Страница:
- надо ли производить мое официальное задержание и применять строгие меры.
Думаю, что они по реакции Долорес и Альвариса догадывались, что те не
позволят им проявить жестокость, а три человека против четырех - это
серьезная сила. Видимо, они решили отложить решительные действия до приезда
в лагерь.
Наша "семейная" компания уселась в одну машину, а конвой в другую. На
ходу Долорес и Альварес старались контролировать поведение эскорта И даже
расстегнули кобуры. Альварес управлял автомобилем, а Долорес звонила кому-то
по мобильнику. Наконец, она дозвонилась, и глаза ее посветлели, напряжение
спало. Бросив несколько слов, она передала трубку мне:
- Привет, Владимир! - услышал я хрипловатый голос.
Мой собеседник, видимо, был довольно преклонного возраста.
- Это говорит Александр Богословский, я очень рад, что ты нашелся.
Держи хвост пистолетом и посылай всех в жопу, не давай никаких объяснений до
моего приезда, сегодня я вылетаю. До встречи!
Чувствовался российский темперамент, оставалось только дождаться
перехода на монологи Юза Алешковского. В воздухе просто пухли и рычали его
скабрезные метафоры: "А заскучаешь, значит, полный ты мудила и ни хуя не
петришь в биологии молекулярной, а заодно и в истории моей жизни". Однако
этот разговор почему-то прибавил мне уверенности и нахальства, хотя
надвигающаяся неизвестность, слов нет, озадачивала, если не говорить -
настораживала!
Все обошлось, как нельзя лучше: по прибытии в лагерь нас никто не
тревожил и мы преспокойно отправились в домик Долорес. Альварес следовал за
нами, на всякий случай, внимательно приглядываясь к кустам. Я был уверен,
что никто по нашей группе стрелять не будет, но то, что спальню и сортир
Долорес уже напичкали аппаратурой, у меня сомнений не вызывало. И это было
хорошо: пусть лучше сейчас любопытство всех будет удовлетворено, и
заинтересованные лица перестанут томить себя "ожиданием правды". Глупых в
этом лагере нет, а это означает, что и они понимают, что "правда" будет
дозированной. Выкручивать мне руки, выпытывая детали, смысла нет.
Современная разведка устроена так, что агента ограждают от лишней
информации. Так вернее, ибо даже во время провала, он не имеет возможности
сболтнуть лишнего - может сообщить только конкретику своей части операции.
Если бы тогда, когда я "рвал нитку" арестовали капитана, то он не смог бы
дать мой полный словесный портрет - сообщил бы только, что вез на лодке
какого-то верзилу, зарабатывая тем самым себе на пропитание. А в последней
истории все ясно: я рванул из-под стражи, воспользовался законсервированным
для меня дыхательным аппаратом только для того, чтобы встретиться со
связником, курсирующим регулярно по четвергам по этой линии. Или, вовсе
банальное - я заложил информацию в фальшивый тайник. Ищи, свищи теперь ветра
в поле. А вот в доверительной беседе с друзьями я должен сообщить нечто
"таинственное и многозначительное". И я сообщил все то, что было позволено
мне сообщить! "Ты дал мне щит спасения Твоего, и десница Твоя поддерживает
меня, и милость Твоя возвеличивает меня" (Псалом 17: 36).
Альварес ушел, а мы с Долорес погрузились в многократный "грех".
Совершенно неожиданно меня поразила простая отгадка: "У нас с Долорес
получилось практически все так же, как у моего отца с мамой". Это вещий
признак, но необходимо помнить и о том, как для отца закончилась жизнь!
Я ничего не сказал об этом просветлении Долорес, только прижал ее к
себе сильнее, но она что-то поняла сама и насторожилась. Конечно, мы могли
бы припоминать друг другу о своей взаимной "деловой неверности" и скомкали
бы тогда всю любовь. Но не ослы же мы на самом деле! Работа - это повод для
знакомства и только. А постель - это все же повод для любви, для оргий, и
надо уметь им отдаваться, не путая дела с чувствами. Пусть рушатся миры,
продырявливается сито разведки и ржавеют капканы контрразведки. Но человек
обязан оставаться млекопитающим - надо любить любимых, ценить радость
простой животной близости. Я прочитал Долорес по памяти из русского
классика, лауреата Парижской премии "за вклад в русскую литературу":
"Пиздец, теперь только ядерная заваруха может нас разлучить, а никакое
другое стихийное бедствие"... Но она, оказывается тоже читала Алешковского,
но только на испанском, и процитировала: "Это не для людей такое прекрасное
мгновение, и, пожалуйста, не говори отвратительного слова "кончай", когда
имеешь дело с бесконечностью". Так мы и заснули в любви и согласии, но с
разными представлениями о долге перед Родиной!
На следующий день прилетел Богословский, он оказался замечательным
стариканом, много рассказывал мне об отце, Сергееве-старшем, о своих с ним
похождениях во время учебы в Нахимовском училище и о совместных делах в
Латинской Америке. Богословский имел какие-то очень цепкие экономические и
политические отношения с немцами, в изобилии проживающими в Чили и в других
странах этого континента. Он напряг эти связи - а влияние немцев здесь
весомое - и все вопросы по поводу моей персоны были закрыты. Произошли
контакты и в определенных ведомств России с Чили - здесь тоже все
прояснилось. Я продолжал работать в "центре", видимо, выскользнув до
известной степени из-под колпака.
Богословский, как он выразился, озадачился огромным желанием собрать
всю родню Сергеева у себя в Сиднее и мы с Долорес потихоньку занялись
организацией такой встречи. Наши отношения с ней в сексуальном плане были
идеальными. Но она еще не стала "русской" настолько, насколько мне хотелось.
Для таких метаморфоз требовалось время и потрясения, и они не заставили себя
долго ждать.
Через пару месяцем мы полетели на задание по ликвидации еще одной базы
наркодельцов в Боливии. Летели сперва на легких самолетах, нас сопровождало
два боевых вертолета, которые мы собирались пустить в ход только в крайнем
случае. Не было никакого смысла осложнять долгосрочную программу действий в
этом регионе, а резонанс от ракетного удара, даже пусть по лагерю бандитов,
трудно будет объяснить на государственном уровне. Куда лучше "разобраться" с
противником с помощью стрелкового, автоматического оружия, да еще с
глушителями - тихо, скоро и эффективно, особенно, при контрольных отстрелах
в голову за левое ухо или глазницу.
