Федоров Александр. Оракул

катер отрывался от противника и скрывался в своих водах. Скоро дошла очередь
до более усовершенствованных боевых средств штурмового оружия. Вошли в строй
"Биберы" - одноместные погружающиеся лодки, они были отнесены к разряду
малых-штурмовых средств. Только "Зеехунд" можно было уже считать настоящей
подводной лодкой-малюткой, ее экипаж состоял из 2-х человек, а вооружение -
из 2-х торпед.
В специальные подразделения скорыми темпами собирали
спортсменов-пловцов и их обучали новому мастерству. С мая 1943 года фон
Вурциан и Ритхи Рейман учились у итальянских "людей-лягушек". Уже 22 июня
1944 года две группы боевых пловцов, доставив 2 торпеды-мины (по 800 кг.),
подорвали мостовые быки, нарушив переправу англичан через реку Орн и Орнский
канал. Затем были удачные операции по взрывам антверпенских шлюзов,
неймегенских мостов и моста через Холландс-Дип у Мурдейка (рукав в дельте
Рейна).
Я вспоминал всю эту информацию, уже давно похороненную в военных
архивах, только для того чтобы скоротать время и потешить гордыню
уверенностью в безотказности памяти. Но было еще что-то другое в таком тихом
занятии: корпоративная гордость медленно переходила в уверенность за успех и
моего дела, за благополучный исход именно моей операции. Ясно, это была
развернутая самопсихотерапия.
Одна из первых заповедей, родившаяся благодаря опыту проведения сложных
диверсионных операций, выполняемых человеком-лягушкой, гласила: "плыви по
течению". Удары по "невралгическим" пунктам в тылу противника оказывали
серьезное воздействие. Но умный противник совершенствует и средства
противодействия диверсиям. Немцы даже попробовали использовать подводное
взрывчатое вещество "ниполит", гибкое, как гуттаперча, пропеллерные
взрыватели, срабатывающие, когда на них начинают действовать потоки воды от
винтов кораблей, идущих со скоростью более 6 морских миль в час. Такие атаки
с помощью специальных подразделений они пытались развернуть против
союзников, готовивших вторжение через Ла-Манш. Но смелым бошам довольно
успешно противодействовали мудрые англичане. Мне казалось, что мои нынешние
тюремщики не могут по интеллекту стоять близко к англичанам или немцам. А
значит вероятность моего выигрыша повышается! "O, sancta simplicitas!" - О,
святая простота!
Страстные воспоминания по истории диверсионного дела начинали бурлить в
голове - я стал сильно опасаться, что мой паровой котел не выдержит. Стоило
принажать на тормоза и успокоить себя. Но успокоить себя я имел возможность
только элегантной мыслью. И, как добрый друг, ко мне на помощь пришел
опять-таки долгожданный философ Фридрих Ницше: "Мне нужны живые спутники,
которые следуют за мною, потому что хотят следовать сами за собой - и туда,
куда я хочу. Свет низошел на меня: не к народу должен говорить Заратустра, а
к спутникам! Заратустра не должен быть пастухом и собакой стада!"
Я перекинул свое внимание на историю специальных подразделений своей
революционной родины. Шарить в копилке памяти пришлось недолго: первое
удачное применение посадочного воздушного десанта в советских войсках
проведено в 1929 году в Таджикистане - разгром басмачей под городом Гарм.
Доставка войск была осуществлена самолетами.
На организации парашютно-десантных подразделений настаивал еще маршал
М.Н.Тухачевский в 1928 году в период командования Ленинградским военным
округом. В 1930 году был им же сформирован внештатный опытный
авиамотодесантный отряд, прошедшей парашютную подготовку.
Мои мысли стали открываться урывками - они прыгали, как блохи по
грязному брюху беспризорника или отчаянного бомжа. Такая система меня
настораживала - пожалуй, это уже свидетельство, верные симптомы
эксплозивности, свойственной шизофренику. Надо быть осторожнее на поворотах.
Но остановить скачку пока еще не удавалось. Опять скачек в прошлое:
изобретатель парашюта - Глеб Евгеньевич Котельников (1872-1944) в 1894 году
закончил Киевское военное училище, затем увлекся проблемами воздухоплаванья.
