимой грозности в слова
отповеди он вкладывал больше сарказма, чем злости. Но с Музой никогда нельзя
недоигрывать, - она воспринимала это как поддержку атаки, - лучше
пережимать, причем, основательно. Бурный еврейский темперамент не
подчиняется уговорам - он требует отеческого диктата.
Глущенков обалдело поводил глазами с Музы на Чистякова и обратно. Тон
собеседниками был взят явно выше, чем требовала того воспитательная задача.
Он не знал чью сторону стоит принять, к чьему воплю присоединить свой робкий
голос. Голос крови стучал в виски и требовал вступиться за смелую женщину.
Но в той компании были свои правила отношений, которые не стоило нарушать
новоиспеченному адепту.
Сергеев давно привык к женским выбрыкам Музочки, великолепно понимал
лечебное свойство мишиных отповедей. Ему захотелось протянуть руку помощи
Глущенкову:
- Вадим Генрихович, позвольте рассказать вам легкий анекдотец. Дело
было так: в выгребную яму на даче в Переделкино, в гостях у маститого
писателя или композитора (не помню точно), свалились одновременно два
начинающих творца - Мойша и Абрам. Положение, как вы понимаете, аховое:
во-первых, трудно выбраться; во-вторых, какой конфуз - необходимо появиться
в избранном обществе, благоухая перезрелым говном. Абрам основательно
призадумался, оцепенев. Мойша метался, дергался, повизгивал. Надо сказать,
что яма была переполнена и уровень дерьма подходил под самое горло - еще
немного и можно утонуть. Когда в очередной раз Мойша безуспешно попытался
запрыгнуть на край ямы, Абрам молвил: "Не гони волну, Мойша! Захлебнемся".
Идея ясна, Вадик? Юпитер сердится - значит он живет. Оставьте надежды
постигнуть глубоко личное, потаенное, интимное.
Олег Верещагин, видимо, тоже уловив метущийся взгляд Глущенкова, в свою
очередь и на собственный лад решил оказать моральную поддержку, остановить
возможное незапланированное действо:
- Вадим Генрихович, не могли бы вы прояснить политическую обстановку в
масштабах больничного созвездия: знатоков интересует, что происходит в
верхах нашей больницы? Думающим людям сдается, что надвигаются перемещения в
эшелонах власти? Никто не сомневается, что вы, мудрый человек, владеющий
секретной информацией и многочисленными кухонными рецептами, станете
понапрасну притираться к многомудрой попе начмедихи. Было замечено, что вы
на вскрытие не столько переживали по умершему, сколько тонули в мечтах
обаять преступной страстью колоритную особу.
Глущенков впал в транс, потом, сглотнув слюну, сделав еще несколько
обманных движений головой, начал не очень связанную речь:
- Во-первых, никакой страсти в помине нет; во-вторых, я плохо
осведомлен о планах администрации; в-третьих, я не понимаю причин подобных
волнений; в-четвертых, ...
Ему не дали договорить. Первой, почему-то, взвизгнула Муза:
- Глущенков, вы ведете себя не как истинный еврей, а как пархатый жид
из под Гомеля. Кто вам поверит, педерасту!? Она почти что зарыдала, но потом
одумалась и сплюнула себе под ноги.
Все, буквально все, даже недавно поселившаяся в морге приблудная кошка,
поняли, что сегодня особый день - день эмоциональных переборов и далеко
идущих откровений.
Кошка выразила свое понимание буквально - она, словно пытаясь отмыть
смущение, принялась усиленно умывать мордочку. Кстати, как только кошки,
даже самые задрызганные и завалящие, приобретают постоянное, более-менее
комфортное, жилье, они обязательно, и в первую очередь, наводят внешний
лоск.
Муся, - так назвали этот серый комочек, - еще не остыла от страсти
наводить порядок в своей природной одежде. Поразительно, что аристократ Граф
принял ее, как родную. Видимо, он тоже умел проникаться состраданием.
Лаковый коккер-спаниель предоставил ей кусочек своей лежанки, и она приняла
его благородство, как должное, - как поведение просто цивилизованного
существа, а не как барское снисхождение.
Он же, скорее всего, видел в ней ребенка, попавшего в силу жизненных
обстоятельств в беду и решил протянуть лапу помощи и поддержки. Может быть,
в нем проснулся инстинкт отцовства, который природа пока еще не дала ему
реализовать.