Скрытно двинули по тропическому лесу. Маршрут был сложным,
утомительным. Я чувствовал, что с Долорес не все в порядке. Не трудно было
догадаться, что она была беременна и ее мучил токсикоз первой половины -
тошнота, головокружение. Я заметил эти признаки уже в самолете и настаивал
на том, чтобы она вернулась на базу, но она категорически отказалась. Я
подозревал, что главной причиной ее отказа было желание "прикрыть" меня - ей
казалось, что со мной в этих лесах могут "разобраться". Кто знает, может
быть она была и права, но это только осложнило мне жизнь. Она думала, что
опекает меня, но я-то постоянно берег ее, страховал, старался уменьшить
нагрузки. Известно, что человек запугивает сам себя, - так, примерно, мы и
"заботились" друг о друге. Такой симбиоз к хорошему, как правило, не
приводит. Дьявол тщит себя надеждой в трудный момент подставить подножку!
Сперва все шло по плану: десантировавшись, группа двигалась по лесу
двумя параллельными колоннами. Кое-где проводники нащупывали еле заметные
тропы, но чаще приходилось пускать в ход мачете и прорубать дорогу. Когда мы
остановились на последнюю ночевку под склоном небольшого холма, ночь накрыла
нас почти мгновенно - толком не успели выставить охранение, секреты,
растянуть сигнальные средства - все пришлось делать уже в темноте. Было
довольно ветрено (видимо, перед грозой). Ветер в лесу - это серьезная
помеха, потому что резко снижается контроль в охранении. Нас, оказывается,
давно вычислили.
Под покровом ночи силы безопасности наркодельцов стали нас окружать и
продвинулись почти вплотную к основным силам отряда. Нас спасла техника -
сработали сигнальные ракеты и наше боевое охранение подсветило участок
действий. Но мафиози удалось "забить" две основные пулеметные точки и
вынудить нас занять круговую оборону. Наши огневые средства были растащены
на две колонны, которые в начавшейся перестрелке было уже трудно объединить
без потерь. Луче было оставаться на месте и основательно окопаться.
Получилось, как в плохом анекдоте: мы хотели первыми "трахнуть" их, но они
оказались проворнее. Цепи залегли, ожидая восхода солнца.
Ранний рассвет позволил вызвать наши боевые вертолеты, наводить которые
пришлось трассирующими очередями, ибо ряды нападавши и защищавшихся сильно
перемешались. Было много раненых и с нашей стороны. Думать об уничтожении
лагеря бандитов не приходилось - необходимо было вырваться из крепких
тисков. Мы всегда наваливались на тайные базы малым числом, используя фактор
неожиданности и абсолютно точные разведывательные данные. В этом бою нас
лишили нашего преимущества и навязали нам еще и превосходство не только в
силах, но и в средствах огневого обеспечения. Все решила вертолетная атака:
наши два "Апача" сильно припугнули атакующих, положили в могилу заметное
число участников бандформирований и заставили их отступить.
Нам тоже пришлось сматывать удочки. Первыми эвакуировали раненых,
которых стащили на полянку, куда могли сесть вертолеты. Наши основные силы -
обе колонны - теперь объединились и заняли круговую оборону. В какой-то
момент я заметил снайпера противника - видимо, это был отчаянный фанатик,
либо наркоман - он целился в Долорес. Мне пришлось рвануться на перерез
пули, прикрывая телом свою любимую. В полете я еще успел полоснуть из
Калашникова по дереву, на котором расположился "отморозок", но его пуля
достала меня тоже. Ранение было серьезным и я моментально поплыл на тот свет
- эвакуация группы осталась за пределами моего восприятия. "Объяли меня муки
смертные, и потоки беззакония устрашили меня; цепи ада облегли меня, и сети
смерти опутали меня" (Псалом 17: 5-6).
Happy end!
Ощущение внешнего мира, людей, зверей, растительности, населяющих его,
меня покинуло моментально - я полностью замкнулся в своем трагическом
одиночестве и дорога назад была потеряна. Сознание мое больше не хотело
общаться с привычными атрибутами прежнего окружения, они были мне
безразличны. Но зато я явственно, как никогда, ощутил присутствие
Всевышнего! "В тесноте моей я призвал Господа и к Богу моему воззвал. И Он
услышал от чертога Своего голос мой, вопль мой дошел до слуха Его" (Псалом
17: 7). Мог ли я, впитав всю отчаянную, страстную любовь ставшей дорогой
женщины, узнав, что она ждет от меня ребенка, поступить также разумно,
спокойно, но слишком отстраненно и эгоистично, как когда-то поступил мой
отец - Александр Георгиевич Сергеев? Сергеев-старший был "Status in statu -
Государством в государстве". Причем, это внутреннее Государство, огражденное
особыми границами от внешнего, было сущностью Сергеева - дышавшей его
незыблемой философией, твердой личностной политикой, изощренной психологией.
Нет я был из другого теста, к тому же я был значительно моложе, и
любовь моя к избранной женщине была чище и яснее, потому что она не была
затаскана чрезмерной "многоопытностью" зрелого мужчины. И я боролся до
конца. Но кроме всего прочего, я чувствовал, что моя дорогая Муза и
сменивший ее Александр помогали мне! Я стремился вырваться из объятий
смерти. В какой-то момент мне показалось, что Муза - может быть только ее
душа - прилетела и склонилась над моей больничной койкой. То было возможно,
потому что я находился практически в другом измерение - я плутал между
жизнью и смертью, там, на границе виртуальности и реальности, где при
большом напряжении и могли встречаться души. Это меня весьма озадачило,
потому что я понял: с Музой случилось непоправимое! Но ее прилет и Сашины
старания сделали свое дело - наступил переломный момент, склонивший чашу
весов моей жизни в сторону земного пребывания.
Я, находясь в забытьи, все же обращался к Господу Богу. И желанное
свершилось: "Он вывел меня на пространное место и избавил меня; ибо Он
благоволил ко мне" (Псалом 17: 20). Очнулся я, как мне потом рассказали, на
третьи сутки и увидел, что нахожусь в реанимации, а рядом со мной сидит
Долорес. Она внимательно следила за движением моих глаз и страшно
обрадовалась, когда я вперил в нее свой глупый взор. Я еще хорошо не
соображал в каком измерении я вращаюсь - потолок и все мною видимое плавало,
слегка колебалось и меняло очертания, искажало, кособочило форму. Только
Долорес оставалась незыблемой, красивой и желанной. Первый вопрос, который я
задал ей, был дурацкий, но объяснимый - я ведь потерял счет времени. Я
спросил мою желанную:
- Кто у на родился, Долорес?
Она почему-то заплакала и зарылась лицом в больничную простыню, в
подушку около моего левого уха. Я не понял направления ее эмоций и детских
поступков, а потому повторил вопрос:
- Долорес, голубушка, радость моя, кто у нас родился - сын или дочь?
Слезы лились по ее щекам двумя огромными потоками, а я при этом
почему-то опять глупо улыбался. Видимо, моя башка еще не пришла в
равновесие. Я вдруг вспомнил заметки моего отца: в них было сказано, что
после долгой потери сознания иногда наступает заметная дебилизация
пострадавшего. И я стал настойчиво разбираться в том, кто же поглупел, впал
в детство - я или Долорес?