Эта страсть и привела его к изобретению первого в мире авиационного парашюта
свободного действия РК-1, который был им запатентован. Во время Великой
отечественной войны использовался парашют ПД-6, с 1942 года стали
использовать ПД-41-1. Все это старье по сравнению с современными парашютами,
которыми оснащен спецназ. Но первые советские парашюты открыли дорогу в
будущее десантным войскам, и Котельникова стоит вспоминать только добрым
словом!
Время показало, что наши головотяпы из рабоче-крестьянской среды
неправильно поняли стратегические и тактические возможности ВДВ: они стали
перемалывать элитные части, бросая их в штыки на окопы врага огромными
эшелонами, как в Финскую компанию, так и в Отечественную войну. Много позже,
очухавшись от потрясений первых лет войны, руководство Армией СССР стало
собирать специальные подразделения под крышами нескольких родов войск.
Нынешнее положение вещей тем более стало отличаться разумностью.
Однако память о прошлом жгла мою душу: "Государством называется самое
холодное из всех холодных чудовищ. Холодно лжет оно; и эта ложь ползет из
уст его: "Я, государство, есмь народ". Сейчас я завял здесь в этих
болотистых лесах и у меня невольно возник вопрос: "А нужен ли государству,
народу мой отчаянный вояж в эту проклятую моим Богом страну"? Все, казалось
бы, понимали, что здесь меня ждали, как говорили латиняне: "Litora castis
inimica puellis" - Берега, враждебные чистым девам. Будем называть "чистыми
девами" помыслы, ведущие меня и моих командиров по тайным тропам
международного шпионажа. Но вся загвоздка состояла в том, что суду любой
страны будет трудно доказать, что, кроме меня, имеется и еще более
ответственный соучастник преступления - "Particeps criminis". Однако я
сильно сомневался, что иностранная держава, в которую я самым хамским
образом сейчас вторгся, будет сильно изощряться в поисках тех статей
Римского права, которые шли бы на пользу только мне!

9.3

Через щель в камышовой стене хижины-тюрьмы я заметил, что в мою сторону
движется с миской, наполненной бурдой, которую здесь называют пищей,
счастливый холуй - кривоногий, косматый, в обшарпанной одежде, но очень
сносно, по его представлениям, устроенный в этой жизни. "O rus! quando ego
te aspiciam!" - О деревня! Когда я увижу тебя! Я было задумал и дальше
цитировать тренировочные тексты из Горация, которыми в университете мне
истрепали все мозги, но пришла пора уходить от лирики и приближаться к
тягомотной реальной житухе.
"Верный слуга" нес бурду, качество которой было столь высоко, что даже
взбесившиеся тропические мухи не желали липнуть к миске. И тут я поймал себя
на мысли: "А кто, собственно, дал мне право столь принижать этого
несчастного парня"? Может быть, мне только кажется, что такое право у меня,
славного военного аристократа, имеется? У этого парня свое представление об
объективных оценках. Может быть, по его представлениям, он живет в раю! А
вот я как раз нахожусь в крайне сложной ситуации - я сижу даже не у
американского негра в жопе, а у коренного парагвайца. Кто знает, у кого в
прямой кишке сосредоточено больше инфекций, глистов, лямблий и прочей грязи
и заразы! "O tempora! O mores!" - О время! О нравы! Не хватало еще
разрыдаться от осознания своего прегрешения!
Отвращение к физической пище швырнуло меня к пище духовной. Пришли на
ум рассуждения моего отца, которые я откопал в его архиве, - об
экзистенциализме писал мой ученый папан (ore rotundo - складно, стройно,
живым языком). "Термин экзистенциализм произошел от латинского слова
existentia, переводимого на русский, как "существование". Само философское
учение, использующее этот термин, ставит существование человека во главу
угла, рассматривает человека, как некое духовное начало всего того, что
творится на земле и что способен воспринимать исследующий жизненные процессы
ученый или литератор. Гуссерль и Сартр обосновали и развили специфическую
феноменологию, заметив, что человек имеет дело с интенциональными объектами
(intentio - от латинского "стремление"). Направленность сознания, мышления
на какой-либо предмет, как не крутись, разрешается двумя способами - либо
через чувственное восприятие, либо с помощью воображения - это только два
вида интуиций. Post mortem, то есть после смерти, такие посвящения моего
отца воспринимались мною более ответственно, чем, может быть, я воспринял бы
при его жизни. Они несли особое содержательное наполнение, которое я ощутил
особо остро именно сейчас, ночуя в парагвайской заднице - все было как после
праздника, post festum.
