Федоров Александр. Оракул

рукой властно

"Уже довольно!"
то, что кричало:

Но: "Я" проскользнуло -
"Пусти, опасно!"

и ей не больно...

Но не о себе я думал! Я часто искренне опасался за жизнь заведующего
того отделения поликлиники, в котором поселились злые духи - Жанна и Тина:
был то человек довольно младых лет и приятной наружности, не без основания
гордившийся своей элегантной, как бы нарочитой небритостью, которая ему
очень шла, но дорого обходилась. Приходилось в дорогом парикмахерском салоне
регулярно подравнивать отдельные пучочки волосиков на бороде, а часть
наиболее непослушных эпилировал, платя за искусство немереные деньги.
Фамилию тот прекрасный мужчина носил звучную и емкую, как полет могучей
птицы, а звали его еще краше - благородно, точь-в-точь по Святому Писанию.
Но как-то не вовремя, скорее, не к месту, впрыгнула в мою голову поэтическая
весточка от Андрея Платонова - великого писателя современной эпохи: "Это он
сейчас такой, а дай возмужает - как почнет жрать да штаны трепать - не
наготовишься!"
Весь трагизм ситуации заключался в том, что то должностное лицо было
слишком доверчиво к лести - она ему кружила голову настолько, что не
оставалось места в извилинах для реализма. Из-за похвальной коммерческой
активности не хватало времени, чтобы внимательно вглядеться в лица и понять,
что ты делаешь ставку на неизлечимых дурех, от разговора с которыми остаются
только мозоли на языке, но никакой работы не было и в помине. "Слезы лились
на тротуар, брызгали на продовольственные витрины. Перламутрово-чистые
слезы... слезы человека, заронившего искру гуманности в зачерствелое
сердце... слезы, избавившие от слез миллиарды материнских глаз".
На фоне его бурной деятельности по созданию действительно нужного
технического сооружения - компьютерной сети поликлиники - мелкие оторвы
выглядели нелепо. Они путались под его стройными ногами, обутыми в модные
полуботинки, пытаясь втихую откусывать от его "масштабности" лакомые
кусочки, как крысы, покушающиеся ночью на головку свежего сыра. Ко всему
добавлялось то, что они еще и закулисно, исподтишка стаскивали покрывало
секретности с его маленьких мирских грешков, которые, как голые посиневшие
от холода ноги торчали из-под одеяла и уже были заметны контролирующим
органам. "Так бывает под старость со многими мастеровыми: твердые вещества,
с которыми они имеют дело целые десятилетия, тайно обучают их непреложности
всеобщей гибельной судьбы" - кто знает, может быть Андрей Платонов и не
ошибался?
Я вдруг все и про себя понял: конечно, во мне дремлет страсть моего
деда к поэзии. Именно потому меня сильно волнуют "судьбы народов" в отдельно
взятом женском коллективе. Я с болью переживаю то, что остальные мужики не
"метят", как порядочные коты, всех и вся подряд, а слишком долго "нависают"
над только одним женским телом. А в мужских делах, как и в поэзии,
необходима раскованность, всеядность и "дурной глаз"! Мой предок в некоторых
экзистенциях был не теоретик, а большой практик! Он мог посмотреть на
женщину даже не очень пристально, и она мгновенно все понимала, только
спрашивала, несколько робея от ласковости, возникшей вдруг неожиданно в
зачерствелой душе: "Когда и где?" Во мне жила душа откровенного
гетеросексуала, а потому я поддерживал стремление свободных людей к тому,
чтобы и на службе мужчины с женщинами распределялись только парами - "по
интересам"! Пары при этом должны периодически тасовать свои составы,
обмениваться ими, не "залеживаться" в однообразии, не впадая в скуку.
Некоторых среди них я очень уважал: например, я преклонял голову перед
одним знатоком Word, Excel, Access и того макроса, для которого требуется
