Федоров Александр. Оракул

Но Николай, видимо, все решил за меня, а потому избрал для стимуляции
памяти иные дороги. Он повел меня к тому перекрестку, где пересекается
рвение молодых с опытом представителей старших поколений. Здесь он решил
поискать для начала хотя бы непрочные зацепки, чтобы потом, подхватив мою
память основательным багром, рулить моими воспоминаниями по собственному
усмотрению. Естественно, что его желание заключалось в том, чтобы ускорить
клиническую динамику, а не потешать собственное самолюбие: "Светя другим -
сгораю"!
Коля, по вполне понятным причинам, вспомнил бывшего корифея
инфектологии профессора Либова Александра Леонидовича (Слизовский являлся
его преданным учеником). Речь зашла о книге старого профессора "Ошибки и
опасности при лечении инфекционных заболеваний", вышедшей довольно давно,
еще в 1984 году в серии "Библиотека практического врача". Николая сильно
волновали некоторые симптомы моего заболевания и то, как разворачивается его
клиническая динамика. Профессор Либов еще в далекие годы внедрения
антибиотиков предупреждал, что могут быть серьезные осложнения: по его
данным, например, процент устойчивых штаммов стафилококка к пенициллину
может достигать в кишечнике до 90,4%, в мокроте - до 85 %. Вообще, на
антибиотическом подиуме очень легко развивается дисбактериоз - явление
частое и, может быть, более опасное, чем сама ведущая инфекция. По словам
Николая, Либов был сотоварищем по научным и лечебным делам Сергеева - моего
отца. Почему-то разговор о клинических премудростях плавно перекосило в
сторону воспоминаний о былом.
Николай поведал о том, что семья Либовых имеет интересные генетические
корни: дед Александра Леонидовича - Либов Леонид Исидорович был выходцем из
типичной интеллигентной семьи ашкеназских евреев. Его предки долго
ассимилировались в польской среде, затем перебрались в Россию. Леонид
Исидорович закончил медицинский факультет Киевского университета и начинал
свою лекарскую работу в должности земского врача в Самарской губернии.
Оттуда его выслали за слишком смелые трактовки причин высокой детской
смертности. В семейном архиве, хранителем которого теперь является его
внучка - Татьяна Александровна Анисимова (по мужу), на почетном месте
присутствует оригинал крамольного опуса - "Медицинский отчет по
Бугульминскому уезду за 1906 год, составленный врачом г. Либовым и
утвержденный Уездным Совещанием Врачей и Управой".
Николай держал в руках этот отчет, мало того, он откопал в нем
некоторые наметки на свою дальнейшую научную работу. Писалось в отчете
следующее: "Население, по своему невежеству сплошь и рядом отказывалось от
ревакцинации, допуская лишь вакцинацию малолетних. Все эти условия вообще
затрудняли борьбу с эпидемиями, которые беспрерывно продолжаются, вспыхивая
то здесь, то там в уезде и являются, собственно говоря не отдельными
эпидемиями, а вечно живущими среди населения эпидемиями и которые никогда не
прекратятся при современном состоянии населения". Разворачивая критику
существующих порядков, Либов ударял кулаком в физиономию власти: "В таком
неприглядном состоянии деревня встречала тяжелый неурожайный 1906-1907 год с
его болезнями и в том же состоянии умственного невежества и экономического
упадка ждет теперь еще более страшной гостьи - азиатской холеры"... Молодой
врач отмечал, что число заболевших паразитарными болезнями составляет от
числа всего населения 9,7 процента, болезнями органов пищеварения - 5,5%,
глазными - 3,2%, сифилисом - 0,55%.
Заканчивал свою общественную рекламацию молодой, но ранний земский
врач, вообще, непривычно круто: "Все условия , в которых продолжает жить
деревня и которые лежат вне местных условий и более общие, будут сводить к
нулю большую часть наших начинаний до тех пор, пока иные, лучшие условия
жизни, не выведут крестьянина из его теперешнего состояния и не сделают его
человеком, вполне сознательно заботящимся о здоровье своего тела и духа".
