Федоров Александр. Оракул

Ницше. Двойная транскрипция названия известного произведения, написанного
известным автором, значилась на титульном листе рукописи. Пришлось, прежде
всего, задуматься по поводу психологических корней произведения, а они
всегда растут из души, сердца, мозгов, плоти их автора. Ницше являлся
цветком из клумбы традиционно богословской, досточтимой среды: дед и прадед
преподавали богословие, а отец - Карл Людвиг Ницше - служил лютеранским
пастором. Первый ребенок у сравнительно молодого пастора, возглавлявшего
небольшой приход скромной деревеньки Реккен в Тюрингии, расположенной в
широкой долине на рубеже Пруссии и Саксонии, появился на свет после четырех
лет терпеливого ожидания. Пришелся тот счастливый день на знаменательную
дату - 15 октября 1844 года - день рождения короля, и добропорядочные
родители славили своего властелина и, конечно, прежде всего, благодарили
Господа Бога. Пастор происходил из польских дворян, однако кровь его была
заправлена не шляхецким буйством, а покоем и поиском одиночества, был он
отменным музыкантом, часто восхищавшим односельчан своими органными
импровизациями. Мелодии соответствовали одиночеству, семейному
затворничеству, меланхолическим настроениям и эстетическому колориту
окружающей природы. В счастливый день рождения своего первенца пастор сделал
запись в церковной книге: "О, октябрь, благословенный месяц, - ты всегда
приносишь мне радости, но из всех твоих подарков - это самый проникновенный
и чудесный: я даю крещение своему первенцу. Сын мой, твоим именем на земле
будет Фридрих Вильгельм, в память короля, моего благодетеля, в день рождения
которого ты получил жизнь". Теперь уже без длительных ожиданий, но в
положенный по природе срок у пастора родился еще один сын и дочь.
Горе в эту спокойную семью пришло в августе 1848 года: пастор упал с
крыльца, ударившись головой о каменные ступени; скончался он после года
безумия и страданий, терзавших не только его самого, но и всю семью.
Примечательно, что Фридрих долго не начинал говорить, а знакомство с
агонией, приближением смерти любимого человека лишь добавили в копилку
детской души опасные переживания. Повышенная тревожность была основой для
болезненных видений, нацеленных на ожидание приближения новой катастрофы.
Относительно произошедшей трагедии у мальчика создался определенный образ :
"Когда у дерева срезают верхушку, то оно увядает, сохнет и птицы покидают
его ветви. Наша семья лишилась своего главы, всякая радость улетела из наших
сердец и глубокая грусть охватила их". Тогда еще не родился Зигмунд Фрейд и
лечением неврозов, особенно детских, никто, видимо, серьезно и со знанием
дела, патогенеза этого тонкого заболевания не занимался. Лечило Фридриха
Вильгельма Ницше лишь только время - тоже неплохой лекарь, но сильно
зараженный изощренным лукавством и непостоянством.
Позднее сестра Фридриха - по мужу Елизавета Ферстер - в своих книжных
воспоминаниях приукрасит жизнь брата, а заодно и возведет свою роль в его
"драме" на пьедестал почти монашески верного служения. На впечатлительного
мальчика свалился огромный груз - ласка обездоленных существ, тоже, видимо,
пораженных неврозом, но на особый, женской, манер. Фридриха тешили
рассказами о романтической были и откровенных небылицах - о приключениях
польских рыцарей. Он с некоторыми мальчишескими неурядицами, свойственными
болезненным и легко рефлексирующим натурам, справился с обучением в
Шульпфорте, где ему, несмотря на явный провал по математике, выдали диплом
об окончании курса наук. В 1862 году Фридрих с несколькими школьными
друзьями поступает в Боннский университет. Позже он скажет: "Я приехал в
Бонн с горделивым предчувствием богатого неисчерпаемыми событиями будущего".
Ницше мучают приступы нестерпимой депрессии, непонятные головные боли, и он
старается бороться с ними - делает большие прогулки по соседним деревням, но
не прерывает напряженных занятий филологией - той дисциплиной, которая
должна стать его профессией. Ницше был традиционно для его семьи неплохим
музыкантом, и собственное музицирование или общение с искусствами тоже
способствовало выздоровлению. Это иногда помогает, но чаще нет.