активный Power Point, а не половая тряпка между ног! Для такой активности
требуется аскетическая худоба, безупречная элегантность в одежде и высокая
переносимость алкоголя, что само по себе уже благородно! Наши же
"неповоротливые бегемоты" все время боялись чего-то, они, если и заболевали
случайно, то не благородным сифилисом, а только лобковыми вшами! "Я вам
скажу, почему. Потому что человек этот стал жертвой своих шести или семи
служебных часов. Надо уметь выбирать себе работу, плохих работ нет. Дурных
профессий нет, надо уважать всякое призвание".
Надо же, как хорошо рифмуется: "профессионализм - дешевизм", "плюрализм
- пуританизм" - стоит запомним для поздравительной открытки ко Дню
медицинского работника. Я поймал себя на том, что от сердца отлегло, и
появилась полнейшая солидарность с мужской частью нашего ведомства - мы все
в ней заложники нашего нетвердого быта и слабой материальной обеспеченности.
Обстоятельства, за благопристойность которых в ответе крупные
государственные деятели нашей страны, секут наше племя под корень, не дают
нам развернуться, ограничивают маневр светской жизни! Отсюда идут многие
общественные несчастья. Стены домов, горы и леса отчизны вопиют голосом
Венедикта-душеведа: "О, эфимерность! О, самое бессильное и позорное время в
жизни моего народа - время от рассвета до открытия магазинов! Сколько лишних
седин оно вплело во всех нас, в бездомных и тоскующих шатенов!
Весь остальной прием шла банальная шелудивая текучка: появлялись
больные с дерматитами разной этиологии; посетила нас дама с мандовошками.
Подумалось сходу: свежая рифма "манда - поезда". Надо будет использовать в
праздничных стихах ко Дню железнодорожника или для акции протеста против
повышения налога с оборота женщин свободного поведения. Один забулдыга
притащил на осмотр застарелый триппер, решив с ним прорваться на торговое
судно для работы коком. "Триппер - спикер" - совсем не плохо! Все же в
медицине много поэзии. Вот, например, совсем юноша из школы мотористов
представил "свежак", иначе говоря, первичный сифилис. Он пытался убедить
меня в том, что заработал сифилис в бассейне: бледная спирохета, видите ли,
наплыла на него в хлорированной воде незамеченной. Шутник, однако! Явилась
одна семейка в полном составе (мать, отец, прародители, сынок и дочка) с
распространенной чесоткой. Милиционер привел на принудительное лечение
"девочку" 14-лет с гонореей и хламидиозом, успевшую заразить восьмерых
зрелых оболтусов. Было еще много чего, о чем и вспоминать было тошно. Все
это - рутина амбулаторного приема, она утомляет и озадачивает. И для того,
чтобы переварить, не стошнив, прозу жизни, требуется много нервов и
выдержки. Так надо ли удивляться тому, что медики давно опустили руки и
никак не хотят работать с азартом и полной отдачей. А какой дурак, позвольте
вас спросить, будет ковыряться в дерьме за мизерную зарплату? Работники
городских свалок и то получают в несколько раз больше.
Все страждущие получили лечение и доброе слово, да легкое назидание -
одни остались полностью удовлетворенными общением с современной медициной,
другие утащили камень за пазухой в виде скрытой агрессии на советскую науку,
крайне медленно разрабатывающую эффективные средства профилактики и лечения.
Все, даже абсолютно тупые, с соответствующей печатью на челе, хорошо
затвердили расхожее слова "профилактика", и теперь, избоченясь, с
удовольствием хлестали им нас, своих бесплатных духовников-спасителей, по
ланитам. Но мы с Валюшей и не претендовали на иное отношение, нам было бы
это непривычно. Мы терпели и твердили в душе: "Не оставайтесь должными