К тому времени Либов женился на русской дворянке Аничковой Ольге
Сергеевне, принял христианство и успел обзавестись ребенком-первенцем
Александром. Но это не спасало положение - нужно было основательно
пристраиваться к требованиям жизни. Лично я никогда не разделял исторические
восторги по поводу кокетства некоторой части интеллигенции с революцией - мы
знаем к чему это в конце концов привело. И сегодняшние безрассудные игры в
демократию могут стать опасными. Чудаку понятно, что "язвы царского режима",
как и любого другого, заключаются вовсе не в нем самом, а в тех людях,
которые населяют огромную империю. Всегда право выбора остается за
гражданином: он может совершать подлый поступок или избегать его. И совсем
неважно, что при этом написано в Конституции или своде законов. Но, если ты
истинный россиянин, то обязан тянуть единую лямку со своим народом, по
возможности способствуя изменению содержания его голов, если же ты
гастролер, чужак, временщик, то можешь покидать пределы отечества, но за
попытку "раскачивать лодку" необходимо крепко давать по рукам - не смей,
"артист", подталкивать глупый народ к катастрофе.
Молодая супружеская чета уехала из Самарской губернии, устроилась в
заметном отдалении от Петербурга, Москвы и Киева, за пределами, как им тогда
казалось, досягаемости взгляда представителей политического сыска. Лодейное
Поле стало их пристанищем, там, кстати, гнездились многие политические
изгои, вляпавшиеся по молодой горячности в сомнительные революционные
авантюры. Либов усердно врачевал и множил свое потомство - в течение
ближайших двух лет появились на свет еще два сына. Он познакомился с лидером
кадетской партии Милюковым, врачевал его и членов его семьи, но не сильно
застревал на партийных лозунгах кадетов.
Здесь, на периферии, среди благодатной природы, семья Либовых и
встретила Октябрьскую революцию. Многие тогда, а евреи почти поголовно, были
заражены бациллой революционной бури. Александру Исидоровичу удалось
побывать на приеме у самого всесоюзного старосты Михаила Ивановича Калинина
и добиться санкции на строительство новой больницы в Лодейном Поле. Молодой
Либов клялся в том, что она была выстроена по Европейским стандартам.
Калинин ведь и сам отбывал ссылку в Карелии, в занюханном Повенце,
перепортив там, нечего греха таить, заметное число местных девиц, - была
такая страстишка у Мишки-бунтаря. Там Калинин с красным флагом в
революционные праздники разгуливал почти в одиночку по единственной
повенецкой улице, изображая многотысячную демонстрацию протеста против
царского режима. Но чаще всего все выливалось в пьяное пение интернационала
где-нибудь под забором или на лавочке в обнимку с деревенской молодухой.
Ссыльному приходилось чередовать заурядный блуд, водку с прочей
революционной безвкусицей. Местный жандарм позволял Калинину совершить
только один проход под красным флагом, затем все завершалось кутузкой и
легким профилактическим мордобоем.

7.6

Трудно сказать, какие воспоминания тешили Михаила Ивановича - юбочные
или флаговые - но он помог Либову построить больницу, слизанную с одной из
ведущих клиник Парижа. Так в те первые угарные годы социалистического
строительства пытались приближаться к коммунизму в отдельно взятой губернии,
околотке. Либов врачевал, а его дети росли, заканчивали местную школу, затем
все трое поступили в Ленинградские медицинские вузы. Не обошлось и здесь без
приключений: большевистское правительство не жаловало выходцев из семей
интеллигентов. Врач, по вещему разумению властей, не мог передавать
профессиональные тайны своим детям. Он должен был награждать ими тупые
головы крестьянских и пролетарских детишек. Трудно давались медицинские
премудрости неподготовленному интеллекту, потому и паслась на задворках
отечественная практическая медицина в красной России. Наркомам и министрам
Здравоохранения приходилось притягивать за уши различные уловки лишь бы
уложить в головы медиков-недоучек сокровенные тайны профессионального
мастерства. В те годы шли по пути максимально узкой специализации, внедрения
систем чередования врачей стационаров и поликлиник, жесточайшего
административного контроля за клинической практикой.
Вообще, первому наркому здравоохранения - Семашко пришлось довольно
туго в этих надуманных играх, но было необходимо спасать положение -
требовался решительный прорыв в улучшении показателей здоровья населения.
