Федоров Александр. Оракул

зрелой прозе: "Я окружен какими-то убогими призраками, а не людьми. Меня они
терзают, как могут терзать только бессмысленные видения, дурные сны, отбросы
бреда, шваль кошмаров - и все то, что сходит у нас за жизнь".
Видимо, последовательно и неотвратимо, разочаровываясь в людях,
играющих роль шавок, или шавок, исполняющих роли людей, БВП подвигнулся к
кошкам. Первый домашний кот появился у БВП в зрелые годы, когда все
литературные победы были награждены громом маршей, гимнов, оваций и
материальным благополучием. Кота звали "Бандит". В имени том не чувствуется
должного уважения к меньшому брату. Но примечателен сам факт нового варианта
симбиоза человека и животного, наделенного гиперболой свободомыслия и
самоуважения. Если угодно, это уже факт искреннего перехода от бытовой
гордыни в качество высшего порядка. БВП стал осознавать миссию рупора,
даруемого Богом писателю. Отсюда один шаг до овладения скромностью,
деловитостью посвященного и назначенного в Оракулы.
БВП оставил на вооружении лишь то творческое высокомерие, которым
вынужден был награждать героев своих непростых произведений. В стихах,
пожалуй, он был еще откровеннее, и тогда такса выпирала из него всеми
четырьмя кривыми и короткими ножками, а кот мурлыкал свои бандитские песни.
Вдумаемся: "Живи. Не жалуйся, не числи ни лет минувших, ни планет, и
стройные сольются мысли в ответ единый: смерти нет". Эка куда хватил -
смерти нет! Спросил бы лучше у Бога и тогда получил бы ответ: "И познаете
истину, и истина сделает вас свободными" (От Иоанна 8: 32).
Однако, не был путь поэта прямым, ибо забыл он все то, чему учили его в
маленькой домашней церкви на Почтамтской, в Санкт-Петербурге, в Тенишевском
училище, в Кембридже. Все же по крови, по биологии он был не русским, не
отечественным, не православным. Он, как экзотическая такса, вышел из
английского или немецкого клуба, прогастролировав слегка среди богатых
особняков на Большой Морской, да в плаксивых рощицах Петербургской губернии,
безупречно усвоил латынь, английский, немецкий, французский, русский языки,
но мало что впитал от чувства Родины. Оговоримся сразу: в этих словах нет
критики или, того хуже, обвинения. Просто необходимо правильно расставить
акценты: скорее БВП жалел о потери своего золотого века, благополучного
мира, в котором ему повезло родиться. Но он никогда не шел на защиту его,
жертвуя жизнью, как делали это другие, его родственники. Он, скорее,
удовлетворял свое эгоистическое любопытство к жизни.
Не было в его поэтических исповедях рева сердца, плоти, а был лишь
эстетический надрыв рафинированного поэта. Трудно сказать, что мудрее:
жертва или уход от жертвы. Видимо, каждому уготована особая миссия: кто-то
должен скакать с шашкой на огненную плеть пулеметной очереди, а кто-то
писать стихи. БВП остался отстраненным от кондовости страны, в которой
родился и вырос, от непроходящего, бестолкового горя. Но оно успело мазнуть
его основательной (спору нет!) пощечиной по выхоленному лицу. Потому и жизнь
его шла по расходящемуся рельсовому пути, свидетельствующему о душевном и
бытовом конфликте: обрывки неосознанного православия - экстравагантные
эстетические эскапады; потерянная родина - завоевание места под солнцем в
чужих землях. Отсюда исходит вопль одного из героев его произведений: "Слова
у меня топчутся на месте, писал Цинциннат. - Зависть к поэтам. Как хорошо
должно быть пронестись по странице и прямо со страницы, где остается бежать
только тень - сняться - и в синеву". Но такое возможно только на родине,
дома.
Безумный блеск слова, блестящее владение языком - все это скользит по
зеркальной поверхности потерянной родины, не задевая до поры до времени ее
холодной к нему поверхности и выливается в шутовство, в поиск способа
удивить весь мир! Найти, растолкать локтями, раздобыть место под солнцем!