никому ничем, кроме взаимной любви; ибо любящий другого исполнил закон" ( К
Римлянам 13: 8).
Прием больных подошел к концу. В кабинет зашел прекрасный человек - мой
коллега и старший товарищ, работавший еще с моим дедом Сергеевым. То был
многоопытный доктор - Агеев Владимир Николаевич. И мы потрепались минут пять
обо всяких поликлинических проблемках. Владимир Николаевич недавно перенес
сложную операцию, и это было заметно по его самочувствию, однако искренняя
доброжелательность и мягкость не ушли от него. Он был вынужден пока не
перегружать себя текучкой приема, а потому только консультировал сложных
больных, демонстрируя возможности точного дифференциального диагноза,
постановка которого требовала большого клинического опыта.
Агеева заинтересовали мои подозрения на счет Донованоза у
морячка-электрика, и он, испытывая дружеские чувства ко мне, храня старую
память о своем давнем приятеле Сергееве, решил еще раз не спеша
"провентилировать" редкую находку. Обсуждали мы с ним этот случай,
естественно, заочно, но подробно. Все свелось к тому, что мои решения были
правильными. Однако Агеев предупредил, что скоро больной явится к нам
обратно. Надо учитывать те безобразия, которые сейчас творятся повсеместно в
больницах - от страшнейшего финансового голода медики по-звериному трясут
карманы пациентов, не стесняясь примитивного надувательства. Чтобы жить -
необходимо питаться, а значит приходиться вертеться. Вот стационары и
отбирают последние крохи у больных, прижатых штыком боли или лезвием страха
к стене операционной или морга. Владимир Николаевич заметил, что нашему
больному в профильном стационаре, хотя он вроде бы и на бюджете, выставят
неподъемный счет. Больной не сможет его оплатить, и горемычный вернется в
поликлинику, где лечение ему, безусловно, обойдется дешевле.
Я не решился спорить по частностям с многоопытным Агеевым, но все же
было трудно сразу погасить душевный протест. Набравшись неблагоразумия, я
высказал лишь сомнение по поводу того, что больница наберется наглости
нарушать Конституцию, где прописана гарантия бесплатной медицинской помощи.
А главный гарант соблюдения Основного Закона находится в добром здравии, на
посту - пребывает в самом сердце нашей страны - в Кремле!
Агеев ничего не ответил, а только завел глаза под потолок, как бы
приглашая меня к встрече с Вещим Разумом. И тогда я понял смысл слов давно
умершего поэта: "Все говорят: Кремль, Кремль. Ото всех я слышу про него, а
сам ни разу не видел. Сколько раз уже (тысячу раз), напившись или с
похмелюги, проходил по Москве с севера на юг, с запада на восток, из конца в
конец, насквозь и как попало - и ни разу не видел Кремля". Ясно, что эти
слова - аллегория, метафора, напоминающая о простых маршрутах нашей жизни,
которые, к сожалению, не очень часто плодотворно контролируются Кремлем!
Опять диссидентские капризы стучатся в стену: легкие прокладки,
спроектированные неудачливыми "поэтами", пропускают в эфир базарную драму.
Некоторые дамы, так хорошо когда-то начинавшие, превращаются в жалких
паскудниц с патлатыми шевелюрами, а мужики - в тетю Соню с Перевоза. По
телевизору демонстрируют ШОУ, аттракцион: НТВ организовало сабантуй на
Пушкинской площади, чтобы прославить свободу "иноземного слова". "Кровавые
мальчики" и волоокие от дури "девочки" с характерными шнобелями мечут громы
и молнии с подиума, забывая, что с их помощью уже однажды просрали эту
страну. В "благодарность" за это им поменяли разумный порядок на террор и
большевистскую бестолковщину.
И на стене замаячили строки вольных стихов, перемешанные с некоторыми
откровениями Венедикта Ерофеева:
Не надо пукать,