Распределив всех специалистов по отдельным человечьим анатомическим
структурам, администраторы вроде бы установили паритет, который нынешние
рационализаторы от медицины изнасиловали вконец и разрушили, как поется в
известном гимне тупости, "до основания, а затем?.." Медицина - это меньше
всего наука, а прежде всего искусство. Добиться успеха в ней может только
человек с определенными врожденными, а потом уже приобретенными данными.
Семья Либовых определилась сама собой в ударную бригаду: отец и сын
Александр - терапевты, а другие два брата Леониды - хирурги. Так встретили
эскулапы войну, все четверо работали в военных госпиталях, вступили в члены
КПСС, дослужились до высоких званий. Свойство высокой ассимилирующей
активности, присущее истинным ашкенази, спасло всех четверых, они дали
веточки продолжения жизни своего рода. Александр Леонидович Либов, например,
занялся инфекционными болезнями, защитил кандидатскую, докторскую
диссертации, возглавлял институт детских инфекций в Ленинграде, много
работал за границей по линии Красного Креста.
Коля хорошо знал профессора Либова не только по научным работам, он
стал его учеником и продолжателем многих иммунологических воззрений. Но в
медицине все быстро устаревает, потому что в ней слишком много Божьих
откровений, недоступных заурядным личностям. На одни и те же процессы можно
глядеть с разных позиций - отвергать или утверждать казалось бы обратное,
отличное от недавних воззрений. Эти бесконечные удивления и споры ученых
будут продолжаться вечно, не продвигая никого к абсолютной истине ни на шаг!
Лечить надо, а не мудрить!
Коля так перегрелся от воспоминаний, что не заметил, как навернулась
"скупая мужская слеза": профессор умер в возрасте 75 лет, сразу после дня
своего рождения, не дождавшись поздравлений от коллег по институту, которому
он посвятил много лет жизни. К тому времени заслуженного доктора уже
выдавили из "любимого коллектива" без лишних церемоний. Александра
Леонидовича от переживаний настиг тяжелейший инфаркт, молниеносно
разорвавший сердце. Старый профессор к тому времени уже был настолько близок
к откровениям Божьим, что хорошо понимал и особую благодать, и силу
справедливого возмездия. Тем, кого любит, Бог дает смерть во сне - быструю,
неожиданную, без мучений. Но тем, кто забывает учителей, своих благодетелей
уготована смерть в подворотне, в грязной луже.
От тотальной грусти Коля перекочевал к приятным воспоминаниям:
оказывается Либов в молодости грешил стишатами, издал маленький сборничек
своих поэтических откровений, письма своей любимой писал только в стихах.
Однажды он послал лучшие два стихотворения аж самому Максиму Горькому на
Капри. Ответ метра был точен, лаконичен и деловит. Коля Слизовский помнил
наизусть это письмо Горького, написанное прямым, несколько раскоряченным
почерком, черными чернилами на листочке из тетради по арифметике:
"А.Л.Либову. "Молодость" - не плохо, есть ритм, есть образность, а
"Фокстрот" - очень плохо. Пробуйте себя в лирике, а обличительный тон -
оставьте, это, видимо, не удается Вам. Очень советую как можно больше
читать. Если знаете французский язык, - почитайте парнасцев и "проклятых". И
с поэтикой познакомьтесь, не помешает. У В.Брюсова есть книжка, в которой
собраны стихи всех существующих форм - найдите ее, полезно. А.Пешков.
26.11.28. Sorrento". Письмо было адресовано Либову в Ленинград, на Большую
Пушкарскую, 67, кв. 12^[а], где тогда проживал молодой поэт -
студент Первого медицинского института.