Отсюда следует оговорки, спотыкание, скольжение, удары и падения: "Я
полагаю, что боль расставания будет красная, громкая. Написанная мысль
меньше давит, хотя иная - как раковая опухоль: выразишь, вырежешь, и опять
нарастает хуже прежнего". Все это слова инвалида, или человека
предчувствующего расплату за дерзость. Именно раковая опухоль добьет
страдальца в финале! Здесь прецедент для дружбы с образом таксы - смелой,
решительной, безрассудной, трудолюбивой, но - с гиперболизированным
самоуважением, достоинством, равным гордыне. А Бог гордых не любит, Он их
наказывает! "Ибо от избытка сердца говорят уста. Добрый человек из доброго
сокровища выносит доброе; а злой человек из злого сокровища выносит злое".
Все перипетии жизни БВП, как собственно и жизнь каждого землянина,
подчиняется формулам иного свойства, чем могут изобрести сами люди. Можно
придумать и затеять сложный разговор о пассионарности, но то - мыльные
пузыри в тазике с грязным бельем. Дело, безусловно, не в абстракциях,
удобных для муссирования вялым человечьим умом. Божье откровение все равно
останется за его пределами, ибо люди, "называя себя мудрыми, обезумели и
славу нетленного Бога изменили в образ, подобный тленному человеку, и
птицам, и четвероногим, и пресмыкающимся"... Генетика то же лишь игра по
определенным правилам. С ее помощью можно приближаться к абсолютной истине,
но не достигнуть, не дотронуться рукой до ее ядерного блеска. Формула нашего
бытия дана в Священном Писании. Надо только уметь его читать, оценивать и
понимать. Вездесущий проводит над землянами эксперимент, ставя и наблюдая
какой-то особый опыт. Писатель обязан чувствовать это всеми фибрами души, а
не кичиться надуманным атеизмом. Всевышний мешает генетический коктейль,
выводя особую породу людей, видимо, толерантную к греху. Занятно, что
скопище напыщенных земных мудрецов пытается доказывать право называться
сверхчеловеком, спорить с Богом. Похоже, что именно о ком-то из них БВП
походя заметил: "Мнимый сумасшедший, старичок из евреев, вот уже много лет
удивший несуществующую рыбу в безводной реке, складывал свои манатки,
торопясь присоединиться к первой же кучке горожан, устремившихся на
Интересную площадь".
Вздохнем с очищением, выполним гипервентиляцию, и запомним:
расшифровывая генетические коды, необходимо помнить, что "плясать должно от
печки" - от Адама и Евы, от первых звеньев их потомства. Весь мир,
персоналии человеческих этносов делятся на Каинов и Авелей - это вторая
ступень разветвления родословия человеческого и его же универсального греха.
С такой дифференциации должен начинаться любой анализ жизни "замечательных
людей". Вспомним Первую книгу Моисееву: "И когда они были в поле, восстал
Каин на Авеля, брата своего, и убил его" (4: 8). Глас Божий возроптал,
вынесен был приговор страшный, но справедливый: "И ныне проклят ты от земли,
которая отверзла уста свои принять кровь брата твоего от руки твоей. Когда
ты будешь возделывать землю, она не станет более давать силы своей для тебя;
ты будешь изгнанником и скитальцем на земле" (4: 11-12). Наш поднадзорный не
был Каином - это абсолютно точно! Но он был приглашен на казнь. У каждого
своя казнь, ибо жизнь - это, вообще, только казнь. Припомним грех и приговор
самому первому поколению людей - Адаму и Еве: "В поте лица твоего будешь
есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят; ибо прах ты,
и в прах возвратишься". Однако у Авеля и Каина разные казни: Авель убит,
Каин - вечный мученик. Жизнь, истрепав плоть и мысль нашего современного
Авеля, уготовила ему мученическую смерть: кто скажет, что легко ожидать
своего конца, когда терзает тебя, скажем, рак простаты, рассеявший метастазы
по всем органам. Всмотримся в последнюю фотографию страдальца (1977 год). На
ней оттиснут его облик и, как контраст, рядом улыбающийся, полный сил и
задора сын - успешный вокалист. В больничной палате, вдали от родины, мается
он: взгляд его тяжел, печален, отстранен. Он уже заглянул в зазеркалье,
увидел там своего единственного палача - старуху смерть с острой косой или с
другим опасным инструментом. Многое вспомнилось, передумалось,
переоценилось. Мы не знаем его личных выводов, но рискнем сделать
собственные.
Его отец тоже не был завзятым Каином, но все же действиями своими,
политическими играми, сознательно или неосознанно, но сблизил логику своей
жизни с каиновской сущностью. И был он наказан, - стал скитальцем, утратил
связь с землей, ранее кормившей и дававшей ему и семейству силы. Осколки
каиновской казни больно ударили детей и всех близких. То ли по доброте, а,
скорее, по вечному недогляду, но был нарушен вердикт: "И сделал Господь
Каину знамение, чтобы никто, встретившись с ним, не убил его" (4: 15).