вольницы до дна.
что тебя не любят.

Уймись, Евгений,
Тебе, Гусинский,

вытри сопли, слезы.
отдано сполна.

Ну, что с того: Тебе
Моя страна

жена изменит.
"поэтов" не забудет:

Пусть будет
она вольет им

Родине верна!

Мои поэтические развороты никогда не подлежали руководству
социологическим разумом. Я давно заметил, что это свойство унаследовал от
деда - Сергеева-старшего. Методы дрессировки для дисциплинирования шустрых
идей, выскакивающих из меня, как блохи при пожаре, не приемлемы. Это все
равно, что строить взаимоотношения с кошками: они живут своей
самостоятельной жизнью, и надо просто научиться понимать их логику, а не
лезть в душу животному с "разумными" представлениями. Ито сказать, как
только я попробовал уточнить генезис своих ассоциаций, то все моментально
распределилось по нужным местам: заморочки на НТВ всплыли в моей голове
потому, что общественность и администрация в нашем учреждении находятся
примерно в таких же контрах. Семен со своей морщинистой Троекурихой
проектирует и разворачивает очередную интригу, замешанную на личных
амбициях, а тупая администрация втягивается в кавардак, тоже идя на поводу у
"сермяжного форса", только противоположного толка. "Балласт" начинает
колотиться мордой об один единственный "острый угол" этой всей галиматьи -
текут слезы, пухнут разбитые хари, но о насущных интересах никто и не
собирается думать. Потому что участники "торжества демократии" - истинно
"российский материал" - а значит думать и не умеют вовсе! У "вождей" очень
плохо развито такое понятие, как совесть, а потому ради примитивнейшего
"шкурного фактора" они готовы поставить на уши любые отечественные или
коллективные интересы. В пылу утверждения "трехкопеечных радостей" все
скопом совершенно забывают главный принцип цивилизованного поведения - "Живи
так, чтобы не мешать жить другим"! До следующего принципа - "Живи и помогай
жить другим" - у них уже не дотягиваются мозговые извилины ни при каких
обстоятельствах!
Я уже было собрался вовсе распушить хвост, поднять рога для того, чтобы
бодаться страстью к обличению, размотать энергию противодействия на полную
катушку, да вспомнил: "Будем внимательны друг ко другу, поощряя к любви и
добрым делам; не будем оставлять собрания своего, как есть у некоторых
обычай; но будем увещавать друг друга, и тем более, чем более усматриваете
приближение дня оного" (К Евреям 10: 24-25).
Нашу беседу и мои "глубокие размышления" прервал стук в дверь - и
показалась голова Нинон. Она была, как всегда, решительна и безумно мила:
даже Агеев расплылся в улыбке и отчалил от представлений о невозможном. Он
знал Нинон еще со времен моих первых лет работы в Бассейновой больнице,
ведал и о том, как лихо мы с ней расстались. Рождалась интрига-перевертышь -
уж слишком был хорошо известен ее супружеский статус. Насторожилась и
Валюша: она еще не ушла и копошилась с медикаментами, с выпиской лекарств.
Слов нет, ей не очень нравилось явление Девы народу! Но неловкой тишины не
получилось: Агеев подхватил инициативу излияния радостей встречи в свои
многоопытные руки. Я же сидел, как сидел, еще не представляя себе, какой тон
беседы больше подойдет для Нинон. Мне казалось, что мы будем соблюдать
инкогнито (она все же была замужняя женщина!), и я настроился играть
соответствующие роли. Но у Нинон были свои планы: она явилась сюда как раз
для того, чтобы начать приучать пока еще только узкий круг общественности к
своему праву выбора. Властная женщина собиралась только в одиночку владеть
моими душой и телом. И это был сигнал Валюше!
Ее решение было экстравагантным, но логичным - видимо, и в этой части
она владела информацией, а за меня взялась основательно. Не скажу, что мне
это не понравилось - гордыня из меня поперла, как из наполовину ручного
осла! Я даже ощутил явное желание прокричать громко, радостно и совершенно
глупо бурные ослиные рулады - "И-а, и-а, и-а!". Но Нинон прервала мои
восторги бойким замечанием:
- Сашенька, ты что забыл? - заговорила она елейным голосом, из которого
просто текла любви патока. - Нас же ждут дома! Быстро собирайся - у машины
стынет двигатель.
Агеев от неожиданности широко распахнул рот, Валюша, как бы случайно,
грохнула на пол бикс со стерильным перевязочным материалом - на кафельном
полу его катания зазвучали, словно призыв к атаке против неописуемой
наглости чужаков. "Когда даешь себя приручить, потом случается и плакать".
Не хватает еще открытого кулачного боя - борьбы без правил!
В моей душе разливалось теплое нежное счастье, близкое в восторгу
идиота, которого королева согласилась впустить в теплую постель. Какие же
все-таки слабые и безвольные мы существа - гордые мужчины! Но от того никуда
не деться: "Ибо всякая плоть - как трава, и всякая слава человеческая - как
цвет на траве, засохла трава, и цвет ее опал; но слово Господне пребывает в
век. А это есть то слово, которое нам проповедано" (1-е Петра 1: 24-25). Не
было спору - пришлось сдаваться на милость победителя!
8.5

