Федоров Александр. Оракул

квартирке", которая, как живая, словно бы стояла перед моими глазами. Она
сперва не сообразила, о чем идет речь, но потом разобралась и стала
пояснять, что то была квартира ее, а не моя. Я, оказывается всю жизнь прожил
в этой трехкомнатной, потому мы сюда и вернулись. В квартире же Клавочки я
только гостевал, когда хотел отдохнуть от домашних передряг. Чувствовалось,
что со мной разговаривали, как с малым дитем. Но я не стал поднимать бурю,
наука научила меня молчать и наблюдать - только потом, хорошо подумав,
делать окончательные выводы.
Коля выгрузил коробку с медикаментами на стол, что-то пояснил Клавочке
и Музе, наспех пожал мне руку (по-моему он спешил смыться, как вор с места
преступления!) и отвалил. Ну, и черт с ним! Коллаборационист проклятый! В
компании с лакомыми женщинами даже приятнее. Ах, если бы не болезнь, мы бы
сейчас закатили пьянку, танцы, плавно переходящие в долгий и полезный
совместный сон. Муза пробыла у нас до глубокого вечера, говорила больше с
Клавой, со мной беседовала только о пустяках - тоже мне воспитательница
детского сада! Нет, вру: она задала несколько вопросов по поводу рукописи
отца. Я, конечно, был излишне зол, потому влепил сразу - кратко и
исчерпывающе:
- Муза, я никак не могу привыкнуть к выбору тем исследований моего отца
и стилю его письма.
Муза насторожилась, чувствовалось, что она, вообще, все, что касалось
Сергеева, воспринимала близко к сердцу. У женщины должен быть свой идол с
мужской головой, видимо, на эту роль и был избран мой папан. Она, бесспорно,
почитала его, может быть даже приклонялась перед его талантами. А я-то,
честно говоря, особых достоинств у него и не видел, потому продолжал без
оглядки на политесы расшвыривать камни:
- Во-первых, для ученого достаточно животрепещущих проблем помимо
"блеска и нищеты куртизанок". Он ведь был врачом-инфекционистом, классным
клиницистом, так стоило ли растрачивать себя, время на проблемы социальной
гигиены? Пусть ею занимаются другие специалисты. Во-вторых, я напрочь не
принимаю его стиля письма, если хотите, его писательскую технику, которая
особенно выпирает в его прозаических произведений. Он пишет, как человек,
куда-то сильно спешащий - шизофреник какой-то! Ему словно бы хочется
побыстрее растоптать, расщелкать, проглотить очередную проблемку и вцепиться
зубами в другую. При этом он норовит по пути еще и больно лягнуть
кого-нибудь - не важно, коллегу или сам предмет исследования и описания. В
тематическом плане он всеяден, а в стиле письма и приемах анализа - из него
просто выпирает змея подколодная! А стихи его - так просто гримаса.
Я не мог не заметить вытягивающегося женского лица с наполнением мимики
явным раздражением. Музе явно не нравилось то, что я говорю о
Сергееве-старшем. Требовалась некоторая коррекция моих обличений:
- Но предпочтения индивидуальны: я люблю Ивана Бунина, а не Сартра или
Набокова - вот на какой-то такой границе и спрятано мое неприятие методов
отца. Хотя я отдаю дань его эрудиции, мастерству исследователя, степени
проникновения в тему.
Муза сидела с каменным лицом. О, если бы она была моя мать - она сейчас
отвесила бы мне мощную плюху! Нет вопросов! Но она была психолог и ее
обязанность - глотать любую ахинею, которую несет пациент, канализовать даже
немотивированную агрессию. Мы оба знали это очень хорошо. Муза крепилась,
пыталась взять себя в руки. Ей, наконец, удалось победить справедливую
ярость, заменив ее тактом взвешенного, беспристрастного психотерапевта. Она
почти мягким, как бы незаинтересованным тоном, произнесла:
- Дима, ты позволяешь себе явные переборы и сам это хорошо знаешь. Ты
пользуешься сейчас правом больного на капризы. Какой-то смысл, безусловно, в
твоих словах содержится, присутствует и индивидуально-избирательная реакция,
воспитанная на определенных эталонах выбора. Но в большей мере в тебе
заговорит сын, брошенный в далекие годы своим отцом. Ты застрял на
собственных неприятных переживаниях, связанных с твоей биографией, но
виновным за все пытаешься сделать отца, проще говоря, ты сейчас чрезмерно
экстрапунитивен. Но сильная личность всегда стремится к интропунитивности,
то есть к тому, чтобы брать ответственность на себя, а не калечить своими
"ужасами" других. Может твоя читательская культура значительно ниже, чем у
твоего отца? Попробуй ответить сперва хотя бы на такой вопрос, а не рубить с
плеча.