Ницше вырывается в Берлин, живет у своего богатого товарища две недели
и наблюдает азартную жизнь, молчаливо выслушивает отчаянные сентенции
молодого повесы, уже слегка зараженного фанатизмом: "Пруссия погибла. Евреи
и либералы уничтожили все своей болтовней; они разрушили традиции, погубили
взаимное доверие, развратили мысли". Ницше решает продолжать свое
образование в университете Лейпцига. Он вполне солидаризируется с отповедью
ректору университета, который из предосторожности позволил себе во
вступительной лекции заявить о Гете: "У гения - свои пути, но для простого
смертного они небезопасны. Гете не был хорошим студентом, не берите с него
пример, пока вы будете в университете". Аудитория ответила рыком молодых
глоток: "Hou!", "Hou!" (долой! долой!).
Фридриха Ницше почти мгновенно был надолго излечен от сплина удачным
приобретением: "Я не знаю какой демон шепнул мне, чтобы я купил эту книгу".
Речь шла об очередном эпохальном труде Артура Шопенгауэра: "Мир, как воля и
представление". Ницше, видимо, сходу выхватил фразу: "Я убежден, что
кем-нибудь открытая истина или новый луч света, брошенный им на какую-нибудь
неизведанную область, могут поразить другое мыслящее существо и привести его
в состояние радостного и утешительного возбуждения; к нему обращается он в
эту минуту и говорит с ним, как говорили с нами подобные нам умы,
успокаивающие нас в пустыне жизни"... Не мог человек с такой чувствительной
душой, как у Фридриха Вильгельма Ницше, устоять против соблазна
"вовлеченности" при знакомстве со смачными парадигмами знаменитого философа:
"Жизнь есть желание, а желание бесконечное мучение". Гротеск духовного
протеста индуцировали и еще более хлесткие обобщения: "Прогресс - это глупая
выдумка философов, угождающих толпе; Воля, компрометирующая Разум, не имеет
ни начала, ни конца, она абсурдна, и мир, одушевленный ею, лишен всякого
смысла".
Молодым людям и, тем более, натурам, заряженным сверхмерным женским
воспитанием, свойственно "обожание", как особая форма любви,
распространяющаяся и на своих интеллектуальных кумиров. Ницше-юноша,
безусловно, боялся бурления смелых мыслей собственного изготовления, и он с
радостью позволил Шопенгауэру снять кандалы со своих интеллектуальных
фантазий. С лета 1866 года таким метаморфозам начали очень способствовать
успехи политики Бисмарка - страстного, взрывчатого и хитрого аристократа
высшей пробы, решившего вытащить Германию их помойной ямы. Он принялся
сгонять жестким кнутом все маленькие княжества под одну прочную крышу,
называемой Империей. Ницше не удержался от жажды кружения в политическом
вихре, он засуетился с формулированием далеко идущих мыслей: "Мы достигли
успеха, он в наших руках, но до тех пор, пока Париж останется центром
Европы, все будет по-старому". В дальнейшем, когда Ницше призовут на военную
службу, он с увлечением и гордостью будет бряцать саблей, топать ножкой и
изрекать смелые сентенции: "История есть ни что иное, как бесконечное
сражение бесчисленных и разнообразных интересов, столкнувшихся на своем пути
в борьбе за существование". Однако мало-помалу Ницше повернется снова лицом
к своему учителю-философу. Он вспомнит, что политика и история - это что-то
очень похожее на призрачную игру или игру с призраками. Юный философ
наконец-то с головой нырнет в ласковый поток изучения искусства и
философских систем античного мира. Новое обожание, новый кумир мысли - им
стал его университетский преподаватель. Ритчлю. Ему будет отдавать Фридрих
восторги души, очень рано потерявшей наставника по плоти - отца. Родится и
новый житейский афоризм: "Этот человек - моя научная совесть". А процесс
творчества с тех пор будет подчиняться четкой аксиоме, о которой он сообщит
своему товарищу: "Каждый серьезный труд оказывает на нас, как ты сам,
наверное, испытал, моральное воздействие. Усилие, делаемое нами для того,
чтобы сосредоточить свое внимание на заданной теме, можно сравнить с камнем,
брошенным в нашу жизнь: первый круг не велик по объему, число последующих
кругов увеличивается, и сами они расширяются". В процессе творчества Ницше
стал обращать огромное внимание на стиль своих эпистолярных трудов,
оттачивая их до филигранного качества. Он сам пишет о том вполне определенно
и ясно: "Словно завеса упала с моих глаз. Я слишком долго прожил в полном
неведении стилистики... Прежде всего я хочу, чтобы мой стиль был легок и
носил веселый оттенок. Я применяю к выработке стиля ту же систему, которую я
применяю к моей игре на рояле: это будет не только воспроизведение заученных
пьес, но и насколько возможно свободная фантазия, всегда логичная и
красивая".