Вышли из поликлиники, сели в машину, она чмокнула меня в щеку, я ее в
кончик носа - и вот я уже пластилин! Вспомнил и тут же забыл, как сухо -
враждебным кивком, не поднимая глаз, - прощалась с нами Валюша. Зафиксировал
и откровенную радость на лице Агеева, когда тот на прощанье пожимал руку
Нинон и ободряюще хлопал меня по спине, подталкивая к выходу - так, видимо,
по-доброму и по-отечески, Дьявол принимал участие в судьбе мирянина, подводя
его к шатким перилам высокого моста. Вспомнилось: "Это был абсолютный
монарх. Но он был добр, а потому отдавал только разумные приказания".
Конечно, для совершения прыжка в реку теплой, но темной летней ночью
оставалось немного - и это уже будет мой собственный выбор: "Главное, не
надо этим делом нарочно заниматься - это самая обманчивая вещь: нет ничего,
а что-то тебя будто куда-то тянет, чего-то хочется... У всякого человека в
нижнем месте целый империализм сидит"... Андрей Платонов знал, о чем и как
говорить, но я-то еще кое в чем сомневался.
Когда вошли в нашу старенькую квартиру, то заметили следы домашнего
переполоха. Хотя я и предупредил по телефону бабушку и мать, что вернусь
после работы, может быть не один, сейчас лица у всех были напряженные.
Чувствовалось, что в доме проведена особо тщательная уборка, как перед
визитом важных гостей, которых принимают на всякий случай с
предосторожностью. Кто знает, как все обернется и какие будут последствия, -
так лучше прибраться на всякий случай, как перед длительной командировкой
или похоронами.
В этом доме раньше Нину очень любили, скажу больше, в ней души не
чаяли, но то было давно - десять лет тому назад. Сейчас же бабушка и мать не
знали, как ее встречать - будет она невестой или только ревизором? Муза тоже
была здесь, она хорошо знала мою первую любовь еще по давним временам, но
сейчас, видимо, она появилась не из-за любопытства, а по какому-то делу.
Визиты Музы всегда приходились кстати и приносили счастье, и я был рад
такому экспромту.
Напряжение необычной встречи трудно скрывать, а потому все одновременно
пришли к разумному решению - не стесняться правды. Бабушка обнимая Нину, как
давнюю знакомую, которую она воспринимала когда-то как дочь, прослезилась.
Мама была настороже, что, вообщем-то, естественно для потенциальной
свекрови. Но она нашла в себе силы тепло приветствовать "заблудшую овечку".
Муза вела себя так, словно никогда не сомневалась, что все вернется на круги
своя. Труднее всего было объясняться, конечно, Нине, но все старались помочь
ей выбраться из пикантного положения. Сцена возвращения "блудной дочери"
обыгрывалось так, как должно быть в единой семье, когда ее члены
возвращаются домой после затянувшегося утомительного рабочего дня. Ситуацию
из ряда обыденной выделяло, может быть, лишь то, что стол для ужина был
накрыт не в кухне, а в парадной комнате - нашей небольшой столовой-гостиной.
Философская позиция родителей - бабушки и мамы - была предельно проста
и формулировалась не иначе, как тезисом: "Не дай Бог, приведет Сашенька в
дом молодую стерву, которая будет кровь ему портить и вертеть хвостом!"
Возвращение Нинон "под крышу дома своего" - так, кажется, пелось в давней
песне Юрия Антонова - устраивало всех больше, чем возможное мое
первопроходство в браке.
Нинон, хитрюга, нет сомнения, давно нащупала болевые точки и потому не
теряла уверенности. Она без обиняков, после первого же глотка вина, когда
все еще не успели одинаково хорошо успокоить нервную систему, заявила: "Мы с
Сашей решили все возвратить на законное место, конечно, если родители не
возражают". Но категоричный тезис формулировался, практически, без моего
участия. Нинон явно превысила свои полномочия, забыв о такте. Мама слегка
поджала губы, бабушка одобряюще улыбнулась, Муза незатейливо хмыкнула. Все
собравшиеся за столом прекрасно понимали, что формально последнее слово в
этой ситуации остается за мной.
Нависла тишина-вопрос?! Даже давно не беленные потолки в квартире
сосредоточились и порозовели от напряжения. Все ждали моего ответа! Но любой
врач - немного артист (таковы законы профессии): я сидел глубокомысленно
погруженный не знамо во что, отвлеченно барабаня пальцами правой руки по
столу. Разбираемая ответственная тема как бы и не касалась меня. Я вроде бы
медленно плыл в заоблачных, поэтических далях, обозревая Мир поверх людских
голов. Паузу, если уж взял, то должен держать до точки максимального накала
страстей. На лицах зрителей скользило напряжение - недоумение - сомнение!