Муза придавила меня особым взглядом гипнотизера, как бы придержала за
шиворот над унитазом с моим собственным дерьмом. Я это почувствовал уж очень
явно! Затем продолжила:
- Дима, во-первых, существует право ученого выбирать любую тему
исследования. Сергеев слишком хорошо знал социальную изнанку жизни, потому и
считал, что надо сперва разобраться с такими проблемами, а потом уже
заниматься чистой клиникой или иммунологией. И это право его, а не нашего с
тобой выбора. А мы, в любом случае, обязаны уважать это право. Во-вторых,
стиль всегда индивидуален и именно тем славен каждый писатель. Что же будет,
если все бросятся писать под Бунина?
Муза несколько передохнула, давая и мне одуматься.
- Ты, надеюсь, и сам это понимаешь. А его язвительность, сарказм - или,
как ты выразился, "лягание ногой" - это тоже прием, надо же было пронять все
это стадо чванливых болванов, втаптывающих медицину в грязь. В те времена
многие превратились просто в идиотов, забывших о своей святой обязанности -
быть милосердными, оставаться лекарями, а не карьеристами-перестройщиками.
Муза дала мне еще одну передышку, время для просветления.
- Когда Гоголь написал своего "Ревизора" или "Мертвые души", то его
готовы были убить сотни разгневанных подлецов, но это не остановило его
сарказм. Николай Васильевич расплачивался за свою смелость и язвительность
здоровьем и умер, как ты знаешь, при загадочных обстоятельствах. По этому
поводу до сих пор ходят легенды. Но Ревизор-то и прочие персоны живут в
общественном сознании до сих пор, и кой-какие подлецы, вспоминая гоголевскую
сатиру, останавливаются до свершения преступления.
Муза еще раз придавила меня взглядом посильнее, так, что у меня
засосало под ложечкой, а перед глазами забегали мурашки величиною со
скарпиона:
- Что касается его стихов, то тут ты прав - поэтом его считать не
стоит. - продолжала Муза, дожимать меня жестким двойным нельсоном и
припечатывая лопатками к жесткому борцовскому ковру. - Но он и сам к тому не
стремился. Только переворачиваешь ты все с ног на голову. Он специально
превращал стихи в гримасу, потому что стремился эпатировать, а не потакать
безвкусице. Он то хорошо помнил из Евангелия от Матфея (7: 6): "Не давайте
святыни псам и не бросайте жемчуга вашего пред свиньями, чтоб они не попрали
его ногами своими и, обратившись, не растерзали вас". Так что, Дима, не
стоит по злобе чесать языком, да путать обезьяну со змеей, а себя низводить
до уровня пса или, того хуже, свиньи.
Муза посуровела, даже насупилась, но потом смягчилась, взяла себя,
видимо, в руки, во всяком случае, не сорвалась на фальцет (а могла бы, имела
право!):
- Теперь, что касается шизофрении. Язык тебе, идиоту безголовому, я не
буду отрывать, хотя ты этого заслуживаешь в полной мере. Кстати, неплохо бы
тебе запомнить мудрые святые слова: "Какою мерою мерите, такою отмерено
будет вам и прибавлено будет вам слушающим" (От Марка 4: 24).
Муза настолько входила в роль, что даже насторожилась и перешла на
шепот:
- Тебе, Дима, не худо бы помнить, что у дьявола есть уши - а вдруг он
обернет твои слова против тебя же. Сказано в Пятой книге Моисеевой (27: 16):
"Проклят злословящий отца своего или матерь свою! И весь народ скажет:
аминь". Однако прежде, чем карать тебя по всей строгости моральных законов,
слегка напомню и о медицине: шизотимия - это запрограммированное природой
движение любой личности, обязательно реализуемое в процессе жизни. Все
зависит от врожденной предиспозиции и нагрузок.