Прусские акценты легко вырываются из души Фридриха Ницше, как только
судьба сводит его с воинской службой: в 1867 году он был вынужден пройти
"курс молодого бойца", послужить в артиллерийском полку, квартировавшем в
Наумбурге. Воинской доблести Ницше посвятит свой талант публициста на
столько основательно, что на его афоризмах будет строиться даже бешеная
фашистская пропаганда. Но пока его переписка с друзьями и родственниками
лишь слегка щекочет мужскую гордыню. Он замечает, что в воинской службе
масса положительных качеств: "В ней есть постоянный призыв к энергии,
которая особенно хороша, как противоядие парализующего людей скептицизма,
действие которого мы наблюдаем вместе с тобой. В казарме узнаешь свой
собственный характер, в ней научаешься приспособляться к чужим людям, в
большинстве случаев очень грубым". А далее идет откровение
показательно-честолюбивого плана: "Разве можно не гордиться, если среди 30
рекрутов получишь отличие как лучший кавалерист? По-моему, это лучше, чем
получение диплома по филологии"... Правда он отдает отчет качеству
собственных восторгов, от которых все же не в состоянии удержаться: "Мы уже
так созданы, мы знаем, чего стоит подобная похвала, и, несмотря на это,
удовольствие неизменно отражается на нашей физиономии". Впоследствии Ницше
добавит в копилку милитаризма еще несколько смачных высказываний. Например,
чего стоит это: "Моя исходная точка - прусский солдат". Или еще пересоленное
творение: "Если отказываются от войны, то, следовательно, отказываются от
жизни в большом масштабе".
Ницше довольно часто болел, но духовный его рост не ослабевал, а мужал,
разворачивался стремительно. Уже на 23-м году жизни в полной мере взошла
заря его славы. По возвращении после болезни в Лейпциг, он был встречен
друзьями и преподавателями с распростертыми объятиями. Из Берлина пришел для
него заказ на историческую работу, в Лейпциге ему предложили вести
критико-музыкальный отдел в периодическом издании. Ницше интересуется всем,
кроме политики, но и поступающие предложения о сотрудничестве взвешивает
тщательно, отказываясь от неудобных для него.
Ницше вручили выпускной диплом без экзамена. Это было сделано ввиду
исключительного случая - в награду за его прежние научные работы,
лейпцигские профессора не считали возможным экзаменовать своего одаренного
коллегу. А в скором времени через Ритчеля ему делается предложение занять
кафедру профессора университета в Базеле. Фридриху тогда шел только 24-й
год.
В этот период у Ницше завязывается дружба с Рихардом Вагнером
(1813-1883), ставшим и новым кумиром, и источником творческой подпитки, и
очагом интеллектуального конфликта. Здесь, видимо, Ницше мог помочь совет,
настойчиво даваемый его учителем Ритчлем: "Сдерживайте себя для того, чтобы
быть сильным". Но Фридрих не всегда был способен следовать разумному совету,
и в такие минуты он вытаскивал из-за пазухи сильно полюбившуюся сентенцию
одного немецкого мистика: "Страдание есть самый скорый способ для постижения
истины".
В скором времени серьезные испытание не преминули свалиться на головы
тысячам германцев и французов, больно ударили они и Ницше - в 1870 году
началась война между великими державами. 7-го августа он читает в Утренней
Газете: "Немецкие войска победили, потери громадны". Пруссия откусила от
Франции аппетитный кусок - Эльзас и Лотарингию. Но в душе его звучат два
голоса. Один талдычит: "Не надо войны - государство слишком много выиграет
от этого". Другой приободряет мозжечок и мускулатуру: "Я переживаю
совершенно новое для меня увлечение патриотизмом". А отсюда уже рукой подать
до далеко идущих установок: "Как только проснется во мне чувство эллинизма,
тотчас же оно становится агрессивным и превращается в борьбу против
существующей культурой".