Скоро мои рассуждения вывели меня на оперативный простор - все
сходилось к тому, что поглупел все же я! Но это меня нисколько не обременяло
и не заботило. Мне даже было приятно осознавать себя глупым, но все же живым
и видящим рядом с собой Долорес. Где-то вдалеке, внизу живота, появилось
соблазнительное желание, или, скорее всего, намек на тайное желание. Но,
может быть, в тот момент просто пришла очередь попросить "утку", ибо и
кишечник обрадовался пробуждению головы и принялся гнать перестальтические
волны от головы к ногам. Но я так же не был уверен в том, что "низкое
чувство" не было ощущением застоя в кожных капиллярах - явление свойственное
намечающимся пролежням. Все это я проходил в центре подготовки диверсантов.
Долгосрочная фонетическая память сработала четко: "Non scholae, sed vitae
discimus - Не для школы, а для жизни мы учимся".
"Да,.. - подумал я, - надо начинать шевелиться, двигаться, иначе
отучишься воспринимать жизнь, как объективную реальность, а женщину, как
плотоядное существо, способное доставлять сумасшедше-приятные ощущения".
Снова Долорес вторглась в поле моего зрения. Теперь я не стал задавать
ей волнующего меня вопроса, а постарался разобраться в том, с какими
желаниями она ко мне подходит. Долорес же подступала с чашкой аппетитно
пахнущего бульона... И я с напрягом, но все же сообразил, что обоняние у
меня не утрачено. Долорес лепетала обычные женские глупости, которыми,
видимо, надлежит потчевать больных. Но мне-то казалось, что я совершенно
здоров, только мне было лень шевелиться.
Долорес с серьезным видом очень ответственной сиделки принялась с
ложечки, постоянно дуя на паривший бульон, кормить меня. Я ликовал от вкуса
несколько пересоленного куриного отвара - это была пища богов! Отвар я
вылакал довольно быстро и мне, как маленькому, словно грудничку, вытерли
салфеткой небритую морду. Вдруг, как игла, мой мозг пронзила страшная мысль
- но если в меня будут вливать бульон, пусть даже маленькими порциями, то
все равно настанет момент, когда организму потребуется выливать жидкость
наружу. А затем пришла мысль еще более ужасная - вдруг мне понадобиться
сходить прямо в палате по большому?! Я даже вроде бы почувствовал неприятный
характерный запах, исходящий от моего тела. Такие процессы показались мне
кощунством, и я внутренне запротестовал против поведения человеческой
природы. Надо мной навис вопрос: "Что же делать? Как избавиться от Долорес
на время пошлой физиологической казуистики"! Я стал мучиться ожиданиями
реакции кишечника на бульон. Это уже был кошмар!..
Но тут появился доктор. Долорес попросили выйти и мы с этим приятным
мужиком начали обо всем договариваться. Для начала он закрутил ручку
функциональной кровати так, что я оказался в позе сидячего человека: кровь
отлила у меня из мозгов и в глазах потемнело. Такое состояние длилось не
очень долго. Эскулап в это время считал пульс, мерил давление и выслушивал
мою грудную клетку. Затем он стал осторожно, но властно мять мне живот. Вот
тут-то я и набрался смелости задать доктору вопросы о разных возможных
бытовых неудобствах. Но доктор все разрешил очень просто: оказывается я
должен нажимать кнопку на пульте рядом с моей кроватью и вызывать няню, а та
начнет наше священнодействие с того, что прежде выставит Долорес из палаты,
а затем уж будет помогать мне восстанавливать биологическое равновесие.
Я очень радовался такому повороту дел! Да я просто ликовал!. Но еще
больший восторг я испытал, когда услышал от доктора заверение в том, что мое
ранение в грудную клетку как раз требует того, чтобы я как можно раньше
начал ходить, а значит и мои "туалетные муки" будут решаться проще и
эффективнее. В заключение доктор заверил меня в том, что на мне все
заживает, как на собаке, а это дает основание для серьезных надежд. Он
заверил, что на восьмые - десятые сутки меня уже отпустят на домашнее
лечение. Естественно, все должно проходить под контролем врача.
Доктор тут же решил начать репетицию моей ускоренной реабилитации: мне
помогли свесить ноги с кровати, и, держась за ее спинку, я встал и несмело
зашкандыбал по палате. Уверенность быстро вселялась в меня, походка
выправлялась - наступило полное преображение. Я снова любил весь мир, а
больше всего в нем я любил свою Долорес! "Все дышащее да хвалит Господа!
Аллилуия" (Псалом 150: 6).
Старт был взят относительно удачно, а дальше дни и ночи побежали
быстро, все наращивая и наращивая темп, словно резвые скакуны-одногодки!
Меня Навещал Альварес, Богословский, а Долорес была постоянной сиделкой.
Наконец, пришел день выписки из госпиталя, день перевода на домашнее лечение
и мы улетели в Сидней. Там, в доме Долорес, и прошел заключительный этап
моего лечения.
Post scriptum: Настал день когда мы все - родня Александра
Богословского и Сергеева-старшего с Сабриной - собрались на вилле под
Сиднеем. Во главе огромного стола восседал хозяин - маститый, седой старик.
Рядом по кругу разместился его старший сын Игорь - импозантный, сенаторского
вида господин, заправлявший всеми семейными делами. Затем по кругу шли мы -
я и моя жена Долорес (внучка Богословского) - с пузом таких размеров, что
уже никто не сомневался в том, что родится двойня. За нами среди сидящих шли
Егор - самый старший сын Сергеева - тоже с супругой, которую звали Надеждой,
далее - Ольга Сергеева - старшая дочь, она приехала с детьми. Ольга
Александровна, как две капли воды, похожа на отца. Теперь Оля вдовствовала и
все еще носила траур. Далее сидел Дмитрий с супругой Клавдией (тоже с
внушительным пузом), а рядом с ними - внук Сергева - Александр с женой
Ниной, гордо выпячивающей живот пока еще скромных размеров. Альварес был без
жены - ей никак не оторваться от домашнего хозяйства и маленьких детей - но
он привез первую дочь Сабрины Анну, живущую в США. Так и замкнулся этот
застольный круг. Мы сидели важные и торжественные, как греко-римские
патриции в общественных банях, замершие в ожидании явления гетер. Только
наши гетеры были с нами, и мы гордились ими, одобряли начинку их животов.
Чего греха таить: половой акт, как, впрочем, и любой другой достойный акт,
ко многому обязывает. Он важен своей недосказанностью, способностью
выпрямляет спину даже у раба, так что же говорить о свободном человеке,
способном не только спокойно думать, но и правильно действовать. "Omnia mea
mecum porto - Все мое ношу с собой"!
На патрициях простыни,
на лицах былого оспины.