Дальше пошли подробности, в той или иной мере, конечно, мне знакомые,
но повторение - мать учения, и я слушал речи Музы внимательно:
- Предположим, ты родился нормотимиком, то есть в твоей психике
уравновешены компоненты истероидности, эпилептоидности, шизотимности, но ты
получил родовую травму. Тогда у тебя может наметиться перекос в любую
сторону, реализуемый либо в легкой форме - вот получи подарок судьбы в виде
акцентуации характера. Может иметь место более грубое или длительное
воздействие, способное подтолкнуть психическую динамику до уровня выраженной
психопатии, иначе говоря, до заметной аномалии характера.
Муза словно бы оглянулась на свой жизненный опыт и на биографии тех, с
кем ее сводила судьба:
- Жизнь добавит травмирующих обстоятельств с возрастом - подбросит
социальных потрясений, подсеет и атеросклероз. Куда же мы пойдем, в какую
сторону будет прогрессировать наша психическая динамика? К сожалению, у
многих процессы идут не в сторону положительного развития, а в сторону
деградации личности.
Еще одна мини-пауза, видимо, для решительного броска:
- Теперь о шизофрении: не стоит так уж сильно ее бояться, отпихивать
ногами. Частый механизм развития ларвированной, мягкой, бархатной
шизофрениии присущ многим. Но протекает она, к нашей радости, в
компенсированном поведенчески режиме. Это происходит за счет стойких,
стандартных стереотипов поведения - ритуалов, игры, манипуляций. Но вот
гротесковый вариант шизофрении развивающийся дискретно. Неожиданный скачек
патологии, и ты на веки в психиатрической лечебнице или дома, но пребываешь
в мире интеллектуального одиночества. Конечно, разговор о шизофрении - лишь
в общих словах. Среди этиологических взглядов мне больше нравится вирусная
теория. Мне кажется, что и психотравма лишь протаптывает тропу для
расширения влияния специфического вируса или банального герпеса, которые
доводят мозг до порогового разрушения. За этим порогом и начинается то
поведение человека, которое общество не желает принимать, как норму.
Муза вроде бы несколько смягчилась, разгрузив себя поучительным
разговором. Хотя, кто может понять повороты души женщины, особенно, если она
сама желает их скрыть. Но все же тональность разговора несколько
облагородилась:
- Теперь запомни, Дима, что шизофреник - это человек, который, может
быть, и имеет обширные знания, но они, как забытые вещи, распиханы у
человека по множеству карманов. Мысли рассованы везде, а где же именно он и
не помнит, не ведает, забыл. Твой отец про все свои знания имел четкое
представление и любую тему мог вытащить из запасника и проанализировать так,
что даже черт позавидует.
Опять повисла минута молчания, как Дамоклов меч над моей головой. Муза
явно подчиняла меня какому-то особому ритму восприятия слова. Она, скорее
всего, уже задумала очередную акцию суггестии, потому не спешила взвешивала
сказанное, наверняка планируя, обкатывая новые утверждения. Она лепила
"конфету", завертывая ее в мягкую, непромокаемую, красивую упаковку:
- Я говорю тебе о прописных истинах лишь для того, чтобы ты научился
произносить этот диагноз с уважением и лишь после того, как десять раз
перекрестился и помолился Богу. "Ибо гнев человека не творит правды Божией"
(Послание Иакова 1: 20).
Только не хватало, чтобы, как падре, Муза подняла руку и осенила меня
католическим крестом. Но у нее, видимо, была своя версия и особый метод
общения с религией:
- Дима, если Бог хочет наказать человека, то Он лишает его разума. У
твоего отца был разум, которому многие могут позавидовать. И не надо
сваливать в котел нозологии особенности его творческого стиля: да он владел
способностью творить очень плотную в информационном плане прозу, писал ее в
высоком ритме. Но разве это повод для негодования. Он знал слишком много для
обычного человека и хотел, чтобы читатели образовывались, расширяли свой
кругозор, умнели. А писал быстро, потому что думал легко и быстро, был
холериком по темпераменту, спешил закончить начатую работу, чтобы приняться
за другую. Всегда на хвосте его предыдущей книги уже пасся и ныл, прося
корма, новый творческий соблазн.
Наконец Муза позволила себе показать личико обиженной женщины и это
было прекрасно:
- А вот ты, Дима, сам и есть шизофреник, потому что ни черта не помнишь
о своей жизни, деградировал молниеносно. Сюда, в твой родной дом, тебя
привезли именно для того, чтобы ты научился не путать карманы памяти.