У Фридриха Вильгельма Ницше будут довольно часто отмечаться колебания
настроения, самочувствия, творческих интересов, но словно для обуздания
неугомонной эксплозивности он выведет для себя некий поведенческий алгоритм,
состоящий из семи парадигм: "Ты не должен ни любить, ни ненавидеть народ. Ты
не должен заниматься политикой. Ты не должен быть ни богачом, ни нищим. Ты
должен избегать пути знаменитых и сильных. Ты должен взять себе жену из
другого народа. Своим друзьям ты должен поручить воспитание твоих детей. Ты
не должен исполнять никаких церковных обрядов."
К 1880 году Ницше по состоянию здоровья решил оставить кафедру, получив
небольшую пенсию. Когда по вызову друзей к нему приехала сестра Лизбет
Ницше, то она с трудом узнала в сгорбленном, разбитом болезнью, постаревшем
минимум на 10 лет человеке своего брата, которому к тому времени было только
36 лет. И мысли у него на уме были весьма траурные: "Обещай мне, Лизбет, что
только одни друзья пойдут за моим гробом, не будет ни любопытных, ни
посторонней публики. Я уже тогда не смогу защититься, и ты должна будешь
защитить меня. Пусть ни один священник и никто другой не произносят над моей
могилой неискренних слов. Поручаю тебе похоронить меня, как настоящего
язычника, без всяких лживых церемоний". Эти слова можно считать
пророческими, но предвиденье несколько обогнало течение реальных событий.
Еще будут у Ницше короткие вспышки творческой активности, позволившие
создать ряд замечательных произведений. В этот период и будет создано
произведение, прославившее автора в веках, - "Так говорил Заратустра".
Осенила его первая верная мысль относительно написания "Заратустры" в 1881
году, а для завершения полноценного труда потребовался период напряжения с
перерывами для болезни вплоть до 1885 года. Высказывается мысль, что
начальное вдохновение позаимствовано от логики Евгения Дюринга (1833-1921):
"Вселенная может быть представлена в каждое мгновение как комбинация
элементарных частиц и мировой процесс в таком случае есть некий калейдоскоп
всех возможных подобных комбинаций".
Фридрих Ницше умер в Веймаре 25 августа 1900 года, год до этого
находясь в состоянии безумия. Но светлые мысли, вложенные в уста Заратустры
продолжают жить по сей день, ибо мысль универсальна - она живет помимо того,
кто ее трансформирует в пространство, так как она принадлежит Богу - хозяину
всеобщего информационного поля. Совершенно неважно через какой человеческий
"рупор" решает Всевышний еще раз озвучить тривиальное слово Вселенского
Разума.
Специалисты говорят, что в этом произведении задействован идеальный
немецкий язык и безупречный авторский стиль. Нам русским, воспринимающим
книгу лишь в переводе, трудно судить о справедливости таких выводов, но
попробуем вслушаться в музыку первозданного языка, выбранного для известных
только Богу целей. Начало на немецком звучит так: "Als Zarathustra dreisig
Jahre alt war, verlie? er seine Heimat und den See seiner Heimat und ging in
das Gebirge. Hier geno? er seines Geistes und seiner Einsamkeit und wurde
dessen zehn Jahre nicht mude. Endlich aber verwandelte sich sein Herz, - und
eines Morgens stand er mit der Morgenrote auf, trat vor die Sonne hin und
sprach zu ihr also: "Du gro?es Gestirn! Was ware dein Gluck, wenn du nicht
die hattest, welchen du leuchtest!" Теперь сравним немецкую фонетику с
русской, для чего, естественно, прочтем перевод: "Когда Заратустре
исполнилось тридцать лет, покинул он свою родину и озеро своей родины и
пошел в горы. Здесь наслаждался он своим духом и своим одиночеством и в
течение десяти лет не утомлялся этим. Но наконец изменилось сердце его - и в
одно утро поднялся он с зарею, стал перед солнцем и так говорил к нему:
"Великое светило! К чему светилось бы твое счастье, если б не было у тебя
тех, кому ты светишь!"
Если следовать Божьему слову - "имеющий ухо (слышать) да слышит, что
Дух говорит...", - то не будет причин удивляться созданию вакуума
читательского интереса: не все смогли уловить фонетическую музыку текстов
Ницше в неразрывной связи со смыслом, зашифрованным, казалось бы, в простом
слове. Вообще, непосвященным очень трудно по достоинству оценить "вещее
слово". Даже не для всех немцев мысли философа с первого раза звучали ясно и
четко - не помогал идеальный немецкий, блестящая литературная огранка.