А если такие философские позиции верны, то человек приближающийся ко
мне, которого я высокомерно окрестил словом "холуй", лишь в моем
рассерженном, взвинченном воображении выглядит таковым. На самом деле он
может оказаться заботливым главой большого семейства, любимым мужем. И
экзистенция этой обезьянки должна считаться сугубо положительной. А еще
смешнее - когда окажется, что он является как раз "крестным отцом" всей этой
банды. Может быть, он, лихо маскируется, наблюдая изнутри за поведением,
сущностью каждого из членов банды. Значит и меня он может воспринимать не с
помощью воображения зазнавшегося цивилизованного человека - "сверхчеловека"
- а только опираясь на объективно действующие органы чувств. Естественно,
эта объективность относительна его индивидуальной субъективности. И
получится все, как в Священном Писании: первый будет последним, а последний
- первым.
Тут же я понял, что явное тяготение к Заратустре, открывшееся у меня
вдруг с утра, - это дань Фридриху Ницше, который, по большому счету,
является истинным экзистенциалистом. В его понятии "сверхчеловека" запрятано
уважительное отношений к личности, способной в своем развитии достигнуть
запредельных высот. Отсюда растут ноги у начального, вводного замечания
Ницше, которым он открывает книгу "Так говорил Заратустра". "Когда
Заратустре исполнилось тридцать лет, покинул он свою родину и озеро своей
родины и пошел в горы. Здесь наслаждался он своим духом и своим одиночеством
и в течение десяти лет не утомлялся этим. Но наконец изменилось сердце его -
и в одно утро поднялся он с зарею, стал перед солнцем и так говорил к нему:
"Великое светило! К чему светилось бы твое счастье, если б не было у тебя
тех, кому ты светишь!"
В моей голове как бы все встало на свое место: для выполнения моего
задания я обязан научиться "наслаждаться своим духом и своим одиночеством".
Иначе, к чему светилось бы мое личное счастье, если бы у меня не было тех,
кому я освещаю дорогу к определенной победе. Когда мой "кормилец" вошел в
хижину, буркнув, как обычно, хмурое приветствие, я ответил ему обаятельной
улыбкой и добрым испанским - "Buenos dias! - Доброе утро!" Нельзя было не
почувствовать, что моя ласка попала в самое сердце этому парню. Я успел
рассмотреть его глаза - глаза неглупого человека, носящего в глубине души
"тайну", - пока он с помощью рук и зубов развязывал мои путы. Я не просил
его об этой услуге, он сам пришел мне на помощь. И теперь я имел возможность
растереть занемевшие конечности, сходить к ручью - умыться и "отлить" по
дороге за разлапистым кустиком. Самым странным было то, что мой надзиратель
уходя не стал снова меня связывать. Он махнул мне рукой на прощанье и
довольно приветливо улыбнулся, словно говоря - "Живи так." Однако возможны и
варианты: говорят же латиняне - "Sit tibi terra levis" (Пусть земля тебе
будет пухом).
Уйдя от ошибок моего воображения и переместясь к реальностям
чувственного восприятия, я перекочевал в зону благополучия, мне стало легче
- все вокруг прояснилось и просветлело, наполнилось солнечным светом. Скорее
всего, что-то произошло внутри меня - совершилось некое преобразование моего
мироощущения. Без сомненья, что-то положительное и рационально правильное,
сильное, доброе стало влиять на меня. Тупая агрессия растаяла, как тяжелый
туман. Я почему-то вспомнил Музу - уж не ее ли это помощь достигла меня или
Сабрина повернуло свое лицо в мою сторону из-за зеркалья! Какой-то греческий
философ помог мне, напомнив: "Summum nec metuas diem, nec optes" - Не бойся
последнего дня, но и не призывай его.