Муза врезала в меня свой взгляд и властно приказала:
- А теперь спать, бездарь! Мерзавец, неблагодарный!.. Спать!.. Спать,
приказываю тебе!..

7.12

Я проснулся глубокой ночью: комната заполнена только мной и некоторой
мебелью, но одиночество давит. Даже кот исчез. Куда же делись мои
тетки-защитницы, благодетельницы? Вечно так происходит - когда срочно нужна
женщина для "экстренного потрошения" или наслаждения, что почти одно и тоже,
то ее нет рядом. Она запропастится либо на кухне, разрешая врожденную
любовью к кастрюлям, либо в ванной за стиркой. А то и, утомленная работой и
бытом, забудется тяжелым сном в соседней комнате. Мужчина уверен, что
виновата не изматывающая вконец мышцы и нервы уборка квартиры, а
"несобранность" и "неорганизованность" подруги, или еще проще - "теща во
всем виновата"! Никакого сопереживания, полнейшее отсутствие единого
жизненного ритма!
Но ведь я проснулся не от этого и не из-за того, что изголодался по
общению с женщиной, - просто устал от одиночества или струхнул чуток,
почувствовав, что закололо, скажем, в области сердца или печени. Не потому
меня терзает тревожность, что пришла спешная необходимость исследовать
женский вопрос. Черт с ними, в конце концов, с этими бабами-хабалками! Я
проснулся от ощущения надвигающегося ужаса! Меня обуял непонятный страх,
незнамо откуда вползающий в мою комнату. Ночь для таких акций - великолепная
помощница. Помню, что Муза накануне что-то вытворяла со мной, лечила,
восстанавливала память. Но память о чем?..
Из угла комнаты выдвинулся книжный шкаф - форма его показалась мне
странной, похожей на гроб, а потому опасной. Компьютер на столе смахивал на
осклабившийся в коварной улыбке череп - казалось, что у него светились
пустые глазницы. Книги шелестели страницами, таившими страшные, либо
совершенно спорные, тупиковые, как говорят, мысли. Шторы на окнах, сквозь
которые пробивался с улицы липкий свет неоновых фонарей, были откровенно
черными, как прощальный саван на покойнике. Все помимо моей воли
концентрировалось на слове покойник - это абсолютно ясно! И тут я получил
страшный удар воспоминаний! Удар, от которого я с головой зарылся в подушку,
нырнул под спасительное родное одеяло. Но это не очень помогало, а только
замедляло наползание страшного тревожного существа, называемого трагедией.
Захоронения из памяти придвинулись сперва в виде тошного намека,
наползающего издалека и мелкими шаркающими шажками. Так, говорят, ходят злые
духи-сопроводители грешных душ в загробный мир. Но и такого балета теней
было достаточно для того, чтобы я все совершенно четко вспомнил: да, это
была моя родная квартира, в которой я жил многие годы и спал вот в этой
самой маленькой комнатке. Мать всегда как бы выделяла и отделяла меня от
остальных членов семьи. Мать,.. мама,.. моя мамочка, родная, дорогая,
любимая!.. Конечно, у меня же была мамочка, которая кормила меня грудью,
холила, от кого-то защищала, ограждала от невзгод, нежила даже в ущерб
своему здоровью, истощая себя до предела. Мама очень хотела, чтобы я стал
врачом, как мой отец - ее любимый мужчина. И я выполнил ее завет. Но где же
она?!
А остальные? Собственно, кто эти остальные? Вспомнил: их было немного -
отчим (вечно пьяный или готовящийся к выпивке), но мягкий, неконфликтный
человек, уносящий из дома деньги и вещи, но не приносящий в него агрессию.
Был еще младший брат... Снова вспышка света памяти! Да,.. конечно, помню -
брата звали Валера.
Помню, как исчез отчим - он спился настолько, что мать настояла на том,
чтобы он нас оставил в покое. Но с ним продолжал встречаться мой брат - он
ведь был его сыном. И все закончилось плохо: однажды в доме прозвучало
страшное слово "наркоман". Видимо, развитию наркомании у брата способствовал
его отец, который теперь скитался где-то и, скорее всего, грешил
наркотиками.
Новый всплеск плавного прояснения: я усердно учился и работал, брат
утаскивал из дома все, что можно продать. Он тратил наше имущество на
наркотики, на них же он тратил и молодую жизнь. Но из-за его беды таяла и
жизнь матери. Она страшно переживала и болела, но не могла оторвать своего
младшего сына от сердца. Она придумала себе в оправдание святое объяснение -
"Каждый обязан нести свой крест до конца!"