Скорее, идеальная филология маскировала философию. Первое издание
произведения, которое в дальнейшем (после смерти автора) будет расходиться
по всему миру тысячными тиражами, тогда намертво застряло на полке книжной
лавки - удалось реализовать немногим более десятка экземпляров. В недалеком
будущем мысль и логика философских воззрений Ницше будут адекватно переданы
и в русском переводе, и на многих языках. Тогда зазвучит апостольское:
"Отменяем первое, чтобы постановить второе" (К Евреям 10: 9).
Надо помнить, что Фридрих Ницше все же был профессиональным филологом,
а потому, бесспорно, он сам попадал под магию слова, умея ценить его
чистоту, исподволь вовлекался в процесс фонетической ритмики. Наверняка
многие и логическо-философские конструкции были подчинены внутренней музыке
немецкого языка. Они вынуждены были включаться в подчинение законам
"языкового" построения, дышать одной общей жизнью со словом. Ницше пытался
раскрыть философское содержание, мысль через магию формы и слова. Потому,
если размеренно и четко читать даже выхваченный из всего тела произведения
короткий кусочек текста, а потом пробовать наслоить на него русский перевод,
то ощущаются различия эффекта воздействия - потрясения, естественно,
наступает через душу, а не мозг. Вот здесь и раскрывается апостольское
замечание: "Знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был
холоден или горяч! Но как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя
из уст Моих" (Откровение 3: 15-16). Однако, чем богаты, тем и рады -
Ницше-то был заядлый атеист и самый последовательный осквернитель Божьего
слова! Страшный конец его жизни - кара за язвительную резвость острослова!
Сакраментальный тезис бьет в глаза читателю почти на старте. Заратустра
вещает: "Мне нужны живые спутники, которые следуют за мною, потому что хотят
следовать сами за собой - и туда, куда я хочу. Свет низошел на меня: не к
народу должен говорить Заратустра, а к спутникам! Заратустра не должен быть
пастухом и собакой стада!" В жизни самого Ницше прослеживаются этапы
центробежных и центростремительных установок: искус овладения мировой думой,
мыслями масс менял свой вектор и, сужаясь, направлялся к узкому кругу
единомышленников. К сожалению, в конце жизни загадочный философ остался
практически в одиночестве - никто не предлагал должность ни пастуха, ни
собаки, охраняющей человечье стадо. Скорее всего, потому и возникает
отчаянный вопль Заратустры: "Если б я мог стать мудрее! Если б я мог стать
мудрым вполне, как змея моя! Но невозможного хочу я: попрошу же я свою
гордость идти всегда вместе с моим умом! И если когда-нибудь мой ум покинет
меня - ах, он любит улетать! - пусть тогда моя гордость улетит вместе с моим
безумием". Самоощущения поэта вели Ницше к однозначным откровениям. Конечно,
он, как главный герой эпохального произведения, ощущал печальные
метаморфозы, творимые с каждым земным существом в надлежащее время
Всемогущим Богом: "Так начался закат Заратустры".
Ницше пришел к атеизму несмотря на то, что вылупился из глубоко
религиозной среды - в прямом смысле из пасторского яйца, ему не пришлось уж
слишком много тратить сил на пробивание железобетонной скорлупы непонимания
или отвержения и, тем более, мракобесия. Но атеистические заблуждения при
ясном сознании автора замещаются вполне сносными взглядами, и их
высказывание вверяется главному герою: "Все-таки в конце концов твои страсти
обратились бы в добродетели и все твои демоны - в ангелов". Трагедия ошибок
мертвой хваткой будет держать Ницше до самой смерти. За упорство и право
заблуждения он будет наказан безумием - даже заклятому врагу не пожелаешь
судьбы философа. Последний год он провел лежа на коврике рядом с
госпитальной койкой, вперив безумный взгляд в одну точку, так и не поняв,
что в мягкой и удобной постели отдыхать от трудов праведных намного лучше.
Может быть, тогда он представлял себя древним аскетом, подобно Заратустре,
лежащим на камнях рядом со своей пещерой. Предвиденье и намек сомнений можно
вычитать в отчаянных откровениях: Но ветер, невидимый нами, терзает и гнет
его, куда он хочет. Невидимые руки еще больше гнут и терзают нас... Чем
больше стремится он вверх, к свету, тем глубже впиваются корни его в землю,
вниз, в мрак и глубину, - ко злу".