Стихи свои, опубликованные в сборничке, Либов вспоминал с иронией, да и
Коля слегка веселился приводя эти поэтические строки. Было в них что-то от
поэтов-ленинградцев, поджаренных на революционн6ом огне. Их связывали общие
нити восторгов, тянущиеся от Казина, Жарова и прочих подражателей плохому
Маяковскому. Например, стих "В бой" с властным эпиграфом из трагического
Маяковского - "Любовная лодка разбилась о быт" - звучал почти революционно,
демонически: "Старь, как балласт, летит за борт. Натянут каждый нерв. Но
старый быт еще не мертв - он ищет новых жертв"... Другое откровение
озаглавлено "Посевная": "Пусть смеется ярче солнце. Даль звенит весенним
звоном. От сохи придем мы скоро к мощным тракторным колонам". Это
стихотворение писал студент медицинского института, благополучный молодой
человек из врачебной семьи, никогда толком не знавший тяжелого крестьянского
труда. Были и боевые стихи, тоже страшно далекие от реальности, постигнутой
молодым поэтом: например, "Профиль границы" был перегружен "лесным
трагизмом" "Угрюм и безрадостен профиль границы. Болота и сосны... Трясины и
мхи"... Или еще один явный социальный заказ - "На посту". В нем отдавалась
дань пролетарскому пониманию задач литературы: "Робкор! На боевом посту перо
бери - на изготовку, направь заметки, как винтовку, на вековую темноту".
Ужас, как много революционности! Прямо хочется ударить в бубен, да и
только! Не желаешь, а спотыкаешься о синюшные ноги идеологического
шаманства. Но такие стихи, конечно, были свидетельством генетической
пластичности, дара приспосабливаться и выживать в любой социальной среде.
Восприимчивость даже к малым психологическим поворотам социума спасала
молодую интеллигенцию раскоряченной большевизмом России, наделяя ее
свойством мимикрии. Надо ли винить за это жаждущий жизни молодой организм,
корни которого сосали соки из местечкового огорода, лишь весьма поверхностно
вспаханного дворянской культурой. На таких грядках легко вырастают лебеда
"пролетарской кондовости" и лопухи "сермяжной правды". Вспомним: "Кто без
греха, первый брось на нее камень". Наверняка, если бы не было
идеологической цензуры, то и стихи получались бы у молодого поэта, как
советовал Горький, максимально лиричными, а не призывно-назидательными.
Дальнейшая жизнь Либова показала, что он сохранил главное - порядочность по
отношению к достойным людям, терпимость к вывертам пролетарской диктатуры,
да огромную работоспособность, всегда направленную на пользу людям и науке.
Конечно, настоящая лирика отыскалась позже, с возрастом, с ростом
чувства поэтического вкуса, но речь не об этом. Коля удивлялся
разносторонней даровитости своего бывшего учителя: ашкенази, вообще, легко
ассимилируются в России и выкарабкиваются до уровня доктора наук. Но самое
главное, у них еще остается запас прочности для разных интеллектуальных
игрушек. Сподобил же Бог дать способности Александру Леонидовичу выучить
пять иностранных языков, писать стихи, быть эрудированным специалистом в
смежных областях. Слизовского удивляло и отвращало то, что в России
совершенно не умеют беречь "достояние республики". Вся социальная помощь
длительные годы была направлена на создание искусственного режима
благоприятности для неспособных, малополезных обществу людей, тогда как
талантливым заграждалась дорога массой препятствий, фильтрами своеобразного
классового протекционизма. Все эти бесчисленные рабфаки для олухов и
вечерние школы для остолопов способствовали засорению различных профессий
"балластом", тянувшим общую лодку на дно.
Однако Коля изливал мне душу не зря: он будил мою память. Я не заметил,
как проснулся во мне "информационный поток" и переполненный мочевой пузырь
запросил перерыва воспоминаний. Но после заурядного "облегчения" память со
всей очевидностью запестрела конкретными деталями и моего жизненного пути.
Вдруг всплыл образ моего былого учителя, который, по существу, своими
советами и тайными мыслями распахнул передо мной дверь в большую науку. Был
то интересный человек, могучая личность - заслуженный деятель науки,
профессор Юрий Александрович Добровольский. Пусть земля ему будет пухом!
Я хорошо помнил, что решение поступить в педиатрический институт было
индуцировано памятью об отце, желанием повторить его "подвиги". И во время
учебы, и после окончания вуза я натыкался на тех, с кем тем или иным образом
был связан мой предок: кто-то продолжал испытывать дружественное к нему
отношения, но встречались и враги. Но даже они не выказывали бурной
агрессии, скорее всего в душе осознавая справедливость его, а не их позиции.