Я помогал матери в этой неравной борьбе с наркоманией: разыскивал
брата, вытаскивал его из притонов, получал из-за него хорошие взбучки от его
друзей-наркоманов. Но я выполнял волю матери, я хотел и пытался ей помочь
справиться со страшным несчастьем, в борьбе с которым мы все трое были
обречены. Героин не знает пощады! Его побеждает лишь тот, кто отодвинулся от
него на почтительную дистанцию уже загодя - до первого знакомства. Лучше про
наркоманию читать страшные повести только в затертых книжках из общественных
библиотек, не приобретая это дерьмо для собственной коллекции чувств и
поступков.
Новый удар воспоминаний свалил меня навзничь, я прикусил себе руку,
чтобы не заорать! Я снова пытался спрятать голову под подушку от
надвигающегося на меня ужаса. Так в детстве, ночью, в страшные мгновения
неожиданного просыпания посреди зимней ночи, ежишься сперва от плохо
обозначаемой тревожности, постепенно приобретающей вид огромной тучи, затем
припечатывающей тяжелым земляным или снежным валом. Мои доморощенные
средства психологической обороны не помогали.
На меня надвинулась сцена огромных размеров: когда той роковой ночью
(не помню числа и месяца!) я возвратился домой от Клавы, то чувствовал, что
основательно заболеваю: температура тела была за пределами 38 градусов,
головная боль, недомогание - все это следствие интоксикации; меня начинал
мучить тугой, надсадный кашель, накатывающийся волнами. Но мокрота не
откашливалась и даже сильные, форсированные конвульсии не выбивали слизистые
пробки, перекрывающие путь свежему воздуху в пораженные микробами сегменты
легких. Встряска дыхания лишь ударяли в голову. Резкое, приступообразное
повышение внутричерепного давление мутило сознание; сердечко хлюпала вяло и
с какими-то странными замедлениями ритма, очень похожими на предвестники
глубоких экстрасистол - состояний, когда полностью останавливается
сердцебиение.
Но это все - полбеды, с этим, мне казалось, я бы справился добравшись
до родимой тахты и ящичка письменного стола с медикаментами. Но уже на
лестнице, открывая первую дверь, по странному запаху, шедшему из квартиры, я
понял, что случилось непоправимое несчастье. В нос бил специфический запах
бойни, когда перемешиваются отвратительные ароматы пота, крови,
экскрементов, густо замешанных на патологическом страхе, ужасе, охватывающим
даже рогатую скотину в последние минуты жизни - перед неотвратимой смерть,
наступающей от резкого удара током или ножом.
Справившись с замком, я увидел, что из-под второй легкой двери
вытягивается лужица крови, местами уже свернувшаяся и засыхающая. Легкую
деревянную дверь было трудно открыть во внутрь квартиры - к ней изнутри
привалилось тяжелое тело (я в том не сомневался!). Я навалился всей мощью,
затем протиснулся в образовавшуюся щель: на пороге, привалившись спиной к
двери и упершись негнущимися ногами в противоположную стенку узкой прихожей,
застыл мой младший брат. Он был мертв. Включив свет, я увидел в правой его
руке огромный кухонный нож, которым, он, как оказалось потом, перерезал себе
вены на левой руке. Пол в прихожей был залит кровью, но другие ее ручейки
вели в большую комнату.
Я пытался заставить память заткнуться, замолчать - пусть лучше я
останусь на всегда ничего не помнящим шизофреником. Пусть я потеряю, забуду
маршрут в тот карман памяти. Пусть, будет так!.. Но у сознания свои законы -
если уж оно решило просыпаться в полной мере, то и страшное будет
восстановлено, как явное и абсолютно реальное Причем, отметятся более
выразительно как раз самые потрясающие детали. И в том состоит весь ужас
воспоминаний! Память не интересует: выдержат ли ее владельцы гротеска тех
картин, которые она запечатлела. Меня моя память ударила наотмашь со
страшной силой, нимало не желая думать о последствиях.
Как сейчас помню: во второй, самой большой, комнате на голом паркете
лежал обнаженный, израненный, окровавленный труп матери - она была просто
растерзана. На полу валялись вещи, видимо, выброшенные из шкафов, рассыпаны
какие-то бумаги, письма, счета, конверты, газеты, салфетки... Валялись
стулья, онемел опрокинутый старенький сервант с разметанными вокруг него
осколками посуды; ковер был сорван со стены и теперь немыслимой грудой
валялся на диване; у окна с позорной безнадежностью рыдал опрокинутый
телевизор.