Верещагин, - признанный мастер восточных единоборств и буддийской
философии, - шире, чем обычно, приоткрыл глаза и взглянул на Музу с
любопытством, в котором можно было угадать сомнение, выражаемое
сакраментальной мужской фразой: "Интересно, если бы мы встретились лет
пятнадцать тому назад - трахнул бы я тебя или нет!?"
Муза взглянула на него исподлобья и произнесла в пространство только
одно решительное: - Нет! - Как удалось ей угадать мысли Верещагина -
остается загадкой восточной женщины.
Чистяков сам себе, внутренним голосом, ответил за Олега: "Конечно,
трахнул бы, не удержался бы". Он уже был под впечатлением от происходящего,
загипнотизированный проявлением откровенного женского темперамента, надумал
углубиться в приятные воспоминания периода былой молодости, как вмешался в
разговор Сергеев:
- Наша откровенная дружеская беседа приобретает все более и более
интересные повороты. Вадик, без лукавства скажу вам: либо вы колетесь
окончательно и тогда выходите от сюда живым, либо, сославшись на сильное
наркотическое опьянение, мы вскрываем вас прямо сейчас - секционная
свободна, инструменты готовы. В первые мгновения, вам будет больно, но затем
наступит полнейшее выключение сознания. Я понятно объясняю для
врача-диетолога, человека редчайшей профессии, Вадик.
Муза тоже вошла в роль и подыграла: она метнулась к входной двери и
заперла ее на массивный засов. Затем стала лихорадочно вытаскивать из
стеклянного шкафа с медицинскими инструментами разные ножи и ампутационные
пилы - картина не для слабонервных.
Вадим Генрихович, конечно, понимал, что речь Сергеева - это буффонада,
гротеск, рассчитанный на неискушенных. В таких речах, безусловно, больше
юмора, чем страсти к шантажу. Но даже при полном понимании безопасности вид
секционного стола, стеклянного шкафа, переполненного острыми ножами, пилами,
зацепами, расширителями, бужами и прочей блестящей металлической прелестью,
вызвал прилив кошмарной жути. Мороз и дрожь начали пробираться к
позвоночнику и стволовому отделу мозга Глущенкова, глаза расширились.
Подозрение переходило в уверенность: "Черт знает этих пьяных идиотов. Еще и
вправду прижмут к секционному столу - мгновение и резкий разрез по Шору от
горла до лобка".
Вадик неоднократно видел, как мастерски, молниеносно выполняет такую
работу Чистяков и Сергеев. Ну, а Верещагин тоже отпетый бандит - ударом
голой руки в мгновенье крушит доски, кирпичи, бетонные блоки. Трусливая
мысль влезла в голову: "Хватит проводить разведку-боем, в последний раз
выполняю задание командиров. Если выберусь отсюда - всех выведу на чистую
воду, сдам главному врачу и сниму дружеское обличие! Сволочи, сволочи - все
сволочи"! ...
Выскользнула еще одна тревожная мыслишка: "Что-то сегодня сильно
повело, - добавили разбойники чего-то в алкоголь". Что-то врачебное
всколыхнулось в Вадике: "Может быть, проводят премедикацию?.. далее - полный
наркоз и начнут расчленять. Будут продавать органы поштучно богатеям здесь и
за границей"...
Над Вадиком нависло лицо Сергеева. Внимательные глаза заглядывали
глубоко в душу. Вадим воспринимал его взгляд, как начинающийся гипноз, - он
уже терял сознание.
Послышался отдаленный разговор:
- Зрачки расширены. Муза, стерва, ты не подсыпала ему клофелин в пойло?
- это уже был энергичный вопрос Чистякова.
Сергеев вмешался с успокоительными речами:
- Миша, охолонись. Ну, не изверг же Муза. У Глущенкова банальный
обморок - испугался основательно от угроз, немного перебрали с суггестией.
Совесть не чиста, знает стервец, что за шпионаж вешают или расстреливают -
вот и поплыл стукач. Возможно, парадоксальная реакция на алкоголь, к тому же
переволновался около жаркого мартена начальствующей пассии начинающий
альфонс.
- Муза, неси нашатырь! И только не говори, что тебе жалко для такого
говна даже аммиачной настойки.