Нашелся такой отморозок, и, как сказано в Священном Писании, - "Если за
Каина отмстится всемеро, то за Ламеха в семьдесят раз всемеро" (4: 24).
Скорее всего, не дано нам, грешникам, понять окончательно логику
приглашения на казнь. Но и здесь видна избирательность и бережливость.
Обратимся за помощью к Святым. Соборное Послание Святого Апостола Иуды
гласит: "И к одним будьте милостивы, с рассмотрением; а других страхом
спасайте, исторгая из огня, обличайте же со страхом, гнушаясь даже одеждою,
которая осквернена плотью" (1: 22-23).
Ясно одно: сама жизнь и есть казнь - нудная, долгая (по меркам
человека, вестимо), состоящая из чередований мгновений счастья (опять же -
только в земном измерении) и муторного невезения, физического истязания
голодом, холодом, болезнью, скандалом, войной, сексуальной дурашливостью и
никчемной суетой. Как тут не воскликнуть в сердцах: "Блажен, кто возьмет и
разобьет младенцев твоих о камень!" (136: 9). Да, да, - все наши идеи и
поступки - сплошь младенцы, часто достойные только разбивания о камень. Имя
им - легион! Легион бездарносуетящихся и пустозвонов. "А их идолы - серебро
и золото, дело рук человеческих" (Псалом 113: 12).
Известно и давно доказано, что "нет праведного ни одного". Значит
заранее, помимо нашей воли, уже собраны на земле грешники, - они и отбывают
здесь казнь за вселенский грех. Но многие продолжают копить отступничество
от Божьего промысла, не делая попыток к искуплению. Тот вселенский грех
отсвечивается в Божьем зрении, как нечто общее, привязанное ко всему роду
человеческому и конкретной генетической линии. Все это светящийся серпантин,
искрящийся разными цветами при дальнем, Божественном, рассмотрении. Кару
несет весь род человеческий, вся генетическая линия, особенно преуспевающая
в продолжении малых, земных грехов. Здесь реализуется святое предупреждение:
"Помышления плотские суть смерть, а помышления духовные - жизнь и мир" (К
Римлянам 8: 6).
Мучился приглашением на казнь и наш поднадзорный - БВП: сперва получил
искрометное счастье, потом - расплачивался за грехи предыдущих поколений,
свои собственные и за вселенский грех. "Но каждый имеет свое дарование от
Бога, один так, другой иначе" (1-е Коринфянам 7: 7). И свой писательский
долг, дарование БВП отслужил с честью и, безусловно, заслужил почестей,
признания.
В финале одного из интереснейших произведений автор позволил главному
герою раскрыть суть страстей душевных, направление поиска далекой, манящей
мечты. Все произошло на показательной казни, когда тот лежал ничком на
плахе. Когда родилось покаяние, тогда явилось и прозрение, затем отпущение
грехов: Цинциннат уже перестал слушать удалявшийся звон ненужного счета - и
с не испытанной дотоле ясностью, сперва даже болезненной по внезапности
своего наплыва, но потом преисполнившей веселием все его естество, -
подумал: зачем я тут?.. Цинциннат медленно спустился с помоста и пошел по
зыбкому сору... Все расползалось. Все падало... Цинциннат пошел среди пыли,
и падших вещей, и трепетавших полотен, направляясь в ту сторону, где, судя
по голосам, стояли существа, подобные ему". Вот она награда за муки, за
терпение, за веру в Бога и себя.
Остается загадкой: кто есть те - "подобные ему"? Его родственники -
жена, единственный сын, сестры, братья, - или писатели-горемыки и та святая
правда, с которой они играются, жонглируют, подбрасывая и снова ловя
незащищенными руками, душой, сердцем, мозгом, обжигая огнем правды
собственную плоть, создавая пылающие, но не сгорающие страницы своих
произведений? Скорее всего, он не думал тогда о земных людях (он их просто
не замечал). Истерзав до полного края свою душу, он, преисполненный
ощущением приближающегося вселенского счастья, смело направлял шаги в
загадочное, непостижимое зазеркалье. Одно ясно - он ощутил ту степень
прозрения (инсайт), когда наступает полное осознание величия Господа,
владеющего секретами логики мирозданья: "Верою познаем, что веки устроены
словом Божиим, так что из невидимого произошло видимое" (К Евреям 11: 3).