Дальше я уже ничего не помню - скорее всего была потеря сознания или
запредельное торможение с выключением зрения, слуха, обоняния и осязания.
Кто и когда вызвал милицию не знаю. Страшные картины пришли из того, уже
теперь "былого" времени, они отлетели далеко, а вместе сними ушла из моей
реальной жизни и мать!
А сейчас новая, иная ночь - и я чувствовал, как у меня отнимается и
начинает дрожать правая рука и нога, язык перестал слушаться приказаний
мозга, он разбух и вывалился изо рта - я не мог даже мычать. Я видел, что на
пороге моей комнаты показался Борька: он рванулся сперва ко мне, пытаясь
чем-то помочь, прижимался к голове, шее, груди, шкрябая когтями онемевшие,
непослушные ноги и руки. Потом кот соскочил на пол и бросился в другую
комнату, истошно мяукая - это уже был стон отчаянья, вопль зовущего на
помощь людей животного.
Когда ко мне вбежали заспанные Клава и Муза, положение мое было весьма
печальное. Муза произнесла решительно:
- Инсульт, правосторонний парез! Клава, быстро звони Николаю, сюда не
входи и мне не мешай.
Естественно, я все видел, наблюдал колдовство: Муза уложила меня на
спину, быстро достала из своей коробочки (она уже была приготовлена загодя и
лежала на моем столе) серебряные китайские иглы и выполнила акупунктуру,
достаточно большим количеством игл. Закончив с продленным рецептом, она на
фоне его принялась за методичное укалывание короткой иглой в подушечки
пальцев рук и ног.
Муза возилась со мной долго: сперва я не чувствовал уколы, хотя она
делала их до появления капелек крови - иглы словно бы втыкались в дерево
моих рук. Но затем болевые ощущения стали восстанавливаться. Я хорошо помню,
что постепенно ослаб тремор - дрожание правой руки и ноги - язык забрался на
свое место, и я с трудом, медленно, но стал произносить слова. Когда
закончился сеанс иглотерапии, Муза попросила меня перевернуться на живот и
долго, и тщательно, без особой нагрузки, проводила по сегментам точечный
массаж.
По моему нетвердому разумению, очень скоро на пороге комнаты появился
запыхавшийся Николай. Но к тому времени я уже был относительным молодцом.
Сообща решили, что от психологического шока возникло транзиторное
(проходящее) нарушение мозгового кровообращения с гемипарезом. Только
оперативные действия Музы позволили снять серьезные нарушения. Мой кот тоже
сделал свое дело безупречно - сперва он спасал меня, звал людей на помощь, а
потом от чрезмерного волнения написал прямо на обеденном столе. Однако - с
кем не бывает!
Но не бывает худа без добра: психологическая встряска убрала почти все
дефекты памяти и интеллекта. Быстрее стало продвигаться и выздоровление от
инфекции. Под бдительным контролем моих милых женщин-спасительниц и
врачебным досмотром Николая, я провалялся дома еще две недели. Муза,
естественно переселилась на все время моей болезни к нам: я много ей
исповедовался и, хочется надеяться, основательно поправил свои мозги -
перетряс весь хлам, все переложил аккуратно и по порядку по специальным
полочкам и карманам. Мой "чердак" из захламленного помещения, непригодного
для жилья, превратился в удобный для вялых размышлений и отдыха будуар. Муза
оказалась замечательным и надежным другом.
Не было смысла расспрашивать моих друзей о подробностях трагического
происшествия, они, безусловно, оберегая меня, ничего бы мне не рассказали.
Они и так старались: пока я был в больнице провели спешный ремонт -
отциклевали полы, покрыли их лаком, переклеили забрызганные кровью обои,
заменили кое-что из мебели. Я не стал прижимать их к стенке категорическими
требованиями "правды, правды и одной только правды!" С них и так было
достаточно душевных потрясений. Но я пошел своим путем - врач всегда имеет
благодарных пациентов в любых институтах государственной власти.
И я тоже воспользовался старыми связями: мне даже позволили прочитать
все уголовное дело, заведенное по факту убийства моей матушки и самоубийства
брата. Картина была типичная для наркоманов: брат деградировал окончательно