Через некоторое время Глущенков был приведен в порядок, и с ним
заговорили, как на настоящем следствии. Он, ослабленный недавним обмороком,
поведал, как на духу, о том, что Эрбек уходит на повышение - в
райздравотдел. Решается вопрос о приемнике и среди кандидатов
рассматривается Глущенков, либо Записухина - нынешний начмед.
Из Глущенкова удалось выдавить и признание о дисциплинарных акциях,
которые планируются против диссидентской компании, но он скрыл свою истинную
роль в том процессе. Однако, о ней уже давно все догадались.
В конце допроса Сергеев посоветовал Вадику сделать развернутую
электрокардиограмму; а еще лучше будет, если он найдет время показаться ему,
как инфекционисту. Сергеев произнес эти слова, давая понять о существовании
в них особого подтекста.
Глущенков Вадим Генрихович был отпущен с миром, но ему было заявлено,
что поскольку он важное государственное лицо, на которое делает ставку
верховное главнокомандование, то ему нет никакого резона так тесно общаться
с челядью, особенно с имеющей диссидентский уклон в мыслях.
Кто-то вспомнил, что по скромным подсчетам, компания "отбросов"
задолжала ему пятьдесят рублей. Деньги тут же были собраны и, как не
сопротивлялся избранник божий, ему их всунули в карман, а жирное тело
выставили за двери помещения морга. "Прощание прошло на высоком
морально-политическом уровне" - поджопника соискателю никто не давал.
В комнате воцарилось молчание, - каждый по-своему оценивал перспективы
надвигающихся перемен. Тишина была прервана резким звонком внутреннего
телефона, - звонил главный врач, он требовал к себе срочно Сергеева "вместе
со всей его заблудшей душой". Эрбек умел и любил шутить и, иногда, это у
него неплохо получалось. Посиделки сами собой разваливались, но, уходя "на
задание", Сергее попросил Мишу дождаться его возвращения.

* 2.2 *

Кабинет главного врача располагался в другом, дальнем, крыле здания на
первом этаже (точнее, в бельэтаже). В этих апартаментах, спрятанных так
ловко, что ни один пациент, в случае неутолимого желания высказать главному
врачу лично свои претензии, не сможет найти тайных входов и выходов.
Придется отписывать жалобу и пересылать по почте. А это, как показал опыт,
сковывает решительность и активность жалобщиков.
Приемная главного врача уже долгие годы была покорена двуликой феей -
Ириной Владимировной Бухаловской. То была, бесспорно, сладкая женщина и по
форме и по содержанию. Сергеев любил посиживать на кожаном диване напротив
взрослой красавицы. Им овладевало двоякое чувство: общение со зрелой
административной гордыней смешивалось с контрастом поведения податливой
девочки с задатками французской куртизанки, отзывчивой на мужественную
страсть. Девочка та была уже трижды замужем и от каждого брака несла святое
бремя материнства - три карапуза незаметно выросли до размеров порядочных
балбесов. По мнению Сергеева, это только повышало активы Ирины Владимировны.
Но их мама никак не могла приобщиться к новому витку материнства, хотя
по привычке страстно того желала. Женщина, даже временно отбившаяся от
надежных мужских рук и прочих органов, склонна терять свою самость. К ней
скоро лепится всякая дешевая пошлость, скабрезность, примитив. Сергеев с
грустью отмечал, что у стола Ирочки подолгу засиживается Записухина, а это
уже верный признак готовящегося душевного разврата. Есть особая форма
лесбиянства: его начало знаменуется перемыванием сплетен и слухов. Все это
своеобразная запальная мастурбация, от которой до лесбийских откровений один
шаг. Но тот шаг, скорее прыжок в никуда, - самый скользкий, чреватый утратой
здоровых женских начал - стремления к разнополому сексу.
Отсутствие нового прочного брака отшвыривает ищущую женщину на обочину
порочных страстей. Женщина в такой ситуации мельчает и в прямом и в
переносном смыслах. Сергеев убеждался в том неоднократно - и как опытный
гинеколог, и как активный самец. Это известный афоризм. С ним никто не
собирается спорить, может быть, только легкое сомнение высказывают сами
пострадавшие, - как с той, так и с другой стороны (имеются ввиду и
технические возможности брачных отношений). Но при таких опасных социальных
болезнях одно лекарство, - оно имеет в русском просторечии конкретное имя,
произносить которое не имеет смысла, дабы не наносить глубокие душевные
раны.