Ложек, вилок и ножей мне не подавали - я ел щепочкой, приспособленной
под эти цели с первого дня "тюремного заключения". Но ковыряя пищу,
прожевывая и глотая, я продолжал размышления о том, что вдруг так неожиданно
запрыгнуло в мою голову. "Est quaedam flere voluptas" - "Есть некое
наслаждение в слезах". Латинский язык всегда меня несколько приободрял, и я
задумался о Ницше и Сартре. Что их объединяет? Пусть экзистенциализм - но
что это значит в переводе на простой, человечий язык? Опять я нырнул в
архивы моего вездесущего отца, только теперь я думал о нем с большим
уважением и без иронии увольня, которому лень дать объективную оценку
достоинствам своим и другого человека. Там я нашел ответы на свои вопросы: в
литературе все на сей счет просто - можно писать, как угодно плохо, но при
этом необходимо создавать настроение у читателя, аналогичное тому, которое
переживал герой произведения. Для того можно использывать писательскую
технику, с первого взгляда весьма отдаленную от направления сюжета.
Словно по заданию от писателей, мне почему-то вспомнился период борьбы
НТВ с новыми хозяивами, а за одно и та забавная история, в которую вляпался
лет пять тому назад журналист Даренко, решив, что ему позволено таранить
мотоциклом прохожих. Тогда журналистов НТВ взяли за шкварник и хорошо
встряхнули, а Даренко набили морду самым заурядным способом. Ребят подвели
образы, разжиревшие на тучных черноземах воображения о своем мнимом величии.
Они стали создавать не те образы у населения. Наполеоны от журналистики на
каком-то этапе шикарной жизни (а как иначе - если тебе платят за заурядную
работу несколько десятков тысяч доларов в месяц!) заразились от свои шефов
нарциссоманией, непомерной амбициозностью, идущими, конечно, не от элитного
генофонда. Журналисты всерьез решили, что представляют собой
неконтролируемую "четвертую власть", которой все позволено. Вот тут на этом
интеллектуальном пустыре и столкнулись лбами ошибки воображения, которые при
чувственном восприятии моментально приобрели вид иудо-словяно-татарских
мыльных пузырей, проще говоря, - босяцкой наглости и глупости. Иуда ведь,
скорее всего, именно из-за впадения в гордыню предал Иисуса Христа. Не дай
Бог и мне заразиться теми же заблуждениями о своем величии!
Но,.. но,.. Полегче на поворотах! Похоже, что во мне заговорила - нет,
заорала - прыть военного человека, почти жандарма. Так, во всяком случае,
охарактеризовали бы меня представители "четвертой власти" или как там ее еще
называют? Но кто будет спорить с тем, что существуют и весьма субъективные
категории - например, "Summum jus? summa injuria" (Высшее право - высшая
несправедливость). И тем более обязательно поскользнешься и шлепнешься,
начав разбираться с тем, в чем заключается "Summum bonum"? - Высшее благо.
Завтрак закончен, и я сходил к ручью - тщательно вымыл миску. Решил
проверить "прочность границ": если разрешено передвижение до ручья, то может
быть и не обязательно день проводить в хижине. На самом виду у членов банды
я разлегся, нежась на солнышке. Никто меня не окликал и не тревожил. Время
потекло в более приятных воспоминаниях. Самое трудное в нашем деле
квалифицированно "рвать нитку", то есть переходить границу того государство
которе ее тщательно охраняет. Но мне было необходимо переходить границу
только в определенных месте, как раз в тех, где ее лучше всего охраняли.
Тренировали мы "водный" способ проникновения в Аргентину и Парагвай
тщательно и кропотливо - нам нельзя было ошибиться на первом этапе, ни в
коем случае! Варианты пробовали в "Сатурне" - в учебном центре в
Севастополе, подальше от "злого глаза" и "доброго языка". Здесь выпестывают
морских пехотинцев уже многие десятилетия, но мы со своей задачей возились
отдельтно, не впутывая в наши тайны никого из аборигенов. Мне приятно было
вспомнить былое - здесь я проходил в "юные годы" стажировку для присвоения
прапорщика пятого разряда: физическая подготовка проводилась тогда три раза
в день, за четыре с половиной месяца я набегал 750 километров. Кстати, тогда
мне рассказали интересную историю, имеющую самое прямое отношение к
литературе, а значит и к экзистенциализму.