Сердце жмет будущего суета -
уход скорый, вещая немота.
Смертным прошлое - невеста,
рыдает глупая без места.
Под Черной Луной Лилит
Змеем пошлым Еве мстит.
Адам вторую не принимает,
первую жену привечает.
Старик-патриарх берет слово,
гнется в руках бытия подкова.
Смысл мудрых слов простой:
с краю сильный никогда не стой,
не жалей судьбу - собаку,
в жаркую лезь драку.
Ты Боже - помощь моя
и избавитель мой.
Рано грешнику - на коня,
а праведнику - на покой!
Этот стих, конечно, созрел в голове Александра - внука
Сергеева-старшего. Пища для него была скормлена молодому поэту еще Музой,
хранившей секреты каббалы. Согласно Талмуду мужчина не должен ночевать в
доме в одиночестве, потому что за ним охотится "Лилит, царица Змаргада",
слепленная Богом, как и Адам, из глины, бывшая его первой женой,
возмечтавшая о равенстве мужчины и женщины. Она покинула Адама и
превратилась в "матерь демонов", наводящую порчу на новорожденных, пьющая их
кровь. Наверное, и Каин был все же рожден не Евой, а подброшен этой
кукушкой-суккуб. Еврейки в древности находили спасение в заговорах из
каббалистической книги "Разиэл". Лилит, как истинная красавица, способна
менять свой облик и ранить нестойких мужчин в самое сердце, накрепко
привязывая к мечте о вечной любви, затем уничтожая их потомство, обрубая
генетические корни. Лилит - это коварство и трагическая любовь, явление
злого духа женского пола, персонаж иудейской демонологии, ее астрологический
символ - Черная Луна. Мы знали, что выбор жены - дело крайне ответственное.
Бог исправил ошибку - Еву, учтя законы биологии, Он создал из ребра мужчины,
стараясь сразу положив конец женскому своеволию, самомнению и распущенности.
Все лучшее, как говорится, "ex suis ossibus - из собственных костей". Каждый
из потомков Сергеева трепетно взирал на живот беременной жены и хвастливо
успокаивал себя внутренним голосом: "Feci quod potui, faciant meliora
potentes - Я сделал все, что мог, кто может, пусть сделает лучше"!
Оставалось добавить, что это "лучше" пусть охотник заправит в матку своей
благоверной, а не чужой жене и, тем более, не Лилит - "матери, удушающей
дитя"!
Первое слово на посиделках держал самый зрелый представитель
славянского народа - Богословский-старший. Он говорил не громко, с
расстановкой, с растяжкой, словно специально тормозил время, чтобы оно не
спешило отсчитывать срок жизни. Конечно, в этой компании он был по праву
мудрецом, потому что прожил большую и жизнь и повидал многое. Но кто может
быть мудрее Бога? - никто. А потому старик не вещал, а просто подытоживал
свои длительные жизненные наблюдения, которыми он хотел поделиться со
следующим поколение близких ему людей. Можно было бы задать сакраментальный
вопрос: "Где книжники и совопросники века сего"? Но вот они - перед ним. Да
это они испытывали себя на прочность, постоянно по-своему перелистывая книгу
жизни и задавая вопросы своему веку, перешагивая через различные испытания.
Каждый круг бытия на этой планете заключал в себе собственную философию, но
она бала суетна и недолговечна. Иначе и быть не могло - потому, что наука,
пусть даже самая передовая, служила исключительно людям, являющимся
смертными, только временными жильцами на планете Земля.
Перед глазами людей прошли серии доказательств того, что мудрость мира
сего, заканчивается, как правило, безумием. И от этого никому, ни одному
поколению и государству не удавалось уйти. Что же может один человек
предложить другому, кроме того, чтобы еще раз совершить несметное число
ошибок и впасть в грех. Но одни находят в себе здравый смысл, чтобы осознать
их, а другие в течение всей жизни продолжают пребывать в ошибках и во грехе,
даже не делая попытки покаяния и искупления. У каждого из присутствующих за
душой был ворох таких ошибок. Старик обратился к своему бытию, далекому от
истинной религиозности, святости. Перед его глазами мелькнули картины из
жизни, в быстротечности которых он чувствовал себя сверхчеловеком с
отломанными руками и ногами. Вот тогда воспаленный разум твердил
величественно: "Заратустра не должен быть пастухом и собакой стада". Но в
этих словах была лишь относительная справедливость. Из-под стола выскакивали
многозначительное заявление Ерофеева: "Я все могу понять, если захочу
простить... Я все прощу, если захочу понять". А дальше шло глубокомысленное
молчание в виде смены поколений живущих на Земле.
Диалектическая спираль сделала еще один виток, зафиксировав статус-кво:
здесь за столом собрались представители старой и новой гвардий с женами, у
которых животы подпирали подбородки, потому что в них готовилась новая
смена. Любой человек вправе сказать, как сказал поэт-философ: "Я леплю
воспоминания из своего настоящего". И этот тезис Сартра является
злободневным и по сей день. Только не стоит сужать круг своих представлений
о бренном мире. Тогда в голове замелькали обрывки состояний воображаемых
ипостасей своего я - здесь были и "Тошнота", и "Маленький Принц", и
"Заратустра". Но что-то давило тяжелейшим пресс-папье, разглаживая и
промокая кроваво-красные чернила памяти. И такое давление лишало
человеческую личность индивидуальности и свободы мысли. А такие утраты -
самое последнее дело.
Старик Богословский вдруг вспомнил высказывание Сэмюэля Джонсона:
"Патриотизм - это последнее прибежище мерзавцев". Да, тяга к своему
отечеству - это природное общечеловеческое качество - политические мародеры
ныне успели опошлить и превратить в крючок, на который без зазрения совести
нанизывают добропорядочные сердца. Но взамен Родина не обеспечивает своих
приверженцев даже приличным существованием. Так, кто ж творит обман?
Доверяющие или доверители?
"Multum interest utrum peccare aliquis nolit aut nesciat - Большая
разница - не хотеть или не уметь согрешить". Те, кто же имеет право по
повелению Бога держать в своих руках ключ от счастливой жизни? Разве это те,
кто мастерски надевают цепи, кандалы на ноги и руки своим соотечественникам?
Наверное, мы все путаем Ангелов с Бесами! Я предлагаю навсегда отказаться от
таких ошибок! Итак откройте для себя Мир! Будьте бдительны! Умейте понимать
и бороться за свое счастье на Земле!..
"И увидел я Ангела, сходящего с неба, который имел ключ от бездны и
большую цепь в своей руке" (Откровение 20: 1).
И я поклонился ему низко и доверил суд над собой только ему одному!
Итак, книга окончена, в ней - A tout Seigneur tout honnear!
(Каждому господину по чести!)
Осталось воскликнуть: "Lectori benevolo salutem!" -
"Привет благосклонному читателю"!