Потому агрессия приобретала вялый характер - это были, скорее, реакции
людей, осознававший силу победителя. Они, отдавая себе отчет в различии
позиций, злились на него только за то, что он никогда не рвался к карьере
ради удовлетворения честолюбия или материальных выгод. Моего отца
интересовал стиль жизни, даруемый определенными социальными функциями. А
основу его стиля жизни составляло стремление к личной свободе, независимости
в выборе творческих устремлений, да желание избегать ненужных контактов с
начальством, интриганами, недорослями.
Отец с отвращением воспринимал носителей той формы социальной агрессии,
которую питает зависть. Он мог простить жажду справедливой мети, но не порок
мстительности - всему живому, достойному, талантливому. Здесь нет святой
логики - "око за око" - а присутствует явная зависимость от врожденного
душевного изъяна - ведь "обижаются и мстят только лакеи". В памяти у них
застревает обывательский тезис: да я подлец, но куда же мне от себя деться?
Вот с этим тяжелым грузом они и идут по жизни, не чувствуя в себе
способности сбросить нелепую ношу, и при этом сетуя на тех, кто это давно
сделал или изначально смог уберечься от необходимости взваливать на себя
бремя отвратительных поступков.
Добровольский был один из тех, с кем мой отец был на равных: они были
оба белыми воронами в стае серых и откровенно черных пернатых. Юрий
Александрович на заре своей ученой карьеры пострадал за откровения
молодости. В Киеве тогда было два медицинских института и коллега из
параллельного вуза, обидевшись за какое-то критическое выступление
Добровольского по поводу выпущенной им слабой книжонки, написал на него
донос в НКВД. Дело было перед самой войной: Добровольского арестовали, но
вынуждены были освободить, ибо фронту требовались специалисты-медики, а не
ученые-кверулянты, иначе говоря, патологические сплетники.
Победа в войне принесла радость, но не полное освобождение:
Добровольскому пришлось отправиться в Среднюю Азию и там, в одном из
периферийных вузов, заведовать сразу несколькими кафедрами, ибо местные
кадры сеяли хлопок, но не спешили защищать диссертации по медицине.
Выступление Никиты Хрущева на известном съезде партии с разоблачением культа
личности принесло полную реабилитацию многим, и Добровольский переехал в
Ленинград - началась как бы вторая творческая жизнь. Были выпущены
интересные монографии, но былой энергии уже не вернешь. Я встретил Юрия
Александровича в те времена, когда он уже уклонялся от активной
деятельности: он заведовал кафедрой, блестяще читал лекции, но его мало
интересовала отдача от них. Он видел, что имеет дело с теми, к кому, как не
крутись, применим известный тезис: "Жатвы много, а делателей мало" (От
Матфея 9: 37). И это не озадачивало его - он давно проникся известной
диалектикой: "Кто может вместить, да вместит" (От Матфея 19:12).
Добровольский выбрал меня в свои научные наследники, ибо, скорее всего,
почувствовал некое родство душ. Внешне мы были совершенно не схожи, да и
генетика, видимо, присутствовала в нас разная: он осколок польских ашкенази,
я же - больше отпрыск скандинавский конкистадоров. Добровольский великолепно
общался с миром не только на русском языке, но и на польском, французском, я
же - на немецком и английском. Но вот в человеческих отношениях у нас
профессором были похожие центры притяжения: Юрий Александрович дружил с
польским академиком Эдвардом Россетом, а я - с польским профессором Штефаном
Кленовичем. И все мы пребывали в душевном равновесии и отменном здравии,
увлекаясь схожими научными проблемами.
Добровольский часто проверял мою мысль на прочность - на вшивость,
делая это, можно сказать, варварскими методами. Он мог позвонить в
двенадцать ночи и попросить срочно написать рецензию на только что вышедшую
книгу маститого профессора - за одну ночь. Он как бы ни мало не сомневался,
что я эту книгу уже прочитал и оценил - оставалось только свое мнение
оформить рецензией. Однажды он присылал лаборантку к трапу самолета, на
котором я улетал в отпуск на Черное море, с записочкой, в которой
содержалась просьба написать на досуге отзыв на прилагаемую докторскую
диссертацию. Шеф по диагонали уже просмотрел эту нечастную диссертацию и дал
ей свою оценку. Теперь надлежало мне проявить объективность, сочетая ее с
естественным раздражением человека, отвлекаемого от курортного отдыха.