Накануне пришествия финала состоявшийся великий писатель, скорее всего,
услышал, но уже не смог или не захотел из-за экстравагантности своей натуры,
передать миру Святые слова, вселенскую правду, исходившую от Господа Бога:
"Праведный верою жив будет; а если кто поколеблется, не благоволит к тому
душа Моя" (К Евреям 10: 38).

* 4.1 *

Глубокая ночь - темная и густая, как это обычно бывает на другом
полушарии, в Южной Америке, - захватила пространство маленькой Венесуэлы,
включив в себя и тот незначительный кусочек Мира, который принадлежал
Сабрине, ее дочери, собачатам, дому и маленькому садику. Она сидела в
большом, глубоком кресле, поджав под себя ноги и читала первую из трех
тетрадей Сергеева, оставленных ей на хранение и изучение. Отправляясь в
плавание он так и сказал: "Сабринок, почитай на досуге мои вирши, возможно,
они помогут тебе войти в современный русский язык, ты оценишь и мои взгляды
на психологию творчества. Не будь судьей строгим - здесь только "путевые
заметки" (не более того), - но они могут пролить свет и на мою персону -
бродяги, влюбленного только в тебя пиита.
Беременной женщине недосуг копаться в литературных изысках, пусть даже
любимого человека. Слишком много хлопот у женщины, готовящейся стать
матерью. Но почему-то сегодняшним вечером (она прикорнула на диване,
почувствовав усталость), проснувшись от странного, пугающего сна, в котором
она повстречалась с Сергеевым. Он был плох - словно какая-то болезнь терзала
его, - и до неузнаваемости замкнут, отрешен, отстранен даже от нее, от своей
дорогой Сабрины, от верной и горячо любимой подруги. Этот туманный образ
дорогого человека так напугал Сабрину, что она вскрикнула и ощутила какое-то
неведомое доселе беспокойное поведение плода, - они оба словно получили удар
током, не смертельный, но основательный, встряхнувший сознание и тело.
Немного отойдя от неожиданного потрясения, но находясь еще в состоянии
грога, она вдруг ясно услышала с улицы голос Сергеева. Он звал ее:
"Сабрина"!.. Не задумываясь, она вскочила в чем была - халат, тапочки на
босу ногу, - на крыльцо коттеджа: напряженно вгляделась в темноту: у
невысокой изгороди густилась темнота, но никого не было. И вдруг, еще дальше
за воротами усадьбы, из-за дальних деревьев, снова послышалось не очень
громкое, но отчетливое - "Сабрина"!.. И она решительно, с рывка, направилась
по тропинке к воротам... Ее остановили на полпути испуг и нависающая,
густеющая тревожность. Что-то темное, тяжелое и опасное стало настойчиво
заполнять сознание...
Она вспомнила рассказ отца: тот, будучи молодым офицером саперных
войск, вдвоем с солдатом-ординарцем, под самый конец войны, в Прибалтике,
ночью добирался до "объекта" (возводимой переправы). Ординарец, ведущий
машину, заснул за рулем и они врезались в перила мостика через небольшую
речушку, сломали их и оказались в воде: солдат не двигался - проломил череп
при падении, ударившись о торпеду (приборную панель). Офицер, несколько
контуженный, не помнил сколько времени находился без сознания. Очнулся когда
его тащили люди в камуфляже. То была немецкая полковая разведка,
разыскивающая безопасные проходы для прорыва из окружения.
Так отец Сабрины оказался в плену практически перед самым окончанием
войны. Но дело не в том. Сабрина вспомнила, что накануне, ночью, отца позвал
какой-то загадочный голос из темноты. Видимо, существуют предвестники
несчастья. Правда, в плену отец встретил американского офицера, захваченного
немцами после ранения. Они помогали друг другу лечиться, как могли, и
сдружились. Отец Сабрины хорошо владел английским языком и это помогало
сближению. Обоих освободили американцы, начавшие решительное наступление
несколько позже и уже в другой местности, куда пленных переправили из
передовых частей. Организованность и порядок в немецких частях чувствовались
до самого финала военных событий. Дружба с американцем помогла в дальнейшем.
Он, как говорится, отмазал своего товарища по несчастью. Так началась эпопея
переселения славян в Венесуэлу - "хождение за три моря" нового Садко.