Думаю, что они по реакции Долорес и Альвариса догадывались, что те не
позволят им проявить жестокость, а три человека против четырех - это
серьезная сила. Видимо, они решили отложить решительные действия до приезда
в лагерь.
Наша "семейная" компания уселась в одну машину, а конвой в другую. На
ходу Долорес и Альварес старались контролировать поведение эскорта И даже
расстегнули кобуры. Альварес управлял автомобилем, а Долорес звонила кому-то
по мобильнику. Наконец, она дозвонилась, и глаза ее посветлели, напряжение
спало. Бросив несколько слов, она передала трубку мне:
- Привет, Владимир! - услышал я хрипловатый голос.
Мой собеседник, видимо, был довольно преклонного возраста.
- Это говорит Александр Богословский, я очень рад, что ты нашелся.
Держи хвост пистолетом и посылай всех в жопу, не давай никаких объяснений до
моего приезда, сегодня я вылетаю. До встречи!
Чувствовался российский темперамент, оставалось только дождаться
перехода на монологи Юза Алешковского. В воздухе просто пухли и рычали его
скабрезные метафоры: "А заскучаешь, значит, полный ты мудила и ни хуя не
петришь в биологии молекулярной, а заодно и в истории моей жизни". Однако
этот разговор почему-то прибавил мне уверенности и нахальства, хотя
надвигающаяся неизвестность, слов нет, озадачивала, если не говорить -
настораживала!
Все обошлось, как нельзя лучше: по прибытии в лагерь нас никто не
тревожил и мы преспокойно отправились в домик Долорес. Альварес следовал за
нами, на всякий случай, внимательно приглядываясь к кустам. Я был уверен,
что никто по нашей группе стрелять не будет, но то, что спальню и сортир
Долорес уже напичкали аппаратурой, у меня сомнений не вызывало. И это было
хорошо: пусть лучше сейчас любопытство всех будет удовлетворено, и
заинтересованные лица перестанут томить себя "ожиданием правды". Глупых в
этом лагере нет, а это означает, что и они понимают, что "правда" будет
дозированной. Выкручивать мне руки, выпытывая детали, смысла нет.
Современная разведка устроена так, что агента ограждают от лишней
информации. Так вернее, ибо даже во время провала, он не имеет возможности
сболтнуть лишнего - может сообщить только конкретику своей части операции.
Если бы тогда, когда я "рвал нитку" арестовали капитана, то он не смог бы
дать мой полный словесный портрет - сообщил бы только, что вез на лодке
какого-то верзилу, зарабатывая тем самым себе на пропитание. А в последней
истории все ясно: я рванул из-под стражи, воспользовался законсервированным
для меня дыхательным аппаратом только для того, чтобы встретиться со
связником, курсирующим регулярно по четвергам по этой линии. Или, вовсе
банальное - я заложил информацию в фальшивый тайник. Ищи, свищи теперь ветра
в поле. А вот в доверительной беседе с друзьями я должен сообщить нечто
"таинственное и многозначительное". И я сообщил все то, что было позволено
мне сообщить! "Ты дал мне щит спасения Твоего, и десница Твоя поддерживает
меня, и милость Твоя возвеличивает меня" (Псалом 17: 36).
Альварес ушел, а мы с Долорес погрузились в многократный "грех".
Совершенно неожиданно меня поразила простая отгадка: "У нас с Долорес
получилось практически все так же, как у моего отца с мамой". Это вещий
признак, но необходимо помнить и о том, как для отца закончилась жизнь!
Я ничего не сказал об этом просветлении Долорес, только прижал ее к
себе сильнее, но она что-то поняла сама и насторожилась. Конечно, мы могли
бы припоминать друг другу о своей взаимной "деловой неверности" и скомкали
бы тогда всю любовь. Но не ослы же мы на самом деле! Работа - это повод для
знакомства и только. А постель - это все же повод для любви, для оргий, и
надо уметь им отдаваться, не путая дела с чувствами. Пусть рушатся миры,
продырявливается сито разведки и ржавеют капканы контрразведки. Но человек
обязан оставаться млекопитающим - надо любить любимых, ценить радость
простой животной близости. Я прочитал Долорес по памяти из русского
классика, лауреата Парижской премии "за вклад в русскую литературу":
"Пиздец, теперь только ядерная заваруха может нас разлучить, а никакое
другое стихийное бедствие"... Но она, оказывается тоже читала Алешковского,
но только на испанском, и процитировала: "Это не для людей такое прекрасное
мгновение, и, пожалуйста, не говори отвратительного слова "кончай", когда
имеешь дело с бесконечностью". Так мы и заснули в любви и согласии, но с
разными представлениями о долге перед Родиной!
На следующий день прилетел Богословский, он оказался замечательным
стариканом, много рассказывал мне об отце, Сергееве-старшем, о своих с ним
похождениях во время учебы в Нахимовском училище и о совместных делах в
Латинской Америке. Богословский имел какие-то очень цепкие экономические и
политические отношения с немцами, в изобилии проживающими в Чили и в других
странах этого континента. Он напряг эти связи - а влияние немцев здесь
весомое - и все вопросы по поводу моей персоны были закрыты. Произошли
контакты и в определенных ведомств России с Чили - здесь тоже все
прояснилось. Я продолжал работать в "центре", видимо, выскользнув до
известной степени из-под колпака.
Богословский, как он выразился, озадачился огромным желанием собрать
всю родню Сергеева у себя в Сиднее и мы с Долорес потихоньку занялись
организацией такой встречи. Наши отношения с ней в сексуальном плане были
идеальными. Но она еще не стала "русской" настолько, насколько мне хотелось.
Для таких метаморфоз требовалось время и потрясения, и они не заставили себя
долго ждать.
Через пару месяцем мы полетели на задание по ликвидации еще одной базы
наркодельцов в Боливии. Летели сперва на легких самолетах, нас сопровождало
два боевых вертолета, которые мы собирались пустить в ход только в крайнем
случае. Не было никакого смысла осложнять долгосрочную программу действий в
этом регионе, а резонанс от ракетного удара, даже пусть по лагерю бандитов,
трудно будет объяснить на государственном уровне. Куда лучше "разобраться" с
противником с помощью стрелкового, автоматического оружия, да еще с
глушителями - тихо, скоро и эффективно, особенно, при контрольных отстрелах
в голову за левое ухо или глазницу.