Скорее всего профессор конструировал агрессивную ситуацию, используя при
этом обычное человеческое настроение. Но я не всегда оправдывал ожидания
профессора - беспощадный разгром настигал только тех, кто грешил
авантюризмом, а достойных я с удовольствием поддерживал, забывая о
подпорченном отпуске. Безусловно Юрий Александрович прикрывал меня надежно:
там, где был разгром, он ставил первой свою подпись. Когда же за рецензию на
книгу присылался гонорар, то деньги он полностью перекладывались в мой
карман, не принимая никакие предложения по поводу равноценного дележа.
Судьба любимого ученика - коварное явление. Добровольский скончался
неожиданно и по нелепой случайности. В клинике, куда маститого профессора
доставили по скорой помощи, дежурил в ту ночь аспирант одной из ведущих
хирургических кафедр, и он не решился проводить срочную операцию, видимо,
дрожали руки от чувства повышенной ответственности. А это уже было началом
безответственности, повлекшей перитонит и быструю смерть пациента. В
медицине часто случаются такие клинические ситуации, когда "промедление -
смерти подобно!" После смерти шефа "любимого ученика" недруги обычно
превращают в соблазнительную мишень для интриг. Но свободная личность не
должна тратить время на контринтриги. Возможность развивать склоку я подарил
тем, кому нечего противопоставить научному поиску - их удел ловчить, а не
творческий процесс. Я же сделал просто - с головой ушел в практическую
работу, послав к черту перспективы заведования кафедрой, авторитет которой в
скорое время неучи и авантюристы похоронили полностью. Жизнь интересна сама
по себе - не стоит цепляться за мнимые реалии, лучше оставаться немного
романтиком. "Больных исцеляйте, прокаженных очищайте, мертвых воскрешайте,
бесов изгоняйте; даром получили, даром давайте" (От Матфея 10: 8).

7.7

Закончился день и прошла ночь - утро, как правило, будит энергию, веру
в собственные силы и вселяет надежду на защиту, получаемую от Бога! Только у
истинных гипертоников с утра пораньше регистрируется высокое артериальное
давление, а потому болит голова, кружатся мысли, раскачивается скелет как бы
на ватных ногах. Всего этого не было у меня - молодость побеждала, брала
свое. Бог миловал: не случились у меня катастрофические заболевания почек
или надпочечников, которые подхлестывают обычно артериальное давление. И
тошнота отступила, а правильнее сказать, она преобразовывалась,
перевоплощалась в успокоение, глубокий сон, возвращающий силы, в
просветление памяти.
Безусловно интеллигент, особенно российский, бредет по протоптанной
тропе, ведущей в бесконечные философские размышления над смыслом жизни и
смерти. Мой кот прекрасно выспался. Я же сквозь сон слышал, как он воевал с
местными мышами и отгонял от моего изголовья "старуху с косою", вытеснял
какие-то "липкие тени" из нашей палаты. Дела свои интимные, физиологические
он справил в тазик, выставленный специально для этих целей в ванной. Все
складывалось для нас обоих вполне удачно. И кот на досуге, следя умными
зелеными глазищами за моими умственными метаниями, тоже попытался вникнуть в
философские размышлений. Мы затихали с ним, нежась в кроватях, разбросав
телеса в вольнодумных позах, - приятное время выздоровления, когда купаешься
в лени, напрочь оттолкнув от себя любые обязанности, кроме одной -
обязанности выздоравливать, оставаясь человеком. Но коридорный мир менялся -
Борис вдруг замурлыкал и стал в нетерпеливом ожидании крутиться у входной
двери в мой бокс.
Загадка разрешилась скоро: вошла Муза, таща в руках пластиковый пакет
со снедью, конечно, собственного приготовления. Я люблю этот замечательный
тест: по пище, ее вкусовым свойствам я проверяю насколько адаптивна та или
иная женщина к мужчине. Если у меня не возникает вкусового отвержения,
значит женщина слеплена из моего теста, или она - столь тонкая натура, что