Здесь требуется особая рациональная психотерапия направленного
действия, а не пустые слова и уговоры, в которых, собственно говоря, объект
влечения и не нуждается. Сергеев, как врач, хорошо понимал, что Бог сделал
все необходимое - создал наивную сексуальную пару, для которой все в первый
раз, все откровение. Если бы не вмешался лысый коварный дьявол, со своим
облезло-гладким змеем, то процесс бы обязательно пошел. Может быть, по
первости с некоторыми перебоями, техническими ошибками, - но откровенный
беззастенчивый поиск как раз и приятен - он самое то!
Сергеев еще раз внимательно взглянул на Ирочку и сообразил, что в
данном случае откровения никакого не будет, но будет мастерство! И, если к
тому мастерству добавить дружбу и хорошее чувство ритма, то медовый месяц
превратится в совместный полет в космос, в приближение к длительной
невесомости. Но Сергеев, к сожалению, прежде всего оставался врачом! А
потому сперва решил понаблюдать за пациенткой.
Ирочка встретила Сергеева не только многообещающим, но и досконально
изучающим взглядом. Первое, что было необходимо оценить - это мужскую
породистость возможной жертвы. Второе - материальные перспективы. Третье - а
на третье просто уже и не оставалось сил, времени и женской фантазии.
Видимо, Сергеев с трудом, но все же прошел фильтр тестирования. Потому что
за обзором пациента, следовала благожелательная улыбка и предложение
присесть, обождать, когда шеф освободится.
Сергеев не помнил, чтобы ему было когда-либо скучно. Он легко находил
интересное занятие своим глазам, ушам, обонянию и, наконец, мозгу. Как любой
воспитанный самец, он при входе в помещение, снимал шапку и раздевал
взглядом до нога всех женщин, попадавших в поле зрения - это была дань
профессии.
Иногда фантазия уводила его и в область воспоминаний. Сексуальное
любопытство ученого всегда было неистощимо, но развивалось оно в пределах
интересов пациенток, а не личных привязанностей: глазами он раскрывал силу
жизни, содержащуюся в теле, особенно, когда тело имело четкие женские формы.
Ирочка, словно подчиняясь неотвратимой суггестии залетевшего, может
быть, на счастье, эскулапа (женщины всегда быстро определяют - кто может, а
кто уже нет, кто хочет, а кто еще нет), выдала весь набор привлекательных
действий. Во-первых, незаметным движением она немного прибавила громкости
сладкой музыке, лившейся из портативной магнитолы. Во-вторых, она встала и
прошествовала близко от Сергеева к книжному шкафу, обдав его очарованием
редких духов. За одно была продемонстрирована стройность ног, линия талии
(правда уже немного грузной) и, самое главное, наличие отменного бюста.
Походка, жест, ритмика соблазнительной Ирины вызывала у расслабившегося на
мягком диване Сергеева вполне определенные и комплексные ассоциации. Но все
их можно собрать в одну словесную формулу - "люблю безобразие"! Но
безобразие, конечно, не формы (упаси Господи!), а бушующей плоти, то есть
допускался ответный восторг до безграничности.
Сергеев давно заметил, что опыт психотерапии приводит, видимо, не
осознанно, к тому совершенству суггестии, когда не требуется магия слова, а
достаточно воздействия мысли, летящей на расстояние. Что-то подобное
телепатии случается в такие недолгие минуты.
В преддверии кабинета главного врача сейчас совершалось что-то близкое
сеансу психоанализа, задуманного Зигмундом Фрейдом, видимо, все же ради
собственного развлечения. Иначе зачем Бог наказал известного психоаналитика
смертельной дозой яда?! Сергеев и Ирочка были, одновременно, послушными
пациентами и заинтересованными терапевтами по простой причине, - оба
проживали вне брака, а потому тянулись к первозданности отношений, а затем
уже к мистическим настроениям. Нетрудно догадаться, что в таком дуэте легко
возникает эффект камертона. По несложной игре вегетатики, Сергеев определил,
что его нечаянные пассы попадают в цель. Еще немного и можно приблизить
эффект психотерапии к состоянию рауш-наркоза, за которым распахивается дверь
в зазеркалье.
С Ирочкой начались чудеса, свидетельствующие, что прямо, здесь и
сейчас, на диване, ее можно брать тепленькой. Но лихие сексуальные вариации