Скрытно двинули по тропическому лесу. Маршрут был сложным,
утомительным. Я чувствовал, что с Долорес не все в порядке. Не трудно было
догадаться, что она была беременна и ее мучил токсикоз первой половины -
тошнота, головокружение. Я заметил эти признаки уже в самолете и настаивал
на том, чтобы она вернулась на базу, но она категорически отказалась. Я
подозревал, что главной причиной ее отказа было желание "прикрыть" меня - ей
казалось, что со мной в этих лесах могут "разобраться". Кто знает, может
быть она была и права, но это только осложнило мне жизнь. Она думала, что
опекает меня, но я-то постоянно берег ее, страховал, старался уменьшить
нагрузки. Известно, что человек запугивает сам себя, - так, примерно, мы и
"заботились" друг о друге. Такой симбиоз к хорошему, как правило, не
приводит. Дьявол тщит себя надеждой в трудный момент подставить подножку!
Сперва все шло по плану: десантировавшись, группа двигалась по лесу
двумя параллельными колоннами. Кое-где проводники нащупывали еле заметные
тропы, но чаще приходилось пускать в ход мачете и прорубать дорогу. Когда мы
остановились на последнюю ночевку под склоном небольшого холма, ночь накрыла
нас почти мгновенно - толком не успели выставить охранение, секреты,
растянуть сигнальные средства - все пришлось делать уже в темноте. Было
довольно ветрено (видимо, перед грозой). Ветер в лесу - это серьезная
помеха, потому что резко снижается контроль в охранении. Нас, оказывается,
давно вычислили.
Под покровом ночи силы безопасности наркодельцов стали нас окружать и
продвинулись почти вплотную к основным силам отряда. Нас спасла техника -
сработали сигнальные ракеты и наше боевое охранение подсветило участок
действий. Но мафиози удалось "забить" две основные пулеметные точки и
вынудить нас занять круговую оборону. Наши огневые средства были растащены
на две колонны, которые в начавшейся перестрелке было уже трудно объединить
без потерь. Луче было оставаться на месте и основательно окопаться.
Получилось, как в плохом анекдоте: мы хотели первыми "трахнуть" их, но они
оказались проворнее. Цепи залегли, ожидая восхода солнца.
Ранний рассвет позволил вызвать наши боевые вертолеты, наводить которые
пришлось трассирующими очередями, ибо ряды нападавши и защищавшихся сильно
перемешались. Было много раненых и с нашей стороны. Думать об уничтожении
лагеря бандитов не приходилось - необходимо было вырваться из крепких
тисков. Мы всегда наваливались на тайные базы малым числом, используя фактор
неожиданности и абсолютно точные разведывательные данные. В этом бою нас
лишили нашего преимущества и навязали нам еще и превосходство не только в
силах, но и в средствах огневого обеспечения. Все решила вертолетная атака:
наши два "Апача" сильно припугнули атакующих, положили в могилу заметное
число участников бандформирований и заставили их отступить.
Нам тоже пришлось сматывать удочки. Первыми эвакуировали раненых,
которых стащили на полянку, куда могли сесть вертолеты. Наши основные силы -
обе колонны - теперь объединились и заняли круговую оборону. В какой-то
момент я заметил снайпера противника - видимо, это был отчаянный фанатик,
либо наркоман - он целился в Долорес. Мне пришлось рвануться на перерез
пули, прикрывая телом свою любимую. В полете я еще успел полоснуть из
Калашникова по дереву, на котором расположился "отморозок", но его пуля
достала меня тоже. Ранение было серьезным и я моментально поплыл на тот свет
- эвакуация группы осталась за пределами моего восприятия. "Объяли меня муки
смертные, и потоки беззакония устрашили меня; цепи ада облегли меня, и сети
смерти опутали меня" (Псалом 17: 5-6).
Happy end!
Ощущение внешнего мира, людей, зверей, растительности, населяющих его,
меня покинуло моментально - я полностью замкнулся в своем трагическом
одиночестве и дорога назад была потеряна. Сознание мое больше не хотело
общаться с привычными атрибутами прежнего окружения, они были мне
безразличны. Но зато я явственно, как никогда, ощутил присутствие
Всевышнего! "В тесноте моей я призвал Господа и к Богу моему воззвал. И Он
услышал от чертога Своего голос мой, вопль мой дошел до слуха Его" (Псалом
17: 7). Мог ли я, впитав всю отчаянную, страстную любовь ставшей дорогой
женщины, узнав, что она ждет от меня ребенка, поступить также разумно,
спокойно, но слишком отстраненно и эгоистично, как когда-то поступил мой
отец - Александр Георгиевич Сергеев? Сергеев-старший был "Status in statu -
Государством в государстве". Причем, это внутреннее Государство, огражденное
особыми границами от внешнего, было сущностью Сергеева - дышавшей его
незыблемой философией, твердой личностной политикой, изощренной психологией.
Нет я был из другого теста, к тому же я был значительно моложе, и
любовь моя к избранной женщине была чище и яснее, потому что она не была
затаскана чрезмерной "многоопытностью" зрелого мужчины. И я боролся до
конца. Но кроме всего прочего, я чувствовал, что моя дорогая Муза и
сменивший ее Александр помогали мне! Я стремился вырваться из объятий
смерти. В какой-то момент мне показалось, что Муза - может быть только ее
душа - прилетела и склонилась над моей больничной койкой. То было возможно,
потому что я находился практически в другом измерение - я плутал между
жизнью и смертью, там, на границе виртуальности и реальности, где при
большом напряжении и могли встречаться души. Это меня весьма озадачило,
потому что я понял: с Музой случилось непоправимое! Но ее прилет и Сашины
старания сделали свое дело - наступил переломный момент, склонивший чашу
весов моей жизни в сторону земного пребывания.
Я, находясь в забытьи, все же обращался к Господу Богу. И желанное
свершилось: "Он вывел меня на пространное место и избавил меня; ибо Он
благоволил ко мне" (Псалом 17: 20). Очнулся я, как мне потом рассказали, на
третьи сутки и увидел, что нахожусь в реанимации, а рядом со мной сидит
Долорес. Она внимательно следила за движением моих глаз и страшно
обрадовалась, когда я вперил в нее свой глупый взор. Я еще хорошо не
соображал в каком измерении я вращаюсь - потолок и все мною видимое плавало,
слегка колебалось и меняло очертания, искажало, кособочило форму. Только
Долорес оставалась незыблемой, красивой и желанной. Первый вопрос, который я
задал ей, был дурацкий, но объяснимый - я ведь потерял счет времени. Я
спросил мою желанную:
- Кто у на родился, Долорес?
Она почему-то заплакала и зарылась лицом в больничную простыню, в
подушку около моего левого уха. Я не понял направления ее эмоций и детских
поступков, а потому повторил вопрос:
- Долорес, голубушка, радость моя, кто у нас родился - сын или дочь?
Слезы лились по ее щекам двумя огромными потоками, а я при этом
почему-то опять глупо улыбался. Видимо, моя башка еще не пришла в
равновесие. Я вдруг вспомнил заметки моего отца: в них было сказано, что
после долгой потери сознания иногда наступает заметная дебилизация
пострадавшего. И я стал настойчиво разбираться в том, кто же поглупел, впал
в детство - я или Долорес?