Простые человеческие сцепки часто и определяют судьбу мира, а уж судьбу
щепки, болтающейся в океане жизни, - тем более.
Сабрина вернулась в дом: тревожность не проходила, оставалось тягостное
ощущение причастности к какой-то чертовщине. Разволновавшаяся женщина не
могла найти себе места и, может потому, вспомнила о тетрадях и для упокоения
занялась их просмотром. Незаметно, а, скорее, от дисциплины ума, она выбрала
тетрадь под номером один и углубилась в чтение. Как профессионал-филолог,
она быстро раскусила основное - поняла о ком пишется. Но ее интриговали
детали: в них было много непрофессиональной отсебятины и слишком смелых
обобщений, переключений с малого на главное и наоборот. Чувствовалось, что
пишет не филолог, не литературовед, а биолог, врач, психоаналитик,
настроенный весьма иронически и не желавший уважать авторитеты. В записках
узнавалась рука анархиста. Но кто может судить неподсудного - поэта,
свободного человека, пишущего для себя, только "в стол"?
Общение со словами и мыслями любимого человека несколько успокоили
Сабрину. Здесь он представал живым и здоровым, да еще ерничающим. В
сороковой раз она принялась представлять себе его возвращений из плаванья.
"К тому времени, скорее всего, осуществятся роды", - думалось ей. Машинально
перелистав еще раз прочитанные страницы, она наткнулась между обложковыми
листами на стихотворение, озаглавленное "Сабрине":

Сабрина, милая, не плачь,
всему находят объясненье:
Я вычерпал лимит удач -
грядет святое причащенье.
Ты мой волшебный визави,
предел мечты, восторг любви!
Не забывай же бурный праздник,
который подарил Амур-проказник
так неожиданно и просто,
как блин весеннего компоста,
которым добрый садовод
свой награждает огород.
Но наше счастье отобрал
- без лишних слов, его украл -
Бес - инквизитор, провокатор,
палач, небесный узурпатор!
Но я молю - не утеряй мечту,
теперь главнейшую, - одну!:
остатка жизни робкий план,
любви старинный талисман,
продленью рода мартиролог,
единства тел живой залог,
судьбы печать и эпилог -
дитя восторга и любви.
Владимиром ты сына назови!
Сабрина, мудрая, еще прошу:
гони мой пошлый эгоизм,
и куртуазый мистицизм,
и заурядный казуизм,
но помни, Светлая,
- отбрось боязнь, - есть
"Приглашение на казнь"!

Вот это было уже испытание не маленьким ударом тока, а потрясением по
всей линии головного мозга - по позвоночному столбу до самого последнего
разветвления нервных веточек. "Мистика!" - сперва решила Сабрина. Она всегда
воспринимала заявления Сергеева о поэзии, как треп. Но так написать, а самое
главное подать, что говорится, ко времени, чтобы потрясти душу до основания
и вызвать новую волну тревоги, мог только человек, действительно
подружившийся с хорошо подкованным Пегасом, которого в поводу ведет нечистая
сила.
Сабрина схватила другие тетради и лихорадочно их перелистала: в них
тоже были стихи, но писал их Сергеев почему-то либо на обложках, либо на
обрывках листочков, часто имевших другое назначение - на бумажных салфетках,
каких-то бланках, программках, рекламных листовках и тому подобном. Ясно,
что приливы стихоплетства (термин Сергеева) приходили к автору в неурочный
час и в неподходящем месте. Он, скорее всего, быстро их записывал, чтобы
затем вопрос снять с контроля (тоже его оборот).
Сабрина не старалась глубоко вникать в смысл и оценивать художественную
ценность стихов. При первом знакомстве складывалось впечатление, что это все
творения любителя, не пытающегося скрывать несерьезность своих поэтических
занятий. Здесь не было профессионального творчества. Он не шлифовал, не
доводил написанное до совершенства формы. Пожалуй, автора больше
интересовала мысль, словесные же символы подбирались походя. Сабрина
невольно обратила внимание на то, что все стишата (опять его термин)
заряжены определенной психотерапевтической задачей, решение которой
действовало успешно, как выстрел хорошего спортсмена в нужную мишень, в
нужный момент.
Сабрина наткнулась еще на одно стихотворение и притормозила, решив, что
хватит испытывать судьбу и терзать себя мистикой, способной, не дай Бог,
вдруг превратиться в реальность. Стихотворение то вывалилось неожиданно из
третьей тетради. Оно было написано на ресторанном счете и называлось
"Отпускаю":

Я тебя отпускаю:
за границы былых ощущений,
за пределы волшебной мечты.