Историческая слепота автора таких строк очевидна, как очевидна и
повышенная агрессия, свойственная больному мозгу, как отголоску терзаемой
неизлечимой болезнью плоти. Можно оглянуться вокруг, не устремляя взор к
горизонту и, тем более, за горизонт - на близком историческом расстоянии
видны бессмысленные ужасы войны во Вьетнаме, Афганистане, Чечне. Так стоит
ли так заблуждаться и подбрасывать кровавое мясо в идеологический котел
мракобесов, ультра, фундаменталистов, ястребов и прочей шизофренической
нечисти, выбравшей прямой путь к болезни, подробно описанной английским
врачом-трудягой Джоном Паркинсоном еще в 1817 году. Но Ницше не сбивается со
"строевой песни" и продолжает подкармливать немотивированную ненависть:
"Враги у вас должны быть только такие, которых бы вы ненавидели, а не такие,
чтобы их презирать. Надо, чтобы вы гордились своими врагами: тогда успехи
вашего врага будут и вашими успехами".
Временами автор, словно его предки в известном бою с Александром
Невским, вклинивается "свиным рылом" в строй очевидных противоречий,
переворачивая все, как говорят в народе, "сраным наверх". Вот один из
примеров контрсиллогизмов, в которых заложено самоисключение: "Для хорошего
воина "ты должен" звучит приятнее, чем "я хочу". И все, что вы любите, вы
должны сперва приказать себе. Ваша любовь к жизни да будет любовью к вашей
высшей надежде - а этой высшей надеждой пусть будет высшая мысль о жизни!"
Только наблюдая войну издалека, из теплой комфортабельной квартирки, можно
рекомендовать молодому, здоровому пушечному мясу казуистическое вранье:
"Итак, живи своей жизнью повиновения и войны! Что пользы в долгой жизни!
Какой воин хочет, чтобы щадили его! " Безусловно, складные словеса,
мастерски заряженные экспрессией, но с извращенной логикой, великолепные
формулы для зомбирования молодежи, для которой уже выставлены на
железнодорожных путях воинские эшелоны, или распялено брюхо крупного
воздушно-десантного корабля, амфибийных средств морской пехоты. Перед
прыжком в объятия смерти будут вполне эффектно звучать (они и звучали в
положенное время!) на немецком слова напутствия: "Ich schone euch nicht, ich
liebe euch von Grund aus, meine Bruder im Kriege!" В официальный перевод
превнесен некий российский лиризм (понятие "коренной" заменено намеком на
"сердечность"), и тогда из-под русской транскрипции зомбирующей формулы
оказывается выдернутой табуретка, направляющая висельника в небытие: "Я не
щажу вас, я люблю вас всем сердцем, братья по войне!" Экспрессия приказа,
толчка в спину, переходит в скромное извинение перед необходимостью
жертвовать не собой, а своим ближним. Куда проще было бы мобилизовать полное
откровение и обратиться к Святым текстам: "Образумьтесь, бессмысленные люди!
когда вы будете умны, невежды?" (Псалом 93: 8). Восторгаясь воинством,
Ницше, не заметив, вступает еще в одну коровью лепешку - он бьет наотмашь
государство. Суть нового противоречия заключается в том, что именно
государство и заинтересовано в полноценной регулярной армии, оно лелеет ее и
питает из последних сил. Слов нет, сентенции Ницше и здесь заострены, как
бритва в верной руке профессионального брадобрея, и возможности фонетики
немецкого языка оказываются реализованными по максимуму. Вслушаемся в музыку
немецкого слова, брошенного в азарте большим мастером: "Staat hei?t das
kalteste aller kalten Ungeheuer. Kalt lugt es auch; und diese Luge kriecht
aus seinem Munde: "Ich, der Staat, bin das Volk." Теперь смягчим сказанное
родимой русской фонетикой: "Государством называется самое холодное из всех
холодных чудовищ. Холодно лжет оно; и эта ложь ползет из уст его: "Я,
государство, есмь народ". Надо ли удивляться, что окончательный призыв
оформится в гимн анархизму: "Туда, где кончается государство, - туда
смотрите, братья мой!" Ницше, красивого слова ради, повернет еще левее и уже
просто, как законченный большевик, воскликнет: "Разве вы не видите радугу и