Скоро мои рассуждения вывели меня на оперативный простор - все
сходилось к тому, что поглупел все же я! Но это меня нисколько не обременяло
и не заботило. Мне даже было приятно осознавать себя глупым, но все же живым
и видящим рядом с собой Долорес. Где-то вдалеке, внизу живота, появилось
соблазнительное желание, или, скорее всего, намек на тайное желание. Но,
может быть, в тот момент просто пришла очередь попросить "утку", ибо и
кишечник обрадовался пробуждению головы и принялся гнать перестальтические
волны от головы к ногам. Но я так же не был уверен в том, что "низкое
чувство" не было ощущением застоя в кожных капиллярах - явление свойственное
намечающимся пролежням. Все это я проходил в центре подготовки диверсантов.
Долгосрочная фонетическая память сработала четко: "Non scholae, sed vitae
discimus - Не для школы, а для жизни мы учимся".
"Да,.. - подумал я, - надо начинать шевелиться, двигаться, иначе
отучишься воспринимать жизнь, как объективную реальность, а женщину, как
плотоядное существо, способное доставлять сумасшедше-приятные ощущения".
Снова Долорес вторглась в поле моего зрения. Теперь я не стал задавать
ей волнующего меня вопроса, а постарался разобраться в том, с какими
желаниями она ко мне подходит. Долорес же подступала с чашкой аппетитно
пахнущего бульона... И я с напрягом, но все же сообразил, что обоняние у
меня не утрачено. Долорес лепетала обычные женские глупости, которыми,
видимо, надлежит потчевать больных. Но мне-то казалось, что я совершенно
здоров, только мне было лень шевелиться.
Долорес с серьезным видом очень ответственной сиделки принялась с
ложечки, постоянно дуя на паривший бульон, кормить меня. Я ликовал от вкуса
несколько пересоленного куриного отвара - это была пища богов! Отвар я
вылакал довольно быстро и мне, как маленькому, словно грудничку, вытерли
салфеткой небритую морду. Вдруг, как игла, мой мозг пронзила страшная мысль
- но если в меня будут вливать бульон, пусть даже маленькими порциями, то
все равно настанет момент, когда организму потребуется выливать жидкость
наружу. А затем пришла мысль еще более ужасная - вдруг мне понадобиться
сходить прямо в палате по большому?! Я даже вроде бы почувствовал неприятный
характерный запах, исходящий от моего тела. Такие процессы показались мне
кощунством, и я внутренне запротестовал против поведения человеческой
природы. Надо мной навис вопрос: "Что же делать? Как избавиться от Долорес
на время пошлой физиологической казуистики"! Я стал мучиться ожиданиями
реакции кишечника на бульон. Это уже был кошмар!..
Но тут появился доктор. Долорес попросили выйти и мы с этим приятным
мужиком начали обо всем договариваться. Для начала он закрутил ручку
функциональной кровати так, что я оказался в позе сидячего человека: кровь
отлила у меня из мозгов и в глазах потемнело. Такое состояние длилось не
очень долго. Эскулап в это время считал пульс, мерил давление и выслушивал
мою грудную клетку. Затем он стал осторожно, но властно мять мне живот. Вот
тут-то я и набрался смелости задать доктору вопросы о разных возможных
бытовых неудобствах. Но доктор все разрешил очень просто: оказывается я
должен нажимать кнопку на пульте рядом с моей кроватью и вызывать няню, а та
начнет наше священнодействие с того, что прежде выставит Долорес из палаты,
а затем уж будет помогать мне восстанавливать биологическое равновесие.
Я очень радовался такому повороту дел! Да я просто ликовал!. Но еще
больший восторг я испытал, когда услышал от доктора заверение в том, что мое
ранение в грудную клетку как раз требует того, чтобы я как можно раньше
начал ходить, а значит и мои "туалетные муки" будут решаться проще и
эффективнее. В заключение доктор заверил меня в том, что на мне все
заживает, как на собаке, а это дает основание для серьезных надежд. Он
заверил, что на восьмые - десятые сутки меня уже отпустят на домашнее
лечение. Естественно, все должно проходить под контролем врача.
Доктор тут же решил начать репетицию моей ускоренной реабилитации: мне
помогли свесить ноги с кровати, и, держась за ее спинку, я встал и несмело
зашкандыбал по палате. Уверенность быстро вселялась в меня, походка
выправлялась - наступило полное преображение. Я снова любил весь мир, а
больше всего в нем я любил свою Долорес! "Все дышащее да хвалит Господа!
Аллилуия" (Псалом 150: 6).
Старт был взят относительно удачно, а дальше дни и ночи побежали
быстро, все наращивая и наращивая темп, словно резвые скакуны-одногодки!
Меня Навещал Альварес, Богословский, а Долорес была постоянной сиделкой.
Наконец, пришел день выписки из госпиталя, день перевода на домашнее лечение
и мы улетели в Сидней. Там, в доме Долорес, и прошел заключительный этап
моего лечения.
Post scriptum: Настал день когда мы все - родня Александра
Богословского и Сергеева-старшего с Сабриной - собрались на вилле под
Сиднеем. Во главе огромного стола восседал хозяин - маститый, седой старик.
Рядом по кругу разместился его старший сын Игорь - импозантный, сенаторского
вида господин, заправлявший всеми семейными делами. Затем по кругу шли мы -
я и моя жена Долорес (внучка Богословского) - с пузом таких размеров, что
уже никто не сомневался в том, что родится двойня. За нами среди сидящих шли
Егор - самый старший сын Сергеева - тоже с супругой, которую звали Надеждой,
далее - Ольга Сергеева - старшая дочь, она приехала с детьми. Ольга
Александровна, как две капли воды, похожа на отца. Теперь Оля вдовствовала и
все еще носила траур. Далее сидел Дмитрий с супругой Клавдией (тоже с
внушительным пузом), а рядом с ними - внук Сергева - Александр с женой
Ниной, гордо выпячивающей живот пока еще скромных размеров. Альварес был без
жены - ей никак не оторваться от домашнего хозяйства и маленьких детей - но
он привез первую дочь Сабрины Анну, живущую в США. Так и замкнулся этот
застольный круг. Мы сидели важные и торжественные, как греко-римские
патриции в общественных банях, замершие в ожидании явления гетер. Только
наши гетеры были с нами, и мы гордились ими, одобряли начинку их животов.
Чего греха таить: половой акт, как, впрочем, и любой другой достойный акт,
ко многому обязывает. Он важен своей недосказанностью, способностью
выпрямляет спину даже у раба, так что же говорить о свободном человеке,
способном не только спокойно думать, но и правильно действовать. "Omnia mea
mecum porto - Все мое ношу с собой"!
На патрициях простыни,
на лицах былого оспины.