Сын Сергея Есенина - нашего великого поэта, как-то "странно" ушедшего
из жизни, - был морским пехотинцем, строителем, журналистом. Он служил
младшим лейтенантом на Балтике, отчаянно воевал в Великую отечественную
войну, в 1944 году был тяжело ранен. Его подобрали санитары другой
наступающей роты, а свои ребята считали погибшим. Он долго провалялся без
сознания в госпитале в далеком тылу. Командир его батальона отправил
"похоронку" родным, но парень воскрес из мертвых. В 1946 году Константин
Сергеевич Есенин демобилизовался и продолжил учебу, которая была прервана
войной, в Московском инженерно-строительном институте. Студент не переставал
писать стихи, выступать в роли спортивного журналиста. Такой заработок был
очень кстати и после окончания института. Его отчимом был Всеволод Эмильевич
Мейерхольд - крепко пострадавший, к огромному сожалению, в том числе, и за
неуемный национальный гонор. Мать - Зинаида Николаевна Райх не могла
особенно помогать сыну пробиваться в жизни, и он стоически, как верный долгу
морской пехотинец, тянул лямку малой журналистики вплоть до 25 апреля 1986
года: умер Константин Сергеевич в возрасте 67 лет и похоронен на
Ваганьковском кладбище рядом с матерью.
Странно, а может быть как раз закономерно, что загадки судьбы
оказываются сопряженными у родителей и детей. Но тогда, если события моего
вояжа будут развиваться по этой логике, то успеха ждать нет смысла - мои
родители оставили мне, однозначно, трагическое послание. Вся надежда только
на Музу, да на свои мускулы и мозги - может быть, сочетание колдовства моей
покровительницы и силы солдата спасет положение. К счастью, пока все
происходит, вроде бы, относительно гладко, во всяком случае, так как
задумано.
Ночью на катере меня подвезли поближе к рейду перед входом в обширную
гавань перед Буэнос-Айресом, широкой воронкой всасывающей суда приплывшие к
Аргентине по атлантическим путям. Катер лишь несколько сбавил ход, но не
останавливался. Примерно, в пятистах метрах от российского торгового судна я
соскользнул за борт катера и под водой подплыл к брюху нашего сухогруза.
Экипирован я был, как боевыми пловцами США - гидрокостюм, автономный
дыхательный аппарат "Эммерсон". То судно, к которому я подплыл, было с
маленькой загадкой. С палубы катера я не заметил и намека на "сундук
Пандоры". Название судна я конечно не запоминал специально: тут уж у меня
такое правило - "кто меньше знает, тот дольше живет". Теперь, находясь под
брюхом мастодонта, я ласково ощупывал его подводную часть, точнее, стыки
между сваренными листами обшивки. Делал я это, естественно, не создавая
шума, без суеты, ибо хорошо знал еще по тренировкам в "Сатурне", что слева
от киля между вторым и третьим трюмами в судне устроен тайник,
приспособленный для длительного пребывания диверсанта. Люк, маскируемый под
заплатку на корпусе, открылся легко: кто-то заботливо смазал механизм и
неоднократно опробовал его накануне. Пройдя через небольшой гидрошлюз, я
оказался в относительно просторном для одного человека помещении. Судя по
числу откидных коек, здесь могут помещаться шесть боевых пловцов,
транспортируемых для выполнения секретных операций в чужих водах.
Очень скоро закрутились винты и из внешнего мира стали доходить до меня
шумы, связанные с появлением лоцмана на борту российского сухогруза -
портовый лоцманский катер пришвартовался как-то неаккуратно к борту
сухогруза. Видимо, лоцман уже поднялся в ходовую рубку, и мы медленно
двинулись в сторону материка. Буксиров сопровождения не было, тщательный
досмотр судна не осуществлялся потому, что мы не заходили в порт столицы
Аргентины, а поползли вверх по реке Парана.
В моем отсеке был холодильник, напитки, пища, в уголке притаился
биотуалет - можно считать, что я неплохо устроился. В Санта-Фе пришли ночью:
по возне со швартовкой, по толчкам буксиров, я понял, что нас разворачивают
и прижимают к пирсу правым бортом. Расчетами организаторов нашей акции
подтверждалось, что я должен успеть покинуть свое убежище до осмотра судна
таможней и до начала погрузки, когда в трюмы спускаются чужие докеры. Кто
знает, может быть, среди них имеются и тайные агенты, скрытно осматривающие
суда и выявляющие тайники. Бывает так, что полиции дают наводку ради
заработка даже члены собственного экипажа. Я лично никогда не верил в то,
что опытные моряки не ведают о тайных устройствах, имеющихся на судне.
Ночь во все времена считалась самой удобной для проведения скрытных
операций: я облачился в гидрокостюм, опробовал АДА и вошел в водный шлюз.