Адреналина было выделено не менее литра от каждого.
Пора было включаться в торги! Конечно, если крутить спектакль до конца,
по всем правилам жанра, то следовало бы процитировать Платонова, что-нибудь
вроде этого: "Паровоз ни-ка-кой пылинки не любит: машина, брат, - это
барышня... Женщина уж не годится - с лишним отверстием машина не пойдет"...
Но стоит ли так зарываться, когда тебе уже стукнуло тридцать пять, а грудь
твою сейчас распирает счастье? Однако в этом спектакле паузу еще надо было
дожать - до самого решительного момента, за которым разверзается пропасть.
Мне, видимо, не к месту почему-то вспомнилось: "Мрачный партийный человек
еще более нахмурился: он представил себе все великое невежество масс и то,
сколько для партии будет в дальнейшем возни с этим невежеством".
Можно было бы поговорить о смысле жизни, о женской верности, о
возрастающих обязанностях любого мужчины, если он решил вступить в брак, об
ошибках молодости, да просто о бытовых сомнениях, свойственных, например,
молодому возрасту.
Опять всплыли строки из Андрея Платонова: "В семнадцать лет Дванов еще
не имел брони над сердцем - ни веры в бога, ни другого умственного покоя; он
не давал чужого имени открывающейся перед ним безыменной жизни. Однако он не
хотел, чтобы мир остался ненареченным, - он только ожидал услышать его
собственное имя из его же уст, вместо нарочно выдуманных прозваний".
Я не удержался и прыснул смехом: никто, кроме Музы, не знал, как
трактовать мои реакции. Больше всех насторожилась Нинон - ее
гинекологический разум, без сомненья, уже рисовал схему "силового
задержания" - того, который был уже запланирован в тайных кабинетах женской
прокуратуры. В душе Нинон уже подписала ордер на мой арест. В буйной женской
голове формулировалась казнь: "Вот забеременею, рожу от тебя ребенка - тогда
пошлю тебя к черту. Одна выращу и воспитаю - будешь в ногах валяться,
прощения просить, неблагодарный!" Сила женской логики как раз в ее
нестандартности! В ней все строится от обратного и невероятного. По этому
пути, по горячности, могла разворачиваться и акушерская тактика Нинон. Я
оборвал роль мучителя и протянул Нинон свою верную, надежную, крепкую
мужскую руку:
- Господа, - провозгласил я торжественно, - кто же будет сомневаться в
правильности таких решений. Разве вы, бабушка, мама, Муза, против того,
чтобы я, наконец-то, обрел радость тихого семейного Рая?
Все, словно сбросив с плеч тяжелую ношу затянувшегося ожидания,
наперебой залопотали:
- Нет, нет! Никто не сомневается, Сашенька, деточка. Мы очень рады
видеть тебя успокоенным и счастливым! Потом,.. и для врача, в твоем возрасте
не солидно безбрачие! Да, мы же все знаем, как ты любишь Ниночку, а она
такая прекрасная!..
Можно было, конечно, для острастки возразить по поводу заявления о
"прекрасной Ниночке!". Можно было припомнить кое-что из ее биографии, но
настоящий мужчина, перед прыжком с высоченной скалы в холодную воду, не
должен мелочиться, ему необходимо сосредоточиться на самом прыжке!
Потом вместе хохотали, трепались языками, пили вино и чай - застолье
закончили довольно поздно. Муза попросила меня проводить ее до дома. Мои
женщины (о, как это божественно звучит: "Мои Женщины!") остались дома о
чем-то договаривать и к чему-то готовиться, а мы с Музой вышли на улицу.
Была та пора, когда петербургское небо уже отодвигает тьму и зимнюю хмурость
дальше к югу и северу, западу и востоку, оставаясь в центре просветления.
Все в городе готовилось к празднику Белых ночей. Не было ветра, тишину
слегка насиловали шумы автомобильных моторов, да неуместные вскрики глупых
подростков.
Муза взяла меня под руку и это, как всегда, доставило мне большое
удовольствие, ибо что может быть приятнее, чем особая тяжесть руки зрелой,
неотразимой женщины, идущей рядом с тобой. Наверное, примерно об этом, писал
Михаил Булгаков в "Мастере и Маргарите": "Так шли молча некоторое время,
пока она не вынула у меня из рук цветы, не бросила их на мостовую, затем
продела свою руку в черной перчатке с раструбом в мою, и мы пошли рядом".
Нудная, занозящая боль защемила сердце: я вспомнил некоторые исторические
подробности относительно того реального женского прототипа главной героини
романа Булгакова - Елены Сергеевны. Она все же не удержалась от греха, от
измены памяти. Правда, может быть, это была всего лишь попытка использовать
средства, доступные только женщине. Возможно она и тогда воскликнула,
задыхаясь от отчаянья: "Еду!.. Еду куда угодно!.. только из-за того, что вы