Ты свободна:
тебя умоляю - не ищи пустоты,
отдохни на витке посвящений.
Я тебя оставляю:
удались от громады решений -
не терзай неостывшей любви.
Ты одна:
сохрани блеск свободной души,
погаси боль тревог и сомнений.
Я тебя заклинаю:
отодвинь кутерьму увлечений,
горе лечат в семейной тиши.
Оглянись - помолись!
Не спеши - подыши!

Холодный пот прошиб Сабрину, она ясно почувствовала, что волосы на
голове зашевелились, а сердце зависло в глубокой экстрасистоле, - Сабрина
потеряла сознание. Обморок был коротким, но первое, о чем она подумала,
придя в себя, было традиционное для таких случаев - "Скотина"! Значит он
готовил отступление, побег. Где же здесь любовь, преданность?
Но она уже до того достаточно хорошо постигла Сергеева: он не мог
издеваться над ней. Ясно, что его мучило какое-то предчувствие, с которым он
не хотел, не решался знакомить любимую женщину. Но предчувствие несмываемой
печатью легло на бумагу, потому что в том и заключается логика творчества,
поступков поэта. Он обо всех своих переживаниях обязан оставлять память на
Земле.
Опять - Мистика! Безусловно, Сергеев делился именно с Сабриной чем-то
самым интимным, горячо переживаемым. Он, видимо, жил последние дни в поле
особых, не досягаемых для простых смертных, переживаний. Вот почему он не
решался сказать о своих видениях ей прямо в глаза, и его боль выливалась в
стихотворные сроки.
Но он, конечно, доверял ей: только Сабрине были вручены "откровения".
Это было сделано на всякий случай. А она тянула со знакомством с
тетрадями... "Нет, не так! - исправилась она. "Все произошло вовремя, раньше
и не надо было"! В некотором оцепенении она медленно перевернула листочек
ресторанного счета, на лицевой стороне которого было написано "Отпускаю".
Между титулами и рекламой ресторана ее внимательный взгляд выхватил еще
несколько корявых строк, написанных синей пастой шариковой ручки.
Она ясно вспомнила последний день их встречи на заходе парохода в
Мексику, куда прилетала Сабрина. Из местного ресторан они возвращались на
такси, Сабрина прикорнула у Сергеева на плече, а он что-то корябал на счете
(еще попросил водителя осветить кабину машины. Автомобиль потряхивало на
ухабах, - вот и запись получилась нечеткая, пьяная. Сабрина уже со страхом и
предчувствием недоброго стала читать еще одно послание. Ее напрягало уже
само название - "Разговор со Смертью (1-е Коринфянам 15: 55-56; 51)":

"Смерть! Где твое жало?" -
сердце и горло мне сжало:
не суть польза от пытки -
не содрать с губ улыбки.
"Ад! Где твоя победа?" -
палач грустит без обеда:
стон и кровь ему пища -
возмездия тяжесть нища.
"Жало же смерти - грех" -
рок-петля усмиряет всех:
Апостол не шутит в суде -
правду зрит даже во тьме
"А сила греха - закон" -
не стоит хватать телефон:
пустое - спасенья звонки,
в аду перечтут позвонки.
"Говорю вам тайну:
(ведомую Святому Павлу)
не все мы умрем,
(пусть сейчас не верится)
но все изменимся"!

Для беременной женщины такие три стиха были, безусловно, большим
перебором! Вывел из состояния забытья Сабрину вежливый стук в дверь. Уже
загорался день, - на часах восемь утра. Но для визитов время тоже было
ранним. Опять мистика!
Кокеры не лаяли, подошли к входной двери: Граф урчал, но все же
повиливал хвостом и Сабрину успокоило это собачье предупреждение. Оно
свидетельствовало о благополучии, - визитеров можно было впускать в дом.
Сабрина с трудом поднялась из кресла и открыла дверь: на небольшом крыльце
толпились трое - одна женщина (она стояла несколько впереди) и двое мужчин
(поодаль).
Сабрина определила безошибочно - "это братья славяне", хотя и с не
очень "славянскими рожами". Она ловила себя на том, что научилась облекать
свои мысли в форму, усвоенную от Сергеева. Первой заговорила женщина, - это
была яркая (восточного типа) особа средних лет (старше Сабрины), безусловно,