Конечно, был риск встречи с аквалангистами, являющимися контрагентами наших
секретных служб, особенно, если осведомитель постарался. Но в том и
заключается смысл вкладываемый в понятие "боевая операция". Выйдя из люка я,
прежде всего, осмотрелся, плотно прижавшись к корпусу корабля. В руках у
меня был боевой нож, американского производства - вообще, я должен был во
всем "косить" под американца. Но это могло сработать только до тех пор, пока
меня не передадут соответствующим властям и службам. Дальше моя защитная
легенда уже бы не работала. Специалисты всегда сумеют выжать из
подследственного нужные показания. Так что был полный резон не попадаться на
крючок. Страшно было получить неожиданный всплеск подсветки от подводных
фонарей - тогда придется прорубать коридор среди окружающих тебя
аквалангистов. Но совсем худо, если задержание будет осуществляться по
варварской схеме - грохнут мощный взрыв-пакет и я всплыву, как оглушенная
рыба кверху брюхом. Взрыв - самое страшное оружие для боевого пловца,
находящегося на глубине. Сопротивляться таким пиротехническим эффектам,
практически, невозможно. Я надеялся на то, что меня никто не будет глушить
сегодня.
Однако: "Omnis determinatio est negatio" - Всякое определение есть
отрицание. Не было взрыва, не было аквалангистов. Под судном была
успокаивающая тишина, нарушаемая только толчками буксира, но он трудился в
кормовой части, а я был смещен больше к носу корабля. Сильно оттолкнувшись
ногами от днища я поплыл прочь от корабля, меня сопровождали рыбы, даже не
удосуживающиеся уступать мне, царю природы, дорогу.
Течение быстро дало о себе знать: здесь вода бурлила и кобенилась
основательно. Упругая тяга воды пыталась сносить меня в низовье реки.
Сопротивление основного русла усиливалось еще и за счет течения впадающего в
Парану бурного правого притока - Рио-Саладо. Но никто не ставил передо мной
задачу бороться с течением, наоборот, я должен был несколько спуститься ниже
по течению, там меня ждали страхующие силы. По расчетам, мне следовало
дрейфовать в течение двадцати минут, затем выходить на левый берег реки - к
болотам. Там нужно искать маленький, ветхий на первый взгляд катерок. Мало
кто знал, что под выгоревшей и вымоченной брезентовой обшивкой скрывался
дюралевый корпус, а в корме притаился мощный мотор. Это неприметное судно
было способно уйти от погони даже пограничных или таможенных катеров. Отрыв,
если наша затея лопнет или пойдет не по плану, необходим ровно настолько,
насколько потребуется, чтобы я незаметно смылся, перевалившись на полной
скорости через борт в воду. А там спешите, ловите владельца катера - он
ответит, что случилось что-то с двигателем или испугался он переодетых
грабителей.
Сейчас мне надо было дрейфовать точно по времени, а затем осторожно
искать моего сопровождающего - капитана, так я его заочно окрестил. Чтобы не
ошибаться в контроле глубины и случайно не наткнуться на моторную или
весельную лодку, медленно бредущую вдоль берега, я держался центра
фарватера. Он петлял по дну в виде углубленного ручья, густо покрытого илом.
Но даже, если я попаду под днище крупного морского судна, то мой
извивающийся придонный окоп спасет меня от расплющивания массивным брюхом
или ударов винта. Тьма, естественно, в это время суток под водой была
кромешная, но мне нечего было особо рассматривать - я контролировал глубину
руками, обтекая корпусом придонный ил. Коряги на моем пути не встречались,
видимо, фарватер периодически чистили. Ровно через двадцать минут я всплыл,
аккуратно высунул голову из воды: надводная гладь была чистая, небо
подмигивало звездами. Даже специальными приборами ночного виденья меня было
трудно засечь. Камуфляж обеспечивал скрытность, даже лицо у меня было
подкрашено, а всю голову покрывала специальная сеточка, создающая видимость
плывущей по воде коряги или дернины, пучка осоки.
Я сместился к левому берегу и стал искать ориентиры: должно быть
наклоненное дерево экзотической породы, но очень напоминавшее российскую
иву, вокруг него кучковались три разлапистых куста. Именно за такой
изгородью должен открыться вход в маленькую бухту. В ней собирался прятаться
мой компаньон - хозяин лодки. Теоретический расчет был таков, что после