Сердце жмет будущего суета -
уход скорый, вещая немота.
Смертным прошлое - невеста,
рыдает глупая без места.
Под Черной Луной Лилит
Змеем пошлым Еве мстит.
Адам вторую не принимает,
первую жену привечает.
Старик-патриарх берет слово,
гнется в руках бытия подкова.
Смысл мудрых слов простой:
с краю сильный никогда не стой,
не жалей судьбу - собаку,
в жаркую лезь драку.
Ты Боже - помощь моя
и избавитель мой.
Рано грешнику - на коня,
а праведнику - на покой!
Этот стих, конечно, созрел в голове Александра - внука
Сергеева-старшего. Пища для него была скормлена молодому поэту еще Музой,
хранившей секреты каббалы. Согласно Талмуду мужчина не должен ночевать в
доме в одиночестве, потому что за ним охотится "Лилит, царица Змаргада",
слепленная Богом, как и Адам, из глины, бывшая его первой женой,
возмечтавшая о равенстве мужчины и женщины. Она покинула Адама и
превратилась в "матерь демонов", наводящую порчу на новорожденных, пьющая их
кровь. Наверное, и Каин был все же рожден не Евой, а подброшен этой
кукушкой-суккуб. Еврейки в древности находили спасение в заговорах из
каббалистической книги "Разиэл". Лилит, как истинная красавица, способна
менять свой облик и ранить нестойких мужчин в самое сердце, накрепко
привязывая к мечте о вечной любви, затем уничтожая их потомство, обрубая
генетические корни. Лилит - это коварство и трагическая любовь, явление
злого духа женского пола, персонаж иудейской демонологии, ее астрологический
символ - Черная Луна. Мы знали, что выбор жены - дело крайне ответственное.
Бог исправил ошибку - Еву, учтя законы биологии, Он создал из ребра мужчины,
стараясь сразу положив конец женскому своеволию, самомнению и распущенности.
Все лучшее, как говорится, "ex suis ossibus - из собственных костей". Каждый
из потомков Сергеева трепетно взирал на живот беременной жены и хвастливо
успокаивал себя внутренним голосом: "Feci quod potui, faciant meliora
potentes - Я сделал все, что мог, кто может, пусть сделает лучше"!
Оставалось добавить, что это "лучше" пусть охотник заправит в матку своей
благоверной, а не чужой жене и, тем более, не Лилит - "матери, удушающей
дитя"!
Первое слово на посиделках держал самый зрелый представитель
славянского народа - Богословский-старший. Он говорил не громко, с
расстановкой, с растяжкой, словно специально тормозил время, чтобы оно не
спешило отсчитывать срок жизни. Конечно, в этой компании он был по праву
мудрецом, потому что прожил большую и жизнь и повидал многое. Но кто может
быть мудрее Бога? - никто. А потому старик не вещал, а просто подытоживал
свои длительные жизненные наблюдения, которыми он хотел поделиться со
следующим поколение близких ему людей. Можно было бы задать сакраментальный
вопрос: "Где книжники и совопросники века сего"? Но вот они - перед ним. Да
это они испытывали себя на прочность, постоянно по-своему перелистывая книгу
жизни и задавая вопросы своему веку, перешагивая через различные испытания.
Каждый круг бытия на этой планете заключал в себе собственную философию, но
она бала суетна и недолговечна. Иначе и быть не могло - потому, что наука,
пусть даже самая передовая, служила исключительно людям, являющимся
смертными, только временными жильцами на планете Земля.
Перед глазами людей прошли серии доказательств того, что мудрость мира
сего, заканчивается, как правило, безумием. И от этого никому, ни одному
поколению и государству не удавалось уйти. Что же может один человек
предложить другому, кроме того, чтобы еще раз совершить несметное число
ошибок и впасть в грех. Но одни находят в себе здравый смысл, чтобы осознать
их, а другие в течение всей жизни продолжают пребывать в ошибках и во грехе,
даже не делая попытки покаяния и искупления. У каждого из присутствующих за
душой был ворох таких ошибок. Старик обратился к своему бытию, далекому от
истинной религиозности, святости. Перед его глазами мелькнули картины из
жизни, в быстротечности которых он чувствовал себя сверхчеловеком с
отломанными руками и ногами. Вот тогда воспаленный разум твердил
величественно: "Заратустра не должен быть пастухом и собакой стада". Но в
этих словах была лишь относительная справедливость. Из-под стола выскакивали
многозначительное заявление Ерофеева: "Я все могу понять, если захочу
простить... Я все прощу, если захочу понять". А дальше шло глубокомысленное
молчание в виде смены поколений живущих на Земле.
Диалектическая спираль сделала еще один виток, зафиксировав статус-кво:
здесь за столом собрались представители старой и новой гвардий с женами, у
которых животы подпирали подбородки, потому что в них готовилась новая
смена. Любой человек вправе сказать, как сказал поэт-философ: "Я леплю
воспоминания из своего настоящего". И этот тезис Сартра является
злободневным и по сей день. Только не стоит сужать круг своих представлений
о бренном мире. Тогда в голове замелькали обрывки состояний воображаемых
ипостасей своего я - здесь были и "Тошнота", и "Маленький Принц", и
"Заратустра". Но что-то давило тяжелейшим пресс-папье, разглаживая и
промокая кроваво-красные чернила памяти. И такое давление лишало
человеческую личность индивидуальности и свободы мысли. А такие утраты -
самое последнее дело.
Старик Богословский вдруг вспомнил высказывание Сэмюэля Джонсона:
"Патриотизм - это последнее прибежище мерзавцев". Да, тяга к своему
отечеству - это природное общечеловеческое качество - политические мародеры
ныне успели опошлить и превратить в крючок, на который без зазрения совести
нанизывают добропорядочные сердца. Но взамен Родина не обеспечивает своих
приверженцев даже приличным существованием. Так, кто ж творит обман?
Доверяющие или доверители?
"Multum interest utrum peccare aliquis nolit aut nesciat - Большая
разница - не хотеть или не уметь согрешить". Те, кто же имеет право по
повелению Бога держать в своих руках ключ от счастливой жизни? Разве это те,
кто мастерски надевают цепи, кандалы на ноги и руки своим соотечественникам?
Наверное, мы все путаем Ангелов с Бесами! Я предлагаю навсегда отказаться от
таких ошибок! Итак откройте для себя Мир! Будьте бдительны! Умейте понимать
и бороться за свое счастье на Земле!..
"И увидел я Ангела, сходящего с неба, который имел ключ от бездны и
большую цепь в своей руке" (Откровение 20: 1).
И я поклонился ему низко и доверил суд над собой только ему одному!
Итак, книга окончена, в ней - A tout Seigneur tout honnear!
(Каждому господину по чести!)
Осталось воскликнуть: "Lectori benevolo salutem!" -
"Привет благосклонному читателю"!